Себастьян, оказалось, что те события не исключительные, они первые звенья бесконечной цепи. Да и вообще в жизни не всё однозначно, в ней столько граней, столько умышленного и неумышленного, что с оценками не стоит торопиться. Для общей картины пазлы пока не сошлись. У прошлого нет безоговорочного образа. Вот ты ребёнок, и пообещали тебе, скажем, поездку в Ялту. Не просто в Ялту, а в какой-нибудь крокодиляриум на улице Игнатенко. Ты повторяешь это слово – «крокодиляриум», а его смысл обесценивается скороговоркой, проскакивает мимо языка, проваливается в зияние «ляриум». Кто его обитатели, думаешь ты. Гелиофаг с обложки книги, разевающий пасть перед красным солнцем? Вежливый господин в кепке из мультика? Или силиконовый дракон, виденный в гостях у Вероники? Они такие разные, но их родство априорно. Надеюсь, там этих гадов не будет, вскрикивает, например, мама с наигранным ужасом. Но она подразумевает змей. Один хтонический образ сменяется другим. А может, и образов-то нет, есть рефлексы и ассоциации. Пусть ты мечтаешь, что тебе купят сладкую вату, как минувшей зимой в цирке на Цветном, где возле входа ковыляет ростовая кукла. Или пусть тебе показали на пешеходной ялтинской улице рептилию поверх жёлтых латинских букв вывески и сказали, что скоро ты увидишь живого крокодила. Но для этого нужно съесть гладкое картофельное пюре, взбитое в миксере, хотя тебе привычно шершавое из-под бабушкиной толкушки…

Если о крокодиляриуме упоминают уже больше двух дней и только во время обеда или в связи с плохим поведением, этот образ становится жупелом. Первые его компоненты, которые было интересно смаковать перед дневным сном, смешиваются, выхолащиваются, перепутываются, рождают гибридов, и вот ты представляешь себе, что в том месте, куда тебя поведут, будут сидеть на тумбах, как звери на Цветном – или как сфинксы на пандусах Кусковского дворца, или как львы на лестнице Воронцовского, – измученные фотосессиями чёрные пантеры с головами крокодилов. Или что там за зелёным стеклом будут сидеть монстры вроде игуаны в живом уголке на третьем этаже детского садика. Какая милая была у тебя нянечка, Себастьян, её, кажется, тоже звали Вероника, а ведь сейчас ей сорок…

Нет, я не об обманутых ожиданиях. В одно утро начальник охраны, дядя Андрей, улыбаясь комической улыбкой, открывает большие чёрные ворота. Оранжевые шорты и небольшое родимое пятно каплевидной формы под глазом делают его похожим на клоуна. От скрипа металлического штыря в несмазанной петле вскрикивают павлины, по спине пробегают мурашки. Пока ты сонно выделываешь ложкой на каше гребни крокодилова хвоста, отец выгоняет машину на бугор и, нахмуренный, протирает лобовое стекло. Мама шелестит платьями, замирая перед зеркалом в зале с камином. В сущности, какая разница, что задумали родители, лишь бы там была сахарная вата.

Отец сажает тебя в детское кресло и устанавливает на окне шторку от солнца с розовой бабочкой на остром листе юкки. Его руки пахнут изопропиловым спиртом. День только разгорается, татарка-садовница поливает из шланга розы и ступеньки лестницы. Мама разговаривает с ней и, красиво подняв глаза, придаёт форму полям шляпки. Лужайка под платаном с алеющими листьями блестит росой, самки-павлины свесили куцые хвосты с ветки лиственницы и недовольно смотрят вниз, прислушиваются к шуму мотора. На отце просторная греческая рубашка. У него сильные руки, чтобы защитить тебя от крокодилов. По ремню безопасности ползёт мелкий крымский муравей.

За Зелёным мысом на затяжном ухабистом подъёме слева появляется телевизионная вышка, на ней – выставленные словно для просушки тарелки великанов. Тётка в домашнем халате, как у Клары Ивановны, бредёт к рынку. У овощного магазина внизу крутой горки стоит синий «Москвич», его багажник накрыт одеялом, под колесом большой камень. Полуголые туристы смотрят в сторону Симеиза. Перед тем как выехать на шоссе, отец изгибает голову так, что у него на шее появляется сразу шесть складок. На ровной дороге отец оживляется, настраивает приёмник, но тут же выключает его, потому что волна грязная. Мелькают столбики, сливаясь в сплошную полосу, если смотреть на них сквозь прищур, машина бежит по коридору леса, тёмному как Лефортовский туннель, открываются нарядные, с контрастными логотипами, пахнущие ванилью бензоколонки, вспыхивает солнце за утёсом, голубеет одно целое с небом море. И наконец Ялта с шумной одновременно Московской и Киевской улицей, в расщелине которой течёт Салгир.

Так вот, Себастьян, из этой смеси впечатлений – безутешного сопротивления картофельному пюре, красного солнца в распахнутой на всю страницу пасти, гримас дяди Андрея, восходящей к динозаврам мизерной головы павлина, шести складок на шее отца – и собирается образ крокодиляриума. Свою жизнь не провести как чистый эксперимент, в ней много случайного, экзотического, отвлекающего от сахарной ваты. Которой в крокодиляриуме, скажем, не оказалось, но которую, впрочем, тебе купят тут же на набережной.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 25 - 25
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Если запустить дрон над зелёным треугольником между Казанской и Горьковской железнодорожными линиями и улицей Юности, можно увидеть с юга вишнёвые сады, на западном острие – платформы Перово и Чухлинка, на севере – платформу Кусково, а на востоке – каскады прудов, вписанные в изогнутую как саксофон аллею Ковалёвой-Жемчуговой. В этих пределах когда-то кипели матримониальные страсти. Граф, несмотря на свою влиятельность, не добился разрешения на брак, пришлось подделывать документы. Венчание было тайным. Они прожили вместе шесть лет.

Скоро Миллерово, а я, в общем, почти всё тебе рассказал. Это был неистребимый подарок судьбы мне в послемонгольский период. Бег, как всякое монотонное движение, погружает в себя. Доселе моя душа, скажу тебе, не была такой утрясшейся и целокупной. Разогреешься, перейдёшь на шаг, перейдёшь поле по льду пруда – позади два столпа, одновременно херсонесских и питерских, в начале канала, – и ты перед балюстрадой: каменная лестница, боковые мощёные пандусы для карет с двумя парами сфинксов на въезде и выезде. Сторожа спят, весь французский регулярный парк – с оранжереей, гротом, другими павильонами, приходской церковью и голландским домиком, с добросовестно выметенными аллеями и скульптурами стыдливых, тяготеющих к кустодиевскому типу нимф, заколоченными на зиму в ящики, – весь парк доступен для променада. Представь себе Шёнбрунн или Бельведер, только камернее. Аллеи и фасады освещены фонарями. В кованых оградах завитки с позолотой. Окна дворца задрапированы. Как будто отшумел бал и все легли спать, задув свечи и сняв напудренные парики. Я доставал тетрадку и карандаш (ручка застыла бы на морозе) и набрасывал план всей резиденции. Дворцовый пруд, который, по легенде, крестьяне вырыли за одну ночь, сменяется, Себастьян, Итальянским, а потом Большим графским прудом.

Но иногда они просыпаются. Я срисовывал топографическую карту на музейном стенде, и за моей спиной вырос он – сторож в тулупе и валенках, похожий на осиротевшего в ледостав паромщика. Ты что, шпион, удивился он. С тех пор я стал опасаться патрулей на аллеях.

