Давно хотел написать об этом. Но вчерашняя дискуссия о современных поэтах подтолкнула это все же сделать. Стал замечать у некоторых молодых ребят в соцсетях цитаты современных сетевых поэтов. Ребята умные (не поэты, а кто цитирует их видео). Я давно столкнулся с тем, что, когда мы говорим о поэзии, все доводы и критерии бессильны. Часто это становится делом вкуса или делом испорченного вкуса. Решил я спросить свою старшую дочь о том, почему так популярны сегодня сетевые поэты. И она абсолютно точно сформулировала это. Точно и метко. "Потому что думать сейчас не модно, папа. Людям легче, когда им все упрощают до банальностей. Людям не хочется искать что-то новое, им хочется, чтобы им все преподнесли сразу и простым языком. Поэтому так популярны сетевые поэты. Потому что это набор цитаток из ВКонтакте". Все очень точно и, что называется, "в десяточку". 

Наслушавшись современных сетевых поэтов с их бытовой мстительностью и поверхностной "глубиной", я задумался: а есть ли у меня любимые стихотворения, которые бы вдрызг рвали мою внутренность, до комка в горле, чтобы невозможно было спокойно читать? Лично для меня, мое, которое люблю и постоянно возвращаюсь к нему? Оказывается есть и не одно. И это не Гумилев, Анненский или Фрост, которые понятно, что классики и спорить с ними бесполезно, потому что они уже залезли на вершину Фудзи и читают там взахлеб стихи. Это молодой поэт, из этой же поросли. Но это настоящая Поэзия, яркая, на разрыв аорты, до боли в висках, до пульса в потемневших глазах. И я ему верю. Это Егор Сальников.

Из любимых стихов.

Геннадий Шпаликов

Людей теряют только раз, 
И след, теряя, не находят, 
А человек гостит у вас, 
Прощается и в ночь уходит. 
А если он уходит днем, 
Он все равно от вас уходит. 
Давай сейчас его вернем, 
Пока он площадь переходит. 
Немедленно его вернем, 
Поговорим и стол накроем, 
Весь дом вверх дном перевернем 
И праздник для него устроим.

#любимыестихи

С легкой руки Аполлинарии Аврутиной и я был втянут в замечательный поэтический флешмоб. Решил запустить его ви блоге. Правила таковы: каждому, кто лайкнет пост или отметится в комментарии, достается поэт, любимое/близкое сердцу стихотворение которого желательно вывесить. В моем случае я могу дать вам поэтов, которые могут быть не широко известны, но мною любимы. 
#поэтическийфлешмоб

Ну а мне достался Иосиф Бродский, чему я счастлив. Итак, одно из моих любимых стихотворений Бродского.

Нобелевская премия по литературе 1961 года: "За силу эпического дарования, позволившую во всей полноте раскрыть человеческие судьбы и проблемы, связанные с историей его страны". 

Иво Андрич для меня один из самых загадочных лауреатов Нобелевской премии по литературе. Классик югославской литературы (именно югославской, он был даже дипломатом Югославии), поэт-модернист, в исторических романах своих он жёсткий реалист и пессимист. Его прозу тежело читать, но она оказывает какое-то терапевтическое воздействие. 

Югославский поэт и прозаик, автор романов и рассказов, Иво Андрич родился в деревне Долак в Боснии, которая в настоящее время является частью Югославии. Его отец, ремесленник, умер, когда мальчику было три года, и мать переехала с сыном к тете, жившей близ Вышеграда, где мальчик получил строгое католическое воспитание.

С самого раннего возраста Андрич имел возможность наблюдать жизнь различных народов, населявших Балканы, пестрое смешение культур. В разное время Босния оказывалась под властью православных византийцев, мусульман-турок и немногочисленной славянской аристократии, из-за чего длительное время находилась в изоляции, вдали от магистрального пути развития европейских народов. Тем не менее в XIX в. этот регион стал объектом растущих имперских амбиций России и Австро-Венгрии. В 1908 г. Босния, разделив судьбу своих балканских соседей, была официально аннексирована Австро-Венгрией.

