Это девичья тоска: тумбочки, сменное белье, длинный коридор, четыре кровати в очереди к окошку. Девичья казарма для солдат любви. Страшное слово «общежитие». Кто-то придуривал, а мы живем, сушим белье, навещаем свои чемоданы в каптерках. И пишем, и читаем, и плачем вместе. Дневники ведут днем. У меня настольная лампа. Это мое первое слово. Говорить «папа» и «мама» долго не удавалось. Я соединила два этих дорогих имени в одном. Получилась «Лампа», как любовь папы и мамы вместе. У моих товарок – куклы и фотографии. У меня – Лампа.

Адрес простой: поднимешь голову – свет, опустишь – совесть. Вот и она такая, моя учительница: тонкая, как свет, и тихая, как совесть. Она с вечера утром светится. Ее бережное отношение к слову поражает. Порой скажет: «В тебе одной буквы не хватает». Замрешь, а догадаться не можешь. Догонишь, спросишь: «Какой?». Обернется, назовет и все. В ней собраны все светлые углы города. Найти ее не представляет труда тем, кто умеет летать на свет.

Буквы из ее имени вылезали выше остальных. После проверки домашнего задания они, как после боя все были ранеными до единой. Взрослые ум оставляют в детстве, заменяя его на знания. А знания – зонтики от звезд, и не более. Знать – значит забыть что-то важное. Настоящее – всего лишь ненастье, через которое стоит пройти.
Однажды в сочинении нечаянно обронил личное: написал, что когда вырасту, обязательно женюсь на Татьяне Лариной. Вызвали родителей, и порекомендовали показать психиатру.
Тот, ничем не отличился от учителей:
- Мальчик, ты должен понимать, Татьяна – литературный герой, вымысел Пушкина.
- А Вы любили, доктор?
Он задумался, отвернулся к окну, там солнце лежало всеми локтями на подоконнике.
- Как ты себе представляешь этот брак, мальчик?
- Наши имена коснутся друг друга.
- Где?
- На брачном свидетельстве.
У взрослых отсутствует вкус расстояний, в них нет узоров времени.
Только безответная – любовь. Когда отвечают – там что-то другое.

Люди, как остановки. На каждой хочется сойти, но метеоусловия не позволяют. Кружу до выработки топлива. Земля мне не светит: там своих хватает.
Те, кто в воздухе, взаимностью не блещут. Оазис звезд по-зимнему суров, строг и чужд до озноба.
Моим шасси целоваться пора, иначе от избытка чувств лопнут.
- Борт номер два – ноль четыре, смените знак.
- Борт слушает. Какой знак Вы имеете в виду?
- Ваш Знак Зодиака – не Ваш.
- Земля, борт номер два – ноль четыре не понял Вас.
- Произошла нелепая ошибка. Вы – Овен. Вы слышите меня, Овен?
- Да, я – Овен, я слышу Вас.
- Овен, посадку разрешаю. Выпускайте шасси. Земля Вас ждет!