Всё кончается, и в апогее зимы заключен её слом. Даже январское солнце согревает забытую на кухонном столе компьютерную мышь. Лёд на пруду растаял. Я больше не переходил на ту сторону. Но моя тетрадка была готова. Карандашные наброски я обвёл чернилами, вклеил фотографии, вырезанные из путеводителей. И самое главное – выведал, где предположительно находился Зелёный театр, open-air, в котором пела Жемчугова.

Наступили девяностые. Я сменил вектор исследований. Меня привлекали другие плохо охраняемые территории и заброшенные объекты. Среди них был атомный институт в Ферганском проезде, законсервированная станция метро «Воробьёвы горы», крыша музея войны 1812 года. Все мои новые вылазки были успешными, если не считать одного задержания – на крыше наркологического диспансера на Страстном бульваре. Потом у меня появились компаньоны, но начинал я в одиночку. Понятно, нам было легче, чем современным руферам и диггерам. Никаких камер, двери чердаков, как правило, были взломаны. Я смотрел на Москву, как смотрят голуби. У профессиональных занятий заурядное происхождение. Я гулял по городу, расталкивая здания, как сказал один поэт, и вертел головой в поисках видовой площадки. Никакой сверхзадачи – просто подняться и посмотреть вниз.

Блики стёкол сквозь зелень бульвара, ползущие как муравьи, но юркие пешеходы, на перекрёстке у памятника Тимирязеву – стеклянная будка постового с приставленной лестницей – я видел это с крыши дома 1 на Тверском. Со мной была долговязая незнакомка в больших солнцезащитных очках. Фотомодель. В Хлебном переулке гладила кошку. Она сама предложила мне это. Есть такой обескураживающий женский энтузиазм. Мы зашли в подъезд со стороны двора и поднялись на лифте на последний этаж. Через чердак выбрались на крышу и подошли к парапету. Тепло августа, отдаваемое оцинкованной жестью, чувствовалось лбом и щеками. В перспективе улицы Герцена – апоплексия заката, не побоюсь этого слова. Опрокинутая площадь Никитских Ворот. Я был младше её лет на шесть и чувствовал её волнение, которое не мог прочесть, чтобы выстроить правильное поведение. Возможно, это место было ей известно по пленэрам. Стильная, со смуглым ухоженным лицом, большими глазами, африканской шеей, узкими бёдрами и тонкими запястьями – она носила пиджак с подвёрнутыми рукавами.

Я бы не назвал эти времена смутными. Издали, с крыш мир деловито спокоен. Непонятно только, куда спешат эти люди внизу, что занимает их мысли. И что происходит в мире. Что пылает за горизонтом. Правда, не помню, Себастьян, что там было, мимо сознания прошло – бои в Дубоссарах, столкновения в Вильнюсе или Сухуми.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 24 - 24
Часть 25 - 25
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

После уроков, счастливый, я возвращался в свою карбофосовую комнату. Запах в ней – если химические, оцифрованные запахи, без образов, без единого цветочного компонента, можно помнить – отчётливо помню... В этой комнате-студии мне не хватало только нашего магнитофона, купленного на чеки в магазине «Берёзка». Я недолго наслаждался зарубежными хитами на демокассете – однажды отец вставил в её отверстия кусочки ластика и записал блатные песни. Что касается увлечений моих одноклассников, а именно этих эксептов, мановаров и эйсидиси, – это прошло мимо меня.

Я почти не видел родителей, почти не слышал за стенкой братьев, с которыми, ты знаешь, у меня мало общего. Сандро ходил в детский сад, а Кристиан во второй класс. Я раскаиваюсь в безжалостном обращении с ними. Были лютые ссоры, тычки, пощёчины и оскорбления. Сицилийская семейка, говорю себе в оправдание, но чем старше становлюсь, тем мне обиднее, что так всё было. Я плохой старший брат, я не справился с управлением. Лучшее в себе я не передал ни Сандро, ни Кристиану. В семье у нас не было культурной гегемонии. Было раздражение, причины которого невозможно распознать. В нём нет ни одного цветочного компонента. Действительно, почему так бывает между близкими? Потому что они свидетели наших слабостей. Банально, но между близкими народами то же самое. Мы делаем сейчас крюк через соседей, понимаешь ли, и там, в стороне, братоубийство. Раздражение, доведённое до белого каления. Трудно выносить свидетелей, но ещё труднее признавать слабости, а я тебе, например, и десятой доли стыдного о себе не расскажу.

Чем я занимался тогда? Я проверял границы своих возможностей. Длинная жизнь – мечта каждого, но ведь хочется жить ещё и много. Как там писал наш хикикомори: я хотел хватать жизнь в двадцать рук. И вот именно из сопротивления тому, чтобы она протекала сквозь пальцы, я пробовал спать четыре часа в сутки, меня вдохновил пример Маргарет Тэтчер. Правда, эта попытка провалилась. Сон – значимая часть моей жизни. Окрыляющий сон для меня, причём он может быть мрачным, – это как удачная сделка для Сандро или, не знаю, выгодная инвестиция для Кристиана.

Утром включал свет и отжимался от пола на кулаках. У меня не было методики самосовершенствования, но я исповедовал своего рода радикальный аскетизм. Меня и сейчас интересуют подвиги йогов и столпников, например. Сила воли – почти забытое словосочетание сейчас. Образцом в этом смысле для меня был мой друг, которого я оставил в Улан-Баторе, – монгол Батзориг из русскоговорящей семьи. Осталась фотография, где он сидит на камне – моя съёмка, экспериментальный 64-кадровый «Зенит»: молочно-пасмурное небо с кольцами чернил (отец подделывал какую-то печать, оттискивая её с глянца), фигура Батзорига в чёрной куртке – как продолжение камня, как невозмутимая фигура Будды. Когда я сплетаю ноги в позе лотоса, там, где позволяют приличия, я вспоминаю этого мальчика с надменным взглядом, и вибрации Востока пронизывают меня. Что ещё сказать? Я воспитывал в себе готовность к публичному осуждению больше, чем к признанию. Тщеславие моя слабая сторона, но я учился сохранять самолюбие в поражении. Конкурировать только с самим собой. Во мне ещё звенит гонг Азии, Себастьян.

Знаешь, какая самая холодная столица в мире? По среднегодовой температуре Улан-Батор. Аборигены не носят зимой шапки, а мажут голову бараньим жиром.

Я вставал по будильнику, у которого отказал звонок. То есть он срабатывал, но беззвучно. Это не было случайностью: у нашей матери была повышенная нервная возбудимость, будильник в доме прятали под ворох одежды в кресле и часто роняли на пол. Это сейчас я встаю по биологическим часам – могу встать в любое время, а тогда мне пришлось изобретать какое-то устройство – из блоков, верёвок, противовесов – с гремящим балластом в кастрюле. Оно занимало полкомнаты, и часто бывали сбои.

Выходил на тёмную улицу (под свитером на резинке от трусов – ключ от квартиры) и в дышащем паром людском противотоке двигался к платформе Вешняки. Проходил метеостанцию, нырял в подземный переход под железной дорогой, сворачивал под автомобильной эстакадой, где вечный сквозняк, и оказывался в парке совершенно замёрзший – я говорю про декабрьские морозы, было под тридцать, уроки отменили, болоньевая ветровка трещала как яичная скорлупа. В городской черте я стеснялся начинать бег. Не то чтобы бегуны на городских улицах были редким явлением, но моего возраста, конечно, не встречались, больше старые фрики.

В Монголии я бегал на стадионе перед домом. Это была воля матери: я уже говорил, из-за моего комедиантства мне грозила годовая четвёрка по физкультуре, срывался похвальный лист. С тех пор бег стал моей привычкой. Бег долгий и изматывающий – а я каждый раз прибавлял себе круги – помог мне понять, что в воспитании воли не меньше восторга, чем в потакании чувственности. Честно говоря, в Москве я уже остывал к бегу. В смысле страсть к бегу оставляла меня. Но она снова во мне разгорается, стоит мне только представить этот безлюдный – утренний ночной зимний парк.