Нобелевская премия по литературе 1974 года "За творчество, в котором есть всё — от капли росы до космоса".  Харри Мартинсон невероятно космический поэт и очень тонкий и мудрый прозаик. Почти античного склада. Его мифология - словно поступь в другой мир. Его отец, Мартин Олофссон, капитан дальнего плавания, умер, когда мальчику было всего 6 лет. Вскоре после этого мать бросила Харри и шестерых его сестер и эмигрировала в Америку, а дети были отданы в приют, причем один из самых бедных. Детские годы Мартинсон провел в различных воспитательных домах, из которых часто убегал.

В конце первой мировой войны, еще подростком, Харри отправляется в Гётеборг, где устраивается юнгой на корабль. С 1920 по 1927 г. он работал кочегаром и матросом, сменив 14 кораблей. Часто он убегал с корабля в портах Индии, Китая и Южной Америки, работал там портовым рабочим или просто бродяжничал. Туберкулез, от которого Мартинсон впоследствии вылечился, вынудил его в конце концов бросить бродячую жизнь. Расставшись с морем, Мартинсон начинает писать стихи.

Фантастическая поэма "Аниара. О человеке, времени и пространстве" - уникальное произведение, проникнутое философскими размышлениями о судьбах человечества, космосе и почти хтоническим страхом будущего. После ядерной войны космический корабль "Аниара" покидает Землю, направляясь к (уже населённому людьми) Марсу. Но из-за сближения с астероидом (название которого намекает на Хиросиму) корабль меняет курс без возможности вернуться и отправляется в безвозвратное путешествие в глубины космоса. Название корабля взято от греческого слова аниарос — тягостный, печальный. Поэма включает 103 песни, которым присуще значительное ритмическое разнообразие: от рифмованных четверостиший, написанных ямбом, до гекзаметра, напевов рун "Калевалы" и модных песенок.

Перевод с шведского И. Бочкаревой

Отрывки из поэмы "Аниара"

Мечтаем мы до умопомраченья,
мечтой сменяя прежнюю мечту,—
так убегаем мы от скудной яви
в пестрящую мечтами пустоту.
За далью даль, рубеж за рубежом, —
в дали мы ставим дом, в дали живем,
а я живу своей долиной Дорис,
живу недурно и вполне здоров,
как всякий житель призрачных миров.
О чудо-корабле, везущем нас,
не думает никто, и лишь подчас
обряд кремации напоминает нам,
что нет у нас путей к иным мирам,
и встрепенется стая черных дум,
мечась под сводом непреодолимым;
лишь эхо откликается на шум
в молчании пространств непостижимом.
А Мима-утешительница ждет,
всегда полна приманок и щедрот.
И тысячи кишат тогда в проходе,
потоком устремляясь к Миме в зал.
И тут мы вспоминаем наш корабль:
что он длиной в шестнадцать тысяч футов,
а шириной — в три тысячи, людей же
в нем обитает восемь тысяч душ;
что предназначен он возить переселенцев,
что он — один из тысячи таких же
голдондеров, которые стартуют
на Марс и на Венеру регулярно;
что сбился с курса только наш голдондер
и что астролоб корабельный объяснил:
нам, выпавшим из внутреннего поля,
необходимо приложить все силы,
чтоб жизнь во внешнем поле превратилась
в эксперимент, не знающий подобных:
полет к другому внутреннему полю.
Когда же Руководство уяснило,
что путь к Земле отрезан навсегда
и что законы внутреннего поля,
дающие возможность путешествий,
во внешнем поле попросту другие,
то панику отчаянье сменило,
потом апатия под бурей чувств
раскинулась подобно мертвой зыби.
Тогда-то и явилось утешенье:
показывая нам другую жизнь,
экран видений озарила Мима.

Нобелевская премия по литературе 1975 года "За выдающиеся достижения в поэзии, обозначенные огромной проникновенностью и освещением правдивого, без иллюзий, взгляда на жизнь". Из итальянских поэтов XX века меня всегда восхищали соперники и современники Эудженио Монтале и Сальваторе Квазимодо. Они недолюбливали друг друга (что среди поэтов, мне кажется, нормально) и при этом в поэзии и надрыве очень близки друг другу. Расцвет творчества обоих был при режиме Муссоллини и в поэзии обоих поэтов очень сильны экзистенциальные мотивы. Хотя Монтале мне ближе по ощущению своей общности с Данте и итальянской оперой (в юности он хотел быть оперным певцом). А еще Монтале очень повезло. Он обрел в России своего двойника - Е. Соломоновича, который и перевел на русский почти все, что написал Монтале.