I
Мужские слезы — это слишком. Они не из воды. Вот беда, телевизор особачился — рычит; холодильник окошачился — мурлычет. Ночь второго января. На плите одинокая сковородка, залитая лунным светом. Включил газ, стал отогревать безнадежный холод январской луны. В жизни моей все грубо, глупо и грешно. Здра¬вый смысл не про меня — он из редкоземельных элементов. А она все-таки пригласила, но не на нашу свадьбу, на свою. Упросил друга пойти и делать там все так, как она не желает. Знаю, ей очень хочется наказать меня всем, что есть на этом свете. Вот и свадьбу приурочила к Новому году. Я ее так люблю, что большего наказания не существует. Помню, как первый раз дотронулся до ее рук. Помню, как понял, что погиб. Как губами мгновенно облетел все тело, и как они не вернулись из полета. Рабство сковало с первых встреч: убывал неимоверно, растворялся без осадка в неразгаданных тайнах ее лица. Сознание редко возвращалось, в эти минуты хотелось бунта, бегства из сладостной неволи. Я любил каждую частичку ее тела, от голоса кружилось то, что прежде служило головой. Ревновал ко всему, что ее окружало. Все это становилось невыносимым. Я терял себя всюду.
Однажды осмелился, соскреб со стен дома последние следы былого мужества и отправился за свободой к другой. Я восстал против совести, возжелал предательства во имя минут вне рабства.
Думалось, вдохну свободы и вернусь. В губы целовать не смог, нет таких губ, глаза со стыда лезли под подушку. Раздел, размял, руки развел и предал.
На следующий день она уловила предательские нотки независимости. Ее глаза потемнели, брови сбежались подумать, губы чуть вздрогнули.
— Я этого тебе никогда не прощу.
Жалел об одном, что нет во мне актерского мастерства. Яд предательства возвысил, а роль возвращения проваливалась с треском. Обиделся, стру¬сил и сдался.
— Я тебя понимаю, но и ты пойми меня, глупый. Господи, зачем ты наказываешь нас?
Понял давно, что рабство — мой удел и рыпаться не стоит. Бунт обошелся дорого. Назад дороги нет, а будущего, его просто не будет. Остался на прежнем месте любить ту, что предал, продал за секунды свободы.
II
У ЗАГСА гулял ветер, снег возвращал слова: мне — свободой, ей на свадьбу серебром. Она по выходу в суматохе обронила обручальное кольцо. Заметила лишь в фойе ресторана, испугалась. Все кинулись успокаивать, говорили, что завтра из кольца жениха сделают два неразлучных.
Мне позвонил друг, он волновался и радовался за меня:
— Думай, может, сама судьба бежит навстречу.
Вызвал такси, приехал к залу бракосочетания, разбил мысленно пространство у входа на квадраты и принялся руками перебирать снег. Холод отступил перед счастьем чем-нибудь помочь ей. Ко мне подходили какие-то люди — я гнал всех прочь. Руки превратились в два огромных красных сердца. Они бились друг об друга, вздрагивали от прикосновений и разбегались вновь на поиски маленького кусочка золота. Я не знал, какая из этих рук моя, не знал, что она хочет: найти или поглубже зарыть это колечко. А они вместе на него наткнулись, и скрыть не смогли, и в карман засунуть не получалось. Карманы для рук — сердца туда не входят. Так и шел до ресторана: впереди два сердца с обручальным кольцом, а я за ними без рук и без колец.
Друг ожидал у входа, он все понял, сбегал за ней. Она вышла невыносимо красивой и чужой.
— Ты ничего не хочешь предложить мне?
— Вот возьми, это твое кольцо.
— Я знала, что так будет. Ты иди, не стой тут. Иди, я завтра к тебе приду.
Мужские слезы — это слишком сложно. Они не из воды. Я догадываюсь из чего, но не скажу...
И стыдно, и поздно, и подло…
III
Всю ночь пили по-черному у меня на квартире. Друзья встречали Новый год. Мне их рюмки были не по рукам. Глотал из горла, лежа на диване: с ногами что-то произошло, их как-то вывернуло не в ту сторону. Когда-то диван служил кораблем, я на нем вырос от юнги до матроса. Без капитана корабли тонут. Рыцаря поступка из меня не вышло.
Утром всей компанией вынесли диван из квартиры. Я размахивал красными ненужными руками, а они несли то, где когда-то возлежало мое счастье. С трудом затащили диван на самый верх горы, уложили меня и спустили вниз. Потом на нем каталась вся наша улица, а я сидел в сугробе, они показывали на меня пальцами и хохотали. С ногами что-то случилось, а руки давно жили своей обособленной жизнью. Ладно, друзья подняли, домой унесли, усадили в угол и разошлись по своим домам. Я сидел и думал о диване, как ему одиноко, холодно и обидно. К весне он обветшает, превратится в обыкновенного дворового пса. Она пришла под вечер, дверь отворила своим ключом.
— А где диван?
— Удивился и убежал к тебе, ты его не встретила по пути сюда?
— Я потеряла белую свадебную туфельку.
— Посиди тут, не бойся, скоро вернусь. Странно, ноги встали и сами пошли.
— Быстрее, я ненадолго.
Туфелька не кольцо, найти ее пара пустяков. Правда, руки не могли удержать, она постоянно выскальзывала из них. Вернулся, водрузил. Она вздрогнула от прикосновения того, что прежде служило руками. У меня невольно вырвалось:
— Скорее бы Рождество.
— Зачем оно тебе?
— Вдруг ты еще что-то сумеешь потерять.
— Дурак!
— Ты, ты хуже уже, ты — чужая жена.
— Нет, я неразумное существо, живущее ожиданием чуда. А ты дурак.
Дурак, дурак, дурак...
Она оказалась права: женщины живут с умными, а про нас детишкам сказки рассказывают.