При входе в него с этой стороны – со стороны Успенской церкви – с Сухого пруда, я стартовал. И уже у беседки под лиственницей у канала, ведущего к Большому пруду, полностью согревался и переходил на шаг. В висках весело стучала кровь. Ноздри раздувались, обострялось зрение. Я чувствовал себя хищником. Это кайф, Себастьян: геометрия лучевых аллей, аккуратные кроны голых лип, мерцающее в лунном свете аспидное небо, ясные звёзды и огни просыпающегося за лесом города, пьянящая острота мороза, отдающая в ноги послушная пружинистость гравия. А впереди, за девственным полем заснеженного пруда, – в свете прожекторов дворец Шереметевых.

Я изучал историю усадьбы, даже завёл тетрадку и записывал всё, что мог узнать. Основатель, Пётр Борисович, передал её своему сыну, Николаю Петровичу, при котором Кусково стало загородной увеселительной резиденцией. Сам молодой граф женился поздно, в 43 года, и это был мезальянс: он директор Московского банка, богаче императора, она крепостная. Очень скоро она умерла от родов. Он писал в завещании сыну, сейчас вспомню… Мол, привязанность её к вере и богопочитание были больше её прелестей и красоты. Он находил это чрезвычайной редкостью. Это то, что заставило его попрать светское предубеждение и избрать её своей супругой.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 23 - 23
Часть 24 - 24
Часть 25 - 25
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Постой, я что-то напутал. После смерти Брежнева мы в полном составе, с Сандро, вернулась из Улан-Батора в свою коммуналку. Угловой дом с жёлтым фасадом, белые тимпаны над нижними окнами. Первый этаж занимали собес и овощной магазин. Стены дома со двора неоштукатуренные, из силикатного кирпича, он также валялся по всей округе, потому что рядом был долгострой. В этом кирпиче мы выдалбливали формы, в которые заливали свинец – его мы добывали из аккумуляторов и плавили в консервных банках на костре. Получались игрушечные мечи не хуже фабричных. Знаешь, мне так понятна сказка об оловянном солдатике...

Если зайти в угловой подъезд, подняться по широкой лестнице, в гулком холле на третьем этаже по правой стороне увидишь дверь нашей квартиры: ветхий дерматин, два дверных глазка, один из которых на уровне глаз ребёнка. Рядом с кнопкой звонка на эбонитовой панели белой масляной краской написано «Семёновы 1 зв.», ниже шариковой ручкой на лейкопластыре – «Рысаковы 2 зв.», а ещё ниже снова краской – «Фроловы 3 зв.». Сразу за дверью в тёмной прихожей – массивный сундук с обитыми жестью углами. Два таких сундука я видел в квартире Достоевских, братья Фёдор и Михаил спали на них.

Здесь занималась заря моей жизни, Себастьян. Утром и вечером гремят борта «зилов», до нашей кухни доносится мат грузчиков – не потому ли его называют трёхэтажным? Перед огромной лужей у входа в подсобку сидит на ящике мужик и выковыривает из бороды капусту. За выступом кирпичной, пристроенной к дому трубы недействующей котельной – неуклюжая, спорящая с гравитацией пирамида из ящиков, похожая на ходячую скульптуру Тео Янсена.

Пять человек в одной комнате, Себастьян, единственное окно выходит на стеклянный вестибюль станции «Рязанский проспект». Ночью по дюралюминиевой планке карниза пробегают белые и красные точки автомобильных габаритных огней, а иногда – какая удача! – синие тире проблесковых маячков. Фары шарят за шторами и проскальзывают по стенам и потолку – ещё немного, и в комнату въедет автомобиль. Отец почти в обнимку с телевизором, накрывшись с ним пледом с головой, в наушниках смотрит фильм: по полу тоже мечутся тени. Дрожит дом, дребезжит хрусталь в серванте – это поезд проехал под землёй.

Таким образом, отмотав назад, я должен был сказать следующее. Ещё не отнёс отец корсаковые, пахнущие уксусом шапки, которые шил в Монголии, чиновнице райисполкома, ещё с башни новостройки на Ташкентской улице мы не увидели край Кузьминского леса и за ним факел нефтеперерабатывающего завода, ещё не сказал отец: это моя последняя квартира, – и твой отец, Себастьян, ещё не ввёл туда твою будущую мать, – именно до всех этих событий я в толстых и широких как галифе рейтузах в двадцать восемь мороза, время от времени прижимая ладонью к животу заледеневший член, бегал по аллеям бывшей графской резиденции в Кусково.

Я учился в шестом, с похвальных листов скатился к четвёркам. Из учителей помню только Грубмана, он вёл ИЗО. Толстый, тушующийся, с плохой дикцией. Над ним не издевались – с ним просто не считались. Для этого предмета и специального класса-то не было. Поэтому в кабинете русского на задней парте было написано: «Грубман – еврей». Он не отходил от своего стола, какая-то невидимая черта не позволяла ему приблизиться к нам. Переводишь взгляд с надписи на него – взъерошенный, как старый воробей, во взгляде под линзами очков подавленность и снобизм одновременно, – и так его жалко делается. Наверное, я один так пристально изучал его, ну, может, ещё Ульяна, которая в рисовании себя проявляла, но о ней потом.

Тушующийся? Это слово Достоевского. Он был инженером, а в чертежах затушёвывают карандашом.

Почти сразу по нашему приезду съехали Фроловы, и когда в их комнате немного выветрился карбофос, её предоставили мне. Она была пуста, на полу лежал матрас, у окна мусор завёрнут в обои. Немилосердно, помню, шпарили чугунные батареи. Я перебрался в эту комнату со своим стулом. Поставил его на середину и сел смотреть в просторное окно на проспект. Долго сидел в задумчивости. А очнулся уже взрослым.

Москва и Улан-Батор разделили мою жизнь наполовину, но только арифметически. Первую, московскую половину я почти не помнил. Нужно было всё восстанавливать. Из двора я вырос и впервые вышел на проспект. Без родителей. С одноклассниками Дмитриевым и Кисловским. Все эти сказочные витрины, эти хрустальные гроты и вертепы оказалось просто точками инфраструктуры: химчистка, бар, гастроном, кондитерская и парикмахерская, а через улицу Паперника – «Детский мир», когда-то край географии. По этим вывескам я изучал буквы в домонгольский период. Теперь же с друзьями покупаю коктейль в магазине «Молоко». Слушаю не «Землян» по трёхпрограммнику, а Accept на магнитофоне Sharp с эквалайзерами. Больше того – во мне пробуждается влечение к самой маленькой, смазливой девочке с потрескавшимися губами и цыпками на руках.

А? Это дерматит. С нашими еврозимами, Себастьян, про него забыли.

Кисловский как-то мне показал неопределённо, где она – Ульяна – живёт, махнул в сторону пятиэтажек на Паперника. И длинно посмотрел на меня. Я уточнять не стал, но с тех пор мимо домов, обозначенных его жестом, проходил с колотящимся сердцем. Волнение начиналась с поста метеостанции, крашенного серебрянкой. Флюгеры, антенны, на флагштоках колпак, улавливатель ветра. Загадочный объект, не знаю, как саквояж клоуна. Сразу за ним я начинал высматривать дом Ульяны. Вечерами её образ угадывался в каждом горящем окне. У неё были маленькие круглые чёрные глаза на бледном востроносом личике, тонкие пепельные волосы расчёсаны без затей.