Переводы Е. Соломоновича

***
Зло за свою держалось непреложность:
то вдруг ручей, задушенный до хрипа,
то выброшенная на берег рыба,
то мертвый лист, то загнанная лошадь.
Добра не знал я, не считая чуда,
являемого как бы ненароком
то в сонной статуе, то в облаке далеком,
то в птице, звавшей улететь отсюда.

В дыму

Сколько раз, сколько раз ждал тебя на вокзале
в холод, не говоря о тумане! Расхаживал
взад-вперед, покупая немыслимые газетенки,
неизменную «Джубу» куря до того, как ее
переименовали, — ну не дураки ли?
Поезд, что ли, опять перепутал, а может, его отменили?
Взгляд скользил по тележкам носильщиков, нет ли
твоего багажа. Ты всегда
появлялась последней. Шла невозмутимо
за последним носильщиком. Эта картина
повторяется неотвратимо во сне.

После дождя

Кто-то пишет как курица лапой на мокром песке.
Глядя по сторонам, я гадаю об авторе идеограмм,
но гадай не гадай — ни малейшего толку.
Может, утка усталая, проковыляв, наследила?
И китайцу бы расшифровать не под силу
эту грамоту, ну а уж мне и подавно.
Все сотрет ветерок, чуть подует. Неправда,
что природа нема, нет, она говорит без умолку,
остается надеяться лишь на ее не особенно пристальное
внимание к нам.

***
Вы обо мне судили
только по оболочке,
суть же внутри, в середине,
а не в заглавной строчке.
Не оболочка ли, кстати,
стала всему виною?
Был лишь сургуч печати
между вами и мною.
Стойте, а как же предвестие
важного поворота?
Не говорило ли что-то
о новой в жизни главе?
Так кора и осталась
как бы моей подноготной,
пламя так и питалось
простотой приворотной.
Не наступите часом,
это не тень, я сам.
От себя оторвать бы с мясом
ее, подарить бы вам.

ОДНАЖДЫ УТРОМ, ПРОНИКНУВ В ВОЗДУХ СТЕКЛА

Однажды утром, проникнув в воздух стекла,
Отчаявшись, громко воскликнуть: "Я вижу! О чудо!"
Цепляясь за пустоту, за мимолётный разлад,
С ужасом, с несостоятельностью Иуды.
Тогда же будто с экрана мираж из зеркал:
Всхолмления, рощи, дома из сплошного обмана.
Но это случилось так поздно, и я отчего-то убрал
Шкатулку с секретами стёкол благоуханных.

Поэзию перевести нельзя, можно лишь попробовать ее интерпретировать и донести до читателей музыкальность и метафоры автора. 125 лет назад не стало великого реформатора американского поэзии, романтика и проповедника всеобщей любви к человеку Уолта Уитмена, стихи которого, я уверен, до сих пор до конца недооценены. А он гениален! До сих пор! Не превзойден! Невероятен!

“ON THE BEACH AT NIGHT ALONE...”
On the beach at night alone,
As the old mother sways her to and fro singing her husky song,
As I watch the bright stars shining, I think a thought of the clef of
the universes and of the future.
A vast similitude interlocks all,
All spheres, grown, ungrown, small, large, suns, moons,
   planets,
All distances of place however wide,
All distances of time, all inanimate forms,
All souls, all living bodies though they be ever so different, or in
   different worlds,
All gaseous, watery, vegetable, mineral processes, the fishes, the
   brutes,
All nations, colors, barbarisms, civilizations, languages,
All identities I hat have existed or may exist on this globe, or any
   globe,
All lives and deaths, all of the past, present, future,
This vast similitude spans them, and always has spann'd,
And shall forever span them and compactly hold and enclose
   them.

