Ты твердишь: "Я уеду в другую страну, за другие моря.
После этой дыры что угодно покажется раем...
...Не видать тебе новых земель – это бредни и ложь.
За тобой этот город повсюду последует в шлепанцах старых.
Кавафис

Он мой. Третья часть "Александрийского квартета" покорила сердце. Первые два тома читала сдержанно уважительно и большей частью для общего развития, в четвертый уже вросла, но то был явный откат. С "Маунтоливом" случился прорыв. Тот сорт конвертации, какой человек с librum addict поймет без дополнительных объяснений, а прочим и объяснять бессмысленно. Редчайший сорт слияния и поглощения, когда перестаешь быть сторонним наблюдателем, превращаясь одновременно во всех действующих лиц какой-то из сцен и во все слова, какими она написана.

Когда текст становится источником физического наслаждения, той эйфории, которая у Набокова сопровождалась дрожью вдоль позвоночника, какую Стивен Кинг зовет восторгом абсолютного узнавания, а у меня бабочки порхают в солнечном сплетении. Не к тому, что все великие люди поумирали и мне что-то нездоровится, просто у всякого эта читательская радость проявляется по своему, но физиологическая составляющая включается непременно и тут уж не ошибешься, книга твоя.

История молодого посольского работника, впервые появившегося в Египте за двадцать лет до описываемых событий и сдружившегося с семейством знатных христиан коптов Хознани: сильно на возрасте инвалид муж, молодая красавица жена, двое сыновей-подростков Наруз и Нессим. Когда Лейла станет любовницей молодого англичанина, в этом не будет вульгарности, в большинстве случаев сопровождающей адюльтер. Ее брак был не по любви, классический расчет идеального для дочери, на взгляд отца, замужества, Молодая красавица приняла отцовскую волю, смирилась с ней, родила мужу двух сыновей.

Однако теперь понимая силу телесного притяжения и собственную неспособность утолить ее, муж позволил эту связь. Которая, впрочем, со временем превратилась в нежную, исполненную взаимного уважения, дружбу длиной в два десятилетия. Переписка с Лейлой станет источником многих духовных радостей для одолевающего ступень за ступенью лестницу дипломатической карьеры Маунтолива. Третий роман вводит читателя в мир политических интриг с поддержкой молодого еврейского государства, в котором Нессим видит силу, способную послужить противовесом безраздельному мусульманскому владычеству в регионе. Роль Жюстин, самая ее фигура обретает сложность, объем, жертвенность страдательного залога (по-прежнему не облекаясь живой плотью, она до самого конца так и останется для меня созданием иного, не человечьего рода)

В книге по-прежнему много экзотики, может даже больше, чем в двух предыдущих, но полюбила не за то. Третья часть для меня - это череда невероятной живости сцен. Вот Маунтолив на рыбалке и водоплавающие птицы взметываются разом ввысь, и нужно беречь лицо от зимородков, которые, чуя рыбу, дуреют. А вот у него болят уши (непременно в первую ночь после возвращения домой) и мать капает разогретым салатным маслом. А торг с послом в Советской России за подержанный мундир! Танец Персуордена с Лайзой на Трафальгарской площади в честь дня рождения Блейка! Скоби, напяливший дамскую шляпку!

Фигура Скоби невероятная удача романа, изобилующего колоритными персонажами, которые тускнеют на его фоне. Потрясающий, немыслимый уровень витальности, раблезианская избыточность, в сути, маленького человека. За одного этого героя Дарреллу должно сто грехов проститься, буде какие имелись. И еще одно - записываю для себя, время вымывает из памяти подробности, а прочтешь вот так свой текст, спустя годы, и вернешься ненадолго туда, где была счастлива - вся ночь Персуордена с Мелиссой. Это немыслимо хорошо.