Я Толян. Срок мотал по малолетке. Когда-то была жена и дочка махонькая. Пил, не просыхая, и спирт, и водку, и одеколон. Спичку поднеси, - вспыхну. Бригада у меня: Ромка, Валерка и я. Калымим. Где калым – там и дом. Пропиваем всё, иной день без куска живем, кто майку жует, кто сопли гложет.
Мне каждую ночь снится один и тот же сон. Голова о землю бьется и остановиться не может. Больно, люди кругом, а никто не подсобит, не поддержит голову мою окаянную. Стыдно: сколько лет путного не снится. Валерка, тот деревню видит. Калитку, колодец под черемухой, колун, в пень воткнутый. Руки матушки над тарелкой щей.
Ромка, тот о бабе бывшей зудит. Как выгуливала, как утром в чистую стопку лила.
Бросить бы к черту пьяную жизнь, да вот смысла-то, кроме как в водке, нет. Бабу как не одень, вернее, раздень, всё одно и то же: два соска да треугольник.
Нет, водка плечо, другого никто не подставит. Начальник у которого шабашим, вычитает за каждую пьянку и дебош. Рыло жирное, никак маслом не подавится.
- Опять пьем рвань.
- Степаныч, чуток лечимся.
- Вычитаю сутки за номер на троих.
- Побойся Бога, Степаныч, какая гостиница, на полу спим, на газете хаваем.
Люк подпола заходил ходуном и на свет божий явилась пропитая рожа Машки, она в соседних дачах туалеты драит. Вчера с пойлом нарисовалась, не выгонять же бабу.
- О! Да тут и валютная проститутка.
- Степаныч, дорогой, никто не трахал, дрыхли всю ночь.
- Короче, с каждого рыла за проститутку по смене списываю.
- Степаныч, хошь с тобой пересплю, не обижай ты ребят.
- С собакой в конуре переспишь, вычистишь всё ладом и пса отмоешь, шалава.
Для хозяина мы людьми не пахнем. У сытых, кроме стыда, всё есть. Наш сыт по уши. А баба его – груша недозрелая, под елку новогоднюю рядится.
Вечером супа мясного под сухари набузгались и выпили-то всего по стакану. Больше разговорами души травили. Ромка вспоминал, как лет двадцать назад бабу свою в кино под руку водил. Валерка, как с матушкой по весне грядки копали, да первым лучком тюрю сдабривали. Так вот во сне: падать, я падал, а не больно было. Люди не отталкивали, а лишь смеялись от души.
Проснулся, думаю, что-то сегодня будет.
Пообедали вчерашним, а на третье, вместо компота, баба моя бывшая объявилась.
- Пойдем, Толян, домой.
- не пойму я, какой таракан тебя укусил.
- Дочь наша нашлась, письмо от нее пришло. Просит скорее ответить.
Я бы, может, и не пошел, бабы на понт горазды, да мужики заладили:
- Иди да иди, Толян.
Первым делом в душ погнала, рубаху свежую выдала. За чаем конверт вскрыли и чуть кипятком оба не ошпарились. Дочка в Германии, за немцем замужем. В своем доме барствуют, детишек наплодили. Нам велят сходиться и к ним ехать, внучат нянчить.
Ночь не спали с бабой, все читали, перечитывали. Под утро легли в одну постель и решили ехать.
Нынче на чужбине живу, по саду, по дому хозяйничаю, комнату свою имею с теплым толчком и душем. Что примечательно: с их шнапса голова не болит, на утро и опохмеляться не тянет. Может, воздух тут другой или люди не те.
Машка сидит – сожителя по пьяни зарубила. Валерка с перепоя умер. Ромку баба закодировала, в театр вместе ходят полы драить. Хорошо и мне на неметчине: комаров тут совсем нет, и чисто кругом.
Дочка как-то гостей собрала, а я, как обычно, руку сую:
- Толян.
- Это шутка такая русская. Отец мой из рода Барклаев де Толли.
Во базар, Ромка узнает к рюмке потянется. Погоняла у них тут почище наших будут. Мат -перемат, а они, черти, в ответ улыбаются. В общем у Христа за пазухой живу. А вот, после их жрачки, так грязи родимой похавать хочется.