«НОЧЬЮ У МОРЯ ОДИН...»
Ночью у моря один.
Вода, словно старая мать, с сиплой песней баюкает землю,
А я взираю на яркие звезды и думаю думу о тайном ключе
   всех вселенных и будущего.
Бесконечная общность объемлет все,—
Все сферы, зрелые и незрелые, малые и большие, все солнца,
   луны и планеты,
Все расстоянья в пространстве, всю их безмерность,
Все расстоянья во времени, все неодушевленное,
Все души, все живые тела самых разных форм, в самых разных
   мирах,
Все газы, все жидкости, все растения и минералы, всех рыб
   и скотов,
Все народы, цвета, виды варварства, цивилизации, языки,
Все личности, которые существовали или могли бы существо-
   вать на этой планете или на всякой другой,
Все жизни и смерти, все в прошлом, все в настоящем и
   будущем —
Все обняла бесконечная эта общность, как обнимала всегда
И как будет всегда обнимать, и объединять, и заключать в себе.
Перевод А. Сергеева

“I DREAM'D IN A DREAM...”
I dream'd in a dream I saw a city invincible to the attacks    of the
   whole of the rest of the earth,
I dream'd that was the new city of Friends,
Nothing was greater there than the quality of robust love, it led
    the rest,
It was seen every hour in the actions of the men of that city,
And in all their looks and words.

«ПРИСНИЛСЯ МНЕ ГОРОД...»
Приснился мне город, который нельзя одолеть, хотя бы
   напали на него все страны вселенной,
Мне мнилось, что это был город Друзей, какого еще никогда
   не бывало.
И превыше всего в этом городе крепкая ценилась любовь,
И каждый час она сказывалась в каждом поступке жителей
   этого города,
В каждом их слове и взгляде.
Перевод К. Чуковского

“O CAPTAIN! MY CAPTAIN!..”
О Captain! my Captain! our fearful trip is done,
The ship has weather'd every rack, the prize we sought is won,
The port is near, the bells I hear, the people all exulting,
While follow eyes the steady keel, the vessel grim and daring;
      But О heart! heart! heart!
         O the bleeding drops of red,
            Where on the deck my Captain lies,
                Fallen cold and dead.

О Captain! my Captain! rise up and hear the bells;
Rise up-for you the flag is flung-for you the bugle trills,
For you bouquets and ribbon'd wreaths-for you the shores
   a-crowding,
For you they call, the swaying mass, their eager faces turning;
      Here Captain! dear father!
         This arm beneath your head!
            It is some dream that on the deck,
               You've fallen cold and dead.

My Captain does not answer, his lips are pale and still,
My father does not feel my arm, he has no pulse nor will,
The ship is anchor'd safe and sound, its voyage closed and done,
From fearful trip the victor ship comes in with object won;
      Exult О shores, and ring О bells!
         But I with mournful tread,
            Walk the deck my Captain lies,
               Fallen cold and dead.

«О КАПИТАН! МОЙ КАПИТАН!..»
О капитан! Мой капитан! Рейс трудный завершен,
Все бури выдержал корабль, увенчан славой он.
Уж близок порт, я слышу звон, народ глядит, ликуя,
Как неуклонно наш корабль взрезает килем струи.
      Но сердце! Сердце! Сердце!
      Как кровь течет ручьем
      На палубе, где капитан
      Уснул последним сном!

О капитан! Мой капитан! Встань и прими парад,
Тебе салютом вьется флаг и трубачи гремят;
Тебе букеты и венки, к тебе народ теснится,
К тебе везде обращены восторженные лица.
      Очнись, отец! Моя рука
      Лежит на лбу твоем,
      А ты на палубе уснул
      Как будто мертвым сном.

Не отвечает капитан и, побледнев, застыл,
Не чувствует моей руки, угаснул в сердце пыл.
Уже бросают якоря, и рейс наш завершен,
В надежной гавани корабль, приплыл с победой он.
      Ликуй, народ, на берегу!
      Останусь я вдвоем
      На палубе, где капитан
      Уснул последним сном.
Перевод М. Зенкевича

Йоргос Сеферис (1900–1971), настоящая фамилия — Сефериадис, крупнейший поэт в современной греческой литературе, начал сочинять стихи в возрасте тринадцати лет. Несмотря на то, что его образование ближе к европейскому (окончил Сорбонну), целью своей жизни он поставил возвышение греческой литературы. Сеферис соединил экономную четкую строфику со сложными ступенчатыми рифмами и образностью французских символистов. Основная тема творчества Сефериса - тема постоянного пребывания на чужбине и возвращения на родину. В 1963 году Георгосу Сеферису присуждена Нобелевская премия по литературе "за выдающиеся лирические произведения, исполненные преклонения перед миром древних эллинов". Его стихи сравнивали с классиками европейской поэзии Элиотом, Йетсом. Все переводчики и исследователи творчества Георгоса Сефериса в один голос отмечают простоту и искренность его поэзии, чистоту и изящность его языка, отмечают, что он обладал подлинным поэтическим даром.

