– Гул самолёта, – так бы я ответил на вопрос, что устанавливает мою связь с началом. С моим детством, аэродромом, возле которого я родился. Другие, наверное, не слышат ничего, кроме шума турбин. А меня пронизывают эти грустные раскаты в небе. Теперь, когда самолёты пролетают над Москвой и Крымом, я всегда и везде в резонансе с этим гулом – утром в городской квартире, в августе на южном берегу. Что слышу я? Трубный глас всадников Апокалипсиса. Густое эхо небесного купола, заставляющее притихнуть птиц. Дремотное колебание басовой стальной струны, туго обвитой медной нитью.

Я проснулся рано – дворники ещё не начали косить свою сныть под окном. Заглянул в наладонник (правительство принимает меры по повышению рождаемости, волнения в Грузии, первый в истории снимок чёрной дыры) и перевёл его в режим «в самолёте». Лежал и слушал этот гул, разрывающий толщу небес. Выше этажом, прямо над моей головой, негромко стучал паркетчик. Какие мирные звуки, рассуждал я, не шевелясь. Вот паркетчик: думает ли он сейчас об условном, отдельно взятом пассажире самолёта, который сейчас в воздухе? Нет, он даже на гул не обращает внимания, толстокожий он человек. А этот отдельно взятый пассажир – его мысли могут быть обращены к паркетчику? Маловероятно. Усложним задачу и предположим, что пассажир даже города не увидит за смогом, чтобы думать ещё о каком-то паркетчике на четвёртом этаже. Избыточным, конечно – продолжал рассуждать я, – но логически необходимым будет и утверждение, что стук киянки недоступен слуху пассажира. Но если вдруг на борту самолёта путешествующий брат паркетчика и они одновременно подумали друг о друге, каково было бы? «Там внизу, в пыльной московской квартире сидит и стучит молотком мой брат, я почти слышу его», – сказал бы один, кинув рассеянный взгляд в иллюминатор. «Э-э, да это, наверное, братишка мой полетел», – замер бы на разобранном полу другой, чувствуя на спине мурашки от дребезжания стёкол.

Но они никогда не узнают, что о них – обоих – думаю я. И уж совсем им будет невдомёк, что уже завтра, выйдя из машины на трассе перед Домодедово, я вспомню о них как о родных братьях, вглядываясь в клёпаные формы взлетающего боинга.
 

Я выйду, чтобы протереть стекло, и сорву на обочине ромашку для своей спутницы. Ромашка. Высоко, почти под самым горлом, на соединении ключиц, у неё висит запаянный в зелёный кулон Будда. Она тайка. Пока над нашими головами гремит боинг, она будет теребить цветок в руках, истрепав до венчика. И положит его в карман. Повторит за мной, не выговаривая «р». Мы оба засмеёмся. Ромашка. Ромашка. Какое глупо-ласковое слово. Наверное, ей было бы ближе и понятнее – календула. Поедем дальше, и я замечу, что она переложила цветок из кармана в блокнот, девичий дневник.

Как она оказалась рядом со мной? Долгая история. Накануне у неё был неудачный вечер. Сначала написала, что водитель повёз её не той дорогой, могу ли я поговорить с ним. Но что я ему скажу – таксисты не знают русского. Прислала данные геолокации. Мытищи, дорога через кладбище и Северную ТЭЦ. С какой улицей здесь можно перепутать Радужную? Может быть, это обычная женская хитрость – хочет, чтобы я забрал её? Ну это уж слишком. Я просто отправил ей скрин маршрута. Покажи таксисту. Сорок минут – и ты дома. Конечно, я волновался, когда она не вышла на связь ни через час, ни через два. Не ложился спать. Глубоко ночью от неё пришли эти снимки. С каким-то деревянным спокойствием я рассматривал их. Какое там такси – частный извозчик, 31-й регион. Тонкий идиллический дымок перед разбитой фарой. Лужа дизеля на дороге из подбитого бака грузовика. Красивая гирлянда пробки. Её лицо, спрятанное под тибетским платком, как под никабом, и надпись: cold. Ей всегда холодно здесь, в России.
Он повёз её на окраину, в Мытищи. Блеснул в темноте ножом, от которого она так отпрянула, что ремень безопасности обжёг шею. Это он сделал зря – потому что, отстегнув ремень, она освободилась, вцепилась ему в локоть, спиной упёрлась в бардачок и другой рукой, нащупав неведомую нам, европейцам, точку на его запястье, развернула лезвие от себя. Ведь она далеко не агнец. Тренированная. У неё живой интерес к тайскому боксу. Водитель, ругаясь на своём языке, невпопад, как клубок змей, топтал педали, автомобиль коснулся впереди идущей белой Лады, и этот в общем-то лёгкий удар завершил её усилия: нож вошёл водителю в живот. Ладу закрутило и бросило под грузовик. На мгновение наступила тишина. Флакон ароматизатора, до этого бешено колотящий в лобовое стекло, замер на зеркале заднего обзора. Она стащила раскисшее тело водителя с руля – пассажирскую дверь заклинило, – пролезла за его спиной и упала ничком на асфальт. Успела убежать до приезда полиции. Боже, что она натворила. Только этого мне не хватало.

Чем я занимаюсь? Вычиткой. Нет, я не изгоняю дьявола. Это обычная канцелярская работа. До этого стоял за гильотиной в частной типографии – японским бумагорезательным станком «Райоби». Мне часто снится наш цех. Парень из Дмитрова, проигравшийся на бирже, молодой беженец из Казахстана и бывший боксёр Михалыч, озорные переплётчицы и грузчики-молдаване. В окне курилки – всесезонный пейзаж: бетонная стена-вафельница с колючей проволокой. Промзона. После смены мы пили пиво за гаражами или спускали деньги в игровых автоматах. Думал, после аспирантуры нормальную работу найду. Как же это оказалось непросто. Родился сын, а я всё ещё гнул спину за станком.

И только к возрасту Христа, обходя конские яблоки на тротуаре Зоологической улицы, я заглянул в редакцию газеты и остался в ней работать. Это была аффилированная с The Daily Telegraph газета с вызывающим названием «Газета». Пейзаж в моих окнах поменялся. Теперь прямо с рабочего места я наблюдал скалу на территории старого Зоопарка. Слышал крики птиц-секретарей, трещотку пеликанов, львиные рыки и мезозойские вопли азиатского слона. Газета была непрофильным активом одного металлургического магната. Как и многие печатные издания, она просуществовала недолго. Мои коллеги разбежались кто куда. А я, получив тройное выходное пособие, переоделся в старые джинсы и футболку с надписью Fly Emirates и уехал в свой охотничий домик. Набил бамбуковую трубку вишнёвым табаком и закурил на ступеньках крыльца.

Было начало лета. Я хотел пожить несколько недель за городом, поймать момент, когда распустится эшшольция – это происходит, когда на неё не смотришь, – и поехать к семье, в Крым. Там ещё, наверное, цветут испанские дроки и юкки, синеют поля лаванды в окрестностях Бельбека, а в графском парке кедры по лужайкам простирают тени Ливана и Гималаев. Но раздался звонок. Моя знакомая из газеты, шельмоватая такая блондинка, позвала к себе в отдел спецпроектов. Пока я разговаривал с ней, бамбуковая трубка потухла, а эшшольция мимо моих глаз выпустила нежную складку девственных жёлтых лепестков. Я вернулся в Москву и устроился на следующее место – в информационное агентство у Крымского моста.

У меня появились некоторые привилегии. В одиннадцать утра я заезжал под шлагбаум на ведомственную стоянку за Провиантскими складами, брал в «стекляшке» бесплатный завтрак – 50-граммовый эспрессо, рыхлый, пахнущий маргарином маффин или салат «Филадельфия», выкуривал сигарету во дворике агентства, где в вольерах содержались козы, индюки и куры, поднимался на шестой этаж на лифте №5, в динамиках которого Джим Рашинг пел одну и ту же песню I want a Little Girl. Окна моего отдела выходили на самое широкое русло Садового, в перспективе которого на здании гостиницы Смоленской горел рекламный щит «Все восхищены тобой».