Опять весна. Из щелей тараканы, из гостей двери. Не густо. Морковку тру. Мороки прорва. Пора за редьку. Она не сахар. Тру. Звонок. Подойти? Плюнула, не пошла. Перемешала. Чего бы еще туда впендюрить? Режу лук. Плачу. Опять звонят. Подойти? А толку? Плюнула в сердцах, перемешала. Взялась за капусту. Везет дуракам, они в ней детей находят. Сколько за жизнь перешенковала , даже таракана не встретила. Звонят. Ну уж нет. Плюнула как следует, не туда попала. Можно не мешать. Картошка закипела. Булькает, как издевается. Посолила, не посолила, плевать не стала. И так сойдет. Очередь до огурцов дошла. Дохлые какие-то, как тараканы зеленые. Еще бы куда плюнуть? Не звонят сволочи, а салат готов. Вспомнила про майонез и заплакала. Люди, что зубы: не рвешь – больно, выдернешь – пусто. Главное, локти убрать со стола вовремя. Не то кусать начнешь и не остановишься. Локти весной – лакомое блюдо.

Все, что вмещается, мешает жить.
- Ты взошла из травы?
- Я всегда ждала тебя тут.
- Что у нас в меню на сегодня?
- Воздух.
- Подавай, голоден.
- И давно он в тебе?
- С твоего восхода. Что у нас в меню на сегодня?
- На первое?
- Да, на первое.
- Перья с песен птиц.
- А на второе?
- Ветры с твоих ответов.
Солнце не слепило. Слова жгли: перепуганные, истосковавшиеся, переплетенные, как эти стрекозы, травы, стопы света на всем.
- Отмени: это было вчера. Что у нас в меню сегодня?
- Медленные поцелуи. Не торопись, их много.
- Много мне?
- Да, их как неба много.
- Что у нас с тобой в меню сегодня?
- Подними меня, дай подышать.
- Я не слышу.
- Почему?
- К тебе спешу.
- Куда?
- Еще ближе.
- Мне больно.
- Я буду с тобой.
- Ты мой Бог, да?
Потом звенели кузнечики, пахло израненной травой, а две теплые пчелки ее глаз искали свое место на его лице. Из земли било холодом. Она уронила руки на его грудь, и ему захотелось лежать в них, а не на земле. Но она этого не успела узнать. Все, что вмещается, мешает жить.
Она приходила строчкой стихов, неожиданно и жадно. И двери подъездов ломали свой строй, и окна домов порхали бабочками, и соседки на лавочках прятали свои глаза в необъятных карманах халатов.
- Почему ты зовешь меня так коротко – «И»? Мое имя Ира, ты забыл? Скажи: «Ира».
- Я не могу, это слишком долго. После «И» мне уже не выжить без твоих губ.
В каждом возрасте жить неудобно, приходится все осваивать заново.
- Что у нас в меню на сегодня?
- Ужин.
- Уже?
И поворот – и спины поврозь, и глаза вниз, и возня вместо слов, и клюв ключа…
Он возил мимозы к ее дому и кормил ими собак. Субботняя тоска особенная: неспешная, неслышная. Руками грусть не разгрести. На «И» дыхания хватает, а на «Ра» накатывает тормоз.
Он не выдержал договоренной паузы, позвонил, пожаловался на себя.
- Если для воды и воздуха не подходишь, значит, ты из людей.
- Я из тех, кому забыли накапать солнца в слезы.
Понять, как помять: что не понято, то и не тронуто. Март. Снега горят. В парках дворники ломают горки. Все ощетинилось, а не бреется. Солнца на всех не хватает. Март. Снега горят. Все, что вмещается, мешает жить. Она для него навсегда останется «Ра», а их «И» не состоялось.