Йоргос Сеферис мой любимый греческий поэт. И мне очень нравятся переводы Александра Рытова, который был у меня вчера в гостях в ток-шоу "Культуротека".

Санторини

Поклонись, если можешь, морской воде,

забыв звуки флейты и голые ноги,

которые топчут во сне чью-то жизнь,

давно утонувшую в глубинах истории.

Дату, имя свое и место

на раковине неизвестной

напиши, коль сможешь,

да брось подальше -

и пусть утонет в бескрайнем море.

Даже если дует ветер

Даже если дует ветер,

нам не холодно. Так узок

тени ветренной простор

под стволами кипарисов,

и повсюду на вершинах,

и на склонах местных гор.

Вновь друзья нас утомляют -

ведь никто из них не знает,

как им лучше умереть...

***

Пламя вылечивает пламя

не мгновениями, не по капле,

а ярким блеском, сразу,

как страсть, что смешана

со страстью встречной, как будто страсти,

пригвожденные друг к другу;

иль как ритм музыки, что что остается там, в центре,

статуей недвижимой.

Дыхание, это не случайно,

в нем вспышки молний.

Здесь Киттинг цитирует знаменитое стихотворение Роберта Фроста "The road not taken".

В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.
И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.
Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть -
И это решило все остальное.

Перевод Г. Кружкова

А на английском оно звучит так:

The Road Not Taken by Robert Frost

Two roads diverged in a yellow wood,
And sorry I could not travel both
And be one traveler, long I stood
And looked down one as far as I could
To where it bent in the undergrowth;
Then took the other, as just as fair,
And having perhaps the better claim,
Because it was grassy and wanted wear;
Though as for that the passing there
Had worn them really about the same,
And both that morning equally lay
In leaves no step had trodden black.
Oh, I kept the first for another day!
Yet knowing how way leads on to way,
I doubted if I should ever come back.
I shall be telling this with a sigh
Somewhere ages and ages hence:
Two roads diverged in a wood, and I-
I took the one less traveled by,
And that has made all the difference.

На днях позвонил мой друг Кирилл Кравченко, мы говорили о его папе, замечательном переводчике Якове Вениаминовиче Берлине. Полковник-кавалерист, позже сапер, Берлин прошел всю войну без единой царапины, позднее преподавал на английском языке международное право на курсах подготовки переводчиков для ООН. Первой его опубликованной работой были переводы с японского, выполненные совместно с З. Рахимом (Р. Хаяси. “Шесть рассказов”, М., 1960) – до половины довел работу Даниил Андреев, умерший в 1959 году, заканчивал ее Берлин. Наиболее известная его переводческая работа – “Космическая одиссея” Артура Кларка, от которой издательство – ни много ни мало – отрезало финал, как противоречащий материалистическим воззрениям.

Я помню, как искал на библиотечных полках его переводы и зачитывался ими в детстве. И вот тут обнаружил у себя его переводы англоязычной поэзии.

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ

(1865-1936)

МОРАЛЬНЫЙ КОДЕКС

Чтоб вы не приняли за быль
Мой стих, скажу я вскользь –
Всё это я придумал сам
С начала до конца.

Медовый месяц пролетел, пришлось с женой проститься,
Вновь Джонса служба позвала, афганская граница,
Там гелиограф на скале, а он связист бывалый
И научить жену успел читать свои сигналы.

Она красой, а он умом равны друг другу были,
В разлуке их Амур и Феб сквозь дали единили.
Чуть рассветет, с Хуррумских гор летят советы мужа,
И на закате нежный Джонс твердит мораль всё ту же.