Иногда я обедал в ресторане на Зубовском бульваре – текстильные скатерти, восемь видов столовых приборов на персону – с выпускницами журфака или актрисами студенческого театра. Заходил в гости к подруге Марии, которая снимала комнату в коммуналке на Остоженке. Балкон с ампельными петуниями, платиновые купола Зачатьевского монастыря, башня доходного дома в виде перевёрнутой рюмки (по легенде, так один купец ознаменовал свою победу над пьянством). В Музее изящных искусств, поскольку он тоже был рядом, мне довелось познакомиться с подлинниками Ван Гога, малоизвестной графикой Дали и даже, как мне думалось, полотнами Бидермейера, пока я не узнал, что это не художник, а неоромантическое направление. Я не уставал благодарить судьбу, что мне не нужно больше сталкивать бумагу на «Райоби» и прессовать с иммигрантами макулатуру. И хотя в моей профессии продвигаться особенно некуда, горизонтальную карьеру всегда можно сделать, и вот однажды меня перевели в Дом у Горбатого моста. Так я оказался в подстаканнике.

В общем, теперь на мне висел ещё и этот таксист. После бессонной ночи я долго не мог оклематься. Мой дом вышел из тени многоэтажки – на жалюзи заиграли солнечные пятна. Зажужжали газонокосилки. В гостиной перед телевизором полулежал Иван. Щурясь кивнул мне, пультом остановив на газоне игроков.

Моя семья живёт в Ялте, в зимней квартире, а я контролирую сына в Москве. Хотя на самом деле не вмешиваюсь в его жизнь. У меня огромный запас терпения. Или природного равнодушия. Спроси меня кто-нибудь, на каком он курсе, я не отвечу. Даже не знаю, в каком институте он учится. Да я и с ходу не скажу, сколько ему лет. Простодушную забывчивость я унаследовал от отца, который говорит, что чужих лет не считает. Я смотрю на Ивана – он только сложён как я, а в остальном из другого теста. Но природа иронична: когда отец уже не ждёт увидеть в сыне своего повторения, сын улавливает в себе отцовские черты – в жестах, походке, характерном кряхтении. Это грустное и немного отталкивающее открытие, насколько мне известно. Помню, как сильно меня поразил его почерк – в записке на холодильнике: папа, вынь кеды из стиральной машины. Я увидел следы собственной графики.

Он спит до середины дня, а по ночам подрабатывает барменом в заведении «Дорогая, я перезвоню» или играет в футбол на 55-дюймовом поле. Я в его возрасте тоже был бездельником. Много спал и даже часы бодрствования посвящал обслуживанию сна. Залезал в сад особняка Рябушинских, рвал сирень и ставил её в своей комнате на Ташкентской улице, чтобы сны были токсичнее. Сон моего разума рождал прекрасных чудовищ.

Поэтому я почти не захожу к нему в комнату. Разве что проверить, не забывает ли он поливать на жардиньерке фикус Бенджамина. На прошлой неделе он попросил меня починить настольную лампу. Что у него на столе: Drinks Адама Макдауэлла и сборник мотиваций Вуйчича. Как и я, он избегает полётов. Чтобы повысить статус аэрофобии, я частенько напинаю ему, что в нашей компании есть один очень известный итальянец, забыл его имя… Прежде я много летал, но повышенная тревожность, собственно, после рождения Ивана... Ах да, Челентано. В общем, я не летаю, а своё хладнокровие проверяю на дорогах.

В нашем департаменте рабочий день начинается поздно. Около полудня перед работой мы встретились с Зелёной в детском парке, ей захотелось мороженого. У входа со стороны Глубокого переулка взяли в лотке по брикету, сели у часовни на самом солнце – перед эстрадой все скамейки были заняты. С запада шёл грозовой фронт, тучи расплывались как чернила в воде и затемняли небоскрёбы – кручёные и скошенные пирамиды. А здесь, в кронах тополей, синяя смальта неба. Тремоло соловьёв – зацикленная, как игра огня в электрокамине, фонограмма. Рабочие шпателями и щётками счищают с прутьев ограды старую краску. У второго КПП стоит крымско-татарский пикетчик.

Вижу – Зелёная мнёт в пальцах обёртку пломбира. Встала, отнесла в урну, вытерла губы салфеткой. Достала из бумажного пакета длинное платье крупной вязки, приложила к груди. Отставила ногу:
– Из винтажной лавки.
Зелёная – не фамилия, не позывной, а такой стильный псевдоним. На ней шёлковое платье с растительным орнаментом. На запястье монохромная татуировка – зигзаг нефролеписа. Полноватые белые икры в чулках болотного цвета. Бриллиантовые волосы. Малахитовый мундштук, перстень с облучённым аквамарином и ягдташ хаки. Она исповедует зелёное. Носит зелёное всех оттенков – от морской волны до васаби. Живёт в Бремене на улице Александра Грина в трёхэтажном эллинге (готический квартал, маленькая улица из десятка домов заканчивается водоёмом) и мечтает о лабрадоре. Психфак МГУ, муж хирург, белокурые дети. Её квартиру в Зеленограде снимает кошка. Да, кошка-шизофреничка. Подруга отселила. Квартира всё равно убитая, ремонт надо делать. Подруга навещает её два раза в день.

Бременский дом Зелёной – металлическая черепица нисходящей до земли кровли, грунтованные бетонные потолки, витые провода на керамических изоляторах и эбонитовые выключатели, стены обшиты панелями под кирпичную кладку, первый этаж – столовая, второй – спальная, гостевая и детская комната, и третий – зал с камином. Настоящим. Потому что в какой дрейф по жизни не пускается женщина, её прибивает к тихой гавани и домику с камином.
– Кстати, почему именно лабрадор?
– Во-первых, это красиво.
И дорого. Я смотрю наверх, в бездонную смальту, потом на Зелёную. Раздумываю, что сказать о платье. Это ручная вязка, стало быть, платье с энергетикой. Зубодробительный эффект на голом теле. Завалимся завтра в кабак? Но я молчу. Не потому, что я христианин – тем более что мой приятель Проклов покачал бы головой, какой из меня христианин, – а потому, что она начеку: у тебя жена.

Я конечно, знаю, что ответить: не приписывай мне добродетелей, в которые сама не веришь. Мне нечего скрывать, у меня есть кое-что к ней. Может, и у неё ко мне, но не могу ручаться. Я чувствую к ней пульсирующую враждебность. Эта враждебность не мешает мне любоваться её вкрадчивой пластикой и рисунком бескровных губ, развязывать узел в её прядях, зацепившихся за капюшон («У меня такие капризные волосы, их, наверное, можно запутать взглядом»), забирать на КПП у курьера заказанные ею пакеты причудливой формы. Обманываться её лёгкой, не лишённой эротизма дурашливостью, которая мгновенно слетает, если она отдаёт распоряжения («Откройте Столыпинский зал, Султан Султанович собирает брифинг»). И уважать её любовь к цветам, предназначенным для свадеб и похорон («Отец 8 Марта приносил каллы из теплицы, он работал в институте дирижаблестроения»).

Стремительно меняется мир, но не психология, поэтому я знаю наверняка, какие паттерны (любимое её слово) программируют её жизнь. Что совести нет, есть только нервы. Что вина – завистливая и злая тётка. Шли её лесом. Прислушайся к своим желаниям. Ты богиня. Богини не считают денег. Не носят лифчиков. Не здороваются первыми. Ад – это ПМС, формы долженствования и три процента заряда наладонника. А рай – это вечер пятницы. Когда саксофонист возле метро играет джаз, притоптывая тяжёлыми «гриндерсами», а у вентшахты белое облако вишни. Прохожие пересекают площадь, как в замедленной съёмке. Луна зависает над чертогом Зоопарка. И так много в сердце весны и жизненных сил, что можно переиграть музыканта, создать мелодию с новой нюансировкой, вытянув из причёсанной импровизации что-то ребячливое в духе Чарли Паркера или того же Рашинга.

Мы оба достаточно молоды, но если в моём случае слово «достаточно» – натяжка, то в её случае – превосходная степень. В общем, она сложнее, чем кажется, и значительно проще, чем хотела бы казаться. Она занята только собой. Её ледяной эгоизм замораживает меня. В ней нет чего-то такого, что делает человека трепещущим. Чего же в ней нет? Ведь она успевает быть женщиной, а именно говноматерью, застревает перед зеркалами метро, чтобы сделать селфи, ищет в лужах пепельно-розовые облака, составляет гербарии, собранные на лугу после семейной прогулки, рассматривает звёздный космос в искрах авантюрина. Я не могу быть уверен, но, кажется, догадываюсь, в чём дело: в ней нет души.