У нас, у ночных сторожей, история одна: вечер ладом проводить, да утро с умом встретить. Наш брат воробей стреляный. Вот, говорят, ночь ничья. Наша она кормилица. И дум сколько передумаешь. И душ пересчитаешь. По первой-то, ой как непривычно, в ночь одному выходить. Вечер теней набросает одна другой страшнее.
Придешь пораньше, обойдешь с вахтером хозяйство, на пломбы полюбуешься – и так вдруг чаю захочется. Вроде дома пил, а тут он, особенный: позднего вечера чай, что подарок нечаянный. Неторопливо пьешь, примешь и радуешься изнутри.
Всю жизнь по одному мосту ходил на свой завод слесарить. Сейчас вот кажется: не детали в тиски зажимал – себя туда закручивал. Так всю жизнь в тисках и провел.
Аванс – получка, получка – аванс, в отпуск сходил, и года как не было. По праздникам водку пили, сырком плавленым губы сдабривали. Домой приедешь – жена ругается, в цеху мастер глотку рвет. Самому-то редко орать доводилось, в домино разве, и то одно слово: «Рыба!».
Из армии голодным приехал – первую попавшую девку и забрюхател. А там пошло-поехало, все дальше от света белого. Руки от металла чернели, душа от будней. По первой к книжкам тянулся, газет не читал – там сам черт ноги сломит.
В сторожах живется вольно: всю ночь сам себе начальник, аж дух захватывает. После чая и сигарету хорошо размять, вроде как подружку верную, и затянуться до головокружения.
Собрали нас стриженных, на призывном пункте, мариновали весь день почем зря. Под вечер отпустили, велели поутру на вокзал с вещичками явиться. Ох, как бросился я! Девчонка у меня осталась в заводском общежитии, зацелованная, по мне плакала, когда провожала. Больше таких вот слез по себе видеть не довелось. На площади незабудки продавали, синие-синие, до рези в глазах, и незащищенные, ниточкой только тонкой перебинтованные. На трамвай сели, как в детстве на качелях, помогал ему разогнаться, раскачиваясь из стороны в сторону. Боже мой, пока добрался, весь на нет изошел. Вдруг, думаю, не застану, ушла куда или еще что. Незабудки всю дорогу вместе со мной дрожали, головы свои поотвертели, по сторонам оглядываясь. Вахтерша меня узнала, без слов пропустила. До комнаты ее по коридору летел. Сроду со мной такого не случалось. Смотрю: лежит – одна-одинешенька, калачиком свернулась, халатиком прикрылась и плачет. Встал перед ней на колени и, пока всю не перецеловал, не разогнулся. Глаза-то не видели. Губами все запоминал, а наглядеться не смог. Впервые ее тогда на вкус и распробовал. А тут и соседки нарисовались. Она скоренько переоделась, и пошли мы с ней нашу последнюю ноченьку догуливать. Набрели на лавчонку полуободранную в детском садике и так зацеловались, аж звезды погасли. От жажды захотелось воды, я давил на рычаг – она набирала в ладони и поила меня из них. С тех пор чего только пить не доводилось, а вкуснее ее ладоней не встречал. Как до дверей общежития довел, вспомнил про незабудки в кармане. Достал, к груди ее прижал, полузадушенные, но все еще такие же синие, до рези в глазах. Господи, как же она плакала над ними. Больше цветов никому не дарил. Этих незабудок мне на всю жизнь хватило. В армии два года снилось, как еду к ней на трамвае с незабудками в кармане. Не доехал, номер того трамвая упразднили, помешал он кому-то.
Разомну еще сигаретку, прикурю, она со мной заодно. Кому, как не ей, тайны ночные доверить. Светится и молчит. Может, огонек ее моя незабудка заметит, вспомнит ту, нашу ноченьку. Больше-то у меня в жизни ничего не было.
Светает…. Пора пломбами любоваться, да и ноги поразмять не мешает. Эту ночь спать буду. Может, мне те незабудки приснятся. Есть такое место в моем окне, там всегда падает снег из незабудок. Есть такое место.… Оно есть, вот и живу.

Видеть никого не могу. Боюсь, не выдержу, попрошу невозможного – ту, которой нет. Те ладони, золото которых пил, те волосы, в снопах которых отдыхал.
Она не прижилась – прижалась ко мне теплым комочком мартовского снега. Нет, она меня не любила – хотела что-то вызнать. Как зверек выглядывала из своей норки и улыбалась вопросами.
- Скажи, а есть обратная сторона у лица?
- Лицо не Луна.
- А у Земли все лицо?
Я стеснялся при ней своих губ. Она гладила оставшееся серебро моих волос и уводила куда-то все не в ту сторону.
- Когда из тьмы свет сочится, вот он и есть вечер.
- А в вечерах что?
- Там завтра завернуто.
Она меня не ждала – жила какой-то своей особенной жизнью.
- Любое зеркало – дно, да?
- Не знаю.
- Зеркало, как и вода из памяти.
В ее пальцах накопилось столько света. Они недоцелованны совсем. А дальше пальцев она меня не допускала.
- Тишина – это терпение на выдохе или вдохе?
Нет со мной ее тишины – есть две заколки для волос. Два моих полюса: скука – сегодня, сказка – вчера.
- Талант – это такая талая вода, которая с весной уходит?
- Откуда это в тебе, Даша?
Ее больше, чем нет. Есть поля, дороги, облака.… Есть дожди, но они не из карих снегов ее веснушек. И куда-то совсем исчезли вечерние лица, и у туфель по асфальту голос не тот. Обычно вечерами мы сидели у моего окна. Может, она приходила к нему, а не ко мне.
- О чем ты думаешь, Даша?
- Зачем тебе это?
- Ты хочешь иметь свой дом?
- Дом – это добро. Где нет зла, там и дом.
Мы в основном молчали и щурились на теплый свет фонарей, рассыпанный по снегу.
- У разлук есть руки?
Я не ответил, и она больше не пришла. У меня не хватило роскоши рук на ее тишину.
- Даша, а душа где?
- Ты еще такой глупый. Надышу тебе тут, вот и душа.
Душно.… Не выдержу, попрошу невозможного.… Ту Дашу, которой нет.