Было дело: мы гуляли всей шоблой за школой, и Ульяна потеряла перчатку. Я нашёл её и залез на гараж, потом на крышу трансформаторной будки. Присел на корточки и притянул её к лицу. Запах не взбудоражил меня, он был с такой досадной кухонной ноткой. Наверное, не ошибусь, что перчатка пахла немного котом.

Мне казалось, что я когда-то видел Ульяну, очень давно. Знакомое всем влюблённым чувство давности настоящего. Необходимая оговорка для прежнего утверждения, что настоящее безальтернативно. Но в моём случае разве можно говорить о давности? Я пробовал переключиться на другую, например, мне нравилась высокая, аристократичная, с мушкой на верхней губе Ковалевская, я замечал её весёлую нервозность, когда мы оставались с ней вдвоём дежурить в классе. Но Ульяна продолжала вводить меня в морок, заставляя что-то припоминать. И вот в семейном альбоме мне попался снимок моей младшей детсадовской группы. Во втором ряду я узнал её. Возможно, она много болела и редко посещала сад, или была незаметной, или я забыл её напрочь за пять лет в Монголии. На снимке был и Кисловский, которого я как раз помнил в саду и который вообще, как выяснилось позже, приходился ей сводным братом. Хорошо, что я тогда не выдал себя.

Через несколько дней морок рассеялся. Потому что с узнаванием проходит влюблённость.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 22 - 22
Часть 23 - 23
Часть 24 - 24
Часть 25 - 25
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

То есть видеть на Патриках не переоборудованный под ресторан лодочный сарай, а часть дворцового ансамбля.

Что меня задерживает здесь, у этого пруда? Ожидание? Не знаю. Скорее колебание перед бегством, больше – мысль о невозможности перемен. И удручающая мысль о вечном возвращении. Сейчас, глядя на размах зелёных равнин за окнами, этих мыслей стыдишься. Но тогда туго держали цепи якорей. И пригвождало к месту простое раздумье, идти ли в сторону филармонии к Маяковке или дворами мимо особняка Рябушинских – к Пушкинской площади. Резковатые, как проблески дня, отражения от фонарей в чёрной воде завораживают меня, а этот жёлтый цвет лавочек кажется мне знакомым – быть может, в вагонах старых электричек были такие скамьи, но нет, они были натурально жёлтыми и покрыты прозрачным лаком. Или этот цвет напомнил мне салоны вагонов в метро? Старых даже для меня вагонов. Их сейчас сняли, последние ходили по Арбатско-Покровской линии. Там были сиденья на пружинах – пышные, домашние, как диваны, – а стены радостно жёлтые.

Нельзя объяснить, какие резоны выгоняют меня глубоко ночью в широкий, продуваемый ветром коридор по-европейски вымощенного Садового. Это может быть настойчивая потребность в алиби – в экзистенциальном, не криминальном смысле: зафиксировать непричастность к собственной судьбе. Банальная потребность выйти из игры. И хотя я бесконечно обвиняю себя за эти моменты бессмысленного созерцания, хотя не могу понять свои резоны и мне мучительно жалко времени, проведённого в замороженном состоянии – времени, которое для меня сейчас так ценно, – я нахожу себе оправдание: вместо того чтобы заниматься строительством своей судьбы, я хочу, как в юности пропуская через себя ход жизни, почувствовать её в своих жилах, самому стать этой жизнью.

Креативно не бегство, а внедрение. Никогда не выходи из дома.

Это время поздней осени перед первыми сильными снегопадами я воспринимаю крайне болезненно. Точнее, безвременье, в нём не находишь себе места и чувствуешь себя бездомным. Как собака, быстро заглядываешь в лица прохожих. Идёшь, осклабясь, вытирая ладонью текущий нос. Полезешь в карман за зажигалкой – плазменной Tiger, чтобы закурить, да так и пройдёшь шагов двести или триста, согревая её металл. Потому что в безвременье принимаешь иную игру – медленье.

Но есть ещё одна игра – реконструкция. Вот плывёт девушка, приложив к уху телефон, её лицо под капюшоном, тёмные вьющиеся волосы навыпуск. «Не засыпай без меня», – говорит она, поравнявшись с тобой, голосом нежным – но плавность, с которой движется незнакомка, делает его властным. И с тебя слетает сон. Ей важно, чтобы её ждал некто. Она не говорит ему просто: не ложись без меня. Значит, некто, на другом конце провода, если можно здесь употребить этот анахронизм, где-то поблизости, быть может, в квартире одного из этих домов. Она плывёт по Садовому, перенося себя в постель к нему. Но её слова почему-то согревают и тебя. И на душе делается хорошо. А может, это женская хитрость и самозащита – ей просто страшно идти одной?

И впрямь – тревожное, с тикающим сердцем, ожидание завершается белым взрывом. На следующий день город завален снегом, и тяжёлое, глухое, собачье безвременье, хоть и остаётся таковым, ускоряется в своей статике. В рассвете уже заключены сумерки и даже признаки ночи, люди снуют во сне, как в известном рассказе Пелевина, а за весь монохромный день можно увидеть только одно яркое пятно – жёлтый зонт очередной незнакомки, укрывающейся от снегопада. Зонт как иллюзия опахала и утренние сумерки как иллюзия вуали позволяют ей посмотреть на тебя открытым, прямым и чуть смеющимся взглядом, а через несколько шагов ты увидишь такой же ярко-жёлтый зонт другой прохожей, и это будут единственные увиденные тобой не только жёлтые, но и вообще зонты за всю бескрайнюю зиму.

Точно так же я приходил к берегу пруда в Кусково, когда мы жили в коммуналке в 4-м Вешняковском переулке. Ещё не родился Сандро, наша семья ещё не переехала в Монголию, то есть мы не сели в такси, которое не было жёлтым, водитель не включил радио и мы не услышали песню Антонова «Листья жёлтые над городом кружатся» и не приехали на площадь трёх вокзалов, чтобы отправиться в Улан-Батор.

Думаешь, что я делюсь дорогими мне воспоминаниями, а на самом деле это для меня вытверженный урок. Дань чувствительности к прошлому постепенно снижается, как обязательный платёж по кредитной карте (это не отменяет того, что платишь порой вдвойне). Моё прошлое представляется мне довольно плоско, будто с напечатанных страниц, которые я читал когда-то. В нём много знаков и мало людей, меня самого мало, потому что в нём был не я, а моя жизнь. Недавно смотрел кино, там Кевин Спейси говорит: я всю жизнь приучал себя обходиться без других и пришёл к тому, что другие обходятся без меня. Что ж, и я шёл примерно по этому пути в первой его части, а переживаний во второй испытать мне пока не довелось. Но я не так уж и одинок, как может показаться, по крайней мере уж точно никогда не избегал дружеских отношений. Если говорить о школьном возрасте, я был занят, не побоюсь этого слова, самосовершенствованием, в чём мои друзья (которые, конечно, у меня были), не могли составить мне компанию. Но именно с ними я впервые появился в Кусково и стал верным паломником этого места, в котором оживали химеры моего воображения.

Это были в основном утренние пробежки по ночному парку, и в этих словах нет никакого противоречия.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 21 - 21
Часть 22 - 22
Часть 23 - 23
Часть 24 - 24
Часть 25 - 25
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Да оторвись ты от своего телефона! Здесь уже вполне разгулявшееся лето. Поля жовтее, небо блакитнее. Не знаю, застанем ли в Крыму цветущие маки. Если не штормит, через сутки будем на перевале.