Зелёная убрала платье, и у неё в руке появился малиновый, как леденец, камень. Поднесла его к глазам:
– Родохрозит. В Аргентине его называют розой инков.
Она одержима камнями. Собирает минералы, кристаллы и полированные шары. Кажется, совершает с ними обряды. По крайней мере какая-нибудь галька, окатыш, самоцвет у неё всегда с собой. Она добывает камни разными путями. Формирует заказы из Европы – и чтобы почтовые расходы не превысили стоимость груза, довеском банальных кварцев доводит посылку до пяти килограммов. Или в обеденный перерыв срывается на Киевский вокзал, перекупщик из Харькова через проводника отправляет ей пакистанские нефриты, афганские лазуриты и что там ещё. А на вокзале оцепление из-за звонка террористов, возвращается вся растрёпанная, в глазах молнии. Мне симпатична её алчность и неосторожность. Вечером после работы бегает через мост, у неё там каменщик. «Вольный?» – пошутил я как-то. Засмеялась: женатый. Имитация ревности, безусловно, подлое, но надёжное средство узаконить любопытство. Поэтому в один декабрьский день я составил ей компанию.

Был канун дня Конституции, почему это помню – на мосту флаги хлестали прямо по ушам. Сталинская многоэтажка. Во дворе квадратные джипы, массивные выдвижные шлагбаумы, бронзовые водосточные трубы. В просторном холле араукария и комната консьержки. Каменщик – летние джинсы, чёрная майка-алкоголичка, поджатые губы, длинные тонкие, наполовину седые волосы и какое-то пацифистское лицо (наверное, хиппи, с ним можно на «ты», подумал я) – провёл нас на кухню и заварил мате. В морозном окне в свете софитов сияла башня из белого мрамора, погружённая в шестиэтажный цоколь-подстаканник. На фасаде цоколь широко раздавался и выпускал к набережной помпезную лестницу. Мне было шестнадцать, когда я впервые увидел этот дом. Я смотрел на него с палубы прогулочного теплохода, почти с этого же ракурса, только он отражал… вот да, пепельно-розовые облака.
– Здание Верховного Совета. В народе его называют креслом бюрократа, – хрипло прокричал гид в микрофон.
Про кресло он загнул, конечно. Ничего подобного от народа я не слышал. Для нас с Зелёной это просто Дом у Горбатого моста.

Каменщик поставил на кухонный стол тяжёлые подставки, а на них шары уральской яшмы и родусита. Родуситовый был размером с бильярдный, яшмовый как теннисный мячик. Зелёная вращала их в лунках – у неё был немного пугающий отстранённый взгляд – и потягивала чилийское. Я грел руки о тёплую колбу выдолбленной тыквы и чувствовал себя незваным гостем. Но такие ситуации делают меня развязным. Я спросил каменщика, давно ли он в этой отрасли (так и сказал: в отрасли). Фонарём наладонника он освещал шар, по бликующей поверхности которого бегали пальцы Зелёной. «У меня вообще-то есть гражданская специальность», – ответил он не сразу и в сторону. В более чем минутной паузе мне послышалась явная грубость, но я не отступал: «У всех так или иначе есть гражданская специальность».
Каменщик как будто случайно направил фонарь в мою сторону:
– А у тебя какая?
– Я исправляю чужие ошибки.
Он кинул вопросительный взгляд на Зелёную, но она не участвовала в разговоре. У нас никто не знает и не может знать, чем занимаются не то что в смежном департаменте – в соседнем кабинете.
– А я храмы строю, – признался он.
– Хорошее дело.
– По всему миру вот камни собираю.
– Нормально платят?
– За камни?
– За храмы.
– Валютой. В 80-х чеки привёз, но они все сгорели.
– Ты имеешь отношение к Церкви?
– Все имеют то или иное отношение к Церкви.
Не хиппи. В окне набережная стояла в беззвучной пробке. У здания мэрии клубился пар – авария на теплотрассе. Триколор полоскался на морозном ветру над башней. Я спросил как можно небрежнее:
– А ты случайно не знаешь владыку Лазаря? Говорят, он в Аргентине...
– Я как раз при нём там работал.
– Вот как! Мой профессор, научный руководитель, с ним в армии служил в Ногинске. И что, много построили там?
– С Божьей помощью дом епархиальный большой, пятиэтажный. Собор кафедральный с куполом. В провинциях строили, в Бразилии.
– Интересно, – сказал я. – Мой профессор тоже почтенного возраста, уже никуда не ездит, а хочет его повидать. А когда владыка будет в Москве?
Поговорили ещё с полчаса. Жену свою он так и не показал.

Но я должен вернуться к парку. В нём резко потемнело, с реки забил шквал. Опустели скамейки перед эстрадой. Рабочие побросали шпатели и скрылись в автобусе. В верхних этажах небоскрёбов зажглись окна. Зелёная спрятала камень где-то в складках бесчисленных юбок, спросила время – её могут хватиться в департаменте, – и мы поспешили к КПП. Прошли разные рамки металлоискателей – Зелёная для штатных сотрудников, а я для гостей. Перед рамкой я выложил на стол ключи, наладонник и портсигар. Постовой обратился к напарнику, не сводя с меня глаз:
– Майор Ищенко доложил после обхода…
И перевёл взгляд на фотографию в моём паспорте. Мне известно, что упомянутый майор отвечает за охрану периметра.
– …что на объекте в двери ключ торчит. Обломан по самую макушку. Надо слесаря вызывать.
Говорит как по уставу, отметил я. Постовых меняют каждые три-четыре часа. В конце дня дежурная из камеры хранения, скинув лямку казённого фартука, но оставив его на узких девичьих бёдрах, появляется в дверях. Каждый вечер без десяти семь в пустом и мрачном пункте пропуска – тонированные окна, на столике графин с водой и 16-гранный стакан – эта сцена. Постовые развлекают её рассказами. Как поймали сумасшедшего, который ночью пилил прутья ограды. Как в турникете застряла толстая чиновница и на табло высветилось: «пожалуйста, пройдите по одному». А недавно задержали школьников в коллекторе под Горбатым мостом.

Но чтобы постовой передавал служебную информацию во время проверки документов – такого я ещё не слышал. Что за объект, о котором он говорит? Неужели моя часовня? Я шагнул через рамку, снял портфель с движущейся ленты, и мы вышли из КПП. Пересекли двор. Во втором подъезде ещё один пункт охраны и та же процедура. У него сливовый оттенок из-за примеси железа, сказала Зелёная (я снова поставил портфель на движущуюся ленту), это марганцевый шпат на самом деле. Службист прокатил её пропуск, а мой паспорт пролистал и заглянул в список гостей. Я рассеянно слушал Зелёную, но успел заметить, что её родохрозит в рамке не зазвенел. Это застывшая кровь древних богов, добавила она уже в лифте.

Я поработал с текущими документами. Это были сухие изложения постановлений правительства, канцелярит, который можно читать бездумно. Потом прислали стенограмму двусторонней встречи – в верхах, как говорили в моём детстве. Венесуэлу охватили волнения, и с острова Свободы прилетел посланник-премьер. Нужно было усиливать позиции в Карибском бассейне. Но и в официальном, выверенном обмене любезностями возможен ляп. «ООН признала кубинскую революцию» – напечатала машинистка вслед за переводчиком, который должен был сказать: «резолюцию». Я сидел в наушниках, вслушиваясь и подгоняя речь под протокол. И вспоминал одного кубинца, рабочего, который штукатурил стены в комнате моего сына. На его «Жигулях» был логотип Cuba, составленный из «Ниссана» Cube и Lada. Жизнерадостный темноглазый парень, гладкие стены сделал... Да, я исправляю ошибки. Мой стол завален бумагами, слева от монитора осколок пражской мостовой. Кружка с полустёртой надписью «Всё будет хорошо» и бокарнея в круглом горшке – бутылочное дерево. Я вычитчик. Всё лучше, чем пыль в типографии глотать.

С трёх часов начал ждать, когда отпустят Зелёную. Ей непросто отойти на обед – в приёмной она на виду у начальства. Зашёл в каптёрку поставить чайник. Там за шахматной доской, как обычно, сидел неулыбчивый, но любезный советник. Я кашлянул в кулак, чтобы обозначить себя, потому что звук шагов в департаменте скрадывает ковролин. В коридоре он красный, в каптёрке – белый, в переговорной по соседству – синий. Это цвета государственного флага.