Волхвы — Балтазар, Гаспар, Мельхиор; их подарки, втащенные сюда...
Бродский

Александрийский квартет" построен как цикл, в котором три из четырех книг рассказывают о прошлом: реконструкция, взгляд на происходящее с иного ракурса, добавление деталей, которые позволяют иначе понять и осмыслить события. Четвертая - условное настоящее. Почему условное? Потому, что даже к моменту публикации книги, ее события успели отодвинуться на два десятка лет в прошлое, что уж говорить о дне сегодняшнем. Однако в рамках романного мира, "Клеа" подытоживает события, закрывает гештальт. Но до нее еще далеко, теперь вторая книга "Бальтазар"

Разумеется, Лоренс Даррелл не случайно дал герою-рассказчику второй книги имя одного из царей-волхвов. Медик Бальтазар вхож по роду занятий в разные, дома; имеет доступ ко многим тайнам. А кроме того, в городе, помешанном на эзотерике, он признанный специалист по изучению каббалы. Собственно, знакомство с ним англичанина Дарли происходит из общего увлечения тайными знаниями, подметив интерес к которым у молодого любовника, Жюстин вводит героя первой книги в кружок Бальтазара.

А тот, в свою очередь, комментирует второй частью записки автора первой, из коих комментариев складывается самостоятельное произведение, в значительной мере корректирующее взгляд читателя на историю, рассказанную Дарли. Одновременно разбивая иллюзорное представление того о себе, как о герое любовнике. Становится ясно, что прекрасная еврейка использовала его как прикрытие в отношениях с человеком, в которого была по-настоящему влюблена, литератором Персуорденом.

Одновременно картина александрийской жизни, прежде ограниченная в основном любовными похождениями, расширяется и углубляется, обретает объем. Миллионер Нессим, странно снисходительный муж Жюстин, предстает в ипостаси христианина копта (старинная ветвь христианства, имеющая распространение в Северной Африке и на Ближнем Востоке). Вопросы религиозной и национальной самоидентификации необычайно актуализируются, ибо никто и ничто не существует в отрыве от среды, частью которой является. Быть христианином в мусульманской стране очень непросто.

"Бальтазар" исподволь вводит нас в семейный круг Нессима, рассказывая о его брате Наврузе, из-за врожденного уродства (заячья губа), живущем замкнуто в родовом имении и мудро управляющем обширными семейными землями, в то время, как Нессим приумножал фамильные богатства в большом мире. О матери братьев, прекрасной Лейле, в юности получившей хорошее образование и мечтавшей о жизни свободной женщины в Европе, но вынужденной стать женой человека значительно старше себя и принявшей это решение отца безропотно.

Повествование усложняется, прежняя его линейность ветвится, ломкий голос рассказчика обретает обертоны. Одновременно с расширением знания, мотивация персонажей перестает быть плоской, предстает в глубине и объеме. Это знание необходимо разместить внутри себя и самой разместиться внутри него, чему формат постмодернистского романа, избранного автором для второй части тетралогии, не очень способствует. Прохладный, дробящийся на цитаты и аллюзии постмодерн - не самое уютное литературное пространство. Так или иначе, света это добавляет, хотя:

Возможно, что свет всего лишь новая тирания.
Кто знает, какие вещи может он озарить.
Кавафис (пер.Шмакова)

Когда мне говорят "Александрия",
Я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,
Мохнатые мигающие звезды,
И светло-серые глаза под густыми бровями,
Которые я вижу и тогда,
Когда не говорят мне "Александрия"
Кузмин

Он брат Джеральда Даррелла, и эта подробность, нейтральная в контексте содержания книги, может многое сказать о плотности ассоциативного поля, которое ее окружает. Здесь ничто не существует в отрыве от бывшего прежде. Александрия Кавафиса (которого никто не читал в оригинале, но все говорят о нем с видом знатоков); "Александрийские песни" Кузмина (его, спасибо лекциям Быкова, знаем лучше и любим по-настоящему); первая ассоциация с "Жюстиной" де Сада (не сподвиглась, мне "Жюльетты" хватило), подкрепляется эпиграфами из затейника маркиза ко всем четырем частям "Александрийского квартета". Хотя читателям с особенно тонкой нервной организацией не стоит беспокоиться, извращенных излишеств на страницах наиболее успешного романного цикла Лоренса Даррелла не будет.