В ночь перед моим первым уроком приснилась Марина. Она долго рассматривала меня, спящую, и казалось, так и уйдет, ничего не сказав. А она вдруг стала ронять слова на пододеяльник. Я собирала их и складывала. Получилось: «Будешь рассказывать им о любви, не ушибись».
Утро торопило. Боялась опоздать. Волновалась страшно, а урок получился. Под самый звонок одна девочка, не вставая с места, воскликнула: «Волны до Цветаевой были другими. Они не знали о чем шептаться. Сейчас все моря зачитываются ее стихами».
Пока добиралась до общаги, вся продрогла. Еле попала ключом в скважину душевой комнаты. Руки не слушались, были в мелу, в пене стихов. Долго стояла под горячими струями. Когда стала вытираться, обнаружила на теле синяки, будто об какой-то угол ударилась. Тут и вспомнила сон и слова Марины: «Будешь рассказывать о любви, не ушибись». Не выдержала, разревелась.

Своего будущего долго держала в ежовых рукавицах. Когда он в моё от-сутствие приходил в наш дом, его непременно спрашивали:
- Вы Серёжа?
Серёжа - самое криминальное имя России. Он смущался, нёс чепуху, однажды не выдержал;
- А с кем она ушла?
На что последовал ответ:
- С Вами.
- Да, да, это много лучше, чем с кем-то.
Потом шла длительная пауза, в его мозгах что-то шевелилось.
- Однако я тут, а она где?
Моей маме в карман за словом лезть необязательно.
- Она, милый Вы мой, если не ошибаюсь, в сердце Вашем.
- Да, Вы правы, я пошёл.
Так он долго ходил и безуспешно, потом осенило приносить букетик, за что мама позволяла раздеться, пройти на кухню, выпить стакан чая. Когда букет достиг достойных размеров, ему начали перепадать мамины пирожки, иногда варенье. Испытание на верность он вынес достойно. На горизонте мая-чил тест на надёжность. Мы всей семьёй выводили из строя краны, розетки, пылесосы, утюги. Он терпеливо чинил, пил тёплый чай с вареньем и уходил, так и не повидав меня.
- Ну, что доченька, настало время любви, я думаю, ты справишься сама.
Справилась, правда, не без посредника. Пригласила школьного товарища, всё ему объяснила. Слава богу, понял с первого раза. Является будущий, открывает дверь, видит меня и млеет.
- Ты?
- Да, но не одна. Раздевайся, проходи в комнату.
Пока разоблачался, вернулась к посреднику. Настал момент истины.
Будущий входит, а мы целуемся. Пауза была долгой, как поцелуй. Он подошёл к нам, расцепил руки и произнёс историческое:
- Всё понял, бегом в ЗАГС, товарищ сойдёт за свидетеля.
Ничего не оставалось, как согласить-ся. - Ладно, давай твой ЗАГС.
С тех пор живём душа в душу, а ежовые рукавицы на верёвочке висят.