За высокими, до потолка, эркерными окнами дрожали стропы – промышленные альпинисты с земли отцепляли карабины и сматывали снасти. Туча с запада подтягивалась к Зоопарку. Внизу безлюдно, у КПП чёрные Форды и ни одного шофёра, вороны расшумелись и слетелись на балкон – с него в 1993-м перед ополченцами и народом выступил первый президент. Вскипел чайник и оставил на зеркале испарину. Я заварил кофе прямо в чашке и вернулся к себе.

Наконец она написала, что ждёт меня у лифтов. Я надел пиджак и вышел в пустой холл с вытертым старым паркетом. Электронный замок двери – из массива дуба, с номером 5–77 и литерой В – пищал до тех пор, пока её не захлопнул доводчик. Зелёная, услышав этот сигнал, нажала кнопку вызова кабины – ещё раньше, чем увидела меня. Даже обе кнопки – вверх и вниз, потому что, говорю, она алчная. Но и в лифте Зелёная не отрывается от дисплея. Голубой отсвет увеличивает её нос, скулы и надбровья. Такие лица на женских портретах Боттичелли. В их напряжённом платонизме можно почувствовать туго взведённую пружину чувственности. Мы как любовники в шкафу, чуть не говорю я вслух. Зеркала до пола и дубовые резные панели. Моё тело охватывает лёгкий жар.

В большом зале с колоннами, каждая в два обхвата, – гигантская телевизионная панель. На стенах в виде канделябров золочёные светильники. В кадках веерные пальмы и гиппеаструмы. Мы сели в середине, Зелёная спиной к панели. Она озабоченно терзала ножом индейку. Прилёты, объезды, документы, звонки, письма. Кофе директору. Долг по кредиту. Не тянет аккумулятор на старушке «Хонде Джаз». И мечта о лабрадоре, на которого денег нет.

Я молчал, пока не съел свой кусок трески, а потом спросил:
– Сколько столиков в этом зале?
Она неохотно покрутила головой и пожала плечами. Я сам же и ответил: 64. Как шахматных клеток.  Пять рядов по десять, потом укороченный – восемь и последний – с шестью столами. (На медиапанели бушевал шторм. Плавучий кран раскачивался на волнах у опоры моста. И вдруг сорвался с якоря, накренился, врезался в мост, его стрела снесла фонарь и часть ограждения.) Зелёная чуть наклонилась ко мне:
– А это важно?
– Да. Цифры вызывают доверие. Ты слышала про мост Вздохов? Через него ведут арестанта в тюрьму, из которой живыми не выходят. В ней заперли одного чувака, и он оказался не слишком прост… У него был сообщник, иезуит и такой, знаешь, нытик. Вдвоём пробрались через лаз в потолке на чердак. Этот чувак отогнул свинцовый лист, вылез на крышу. Полнолуние, крутой скат, внизу канал, представь. Он пробрался внутрь Дворца Дожей, там они шуровали всю ночь, взламывали замки, искали выход. Встретили рассвет в зале суда, дожидаясь у двери, когда придёт сторож. Короче, вышел он через эту дверь, как Брэд Дэвис в «Полуночном экспрессе», и слился с толпой. Иезуит, естественно, тоже с ним. Собственно, о чём я? В дневниках он приводит цифру – 16, столько рядов листов ему пришлось проползти к коньку. Он запомнил. Он посчитал. Это был Казанова.

Она глотнула кофе и принялась за лимонное пирожное:
– Я не люблю считать, отстань.
В Бремене перебои с электричеством, под утро младшая дочь забирается к ней под одеяло. Надо покупать генератор. Один сосед построил террасу и закрыл вид на плотину. А другой запускает дрон и подглядывает в окна. Иногда к нам присоединяются две машинистки из моего департамента. В их присутствии она осмеливается спросить меня о личном. Интересно, наверное, посмотреть, как я буду выкручиваться при свидетелях. Я налил себе из маленького чайника вторую чашку молочного улуна (най сян цзинь сюань) за шестьдесят рублей.

– Можно взять лабрадора с дефектом. Например, с неправильным прикусом. Или метиса.
– Дай мне помечтать так. Нет у меня денег, сегодня последние отдам за тигровый глаз в хлоритовом кварце. Вечером его буду смотреть.
– Опять к каменщику?
– Да, – загадочно улыбнулась она. Эта улыбка ей очень к лицу.
– Знаешь, какого цвета мои глаза? Зелёные. Их нет в твоей коллекции. К тому же я Тигр по гороскопу.
Она вдруг смутилась и встала:
– Лабрадор это камень. Чёрный лунный камень, так его ещё называют.

Я вернулся на пятый. Открыл дверь 5–77В. До путча в этом крыле размещался гардероб зала для пленарных заседаний. Надо же было так сглупить с лабрадором. Что мне вообще от неё нужно? Сам не знаю. Просто симпатична её неосторожность. Но я не дошёл до своей комнаты, а заглянул в каптёрку. Советник исчез – он обедает в «Макдоналдсе» на улице 1905 года. Мягко шумел кондиционер. За окном шпиль высотки переливался ртутью. Сити полностью накрыла туча – сиреневая из-за алой плазмы небоскрёбов. Автобус с рабочими. Патруль с автоматами на аллее. И да, я увидел часовню. Как же её не увидеть. Она просто мозолит глаза. Я достал из шкафа плащ, перекинул его через руку и вышел из комнаты.

– 25-й, – ответил фельдъегерь с тележкой документов на мой вопрос, какой ему этаж.
Тележка обычная, из супермаркета, в ней папки с бумагами. Чёрные брови, одна звезда на погонах, на боку кобура. Ход кабины настолько плавный, что начало движения почувствовать невозможно.
– Вверх или вниз?
Он смерил меня взглядом:
– Конечно вниз, наверх столько нет.
Я вышел на цокольном этаже.

Вместе со мной из подъезда выскочил какой-то легкомысленный чиновник, застопорился под козырьком, посмотрел на небо и вдруг с необычной простотой сказал: «Эх, не успели». Вняв его панике, я невольно протянул к нему руку с плащом, но, к счастью, он не уловил моего жеста и, закрыв голову портфелем, запрыгал по мокрым плиткам к Форду с мигалкой.

Защитная шторка на личинке не поцарапана, ключ вошёл легко. Скрипнула дверь в железном переплёте, и я ступил на дощатый пол. Подождал, пока глаза привыкнут к темноте. По горячей ещё крыше хлестал дождь вразнобой, словно крупные птицы в схватке перебирали когтями по жести. Врезанные ромбами слуховые окна проливали свет на купол – низкий, в распорках балок, как в трюме корабля. Я щёлкнул зажигалкой, сделал несколько полуслепых шагов и зажёг свечи перед тремя иконами. Одна –  чудотворная Порт-Артурская, другая (появилась недавно, этой зимой) – Ахтырской Божьей Матери. Наконец, пламя озарило хрустальный образ ребёнка – трёхлетней Девы Марии. Это Трилетствующая.

Откуда она у меня? Из Ростова, который на трассе «Холмогоры». Я ведь не всегда разрывался между материком и Крымом, путешествовал и по северным городам. Жена ещё прощала мне неспособность прилично заработать – за остроумие и находчивость, на которые я всегда и полагался. Даже научную карьеру хотел сделать. Симулировал исследовательскую деятельность, просиживая весь день в библиотеке. Мы съехали тогда с квартиры на Радужной в трёшку на ближайшей улице. Я отводил сына в сад (он перешёл в соседний), а сам отправлялся в библиотеку. Дети в это время гуляли на площадках, и я старался, чтобы Иван не увидел меня и не расплакался. В то же время на моём пути к метро с площадки старого сада его прежняя воспитательница, элегантная высокая татарка, махала мне рукой. То есть сначала мы кивали друг другу через забор, а однажды она ответила на мой взмах руки, и уже смотрю – на другой день издалека первая машет. Всё это выглядело уже не таким однозначным, поэтому через какое-то время я ускорял шаг перед этим садом тоже. Но вместе с тем мне думалось, как хорошо работать охранником в детском саду: утром с плюшевого кресла: «Здрасте-здрасте-здрасте», родители приводят сонных детей, веником обмётывают им валенки, сутолока у корзины с бахилами, запах какао, омлета или чуть пригоревшей манки, а днём, в тихий час, из всех окон в мир – только чёрно-белые мониторы и кипящий кислородом аквариум. Дети в известной степени хорошая терапия.