А что будет? Много любви, утоленных и неутоленных страстей (несколько достоевского толка), восточная экзотика, политические интриги, изрядное количество тайн и загадок. Впрочем, их разрешение радикально не изменит впечатления о характере и сути отношений персонажей. Но это я несколько забегаю вперед, имея на сегодняшний день прочитанными три из четырех книг "Квартета", а нужно по порядку.

Итак, первая книга, модернистский любовный роман. Каждая из частей тетралогии написана в русле определенной литературной традиции, открывающей "Жюстине" досталась неблагодарная роль говорить о любви рафинированным языком модерна. Сложность переплетения амурных преференций героев исчерпывающе опишет кушнерово: Друг милый, я люблю тебя, а ты его, а он другую, а та, платочек теребя, меня, а я и в ус не дую!

На самом деле, Америки нам здесь не откроют, сюжет сводится к тому, что молодой англичанин Дарли, неизвестно зачем приехавший в начале тридцатых годов в Египет, заводит интрижку с кабареточной танцовщицей Мелиссой. Девушка страстно влюбляется в своего небогатого друга, отказываясь от более выгодной роли содержанки. Однако спустя небольшое время, герой становится объектом внимания блистательной Жюстин, светской дамы, жены могущественного и богатого Нессима. В ситуации выбора всякий отдаст Lamborghini предпочтение перед "Ладой", Дарли не стал исключением. Впрочем, от влюбююленной девушки он тоже не в силах отказаться. Заканчивает тем, что теряет обеих. Предсказуемо.

Все происходит на фоне искусно выписанной атмосферы восточного города, где жарко, воздух напоен пряностями, а лоск и роскошь элиты соседствуют с грязными простынями, на которых совокупляется с возлюбленными герой. Жюстин, Femme Fatal, личность полулегендарная, окруженная таким количеством слухов и домыслов, какого с лихвой хватило бы на целый дортуар пепиньерок, компенсирует (или дополняет?) неясность происхождения историей первого замужества и бесследного исчезновения дочери, рожденной еще до первого брака (на дворе первая треть прошлого века, мусульманский Египет, на минуточку).

Первый муж, француз, оказался литератором (они там все пописывают от скуки) и описал ее в романе, практически выставив на всеобщее обозрение самые интимные вещи. Александрия - такая большая деревня, где все все обо всем знают. Но серия ударов по репутации не мешает Жюстин сиять во славе. В общем, девушка-легенда. Почему скепсис? Н-ну, потому что тщательность, с какой выписаны образ героини и мильон терзаний, доставляемый ею прочим персонажам, не делает ее живой.

Объясняю, я вовсе не имею в виду клишированной характеристики "картонная". Нет-нет, это не к Дарреллу. Его прекрасная еврейка скорее производит впечатление филигранно сделанной имитации живого человека, куклы-автомата из сказок Гофмана, драгоценной подделки. Полагаю, это в русле авторского замысла. Другие женские образы хороши необычайно. Его Мелисса, Клеа, Лейла, Лайза живые, теплые, дышащие, в то время, как утрированная витальность Жюстин в какой-то момент обращается своей противоположностью - изощренной безжизненностью биоробота. Такой отчасти вариант "Заводной" Бачигалупи. (кто понимает).

Взамен любви нам была уготована более мудрая, но и более жестокая нежность ума, которая лишь обостряет одиночество, вместо того чтоб смягчить его.

Изучая Фрейда и Юнга, Джуниор узнал, что сны определяют все. Он подумал, что Фрейд и Юнг вполне могли быть индейцами из резервации, в жизни которых все тоже решают сны. Junior had learned from Freud and Jung that dreams decided everything. He figured that Freud and Jung must have been reservation Indians, because dreams decided everything for Indians, too.