Всего раз там останавливался – был холодный туман, он пробрался и в салон, изнутри запотело лобовое. Из тумана, как обычно бывает, произошёл инспектор. Сделал замечание за негорящий ближний и пожелал счастливого пути. Встречи с инспекторами все без исключения памятные, вот что я скажу. Если была сплошная или красный свет – мандражируешь, как на исповеди. Как думаешь, почему у них машины такие убитые? А чтобы сразу проступило чувство вины. Плюхаешься на низкое сиденье, со второго раза – с размаха закрываешь дверь, и вина разрастается. Сержант – как пастор, с белым воротничком – заполняет протокол. И как хорошо становится, когда от него отделаешься! Сейчас этот пост на перевале сняли, и стало пустынно даже у бара «Вдали от жён». Но я за посты, Себастьян. Должен быть порядок. Не знаю, может, их вернут теперь.

А потом начнутся затяжные спуски, улавливающие тупики, глядишь, до сумерек откроется панорамный вид на каменный массив – покажется голова Екатерины и полоса моря. И наконец, среди остроконечных кипарисов замигают вперемешку со звёздами курортные огни: Алушта, там мы и заправимся перед последним броском. Все крымские заправки – незнакомых нам брендов, говорят, что с зелёными логотипами хороший бензин. У колонок стоят ведёрки с мыльным раствором и палкой-губкой – в столице такого нет. Это уважение. С уважением в наше время дело обстоит неплохо.

Ты ведь улавливаешь наигранность моего авторитаризма, когда я употребляю слово «должен». Нашему поколению привычна командно-административная, а по сути, ницшеанская лексика. Но за формами долженствования я маскирую склонность к обходу правил, тогда как ты их просто честно соблюдаешь. Такой парадокс. Мы получали острастку от старших, а вас воспитывают социальной рекламой. В этом смысле мы были более свободными и более подлыми. От нас требовалась только внешняя лояльность, почитай об этом у Вебера. У нас не было антикафе, но на кухнях мы творили что хотели.

Я обратил внимание, что общественные места вы называете общественным пространством. Вы добавили ещё одно измерение к человеческому ареалу, вы мыслите в формате 3D, ваш обзор также расширился за счёт возможностей этих жужжащих штучек – как их называют? – да, дронов. Что касается современной системы слежения и доносительства – на это можно не обращать внимания. Прозрачность, конечно, убивает интимную сферу, но ты же вырос в комнате со стеклянной дверью и не жалуешься. А потом, появилась возможность дать ход раздражению, и не только без нарушения закона, но и в помощь ему.

Если закрыть глаза на блогосферу, на все эти примеры животного поведения, то можно сказать, что мы живём в эпоху общественной галантности. Люди в метро придерживают двери, на переходах кивают и улыбаются водителю, а в лифте желают друг другу доброго дня. Сожалею, что эта галантность не воцарилась в моей семье, из которой я вышел, а точнее, из которой сбежал. А сбегал я отовсюду и от всех, но прежде всего – и подальше – от того, что должно было служить для меня надёжной опорой. Я что-то упомянул прежде про свою юношескую нереализованность – дурацкое ведь слово, которым не передать, конечно, робкие запросы духа, смущённого грандиозными выбросами тестостерона. Нет, меня заботила не самореализация, а самосовершенствование. В первом случае к своей личности относишься как к продукту, во втором – как к собственности.

Итак, я сбегал с уроков – представь себе, даже на берег Тихого океана, а с последних пар – на балет «Щелкунчик». Я сбегал из дома, чтобы на чердаке заброшенной подмосковной усадьбы греться огнём взятого с собой стратегического запаса – журнала «Иностранная литература». Для меня и наше путешествие – это прежде всего побег из столицы. А бегство тогда окрашено ощущением свободы, когда оно совершается с мнимой бесповоротностью.

Если мне не хватает этих красок, я, вместо того чтобы спуститься в метро на «Краснопресненской», пересекаю площадь Восстания и Садовое, углубляюсь во дворы и захожу на Патриаршие – давеча соврал, что давно туда не заглядывал. Что-то приковывает меня надолго к месту, я стою и смотрю на гладь пруда, на отражение в ней ресторана (это бывший лодочный сарай) с двумя сходящимися у воды помпезными лестницами, на фасады фешенебельных домов – не изменившиеся с тех пор, как я ходил здесь в чёрной шляпе и с кольцом в ухе, на жёлтые допотопные лавочки под белыми фонарями. На редких прохожих, среди которых встречаются жуликоватые типы, пристающие к тебе, чтобы почитать свои стихи. Но, чёрт подери, я не люблю стихи.

А придя поздно с работы, сажусь на кухне, курю одну сигарету за другой, до тумана в голове, приоткрыв форточку – если зима, то ненадолго, чтобы не простудить монстеру, – листаю семейный чат и понимаю, что между Сандро, Кристианом, мной и отцом нет той доверительной интонации, которая. Готовь, Себастьян, деньги, опять платный участок. Которая есть даже с сержантом. Ты слишком идеалист, говорит мне мать. Но вот что хочу до тебя донести. Да, эти участки выгоднее проезжать ночью. Они считают, что я идеалист и интеллигент рафинированный, но это совсем не о том. Нет, не о том. Не нужно быть слишком интеллигентом, чтобы брань с улицы, проникающая в дом, причиняла головную боль. И чтобы борьбу за первенство и тем более превосходство – а она наблюдается у нас среди братьев – считать неблагородной. Не нужно быть слишком идеалистом, чтобы, в конце концов, в этом сарае видеть великолепный дворцовый павильон.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 20 - 20
Часть 21 - 21
Часть 22 - 22
Часть 23 - 23
Часть 24 - 24
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Выехали на трассу, но второе дыхание не открылось и веселья не чувствовалось. Может, из-за усталости, а может, закралось сомнение: навигатор работал с перебоями, и вдруг мы сделали такой крюк зря. Вдруг пробка некузявая? Ведь сейчас дороги строят быстро. А маршруты меняют – только в путь. В одно лето тащишься где-нибудь в Орловской или Курской области на участке с дорожными работами, в фарватере оранжевых кеглей, вдыхая пары битума и пыль пассионариев, во второе лето дорога построена, но не разлинована, а в третье – оп, ехать уже через Ростов, и опять всё заново: кегли, битум, обочечники.

Веселья не чувствовалось, как девочке Варе на Красной площади. Помнишь, Товчигречки приезжали к нам на Новый год – Варе было четыре, она ещё позабыла краски. Мама ей показывает: вот, дочка, нулевой километр, вот Иверские ворота, смотри, какие звёзды рубиновые, а какой зиккурат мраморный. В ту зиму на площади работал интерактивный каток и пахло глинтвейном с ярмарки, как в Праге на Рождество… Но девочка Варя, оказавшись на вершине мира (неспроста здесь нулевой километр), на этой каменной, открытой всем ветрам плоскости, где совершенно очевидна круглая форма Земли, сказала: «Мама, почему-то мне здесь не весело».

Прямо как ты в лесу, Себастьян.

Вместе с тем сын снял наушники и вроде бы начал прислушиваться к тому, что я говорю, а его молчание стало более вдумчивым. В конце концов мы договорились остановиться поесть. Впереди был Ростов, а за ним почти сразу ночлег. При этом я пропускал одно кафе за другим. По разным причинам, здесь всё вместе: рефлексия, прокрастинация, перфекционизм. Синдромы века. Едешь, выбираешь – всё то, да не то. Глядишь – вроде то, но вдруг впереди есть лучше. А вот и то, но поздно увидел, фура закрыла, проехали.

Наконец остановились под Павловском возле кафе с названием то ли «Лето», то ли «Ветерок». Дальше Миллерово, после него до Ростова рукой подать. Где Ростов, там и Кущёвская, а за ней наш 1119-й километр. Вышли – о боже: машина словно с мукомольного завода, бампер спереди свёрнут, сковырнули на кочке. Рядом шиномонтаж, мужики топчутся на чёрном от солярки асфальте, перекуривают, поплёвывая себе под ноги. Перед входом в кафе где-то не смолкая пищит птенец. Весь перепачкался, но закрепил бампер. Себастьян терпеливо ждал в той характерной позе молодых, не всех, правда, а в основном городских, – гордого невмешательства в любые вопросы хозяйствования. Потому что всё сделается само.