Да это и не икона, а так, глянец из сувенирного магазина в ростовском кремле. Ездили на Рождество. Русские горки между еловыми борами, шербургские бензоколонки, яркая снежная карусель, белый шум рождественского веселья, кремль словно из пастилы на шумной, уставленной машинами площади, сводчатый тоннель главного входа, за ним – синеющий в сумерках чистый снег, чуть приторное сопрано Эммы Чаплин – ария «Аве, Мария», смех и визг на игровой площадке (жена Ивану: иди-ка порезвись на горке), деревья в облаках светодиодных искр, вертеп, похожий на уголок деревенского подворья, благоухает хвоей и свежей соломой, волхвы на лубочном панно в полный рост грозно насупили брови из-за направленного на них в упор галогена, а в сувенирном магазине лицо девочки в простом окладе – сорочка небесного цвета, волосы тёмно-русые, с правой руки, как голубь, вспорхнул цветок белой лилии, а левая застыла у груди. Взгляд глубокий и скорее пытливый, чем молитвенный.

В лавке женщина рассказала, что игуменье монастыря под Ровно, на Украине, понравилась рождественская открытка, да так, что она дала благословение на написание лика. Пусть это слово – «понравилась» – из светского словаря: оно об умилённом женском сердце. С тех пор икона получила хождение. И пусть она будет здесь, неканоническая икона в неосвящённом храме.

Эту часовню построили по указанию зампреда в память об октябре 1993-го. С видом на то, чтобы снести мемориальную баррикаду рядом, на подступах к дому у Горбатого моста. Но прошло время, зампред давно стал мэром, часовню приспособили под склад садового инвентаря. А мемориал остался на месте – это не только баррикада, но и обелиски с живыми гвоздиками, кивоты в красно-чёрных лентах. Фотографии под стеклом на стенде у стадиона: «Матюхин Кирилл, 18 лет, студент 2-го курса Московского института радиоэлектронной аппаратуры. Убит 4 октября в районе Дома Советов. Огнестрельное пулевое ранение в голову… Руднев Анатолий Семёнович, 49 лет. Родился в посёлке Ветрянка Фатежского района Курской области. Убит 4 октября. Сквозное огнестрельное ранение груди. Марков Евгений, 20 лет. Студент 2-го курса Приборостроительного института. Смертельно ранен 3 октября у телецентра “Останкино”. После начала расстрела оказывал раненым медицинскую помощь с друзьями А.Вураки (погиб) и П.Рощиным. Огнестрельные пулевые ранения живота. Остались: мать, отец и брат. Петухова Наталия, 19 лет. Студентка 3-го курса Московского технологического университета. Убита в ночь на 4 октября в 111 о/м г. Москвы, куда доставлена как раненая от телецентра “Останкино”. Множественные огнестрельные ранения: в ногу, 4 – в грудь пулями, состоящими из трёх оболочек, в затылок с кольцевым ожогом, на лице и теле ссадины и синяки. Одежду уничтожили до окончания следствия. Проживала в Москве. Единственный ребёнок в семье». Много имён.

Часовня окружена уже вполне взрослыми туями. На вершине конуса крыши тусклая, как варёный желток, маковка – пожалели, а то и своровали металлизированную краску. Окон нет – вместо них фальшставни с выцветшими апостолами. Ключ от часовни у меня, как и ключ от калитки со стороны Дружинниковской улицы (какой-то сумасшедший подпилил несколько прутьев в ограде, на этом месте автогеном вырезали проём и сделали служебный вход). То есть парк закрывается в одиннадцать, а у меня круглосуточный доступ.

Этой весной я навёл здесь порядок. Прежде всего разобрался с садовым инвентарём. Садовники перенесли его в пристройку за эстрадой и помогли мне обработать нижние венцы снаружи антисептиком. Доски пола сам покрыл яхтным лаком, поставил на полке восточной стены икону Трилетствующей, украсил её венком из виноградной лозы и веток тиса. Уборщица с КПП задрапировала глухие окна портьерной тканью. Внутри стало благопристойнее. Пусть это будет в первую очередь храм, а потом уже явочное место для связной из центра, так решил я.

Когда-то священники были жрецами и сами забивали жертву. Я не священник. Просто надзираю за объектом. Подписался в каких-то бумагах: ответственный за пожарную безопасность – и всё. Я христианин.

Несколько минут я стоял, оцепенев до мурашек, но очнулся от скрипа (когти скребут по крыше? – нет, пламя свечи дёрнулось от сквозняка), оглянулся и увидел в двери высокую фигуру в тёмном плаще. Не успел я по характеру движений и мелькнувшему под капюшоном нежному подбородку определить, что это женщина, как она уже встала рядом со мной. Слегка сдвинула капюшон назад. Показались несколько прядей светлых, вьющихся на кончиках бриллиантовых мокрых волос. Это была Зелёная. Я никак не ожидал её здесь увидеть и не скрыл своего удивления. Похоже, свои мокасины – у неё почти беззвучная, если не слышать шелеста юбок, скользящая поступь, – она сменила на каблуки.

Усиливая мою растерянность, Зелёная не подала ни знака, который объяснил бы её появление. При свете свечи в её лице появилось что-то рафаэлевское, элегичное, по-женски врождённо кроткое. Возможно, у неё актёрское лицо, подумал я, она может нарисовать на нём всё что угодно. Однако ситуация была нелепой, ведь мы только что вместе обедали, а сейчас стояли как незнакомцы. И если за обедом я вёл себя как резонёр, то теперь был готов ловить каждое её слово. Сообщение, краткое, произнесённое одними губами, я не сразу расшифровал в птичьей схватке дождя:
– Эмбарго на Шмаровоза снято.
Зелёная сказала это, не шелохнувшись. Я понимал, что больше ей нечего добавить. Более того – был уверен, что Зелёная, несмотря на эту свою вечную всезнающую улыбку, ничего не знает о моей работе. Как и вообще обо мне. Потому что никогда ни о чём меня не спрашивает.

– Мне казалось, это эмбарго было условным, – собственный голос послышался мне немного чужим. – Условным, но пожизненным. Как его должность советника, – потом не сдержался и засыпал её вопросами: – Мне что нужно тебе сказать? Это утечка? Что мне с этим делать?

Зелёная наконец повернулась ко мне. Мне редко приходится видеть её прямой взгляд. Когда человек редко смотрит в глаза, его взгляд ошеломляет и горит каким-то вызовом. Но сейчас на удивление я прочитал в её глазах тишину и как будто благодарность:
– Разве тебе это не важно?

Тут я решил, что она выбрала для разговора часовню, чтобы избежать прослушки.

– Да, я его сосед.
– Пусть это будет информацией к его досье.

– Не надо преувеличивать. Я просто пользуюсь открытыми данными. Двадцать лет назад его внесли в синий протокол. Замначальника СБУ, депутат, отравитель, перебежчик, советник нашего директора контрразведки. За это время столько произошло. Майдан. Русская весна. Санкции и контрсанкции. Мост. В этой свистопляске диоксиновый скандал кажется очень наивной историей, если честно, и давно похоронен.
– Всё прошлое кажется наивным. Но оно возвращается.
– Да, только если с самого начала оно не было фарсом.
– Но фарс разыгрывали очень серьёзные люди.
– Сейчас они отставные актёры.
– Которые никогда не смирятся с тем, что они отставные.
– Но сама посуди – почему Шмаровоз на свободе? Ведь он фактически не скрывался. За ним охоту даже не начинали.
– Может, он просто талантливо сбежал. Как Казанова по свинцовой крыше.

Я не мог скрыть свою улыбку. «Она не так проста, как кажется, но и не так сложна, как хочет казаться».
– Неожиданная аллюзия. В каком-то смысле да, уходил он профессионально. Убрали из депутатов – устроил бедлам в своём офисе, инсценировал ограбление и тут же заявил о преследовании. И получил моральное право покинуть страну. Я читал интервью с ним, там обида звучала очень натурально и, я бы даже сказал, интеллигентно. Хотел подать в суд на президента…
– Теперь все забыли, что он отравитель.

– Кто твой источник?
– Он сам. Не веришь?

