Во сне было великое умственное напряжение, связанное с кокосом.
Будто П. пригласил меня выступить на конференции в Университете просвещения.
Что недалеко от правды. Но здесь моей темой был кокос.
Ничего, подумал я. У меня уже есть большой памфлет о стуле. Будет и о кокосе. В запасе месяц. Четыре выходных. За этот срок можно написать трактат о чём угодно. Хоть о взгляде ящерицы. Прежде всего надо взять громкую тему. Со словом «эсхатологический» – абсолютно универсальным и трендовым при любой повестке. Кокос как эсхатологический артефакт. По-моему, звучит умно. И дальше двигаться в этом направлении. Герменевтика. Энергия изоляционизма. «Стихами наполненный череп». К чёрту спираль – история движется по эллипсу кокоса. Выкатить этот орех на трансцендентное поле. Исследовать всё вплоть до органолептических свойств, от койра до ядра… Задача, конечно, непростая, но в жизни приходилось и не так выкручиваться. Даже читать лекцию чеченцам о Лермонтове. Справлюсь.
И да, я не спросил П., что это будет за аудитория.

Время быстро бежит вперёд. На подоконнике распустилась кливия. Колесо апреля забрызгало окно. И вот он, день конференции. Вот, словно во сне от волнения, а и вправду во сне, выхожу перед своим докладом покурить у крыльца университета.
И вижу, что из группы молодых людей выделился плотный, с тяжёлым и хмурым лбом студент. Он спросил меня, почему мир страдает. Почему инстинкт самосохранения служит отдельному человеку, но изменяет человечеству. Уважаю ваш гуманитарный нарратив, юноша, сказал я. Охотно объясню. Это связано с... Впрочем, мне сейчас выступать – вы можете подняться и послушать, если вам интересно. Не торопитесь, докуривайте и приходите.

Но вдруг перед дверью аудитории меня охватила паническая мысль: ядро! Есть ли ядро у кокоса?

Серая утренняя хмарь, не промозгло, но ветрено. Приятель прислал похабную картинку. Слушал Высоцкого, который в текущий момент хорошо заходит. Гулял с собакой, наблюдал жизнь в почках московских вишен. Нижние побеги хорошо бы отсечь и поэкспериментировать за городом. Тропинки сухи. У мамаши, которая каждое утро ведёт в школу мальчика и которую вижу в одно и то же время, новая стрижка. Ни разу мамаша, беседуя с мальчиком, не подняла на меня глаза. Это как-то и похвально, и раздражает. Такой родной оранжевый осколок моей автомобильной щётки на асфальте. Вдруг Виста рявкула на сонную собачонку и бросилась к ней играть. Та оторопела.

- Не знает, как себя вести... - с улыбкой извинилась хозяйка. Я молча закивал. Что в таких случаях нужно говорить? Что не бойтесь, она не кусается? Когда невозбранно изучаешь женщину сзади, редко рассчитываешь на разворот и светский разговор.
- ...если бы не поводок - поиграла бы...
Я кивал и улыбался.

В одном из освобождённых городов мэром назначили дворника, которому снятся узоры. И ещё он разговаривает с камнями. Это кажется мне чрезвычайно важным. Природа освободителей иррациональна, отчасти потому и непреоборима. Мне в детстве снились кошмарные арабески и динамические абстракции. Это главное, что подтолкнуло меня к творчеству.
По случаю нашёлся один из моих рисунков, над которым я работал примерно в 17 лет. Друг сохранил. Я вижу сверху посторонние капли воска, но ничего - рисунки защищены оргстеклом, которое я скручивал в будках таксофонов. Ну а поскольку этот продукт сновиденческий - он воспоминание о будущем, - я назову его задним числом "Штурм Азовстали".

Москву перед половодьем завалило чистым и лёжким сверкающим снегом. Альпийское настроение несколько дней. Проснулась ветка вишни на подоконнике - я привёз её из-под Серпухова, из сада, за которым ухаживает обрусевший черногорец (кажется, его зовут Рае, и кажется, глазунью он называет окуньей). Сны плоские и невкусные. Например, сегодня я сказал: полный бак - молодой, высокой и скорее заторможенной, чем смирной азиатке, которая вошла в мою комнату. Она поставила на пол миску с похлёбкой, села рядом, красиво сложив ноги, и принялась мять в миске фасоль толкушкой. Вдруг в комнату вбежал Акимыч с мешком, из которого деловито бросил в похлёбку ещё горсть фасоли. За ними надо следить, проворчал он раздражённо, как всегда в случаях, когда оказывает добрую услугу. Они недосыпают. Изумлённый происходящим, я как будто прозревал: неужели это теперь заливают в бак?

Занялся чуть-чуть портретами карандашом. Простым копированием. Это в том числе помогает лучше узнать людей, на которых смотришь всю жизнь, а оказывается - совсем не смотришь. 

 

 

Здрасте, дорогие. Впереди много работы

На 1-й линии убирают снег с дороги и крыш. С восьми утра грохот, скрежет бульдозера, минус 17. Дама в парадной - в лисе и с удивлённым здрасте одними губами, замёрзшая дама с корги на тротуаре, дама из BMW, автоматически поднявшая голову на карнизы. Решительно антиэротическое утро. В машине хор Даниловского монастыря.

Выезжаю в Москву с выстрелом пушки - третьим за время моего короткого пребывания здесь. Первый я услышал на набережной адмирала Макарова, когда шёл к Тучкову мосту. Второй - на самой узкой улице Петербурга - улице Репина.

Всякий раз вылетает из головы, что Санкт-Петербург назван именем апостола, а не императора.
Императорский титул Пётр получил, победив шведов и обеспечив России выход к морю. А апостол... Здесь и дальше я пасую перед множеством очевидностей. Вот паникадило - это, например, люстра в Исакии. Исаакий же - византийский монах.
А вода в Питере такая мягкая, что домохозяйки по обыкновению полоскают бельё дважды. Ширина лестницы в парадной дома, в котором я остановился, семь длин ступни 41-го размера. Буквы В.О. на табличках с названиями линий (улиц) - это Васильевский остров.
А пончики в Питере называют пышками, при этом (хотя, может, и не при этом) интересных милашек в городе почти не встретишь. Впрочем, на ледяном ветре как будто не до этого. И опять же впрочем - встречаются женщины с фантастически синими глазами.
Что касается высоких потолков в этой обычной василеостровской квартире, о которых я прежде говорил, что они теряются в пространстве, нет, теряются не они, а постоялец. Потолки одновременно возвышают и атрибутируют его как вошь. В огромном паркетном зале с двумя окнами, под каждым из которых стоит кадка с замиокулькасом, чувствуешь себя Щелкунчиком, игрушечным императором.

Утро в 30-метровой комнате с теряющимися в пространстве потолками, двумя огромными окнами, паркетом, фортепиано и, кажется, финиковыми пальмами. В стенах этой комнаты, говорят, замурованы анфиладные двери. После завтрака с кенийским чаем -- поездка на Заячий остров.

 

 

Завтра Петербург. Каким его себе представляю? Дневниковым, сугробным, фонарным. Набережным, дворцовым, регулярным. Ледяным, туманным, венецианским. Каменным, всевидящим, надсадным. И конечно Лиза.

Говорят, чтобы сдвинуть с места какое-нибудь большое дело, необходимы возмутительно короткие действия.