В детстве любовь к индейской теме миновала. Прилежно читала фениморкуперовых "Зверобоя", "Следопыта" и "Последнего из могикан", когда на них пришла мода среди подруг, но совсем ничего не помню, кроме женского имени Кора - не то пропускала огромные куски, не то прочитанное мгновенно выветривалось из головы. Осталось немного Мориса-Мустангера и полковника Кассия Калхауна, хотя это уже Майн Рид и к индейцам имеет довольно опосредованное отношение, да Том Сойер с его злодейским индейцем Джо. На следующие четыре десятка лет забыла о коренных американцах и совсем по этому поводу не переживала. В нынешнем году интересных книг об истории и современности индейцев стало попадаться много, хороших и разных, а наткнувшись на Шермана Алекси поняла, что прочту у него все, что сумею найти.

Автор тяготеет к малой форме, нечасто радуя читателей романами Блюз резервации Reservation Blues, один из немногих, написанных им, начинается с прибытия в резервацию племени спокан чернокожего человека с гитарой в старомодном костюме, который (костюм) к тому же выглядит издалека куда лучше, чем вблизи. Не буду испытывать вашего терпения, скажу сразу, то был Роберт Лерой Джонсон. Легендарный блюзмен, согласно легенде, продавший душу за умение виртуозно играть. Постой, а разве он не умер восемь десятков лет назад? Да, все так, но дух самой музыки не может умереть и в вечных скитаниях добрался до этого богом забытого угла мира, где с его явлением начинают происходить удивительные и странные вещи.

Надо сказать, мало кто так ненавидит самое понятие резервации, как выросший там Шерман Алекси. Он, в отличие от Луизы Эрдрич ("Круглый дом"), которая гостила на каникулах у родственников, занимавших привилегированное положение, жил там постоянно, семья принадлежала к местной бедноте. В общем, никаких романтических иллюзий по поводу жизни на лоне природы автор не питает и старательно выбивает это дерьмо из читателя. Жизнь резервации скудна, убога, располагает ко всем известным порокам и ничего хорошего не может предложить по определению.

Жребий брошен, тройка местных парней: не хватавший звезд с неба Томас; Виктор, он отсидел и вернулся, украшенный множеством кошмарных с эстетической точки зрения татуировок, а когда-то давно сорвал джек-пот в казино и обзавелся кучей ярких рубах эпохи диско (очень давно) с мыслью полностью сменить гардероб, как появятся деньги. Денег не появилось, ветшающее яркое тряпье стало отличительной чертой Виктора. Третьим участником группы станет Джуниор Полаткин, альтер-эго автора, кочующий из книги в книгу образ нескладного неумехи.

Это станет замечательно интересным, уморительно смешным и очень грустным рассказом, который, как индейское лоскутное одеяло в технике печворк сложится из множества историй участников группы "Койоти-Спрингс". Позже к ней присоединятся еще две девушки из другой резервации спокан, Шашки и Шахматы(подлинные они хранят в тайне). Для кого-то все это обернется счастьем встретить свою любовь и судьбу, для других болью разочарования, а кто-то вовсе умрет. Но то случится позже, а пока пусть звучит Блюз из резервации.

Она никогда не задумывалась о том, какое множество книг остается непрочитанным. А между тем она любила книги. Как, в таком случае, могла не беспокоиться о том, что их не читают? She’d never wondered how many books go unread. She loved books. How could she not worry about the unread?

Три вещи, непостижимые для царя Соломона (путь орла в небе, змеи на скале, мужчины к сердцу девицы) дополню дорогой автора к сердцу читателя. Сколько живу, не понимаю, почему один всем хорош, и критика его хвалит, и читавшие из числа твоих знакомых в восторге, а ты лишь плечами пожмешь: да, ничего так. Почему о другом слышала больше плохого, чем хорошего, и на родине он нынче вовсе даже не в тренде, а напротив - в опале, а на русский вовсе не переводится, и поддержать тебя в этом увлечении некому будет. Но вот поди ж ты, глотаешь одну за одной книги. Задел какую-то струну в душе, и не похорошу мил, а помилу хорош.