Нет, я не то чтобы не верил – я просто не понимал, что происходит: почему мы здесь и об этом говорим. Всё, что я слышал, я воспринимал как информацию из центра.
 (...)
Лазарь? Крымский архиепископ. Эффективный хозяйственник. Он родом с западной Украины. Окончил две семинарии – Одесскую и Минскую. В 1975-м был келейником архиепископа в Аргентине. То есть, возможно, советником. Через пять лет стал епископом Аргентинским и Южноамериканским. При нём одну из площадей города переименовали в Святого Владимира…Там установил памятник Владимиру. Потом его назначили в Херсонскую епархию. И уже после этого он стал Крымским архиепископом. За два года до него сменились три его предшественника – это о чём-то да говорит. Вся работа по храмостроительству в Крыму – его заслуга. Да вот, к примеру, не было ни одного монастыря – сейчас 18, из них шесть пещерных.
Но какое он имеет отношение к делу Шмаровоза? В 2001 году структура владыки (структура, как бы это ни звучало, а именно Украинская православная церковь) взяла часть южного берега, ниже виллы Шмаровоза, в аренду – для благоустройства и миссионерской деятельности. Сразу же после заключения договора, через две недели буквально, епархия передала эту землю в субаренду одному киевскому обществу. Через год субарендатор снова поменялся. То есть провели определённую ротацию субарендаторов, в которой Крымская епархия участвовала для отвода глаз. К слову, этим участком берега тут же очень серьёзно занялись. С моря буксиры расчистили его от больших камней. Там с одной стороны дикий пляж, непролазные нагромождения скальных осколков, валуны, а с другой – погранзастава, запретная зона. Эта зона в свою очередь примыкает к даче киевского депутата, чья фамилия удивительным образом коррелирует с фамилией нашего премьера. На горизонте справа от мыса Сарыч стояли длинные, непривычные для акватории Зелёного мыса баржи. Через какое-то время с этих барж берег засыпали речной галькой. После этого пляж обнесли забором и выставили круглосуточную охрану. Напротив на таком домашнем удалении плескалась на волнах белоснежная яхта Шмаровоза. Он был бенефициаром всей этой затеи.
Проклов заехал ко мне, у меня уже неделю гостила с семьёй Катрин-Чарльз из Петербурга. Она внучатая племянница профессора Боброва, точнее, внучка его удочерённой воспитанницы. То есть профессор взял в семью дочь своей родной сестры, которая умерла от туберкулёза, и вот Катрин её внучка. А вилла Боброва и есть тот самый Дом с павлинами, где обосновался Шмаровоз.
Мне говорили о том, что якобы Бобров завещал свою виллу детям. Но что я узнал от Катрин? Что никакого профессорского завещания не существует. Он умер раньше жены, в 1904 году. Успел многое в жизни сделать. Разработал аппарат для введения медицинских растворов под кожу – в сосуде с вводимой жидкостью создавалось небольшое давление. Открыл первый в России рентгеновский кабинет. И построил на южном берегу на частные средства детский костно-туберкулёзный санаторий, как я понимаю, несколько корпусов, потому что даже сейчас не один санаторий носит его имя. Его называют первым крупнейшим инвестором ЮБК. Он привлекал даже средства императорской семьи.
Что касается собственной виллы Боброва, в революцию она избежала экспроприации. Она стала культурным центром Алубики, которым руководила его жена Екатерина Дмитриевна. Она также продолжала заниматься лечением детей. Умерла во время Великой Отечественной. Она же, стало быть, и оставила завещание. Потому что именно после войны в Доме с павлинами открылся детский сад. Но ошибка в моих предварительных данных не изменила основного вывода: Шмаровоз завладел этим историческим зданием – государственным детским садом, действуя в юрисдикции Украины. В нынешних условиях по понятным причинам к этой сделке невозможно подойти с ревизией. К этим причинам добавляется ещё две. Во-первых, дом оформлен на жену Шмаровоза, гражданку Украины, с которой он в официальном разводе, а во-вторых, разжалованный украинский генерал сейчас находится под крылом директора нашей спецслужбы. Шмаровоз его советник.
Я воздержался от дальнейших расспросов Катрин по одной очень деликатной причине. Точнее, по двум. Во-первых, я удовлетворяюсь той информацией, которую мне передают. Я довольствуюсь очень малым. Соответственно, у меня нет никаких обязательств перед источником. Во-вторых, я прекрасно понимаю, что завещание профессора в пользу детей не слишком приятная тема для семьи Катрин как семьи наследников.

Он бросил рюкзак на заднее сиденье. Надо только заглянуть в мой охотничий домик, растопить печь и уже потом в скит. Я был в прекрасном расположении духа. Всё-таки ночь перед Рождеством. Машина накануне вымыта и навощена. Я надел брюки, в которых хожу на работу, и лыжный свитер. Праздники мне надоели, и я был готов пожертвовать сном этой ночью. Дорога свободная, сказочный окоём леса, звёздное небо. Старался держаться подальше от других машин, чтобы не забрызгали. В дороге я всё подробно рассказал ему о Доме с павлинами. Он, кажется, слушал внимательно и ничего не сказал. Правда, я не раскрыл свою заинтересованность в этом деле. Но Крым во все времена ему был неизвестен. Он его компенсирует Карпатами.

Как только Москва осталась за спиной, я спросил его об иконе Трилествующей. Как к ней нужно относиться с точки зрения канонов. Мне известны, сказал я ему, образы Богоматери, натурализованные разными народами, и меня поражает тот факт, что Богоматерь может быть представлена, например, темнокожей или цветной, с широкой переносицей или монгольской складкой, вообще с украшениями или в национальном одеянии. Проклов начал с востока:

– На японских православных иконах японские черты лица у святых, у Николая Чудотворца например. Про Иисуса Христа не помню. Знаю монахиню из Питера, она подвизалась в Минске, сейчас уехала в Якутию. И вот в мастерских в Якутии они тоже пишут с налётом якутских черт в лицах у святых. Опять же не видел, как Иисуса Христа изображали. Как к этому относиться – совершенно спокойно, это же не портреты. К этому спокойно относятся в мировом православии, с пониманием. Другой вопрос, что неканоническими являются не цвет кожи и разрез глаз. В конце концов, инобытийные формы могут быть какими угодно – может быть, после смерти к аргентинцу Иисус Христос является с аргентинскими чертами лица... Это, конечно, глупые рассуждения, но… В этом нет никакой проблемы. И в эфиопской православной церкви тоже, кстати, иконы не сильно похожи на наши… А вот неканоническим является пример… Не так давно мы как раз обсуждали феномен, который имел место только в Западной Украине (Галичине) и Латинской Америке. Иезуиты, позиции которых были сильны в нынешней Западной Украине – тогда это была Польша – привезли эту иконографию: Иисуса Христа о трёх головах, то есть такое представление о Троице, так иконы писались: главное лицо и по бокам ещё лица. Три лица – или даже головы от шеи отходят. Вот это неканонично. А цвет кожи и прочее… Даже на грузинских иконах можно наблюдать непривычную для нас информацию, но мы ведь, например в Москве, их почитаем тоже… Был я тут как-то в грузинском храме, у них висит икона «Три радости», почитаемая как чудотворная, если бы я не знал, я бы подумал, что это картина ренессансная. И вопрос каноничности как бы отпадает. Опять же в провинции, я помню, в Арзамасе, в главном их соборе иконы Божьей Матери писались в XVIII веке под сильным влиянием европейского искусства, это действительно скорее портреты, а не иконы.