Отслужил Роман срочную, вернулся на Родину, а Родины нет и в помине. Сбежала она от него: ни советов нет, ни социализма. Закусить и то нечем. Пил неделю, рукавом занюхивал. Организм молодой, выдюжил. У тех, кто по-старше, ноги отнялись, глаза отказали. Однажды заявился к нему в полу-торку, что от матушки покойной осталась. Дружок, предложил в капитализм вписаться. Продал Роман квартиру, в бизнес деньги вложил, на остаток костюм купил, галстук. Ходит по улицам, в витринах новомодных магазинов себя разглядывает, нарадоваться не может. Ладно, бог с ней, с Родиной, капитал душу не хуже греет. Через пару радужных месяцев от квартирных денег наскреблось на пару бутылей, и баста. Верно, по ящику поётся: «Галина Бланка буль-буль».
Соседи Ромку увидали, подивились:
- Ты чего как в воду опущенный ходишь?
- Подводник я.
Пошёл Роман в дворники койко - место в обшарпанной общаге отрабатывать. Костюм за неделю сбежал, кроме метлы никакой частной собственности не осталось. Хотелось щей, тёплого душа с вехоткой. Гадить у нас мастаки, сколько нечистот вынес Роман на руках, не счесть.
Тамарка мела соседний участок, она была старше его на целую вечность. Ромка ей сразу приглянулся: молодой, кудрявый, перекуривает с толком, на всё имеет собственное суждение. В капитализм Тамарка не ходила, поэтому полуторка имелась, правда, сын ждал, когда мамка сдохнет. Затащила Тамарка как-то Ромку в хату свою, щами горячими угостила, утром в душе спину вехоткой пошоркала. Так любовь и состоялась. Число это 28 февраля, стали они широко каждый месяц отмечать. Сядут на кухонке рядом, выпьют чекушечку, щами рот пополощут и запоют дуэтом: « Воздух Родины, он особенный». Они не пьяницы, нет- любовь у них друг к другу. А что остаётся: Родины нет, капитала не предвидится.
Я с ними познакомился у витрины престижного мебельного салона, они стояли, крепко обнявшись, около спального гарнитура и мечтали … Одеты оба были в то, что обычно у мусорных баков люди добрые оставляют.
Много ли для счастья нужно? Незамысловато оно, счастье-то человеческое. Отошли мы с Ромкой перекурить, спрашиваю:
- Чем занимаешься?
- Живот чешу.
- А, что головы у тебя нет?
- Есть, но не чешется.

Он знал о существовании в соседнем городке уникальной частной библиотеки. А как только дошли слухи, что хозяин той библиотеки от глубокой старости отправился в мир иной, решился действовать. Оказалось, внук с внучкой библиотеку поделили пополам. Брат свою долю увёз в другую республику и успешно пропил. Сестра книг не читала, и не одобряла этого баловства, и пить не пила, вот они и пылились без дела.
Адрес он узнал довольно быстро. Позвонил, дверь отворила неряшливая дама средних лет. Он представился как положено:
- Я преподаватель Университета, можно с Вами поговорить о книгах из библиотеки деда?
- Не знаю я никакого деда, идите отсюда, не то в милицию позвоню, вмиг трезвонить прекратите.
Он понимал, что она непременно так и поступит, но отступать было свыше его сил. Многолетний опыт поисков подсказывал, подталкивал: «Не бойся ничего, иди напролом».
- Можно взглянуть хотя бы на ту, на которой Ваш таз стоит?
От неожиданности она приподняла эмалированный таз, поспешно вынула из-под него книгу внушительных размеров и сунула в руки пришельца.
- Вот Вам, идите и катитесь поскорее отсюда, мне не до Вас, у меня кот пропал.
Он принял книгу, по рукам от накатившегося волнения пробежала дрожь. И ожидая чего-то необыкновенного, наскоро рукавом пальто протёр обложку. Перед глазами запрыгали невероятные буквы «Географический атлас Российской империи».
И тут вдруг так невыносимо закололо сердце, и он, замирая, почувствовал всей холодящей кожей, что это ещё не всё. На первой же странице стоял автограф Александра I.
Милиция их обоих обнаружила в подъезде на следующее утро. Его увезли в морг, а автограф Александра I оставили на подоконнике. Час спустя она пошла выносить мусор и искать пропавшего кота. Книгу свою узнала, нет, она не обрадовалась, скорее, обиделась:
- Ходят, ходят тут, просят и сами не знают, чего хотят.
Тазу несказанно повезло, он вновь восседал на автографе Александра I.
И кот к обеду вернулся. Жизнь налаживалась.



В девятнадцать до меня дошло, что собственности нет. Лет десять находка бесила, порой доводила до отчаяния. А, как овладела мной полностью, так и задышалось. У меня нет привязанности к вещам, да и вещей по сути нет, так, что-то весит на плечах, на ногах болтается. В отношении людей сложнее, ревную.