Заходим в кафе. В жарком зале с телевизором за деревянными столами сидит несколько семей. Женщины в лосинах и ярких топиках, с заветренными лицами и явно мечтающие скорее в мотеле помыть голову. Отцы, притихшие, в прострации пилигримов смотрят на возню детей. Себастьян усаживается и ловит вай-фай. Официантка, красная от жары, с уставшими глазами, записывает в блокнот заказ, и я выхожу покурить. Может, проверить у этих мужиков из шиномонтажа ходовую? Пищит птенец. Где же он? Поднимаю глаза и вижу под навесом крыльца ласточкино гнездо. А вот, выпал, лежит на боку в вазоне с петунией. Я знаю, что птенцов нельзя трогать. Разрываю сигаретную пачку и картонкой осторожно переворачиваю его. В это время со стоянки в кафе направляется ещё одна группа людей. Водитель, важный, как патриарх в день тезоименитства, поравнявшись со мной, подозрительно следит за моими действиями. Это же наш шкодовоз, 78-й регион, ноздря в ноздрю идём. Нет, крыло не вывихнуто, просто ослаб, надо ему вынести молока или крошек.

Мы обедаем, причём Себастьян, как всегда, отказывается от первого и съедает сэндвич. А я беру солянку. Чем дальше на юг, тем она колоритнее. Освежающее послевкусие от ломтика лимона в горячем бульоне, и хорошо раскусить оливку – ещё до того, как она попадает на зуб, успеваешь провести языком по её гладкой, как у драже, поверхности и вообразить, что мы в критской таверне, а не в кафе «Ветерок». Нет чёрного хлеба – подойдёт серый или пампушки. Сын не отрываясь смотрит в телефон, а я продолжаю свой монолог.

Ты прав, Себастьянчик, говорю я ему, у тебя чудесное время жизни: всё делается само. Кухонные мешки с мусором собираются у входной двери на выкидыш, туалетная бумага необъяснимым образом сменяется на держателе, сам собой рассасывается засор в ванной, а орхидеи буйно расцветают без ухода. От стресса. Что ты там нового увидел, Себастьян, в своём телефоне?

– Смотрю, через Краснодар нам ехать или сворачивать в Кореновске.

Я с трудом сдерживаю улыбку одобрения. Да, он вовсе не инфантильный. Он молчит, потому что память его поколения ещё больше обременена, чем наша, – поддержал бы меня Кафка, да, тот автор, который говорил, что не нужно выходить из дома.

В Японии таких людей называют «хикикомори».

Их память обременена даже настоящим, ужас которого нависает над ними и который мы не догоняем. Это не знакомый нам криминальный ужас, не террористический, которым охвачены оба наши поколения, а глобальный информационный, от которого не спасёшься за самыми толстыми стенами.

Когда мне утром не надо спешить на работу, я слышу сквозь сон, как он собирается: хлопает сосновая дверь его комнаты (мне никак не удаётся её подогнать, летом она отсыревает, а зимой рассыхается), жужжит микроволновка, гремят ролики раздвижной двери ванной, вот шорох в коридоре – он возится со шнурками и пшикает моим Armani. Я хочу позвать его и сказать ему что-нибудь хорошее и одновременно чуть авторитетное и порываюсь это сделать, приподнимаю голову, но что я ему скажу? «Ты куда – в институт или в министерство?» Это глупо. Да, у него практика в министерстве, и я этому не способствовал. Оденься потеплее? Звучит как оскорбление. Или сказать ему просто: привет, удачного дня! Предложить денег. Ведь он давно не просил. А расходы нужны. Это в наше время негде было потратить. Все заведения наперечёт – кафе «Сказ» на Больших Каменщиках, «Бисквит» на Арбате и «Оладьи» на Герцена, сейчас Большая Никитская. Мне нечего ему сказать. Голова падает на подушку, я погружаюсь в воспоминание о сне, в котором моя бывшая сотрудница М. с улыбкой стояла передо мной, голая в охваченном огнём лесу, но я стремился не к ней, а к своей машине, оставленной в просеке, боясь, чтобы она не сгорела, потому что в жизни М. меня особенно не волновала, поскольку её в свою очередь не волновал ни Достоевский, ни друиды, ни хикикомори... Хлопает дверь, Себастьян сбегает по лестнице, и последним утренним аккордом хлопает дверь подъезда.

Прихвати хлеба, Себастьян, там голодный птенец, и погнали помолясь.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 19 - 19
Часть 20 - 20
Часть 21 - 21
Часть 22 - 22
Часть 23 - 23
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Ну всё, прахом химчистка салона. Давай-ка закроем окна. И ведь только перед отъездом заварили трещину в глушителе…

Я один вижу какое-то сияние, Себастьян? Скрытый, приглушённый свет, как в тумане или свёрнутых зеркалах – утром, пока ты спал, я говорил про галерею зеркал. Помню, в Кудрино у свояченицы наблюдал за тобой – ты подобрался к трельяжу и, играя с боковыми створками, замер в зазеркалье. Внешний мир на несколько минут перестал существовать для тебя! Недавно в книге у Памука мне попалось описание этого эффекта, такое правдивое и подробное, что меня опрокинуло в детство. Дом на улице Революции, в тёмной части перегороженной комнаты – трельяж, в его зеркалах отражаются столетние часы и печка, облицованная чёрными и белыми плитками размером с игральную карту – в шахматном порядке, как на ромбовидном костюме Арлекина. Я хочу сказать, Себастьян, что стамбульский ребёнок ничем не отличается от русского. Есть примат детского любопытства над разными взрослыми менталитетами. Жить стоит хотя бы ради любопытства, говорят евреи. Куда, интересно, приведёт наш автопоезд?

Правда, кое-чего я не встретил в наблюдении Памука. Он перечислил все нюансы восприятия в галерее зеркал, – отчуждённость, новизна ракурсов, может быть, искажённая саморефлексия, – но не было самого главного, что поразило меня в своё время: этого света, захваченного холодными стёклами! Света, развёрнутого в шкале, выведенного из темноты и вновь на неё сходящего. Он возникал словно из ниоткуда – на самом деле зеркала ловили его из дальнего окна и множили, растрачивая в сонме копий. Уже в третьем тираже отражений с лица прогонялись тени, и лицо становилось киногеничным. Но если для меня этот свет, хоть и раздроблённый листьями растущей у окна вишни, был с нездешним голубым оттенком, то стамбулец увидел в нём зеленоватый морской отлив. Ещё бы – у него под окнами плескались воды Босфора.

Есть, между прочим, версия, что крымские татары – это отуреченные готы.

Я уже говорил: бывает, весь день преследует наваждение после утреннего бритья. Именно перед зеркалом нечаянно вспоминается сон. Необязательно сон – случайный образ, например из детства. Бывает же? Когда бреешься и не сосредоточен на своём отражении, а смотришь как бы сквозь амальгаму. И возникает озарение, Себастьян.