Сборник рассказов Шермана Алекси с несколько провокативным названием Ten Little Indians непосредственного отношения к "Десяти негритятам" Агаты Кристи не имеет. Никакой не детектив, и новелл, вопреки ожиданиям, девять, а не десять. Отчего же так назван? Н-ну, это только мое мнение, оно вполне может оказаться ошибочным, но представляется, что дело в отношении общества к малым мира сего, которое удивительно мало переменилось за шесть десятков лет, прошедшие от одной книги до другой: мы можем сделать вас героями считалочки; позволим плясать ритуальные пляски, обрядившись в эти нелепые костюмы; но решать ваши реальные проблемы, это увольте. А до свадьбы заживет, а помрет, так помрет. Расскажу о тех новеллах, которые мне больше всего понравились.

The Search Engine. Аспирантка филолог происхождением из коренных американцев натыкается на упоминание об индейском поэте,чья книга стихов была издана еще в начале семидесятых (немыслимое дело). После долгих поисков разыскивает экземпляр и приходит в совершенный восторг от этой поэзии. Не меньших трудов стоит ей разыскать и встретиться с потрепанным жизнью автором, для кого эта книга, к томуц же изданная малым тиражом за свой счет, так и осталась единственным такого рода опытом. Потерпев фиаско, оставил бесперспективное занятие. А стихи хороши, в них поет душа индейцев резервации, звенит их безнадежная боль. Неважно, что он индеец только по происхождению, в младенчестве усыновлен и воспитан белыми родителями.

Can I Get a Witness? Жертва теракта (взрыв в кафе), по счастью не пострадавшая, покидает место происшествия в компании оказавшегося рядом мужчины. Он при этом убежден, что героиня находилась в кафе в момент взрыва, а она упорно отрицает: мол, только мимо проходила. Кто она, почему так ведет себя? - думает он, - Может быть пособница террористов? А у нее несчастливая семейная жизнь и муж с ребенком, которых ненавидит (что, ужас? но ведь такое сплошь и рядом в этом мире, где столько людей без любви ходит среди едва любимых). И этих двоих страшно тянет друг к другу, не говорите, что обстоятельства не способствуют, когда натальная или синастрическая Венера в восьмом доме, да еще в аспекте с Плутоном, только так и бывает. Разговор ожидаемо заходит об одиннадцатом сентября и Башнях-близнецах и это не самый комфортный для восприятия дискурс. А потом они расстанутся, чтобы больше не встретиться.

Do You Know Where I Am? они индейцы, приемные дети, выращенные белыми родителями, не несшие изначального клейма резервации, получившие возможность безболезненно и естественно ассимилироваться в большом мире. Они полюбили друг друга подростками, хотя приемные родители девочки занимали куда более высокую ступень на общественной лестнице. Поженились и прожили в согласии долгую жизнь, хотя она не переставала называть его лжецом из-за одного случая с найденным ими и возвращенным хозяевам котом, в то время, когда были еще детьми. А он долго не мог простить ей измену, в которой призналась, когда обоим было уже за тридцать. И вот теперь у них дети, внуки, она умирает от рака, а он не хочет отпустить ее уйти с миром. Потому что без нее не будет ему жизни.

The Life and Times of Estelle Walks Above Гимн сыновней любви и восхищения эмансипированной умницей матерью, сумевшей вырваться из резервации. И стыда за нее, слишком вольно ниспровергавшей условности, и сыновнего бунта против ее демонстративного "не как все". Ода интерсекциональному феминизму (кто понимает). Порой это так горько, обидно и стыдно, но трогательно, и по-настоящему хорошо. Возвращаясь к тому, за что люблю Шермана Алекси, усилиями таких, как он, Земля вращается в правильном направлении, а мир меняется к лучшему. Точечными касаниями, микронными сдвижками.