Остерегаться он просил повес в мундирах красных,
Сладкоречивых стариков, не менее опасных,
Но всех страшней седой сатир, кого чураться надо, –
Их генерал, известный Бэнгз (о нем и вся баллада!).

Однажды Бэнгз и с ним весь штаб дорогой едут горной,
Тут гелиограф вдалеке вдруг стал мигать упорно.
Тревожны мысли: бунт в горах и гибнут гарнизоны...
Сдержав коней, они стоят, читают напряженно.

Летят к ним точки и тире. "Да что за чертовщина!
“Моя любовь!” Ведь вроде нет у нас такого чина!"
Бранится Бэнгз: "Будь проклят я! “Малышечка!” “Богиня!”
Да кто же, тысяча чертей, засел на той вершине?"

Молчит придурок–адъютант, молчит штабная свита,
В свои блокноты странный текст все пишут деловито,
От смеха давятся они, читая с постной миной:
"Не вздумай с Бэнгзом танцевать – распутней нет мужчины!"

Так принял штаб с Хуррумских гор от Джонса передачу
(Любовь, возможно, и слепа, но люди-то ведь зрячи),
В ней Джонс супруге молодой из многомильной дали
О жизни Бэнгза сообщал пикантные детали.

Молчит придурок–адъютант, молчит штабная свита,
Но багровеет всё сильней затылок Бэнгза бритый.
Вдруг буркнул он: "Не наша связь! И разговор приватный.
За мною, по три, рысью ма-арш!" – и повернул обратно.

Честь генералу воздадим: ни косвенно, ни прямо
Он Джонсу мстить не стал никак за ту гелиограмму,
Но от Мультана до Михни, по всей границе длинной,
Прославился почтенный Бэнгз: "Распутней нет мужчины!"

ГЛИН ХЬЮЗ

(р. 1935)

ВЕТЕР

Под нервными порывами его
к земле прижались робко куропатки,
усталые продрогшие крестьяне
садятся потеснее к огоньку,
прислушиваясь к шуму облаков,
бегущих сквозь расщепы длинных труб
на крышах. Овцам не укрыться от него,
полям не спрятаться нигде,
а он весь день лютует да лютует,
воображению подобно проникая
под платье людям и в карьеров щели
зарядами настырного дождя,
который успокоиться не может,
пока в глухие стены не упрется,
и, многоглазо каплями сверкая,
в болотном торфе камни обнажает,
изрезанные ветром, будто кнехты
с намотанным на них причальным тросом.
Репей колючий он сгоняет в кучи,
пустой железной банкой громыхает.
И хоть подчас земную шкуру взрежет
лохмотьями случайный солнца луч,
на мир упорно нагоняет ветер
летучую задумчивую хмурь.

БРАЙЕН ПЭТТЕН

(р. 1946)

ПРИЗНАНИЕ МАЛЕНЬКОГО ДЖОННИ

Сегодня утром

по глупости и малолетству своему
я автомат заряженный стащил,
припрятанный отцом еще с войны,
и расстрелял своих врагов-мальчишек.
С тех пор я прячусь и нейду домой.

Сегодня утром

меня по городу разыскивать взялись
с ищейками отряды полисменов.
Они запомнили мои приметы
и спрашивают всех: “Вы не видали
мальчонку с настоящим автоматом?
Ему семь лет,
он любит Микки-Мауса и сказку
про доброго медведя.
Вы, может быть, его видали?”

Сегодня утром

я в этот двор, чужой и незнакомый,
забился, и сижу, и все твержу себе:
“Что ты наделал, что же ты наделал!”
И думаю, куда же мне податься,
но не могу пошевелиться даже,
ищейки скоро выследят меня – 
я бросил там бумажку от конфеты.

Как же я люблю Уолта Уитмена, это же просто Гендальф американской поэзии! Но даже моего скудного знания английского языка достаточно для того, чтобы понять как непереводим он на русский язык.

Вот его великолепное стихотворение "Когда я слушал ученого астронома"

When I heard the learn'd astronomer,
When the proofs, the figures, were ranged in columns
before me,
When I was shown the charts and diagrams, to add, divide,
and measure them,
When I sitting heard the astronomer where he lectured with much
applause in the lecture-room,
How soon unaccountable I became tired and sick,
Till rising and gliding out I wander'd off by myself,
In the mystical moist night-air, and from time to time,
Look'd up in perfect silence at the stars.