Потом у нас зашёл разговор о провинции. Я много разъезжаю, говорю я, но вот эта глобализация затронула тихие уголки. И девицы в этих уголках, с которыми ты поддерживаешь связь (я упомянул тут несколько его платонических пассий, знакомство с которыми он совершал часто на моих глазах), уже не кажутся мне такими обольстительно непугаными. Он на это сказал:
– Знаю истории некоторых нежных женских созданий, в частности, из Рязанской губернии, но есть примеры из Воронежской. Они приехали в Москву, естественно, становились предметом в лучшем случае равнодушия. Но бывая у себя в Курской области, где нравы не столь суровы и колючи… У нас действительно там вырастают, в светском, так сказать, обществе, очень нежные интересные интеллигентные девицы, то есть сужу я по…  Отдельных таких девиц я знал. Им сейчас за 30, наверное. Притом что большая их часть – невзыскательные, в 18 лет по залёту выходили замуж. Но ты сбиваешь меня от этнографии к какой-то… В область частных нравов… Даёшь оценку без научного фундамента. На Вологодчине, например, никогда не было старообрядцев, не было никаких убежищ, там и народ помягче… А там где было мощное старообрядческое движение – юг Московской области, туда, в Рязань и в Тулу, – там много такого недоверия…

Уже через час свернули с трассы и въехали на горку в Воздвиженское. На краю деревенского кладбища в церкви служба, теплятся лампады в окнах. Проклов снимает очки и растягивает веко над правым глазом, чтобы сфокусироваться. Дальше Лешково, село славится лешими и нечистой силой. Но нам левее под мост, на Хотьково. Делаем первую остановку в Радонеже. В одну глухую зимнюю ночь я появился на этом холме с первыми признаками жизненной застылости. А покинул его перерождённым. Всё в моей жизни устроилось в одну ночь. Нет, я не пил из святого источника и не обратился к Богу. Просто выкурил сигарету, постоял на холме. Там внизу долина реки, сейчас в темноте не видно. «Говорят, там всё застроили», – бурчит Проклов. «Заливные луга нетронутые, – отвечаю.

Внизу источник, мельничное колесо на реке, не с гребнями, а с черпалками, я его называю водовзводным. Стараюсь всегда останавливаться на этом холме. Проклов ведёт видеосъёмку. «Кажется, церковь была лазурной», следующее его замечание. Да, перекрасили в персиковый, теперь совсем не то. Заходим внутрь, осматриваем купол и удаляемся восвояси. Едем дальше в Хотьково, поворачиваем на Ахтырку и посещаем ещё один храм. Всё, что осталось от усадьбы Трубецких, рассказываю я. Крестьяне разобрали даже оранжерею. Всё пригодится в хозяйстве. Но это ещё что – в Алубике в советское время с улицы перетащили в частный двор фонтан. И такое бывает.

Классический сельский храм после реставрации. Мощный прожектор шпарит прямо в жёлтый фасад. В снопе света красиво крутится тихая метель. Собаки лают во дворах. Натужно вспарывает снеговые облака самолёт. В этом храме был несколько раз на Пасхе и на венчании. Помню, свидетель, долговязый бурят на Ягуаре, попросил у меня ремень, похоже, чужой костюм надел, брюки не держались. Хороший ремень, американский, на обе стороны можно носить. Бурят в нём дырку под себя пробуравил. А ещё знакомая в этом храме прислуживает. Бывшая стюардесса. В Кудрине живёт, за лесом.
Проклов заходит в храм, в котором многолюднее, чем в радонежской церкви, в основном деревенский народ, целует икону, а я, постояв с ним немного, выхожу во двор. Через некоторое время он выкатывается со своим рюкзачком, обходит храм кругом и фотографирует падающий перед прожектором снег, как минуту назад делал я.

Едем дальше, проезжаем Кудрино, спускаемся под горку. Слева и справа дачные посёлки – слева хотьковские, победнее, справа московские, побогаче. И на краю елового бора небольшой домик из красного кирпича. Я вылезаю из машины и проваливаюсь в сугроб. В ботинках снег. Дорога узкая, не развернуться. Встаю на плотный вал, нанесённый трактором, перешагиваю через забор и проваливаюсь в снег. Добредаю до крыльца, открываю дом, включаю уличные фонари – антивандальные шары размером с видимую луну – и беру лопату. Расчищаю тропинку к воротам. Под елью сугроб совсем мелкий. В машине мерцают очки Проклова, он что-то записывает в блокнот. Перекидываю лопату. Он выходит и близоруко осматривается. Нужно срыть вал, завалило ворота. Проклов честно берётся за дело. Жду по другую сторону ворот. У меня есть ещё надежда высушить носки. Не приходилось мне видеть, как этот человек работает. Но вмешаться не могу – нас разделяют ворота. Впрочем, я также не видел, как он чихает, сморкается или, как говорят в Монголии, поит коня. Возвращаюсь в дом растопить печь и включить конвекторы. Створка ворот подалась, Проклов протискивается, говорит на ходу «через час литургия, не успеваем» и входит в дом. Настало время мне увидеть, как он готовится к исповеди и причащению. Он стоит посередине комнаты и читает Псалтырь… В комнате горит только настенный светильник. Я ставлю на печь наполненное снегом ведро, расчищаю площадку для разворота машины, вношу вещи и снедь в дом. Включаю советскую пятирожковую люстру у него над головой – светильник на стене в углу слишком тусклый. Он морщится от вольфрамовых лампочек, но потом лицо его смягчается, и он удовлетворённо кивает: так-то лучше – с благодарностью, адресованной источнику света, а не мне, как если бы я включил люстру для того, чтобы подмести золу возле печки. Читает дальше – гнусавым речитативом глухонемого или зажатого поэта, выступающего на публике. Но всё-таки его молитвы звучат уже веселее. Акафист нужно прочитать перед исповедью и причащением, объяснил он мне ещё в машине. Наконец останавливается и объявляет с тяжёлым вздохом: теперь сорок раз «Господи, помилуй».
Нет, просушить носки и ботинки не успеваю. Я прикрываю за собой дверь и иду к машине. Лес молчит. Снег щекочет на крылья носа. Вдалеке горят огни московских дач, несколько домов украшены иллюминацией. За лесом раскатистый гул самолёта. Машина снова под слоем снега, обметаю её веником и завожу мотор. На литургии будет владыка Лазарь, это крымский митрополит, у меня к нему несколько вопросов. Проклов появляется на крыльце, я разворачиваю машину на расчищенной площадке, возвращаюсь в дом и закрываю дверь, а ворота оставляю открытыми – кажется, так надо в рождественскую ночь. Ну чтобы впустить Святой Дух.
– Не успели подкрепиться. У тебя наличные есть?
Проклов из заднего кармана достаёт мятые сотни. Мне нравится такое обращение с деньгами.
– Не шибко много. Вообще-то я на тебя рассчитывал, – рассеянно отвечает он. – Но кое-что в «Дикси» купил.
Это магазин для бедных возле моего дома. И кажется, после молитвы он слегка заморожен.
– Просто сомневаюсь, что в монастыре карты принимают. А нам всю ночь стоять. Может, завалимся в ресторан в Посаде после литургии?
– В скиту трапезная. Там посмотрим.
Опять за окном Ахтырка, несколько встречных машин встали на повороте к церкви. Проклов говорит раздумчиво:

– Вот тебе образец связей, видимых и невидимых. Была такая Валентина Минская, причисленная к лику святых, жившая в селе Станьково, в Белоруссии. Эта икона, Ахтырская икона Божьей матери, там почитается. И у всех минских, белорусских православных она есть. Почитание её есть во всей Белоруссии. Я, конечно, не спешил бы с выводами… Вообще я всегда был уверен и сейчас вижу, что Ахтырская – она по Ахтырке в Малороссии, слободской Украине. В бывшей Харьковской губернии, ныне Сумской, есть город Ахтырка. И харьковская и подмосковная имеют единую иконографию, одинаковы по композиции, но различаются довольно сильно по исполнению. Видимо, есть какая-то связь вашей Ахтырки с той. В сущности, иконография одна и та же. Вашей Ахтырской Божьей Матери руки сложены не так, как у Харьковской, но… В сущности, да, это список с Харьковской. Я смотрел в справочнике по всем русским иконам Богоматери, и Ахтырская фигурирует только как Ахтырская Харьковская, ничего там про вашу Ахтырку не сказано. Но это издание дореволюционное… Вот тебе и повод познакомиться с местным духовенством и приходом Ахтырской церкви и узнать историю вообще и церкви, и названия, и иконы, почитаемой как чудотворная – она же там у вас вся обвешена золотом…


…….

Таким образом, вся интрига, долгая аналитическая работа центра свелась к этому ответу на мой давний запрос. Эмбарго снято. Ответ центра задерживался из-за постоянно открывающихся новых обстоятельств, в том числе политического свойства. Центр, возможно, не мог согласовать операцию и по причине новых поворотов в судьбе моего подопечного. В мои функции спящего агента входила роль шпиона. Я настолько свыкся жить с ним бок о бок, что он стал частью моей биографии. Легализация затянула меня.