– По крайней мере, от меня останется несколько слов. – Он смущенно улыбается. – Как опилки после спиленного дерева…

О Давиде Гроссмане узнала из интервью функционера от литературы довольно высокого ранга, которая назвала "Как-то лошадь входит в бар" одной из любимых книг, захотелось почитать. Тем более, что об израильском живом классике до сих пор ничего не слышала, и аннотация обещала роман в формате стендап шоу. Пугающе актуальном, если вспомнить успех "Джокера". Сходства между книгой и фильмом оказалось больше, чем хотелось бы для чтения без выхода из зоны комфорта, не удивлюсь, если режиссер и сценарист знаком с романом. Впрочем, когда приходит время идей, они витают в воздухе, хотя Гроссман поймал свою пятью годами раньше, и в его исполнении образ стендапера, шокирующего публику нестандартным поведением, глубже, объемнее, сложнее и вызывает сочувствие (а не желание пристрелить как бешеную собаку, если вы понимаете, о чем я).

Выступление комика Довале в курортной Нетании, приуроченное к пятьдесят восьмому дню его рождения, не обещало стать эпохальным событием. Не лишенный приятности вечер в клубе, где можно расслабиться и посмеяться, хотя не исключена возможность самому стать мишенью остроты. Его звездный час давно позади, но старый конь, как известно, борозды не испортит. Зрители не предполагали, что придется выслушать шокирующе откровенную исповедь артиста. Для него это последнее выступление, рак в терминальной стадии: нечего бояться, нечего терять, единственное, что по-настоящему необходимо - рассказать правду о себе и быть услышанным.

Он выстроит выступление как виртуозное хождение по лезвию бритвы. Ровно столько шуток, анекдотов, провокационных выпадов в адрес города и людей из публики, неосторожно попавших в поле зрения, чтобы не напугать аудиторию и раньше времени не настроить ее против себя. И, поначалу точечно, капельными вливаниями, после больше, больше - о мальчике, изгое, жертве, жизнь которого закончилась в четырнадцать лет со смертью матери. Она была центром его вселенной, красивая польская еврейка "из богатых", которая пережила Треблинку, осталась жива, приехала после войны в Израиль, вышла замуж за невзрачного парикмахера, одержимого идеей сотнями копеечных гешефтов сколотить состояние, чтобы ей, любимой жене, обеспечить жизнь, какой она достойна.

Хотя жизнь закончилась еще в лагере, а может раньше, в те полгода, что жила в вагоне поезда, бесконечно ездившего все время одним маршрутом, где ее скрывали в секретном отсеке три сменявших друг друга машиниста, пока в один день не выбросили на улицу. Безжалостный мир сминает и калечит маленьких людей, а после может и отпустить, с перебитыми крыльями, далеко не улетят. Разбитая жизнь, острые осколки зеркала, в котором отражается "Выбор Софи" Стайрона. В новой она сортирует снаряды на фабрике боеприпасов, пользуется среди соседей славой малахольной дурочки-суицидницы, низко надвигает платок по пути с автобусной остановки и смотрит все время в землю. Мальчик выучился ловко ходить на руках, чтобы развлечь ее, Снежную Королеву, чтобы снизу ловить ее взгляд.

Будь его воля, он не уехал бы в летний лагерь, где гарантированно мог получить лишь побои и издевательства, маму нельзя было оставлять одну. Но отец настоял, он был одержим кучей идиотских идей. Например, что пребывание в детском коллективе поможет его слабаку сыну лучше адаптироваться, а знание назубок футбольных правил и результатов турнирных таблиц за последние десятилетия - завоевать авторитет. Гроссман жесток к героям и не щадит читателя, развенчивая многие мифы, которыми современный мир не без деятельного участия еврейских писателей окружил будни Земли обетованной. Мальчику даже не сообщают о смерти мамы, просто выдергивают из отряда, говорят, что должен успеть на похороны (какие? кого хоронят и почему ему надо успеть?) дают пять минут на сборы, заталкивают в армейский джип, в разговорах между собой называя сиротой. А в следующие несколько часов поездки водитель травит анекдоты...

Сильная, хотя достаточно непростая книга. И я только сегодня утром узнала, что есть аудиоверсия в исполнении Кирилла Радцига, он хорош необычайно, жаль, что не послушала аудиокнигой.