В моём далёком детстве – как будто отколовшемся и затонувшем в тёмных глубинах памяти, таком же далёком, как Крым для человека, который в нём никогда не был, – в кинотеатрах крутили (то есть по-настоящему крутили, на бобинах) фильм «Там, на неведомых дорожках…». Его показывали и по телевизору, и в городских кинотеатрах, и привозили в детские лагеря (да, кино ещё возили – в фургонах-«каблучках»). Не помню его содержания – во время титров там звучит как будто клавесин, – но там был жутковатый персонаж, леший, с изломанными жестами и в рубашке, похожей на смирительную. Но должен тебе сказать, что леший для меня не эта карикатура, Себастьян. Было такое: с ребятами в лагере заигрались в футбол, уже стемнело, трава стала росистой и скользкой, мы собрались на поле у ворот и разговорились о привидениях. И оно выбежало к нам из леса – существо вроде Слендермена, антропоморфное, полупрозрачное и светящееся. Кроме меня, его больше никто не увидел. Это была материализация страха или скорее вспышка бреда перед болезнью. Кстати, у нас за Воздвиженским, если проехать церковь и не повернуть под мост, под Ярославку, – деревня Лешково, такой языческий след в названии. Я вспоминаю этого лешего, с которым очутился нос к носу, эту мелодию из фильма, стилизованную под салонную музыку восемнадцатого века, и то, что в детстве хотел стать лесником. У меня не вышло, но я хотя бы попробовал – ведь я побывал не только сталкером, но и немного друидом. Я про сосну, на которой спасал свою идентичность, тебе уже рассказал.

Я ждал, когда ты вырастешь, чтобы показать тебе лес. И наступил тот день, когда мы торжественно в него вошли. Помнишь? Конечно, лес был загущенный, ветки хлестали по лицу – и не столько больно, сколько обидно, – но вот мы, пробравшись сквозь заросли орешника и бурелом, ступили на воздушный ковёр из кукушкина льна, в светлое пространство болота, увидели чаги на берёзах и мухоморы, чистенькие, яркие и изящные, словно из фаянса, попался нам коровий череп с рогами – помнишь, мы подвесили его на стволе дерева? – и вышли на лесное озеро… Тебе, ребёнку, было тяжело, при этом ты хоть и хмурился, но оставался спокойным. Этого мне, в общем, было достаточно, твоя стойкость и присутствие духа были проверены. Я спросил, нравится ли тебе здесь. «Да, – отвечал ты. – Только хочу спросить. Всего лишь вопрос: когда мы пойдём обратно?» Ты был весь в себе, и это у тебя осталось. Единственное, я ещё ни разу не видел тебя воодушевлённым.

Если начать движение с дач и двигаться по едва заметной тропе долго и самозабвенно, держа слева от себя на дальнем плане лай собак или визг циркулярной пилы, через какое-то время можно почувствовать, что не ты идёшь через лес, а лес через тебя. Собаки лают обложно, циркулярка визжит то слева, то справа, наконец, ты уже не можешь определить, с какой стороны идёт звук, он повсюду, даже сверху или снизу. Нет стихии, более изощрённой в подобных издевательствах. Лес выставляет тебя ничтожеством. Поэтому, если научиться выживать в лесу, спасёшься и в мегаполисе.

Когда в семье родился Кристиан, родители отправили меня в детский лагерь под Воскресенском. Там я заболел ветрянкой и попал в изолятор – в тёмную даже в разгар летнего дня комнату деревянного барака с крашеными полами и маленькими окнами. Встречая меня, двое или трое детей в одних майках приникли к застеклённой двери бокса, их худенькие тела были усеяны зелёными пятнами. Ну а дальше я долго лежал и смотрел в потолок. Не помню, чтобы ко мне подходили. Конечно, родителям о моей болезни сообщили, позвонили в Москву. Но к приезду отца я уже выздоровел.

Мы вышли с ним за территорию и направились по лесной тропинке, вдоль которой всегда у нас растёт – как же её называют? – выстреливающая бутонами недотрога, потом свернули и присели на поваленном дереве. Помню крайнюю рассеянность отца, на нём, кажется, была спецовка и потёртая кожаная кепка – густоту её запаха превосходили только прессованные пробковые крошки под пивными крышками – как кинестетик это говорю. Помню также, что сам был подавлен, при этом… Как тебе объяснить? Да, я выгорел. У ребёнка короткая память, а образы будущего или прошлого не настолько неотвязны, чтобы точить его в разлуке с родителями. Настоящее для ребёнка безальтернативно. Впрочем, что я такое говорю – оно для всех безальтернативно. Я отвык от отца, да и вообще от людей, голоса которых, проникая из внешнего мира в вечно тёмную палату сквозь деревянные стены, слышались мне как жужжание шмелей.

Чем же объяснить рассеянность отца – не знаю, надо спросить его. Чувством ли вины, что надо спешить на автобус, или что закинули меня сюда, или усталостью с дороги? Сомневаюсь, что он помнит. Многодетные отцы редко бывают сентиментальными.

Он достал из сумки фрукты и сладкое, а себе, предположим, развернул бутерброды. Мы молча жевали. Вдруг издали раздался мощный хруст веток – это стадо возвращалось с пастбища, оно шло прямо на нас. Я испугался, вскочил и попросил отца вооружиться палкой. Мне пришлось уговаривать его, он подтрунивал надо мной, наконец неохотно (я это отметил) подчинился, подобрал первую попавшуюся палку, недостаточно крепкую, на мой взгляд. Наверное, лучше было бы, чтобы отец взял меня на руки, но я не помню такого. Ломая лес, коровы прошли совсем рядом, грязные, равнодушные, лишь одна из них скосила жёлтый глаз в нашу сторону. Примерно таким взглядом меня удостоил тот частник из Светлогорска.

Кстати, знаешь, что Солт-Лейк-Сити – это всего лишь Солеозёрск?

Или мне вспоминается, как я ходил с отцом за грибами и брусникой в горы. Какая бушующая тишина стояла в лесу! У отца за спиной, вероятно, был выцветший рюкзак, с которым он ездил также на зимнюю рыбалку, после которой мать не пускала его к себе (из-за перегара?), и в руках эмалированное ведро, потому что грузди – грибы такие громоздкие, разлапистые. Он был в болотных сапогах и в неподобающем пиджаке, но тогда пиджак носили повседневно. В горах стоял сильный туман, и отец (рюкзак на его плечах висел грозовой тучей) показывал, что ничего не видно на расстоянии нескольких шагов. То есть натурально прибавлял шаг и тут же исчезал в пелене тумана. Сонный, я шёл вслед за ним, собирая лицом пробуждающую взвесь тумана. Потом я пробовал это испытать ещё раз – подставлял лицо под капельный увлажнитель воздуха. Мне и после тридцати хотелось снова оказаться с отцом в лесу. 

И такой случай представился. Я подрядился провести электричество в доме, который строил для своей сожительницы Херманн – может, ты помнишь его, он был частым гостем в Кудрино. Это он в разгар нашего разудалого застолья куда-то исчезал, а я, выезжая на велосипеде, находил его, например, на лужайке перед домом Хинкисов, где пасётся гнедая. Стоит, обняв её за морду, и что-то шепчет ей на ухо. Помнишь, он как-то наступил на доску, которую прибило к берегу на пожарном пруду, и вернулся к столу весь в ряске? И вот я приехал в этот дом в Стройково, привёз туда провода в бухтах, металлические рукава, розетки и распаечные коробки и вызвал отца, чтобы он помог мне.

В тот день закончили работу, поужинали мамалыгой из котла в бытовке с молдаванами и собрались домой. Машина – у меня была Карина, но я ездил без прав – не завелась (близилось Крещение). Мы направились к станции. Прошли нашу деревню, и перед Ахтыркой, с пригорка из леса, где мы с тобой водрузили на дерево коровий череп, как из засады нам навстречу ринулась тройка, на санях ряженые – мужики с обындевевшими бородами, краснощёкие радостные бабы, озирающиеся, улюлюкающие, очумелые дети. А отец, смотря на лошадей, сказал: вот так по жизни – накинули хомут, и уже не свернуть. Лямку три, вперёд при.