А вот перевод. К. Чуковский сделал невозможное, но все равно на английском он звучит иначе!

Когда я слушал ученого астронома
И он выводил предо мною целые столбцы мудрых цифр
И показывал небесные карты, диаграммы для измерения
звезд,
Я сидел в аудитории и слушал его, и все рукоплескали ему,
Но скоро - я и сам не пойму отчего - мне стало так нудно и
скучно,
И как я был счастлив, когда выскользнул прочь и в полном
молчании зашагал одинокий
Среди влажной таинственной ночи
И взглядывал порою на звезды.

Я много раз уже писал о литературном переводе.  И всегда преклонялся перед теми поэтами, которые дерзают переводить поэзию. Мне кажется, это тот вид перевода, который всегда строится скорее на интерпретации текста, чем на полной идентичности к оригиналу.  В блоге у OkSun_a разгорелась дискуссия об Уитмене. Вот уж кого почти невозможно было переводить. Впрочем, Фрост или Эзра Паунд еще сложнее по языку и поэтическому звучанию.

Но даже такого лиричного поэта как Уильям Блэйк крайне сложно переводить, так как приходится сталкиваться как с его поэтикой, так и с философией. И что-то определенно страдает в переводе. Возьмем его программное стихотворение "Тигр".

Вот оригинал

Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Could frame thy fearful symmetry?

In what distant deeps or skies
Burnt the fire of thine eyes?
On what wings dare he aspire?
What the hand dare sieze the fire?

And what shoulder, & what art.
Could twist the sinews of thy heart?
And when thy heart began to beat,
What dread hand? & what dread feet?

What the hammer? what the chain?
In what furnace was thy brain?
What the anvil? what dread grasp
Dare its deadly terrors clasp?

When the stars threw down their spears,
And watered heaven with their tears,
Did he smile his work to see?
Did he who made the Lamb make thee?
Tyger! Tyger! burning bright
In the forests of the night,
What immortal hand or eye
Dare frame thy fearful symmetry?

По-моему, это очень сильное исполение Пастернаковского "Февраля", переход с английского на русский и обратно очень аутентично звучит, как мозаика.

После полуторамесячного ожидания ко мне все-таки прибыла великолепная книга Алавина Плантинги "Аналитический тесит".  Плантинга - американский философ, профессор университета Нотр-Дам. Получил широкую известность благодаря своим работам, в которых теологические проблемы рассматриваются с позиций аналитической философии.

Ещё в 1980 году журнал "Time" охарактеризовал этого автора как "ведущего мирового протестантского философа", а в 2001 году на страницах журнала "Christianity Today" он был назван "не только лучшим христианским философом своего времени", но и "наиболее значительным философом среди всех направлений".

 Составитель предлагаемого вниманию читателя сборника (Дж. Сеннет) выбрал все значимые работы автора по эпистемологии и философии религии. Этот выбор был мудрым, поскольку тяжело было найти менее технически сложные и более репрезентативные работы автора, о чем в «Послесловии» свидетельствует и сам Плантинга. Книга на самом деле выдающаяся и уникальная!

Вчера прикупил свежий и горячий новый номер журнала Esquire - это специальный литературный выпуск. Интересен он еще и тем, что приглашенным редактором там была Галина Юзефович, поэтому и подборка новелиистики просто исключительная: там и Андрей Геласимов, и Мария Галина, и Майя Кучерская, и Анна Старобинец, и Сергей Носов, и Денис Драгунский.

Я успел прочитать рассказ Андрея Геласимова "Бумажный тигр". Рассказ стоит последним в номере, но это уж мои личные предпочтения, я начал читать номер с него. Весь рассказ строится на почти неосязаемых аллюзиях и парадоксах. Почти физически ощущаешь атмосферу, игру слов и главное страх героя, правда не понимаешь почему. Но концовка... концовка невероятная, яркая, меня лично просто шокировавшая. И тогда все становится ясно и прозрачно. Великолепная проза. А уж я-то большой поклонник новеллистики. Всем очень советую купить этот номер Esquire - он великоколепен.