Так или не так сказал, но в таком духе. Его слова прозвучали в момент, когда меня накрыло весельем гуляющих, пылью крещенского снега: как-то невпопад. Прозвенели бубенцы, скрылись за деревней сани, и что-то горько мне стало. Всякое отеческое изречение сохраняется как завет, даже если это слова человека, который уже в два раза моложе тебя настоящего. И хотя я не помню хоть сколько-нибудь серьёзного конфликта с отцом, хотя его воспитание было попустительским, в своих снах я часто жестоко ругаюсь с ним.

А сияние здесь в лесу, как в зеркалах, немного лунное. Вот и Грани, Себастьян.

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 18 - 18
Часть 19 - 19
Часть 20 - 20
Часть 21 - 21
Часть 22 - 22
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 17 - 17
Часть 18 - 18
Часть 19 - 19
Часть 20 - 20
Часть 21 - 21
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28

Теперь мой попутчик – Себастьян, непостижимый для меня человек. Если бы я осмелился так сказать – а я осмелюсь, – человек без свойств. Это, конечно, тоже некое свойство, полезное в наше время и в некоторых областях. Но затрудняющее мужской разговор. А что такое мужской разговор? Он требует прямоты, суровости и категоричности. Я не искусен в нём, мой мужской круг узок, искусствоведы не в счёт. Строго говоря, это тот разговор, который ведут шофёры за углом дома у Горбатого моста на перекуре. Тогда о чём мы могли бы с тобой поговорить? О женщинах? Но в этой теме Себастьян сразу осекает меня. О футболе? Ты знаешь, я называю павианством твоё поведение во время трансляции матчей. Плюс я лезу в словарь, чтобы узнать, какая разница между трансфером и трансфертом. Об автомобилях? Но ты даже не напоминаешь мне о задержанном подарке – я обещал тебе подарить на 18-летие машину, если первым словом, которое ты произнесёшь, будет «папа». Тебя не интересуют автомобили, да и мне в свою очередь не стыдно признаться, что в глубине души я убеждённый пешеход.

Конечно, Себастьян помнит про это обещание, и я его должник, но у меня будет фора примерно в полгода, пока он не пошёл на водительские курсы.

В моём сознании вспыхивают сюжеты из прошлого, так спорадично, как утром перед зеркалом в ванной, а Себастьян всю дорогу слушает в плеере музыку. Сейчас я понимаю, что недооценивал терпение своего отца, когда в «четвёрке» включал «Пинк Флойд» – ту магнитолу отец снимал и носил с собой, пока её не украли – и медитировал. Я накладывал музыку на мелькающее Подмосковье. У меня складывались удивительные саунд-треки в районе Новокосино, где при выезде из города появлялась первая избушка, в Салтыковке с белой церковью, в Калистово с его цветущими садами, в Железнодорожном, где однажды от ветра у девушки задралась юбка, и этого мне не забыть никогда.

Наверное, то, что мы с Прокловым видели, было скорее взморьем, а не морем. Идёшь от берега всё дальше и дальше, а вода даже не намочила семейники. И хотя я отдаю предпочтение фактурности скального грунта перед абстрактной плоскостью вод, приятно ожидать, что пространство расстелется до горизонта и откроется безразмерная ширь. Мой питерский знакомый, Товчигречко, в лето чётного года ездит на Чёрное море, в лето нечётного – на Белое. Зависть. Из северных морей мне знакомо только море Балтики. А однажды моих коллег командировали на остров Гогланд. Я был уверен, что эта командировка мне нужнее – мне привычен в руках топор, а опасности возбуждают во мне веселье, – что только мой изящный стиль передаст все эсхатологические оттенки в интервью со смотрителем маяка, единственным жителем этого острова. И здесь зависть. Кабинетный труд всегда был моими оковами.

Мы выгребли всю мелочь из ниши под ручником на третьем, четвёртом, пятом терминале. Вон Мазда, прячась за фурой, проезжает без оплаты, шлагбаум бьёт по крыше. Хорошую машину Маздой не назовут, говорил муж моей второй бывшей. Он резиновый, не помнёт. Платных участков с каждым годом всё больше, надо покупать транспондер. Мы приближаемся к знаменитой пробке в Лосево, это первая после Москвы. Пробки – кара за нашу коммуникационную возгонку. Пылят справа особо наглые – кто-то на аварийных огнях, что можно прочитать как извинения, а кто-то так. С точки зрения этногенеза обочечники – пассионарии. Но по-человечески это, конечно, свиньи. Если уж прямо так говорить, все пассионарии свиньи.

А была ли у нас с Себастьяном, спрашиваю я себя, хоть минута в жизни, когда слова между нами вылились в песню? Была, и, кажется, совсем недавно, в начале этого столетия, поздним зимним вечером в Мытищах. В неосвещённых, тёмных Мытищах, рифмующихся со «свищет». Перед выходными я забрал его у тёщи, и мы ехали в Москву. Ждали маршрутку на пустой остановке. Дымились метелью пустыри. Стучал поезд в Перловке. От гаражей отделялись чёрные фигуры и брели в сторону новостроек. Вряд ли у меня были деньги на попутку, я был безработным. Я был безработным ровно до того момента, как услышал первое слово от своего сына – «папа».

Холод пробирал тем сильнее, чем дольше мы стояли – я, неустроенный в жизни, в дублёнке, привезённой из Дубая свояком, он – трёхлетний, в лисьей рыжей шубке, такой же молчаливый, как сейчас. Но не угрюмый, и даже не загадочный, не замкнутый, а просто нерастормошённый. Непуганое, автохтонное дитя жизни. Я наклонился к нему, поцеловал его в нос и вдруг понял, что он замерзает. И испугался. Неприятно это очень: ждать транспорта поздним зимним вечером – с ребёнком и в Мытищах. До Перловки идти минут тридцать мимо кулинарного техникума с неграми. Мне стало жалко его и себя. Что эта мрачная картина застынет в его памяти. И что вообще я слишком занят собой – своими исканиями, личными переполохами, наитиями, жалкими заменами нереализованности. Мне стало жалко нас двоих, что мы обречены на эти чёртовы кулички, на эти гаражи и негров из кулинарного техникума, которые сливаются с темнотой в переулках, на это мучительное прозябание в обледенелой действительности.

И я пообещал Себастьяну, что маршрутка сейчас приедет. Что те фары вдалеке – круглые фары Рафика или Газели. Мы сядем в тепло, ты мне на колени, в глубину, подальше от двери. И поедем. Я развяжу тебе заиндевевший мохеровый шарф, повязанный поверх рта, и ты сможешь говорить. Скоро поедем! В то время, когда тебя не было, мы переживали и не такие холода. Стояли с мамой на платформе 43-й км и ждали отменённую электричку. Да, это трудно понять, но было время, когда тебя не было. И да, это очень смешно. Нигде не было. Вообще нигде! И в животе у мамы. Что бы нам такое спеть? «Сомненья все – долой! Проснись и пой…» Эту песню ты не знаешь. Давай попрыгаем, вот так. Мы же сейчас поедем?

– Да, – отвечал Себастьян, вытягивая, как птенец, рот из-под шарфа.

– Мы помчимся?

– Да!

– На оленях утром ранним?

– Да!

– Тогда прыгаем!

…Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним

И отчаянно ворвёмся прямо в снежную зарю.

Ты увидишь, что напрасно называют Север крайним,

Потому что он бескрайний. Я тебе его дарю…

Мой штурман не подготовился к дороге, но я распечатал на работе самые сложные участки маршрута. Мы останавливаемся перед жёлтым щитом со схемой объезда. Наш навигатор работает в офлайне, от него никакого проку.

На обочине стоит несколько машин…

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 16 - 16
Часть 17 - 17
Часть 18 - 18
Часть 19 - 19
Часть 20 - 20
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28