2. Пу

На Радужной

Я заглушил мотор и жду её под высокими зарослями чубушника. Это, конечно, лишняя предосторожность – ещё не рассвело, двор пуст, старая голубятня перед подъездом выглядит покинутой. Но мне привычно ставить машину за кустами, чтобы из окон нас никто не увидел. Опускаю стекло, салон заполняется ароматом, приторным и в то же время бодрящим. У нас сутки, чтобы добраться до виллы Шмаровоза. Моя запыленная, раскалённая японка скатится в тень кипариса под белым фонарём, я прижму её почти вплотную к подпорной стене возле особняка – Дома с павлинами, как его здесь называют, – выну ключ из замка зажигания, сразу же умолкнет вентилятор охлаждения. Мы выйдем и оглохнем от другой тишины – ночной южнобережной, с тактами прибоя.

После вчерашнего дождя ещё парит. Я смотрю на окна четвёртого, последнего этажа. Стекло на кухне крест-накрест заклеено коричневым скотчем. На подоконнике семь рисоварок. В этой квартире вместе с полудюжиной своих подруг живёт девушка – маленькая, с длинными чёрными прямыми волосами, почти африканским сплющенным носом и большим, немного лягушачьим, но в улыбке фотогеничным ртом. Вот она – выпорхнула из подъезда, махнула мне рукой. Прячет глаза, не выспалась – I sleep late, написала в чате, – дёргает за ручку, не с первого раза открывает дверь и садится. Я привлекаю её к себе и целую по-дружески в щёку. У неё токсичный, как у гейши, макияж. Спрашиваю с шутливой серьёзностью:

– Тебя взяли в хор девочек к Ози Осборну?

Стартую прежде, чем она успевает ответить – и найти застёжку ремня безопасности. Да и не ответит она, потому что не знает русского. А то локоть у неё острый. Я говорю с ней как с глухонемой, артикулирую, жестикулирую, выразительно на неё смотрю. В сущности, я мог бы говорить с ней на придуманном языке. Разницы не было бы никакой. Это дальше, чем каток, far from rink, Poo, продолжаю я. Помнишь пункт проката, духота и голубой мрак раздевалки, гирлянды на окнах? Я затягиваю тебе шнурки на коньках. Ты бледна, никогда такого не было, чтобы белый мужчина стоял перед тобой на коленях. У тебя испарина на лбу. И слишком упругие икры, Пу. Слишком упругие, вери мач экзерсис фор боди. А потом мы пили облепиховый чай. Но сейчас я хочу убедиться, что ты в порядке. Smile! Мы должны быть на месте до следующего утра. Это настойчивое пожелание центра. Они всё время спешат, им всё нужно срочно. Там новый участок после Темрюка, я его толком не знаю, не успел посмотреть на карте. Порт нам не нужен, туда едут только бензовозы. Переправа теперь не больше чем детский аттракцион. В общем, держим курс на мост. Бог впереди нас.

До порта Кавказ был Чонгар, кордон державной инспекции. Я его проезжал в последний раз в 2013-м. Остановился, вышел – на песчаной обочине в луже мазута ткань зонта бьётся на спице как крыло летучей мыши, – поднялся на холм, раскинул руки, запрокинул голову. Ветер задирает рубашку, дыханием тридцати дев обдаёт живот. Внизу поток машин, воздух жжёно-миндальный, горчит полынью или амброзией, не знаю, туманит мозг. И думаешь: взять по горсти краснозёма Крита, подмосковного суглинка мышиного цвета и этой сивашской соли – и можно рисовать, например, гималайский пейзаж. С холма открывается вид на перешеек – буфер между материком и полуостровом. Лента асфальта полуденная, пыльная, узкая, с обеих сторон шалманы. Курятся мангалы, копчёная рыба, как в кегельбане, висит перед экранами из простыней. Интересно, чем теперь занимаются татары, может, промышляют контрабандой. Дорога ведёт к Северо-Крымскому каналу, к первой остановке на полуострове – на рынке в Джанкое. Блеск фар, хрома и стёкол машин в солнечном мареве. Веки горят, ехать уже невмочь после бессонной ночи на границе, но именно здесь открывается второе дыхание – скоро Симферополь, а за ним перевал со стоянками для дальнобойщиков и кабаком «Вдали от жён» – и длинный спуск к морю с крутыми виражами и долинами в огнях.
 
Что-то древнее, шумерское в разрезе её глаз и широкой переносице – и фешенебельное в белоснежности зубов. Иногда она становится тихой и церемонной, как приструнённый ребёнок. Она и есть дитя – из Страны улыбок, гуттаперчевое дитя. Может двинуть локтем или оцепенеть, если я прикасаюсь к ней, и при этом вдруг, набравшись решимости, целует меня прямо на улице, в плавном броске, как кошка. Давай повторим урок, говорю я. Russian word. Она произносит слова на русском, неуверенно, растягивая слова до неузнаваемости (я загибаю пальцы), сначала самые главные: потом, давай, пока. Спасибо. Хорошо. Красивый. Вкусно. Метро. Маленький. Рука, нога (она поднимает руку, обхватывает ногу). Дождь (нет, поправляю я: дощщь). До свидания. Кристиан.

Кристиан – это я: христианин. А ещё учитель, доктор и техник – это мои роли, но они настоящие. Всю зиму я ставил машину под чубушником, поднимался к ней, она встречала лёгкими поклонами, немного пятясь в тесной прихожей, я передавал ей свой портфель с дрелью, глинтвейном и конфетами. В конце зимы она перестала опасаться меня. Но по-прежнему очень редко произносит моё имя, а на своё настоящее не реагирует. Эта девушка просто находка для агента, но мне жаль, что я втягиваю её в эту авантюру.

...Мы не увидим мелитопольских предместий и меловых круч под Белгородом. Вместе с инспекторами ДАI отдохнут от нас черти из чистилища таможни. Прощай, Москва. Нас ждут воронежские дороги, Ростов портовый, станицы в камышах и подсолнухах и Тмутаракань. А что будет дальше, спрашивает она. Я честно задумываюсь – над тем, что ей ответить, но не над тем, что будет дальше. Женщины спрашивают одно и то же. Им приходится одно и то же отвечать. Среди этих одинаковых вопросов – вопрос о самих женщинах, а именно об их количестве. У Рамзая было тридцать любовниц, предала его одна, а при этом говорят, что его погубили женщины. Зачем нам подобные обобщения? Кстати, его казнили производители машины, на которой мы едем. Что касается твоего вопроса, я постараюсь, Пу, чтобы после всего ты навсегда улетела к себе в Самутпракан.

Зима

Но прежде всего прощай зима. Она прячет лицо под чёрным шарфом, как под никабом. Присылает мне это фото из трамвая: cold. Я возвращаюсь с работы за полночь, дрожа от озноба. В моём портфеле пропитанные алоэ салфетки, ибуклин и циклоферон. Иван, полулёжа в гостиной перед телевизором (на 55-дюймовом газоне искусственно выведенные игроки), щурясь здоровается. Я не вмешиваюсь в его жизнь. У меня огромный запас терпения или природного равнодушия. Спроси меня кто-нибудь, на каком он курсе, и я не отвечу. Больше того, с ходу не скажу, сколько ему лет. Да и спрашивали давно – врачи в детской поликлинике. Простодушную забывчивость я унаследовал от отца, который говорит, что чужих лет не считает. Я смотрю на Ивана – он только сложён как я, а в остальном из другого теста. Но природа иронична, и я знаю совершенно точно, что именно когда отец, казалось бы, отчаялся увидеть в сыне своё повторение, сын начинает замечать в себе отцовские черты – пусть в жесте, каком-нибудь характерном кряхтении или манере пить чай. Это грустное и немного отталкивающее открытие, наскольк

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
...
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

До ночлега под ростовским небом, в котором уже угадывается отражение моря, ехать весь длинный вечер, значит, есть время вернуться к жимолости.

Но я опять отвлекаюсь – Пу шлёт мне сообщение за сообщением. Это могут быть и кулинарные натюрморты, и всякие шалости, и приливы нежности, и просто поток сознания. Конечно, слова, которые она пишет (у неё на клавиатуре сложные, как вензеля, буквы), искажены двойным переводом, и бывает, я на все лады толкую короткие реплики, но если на них не ответить, она не обидится. Иногда Пу откладывает смартфон и нараспев лопочет на тайском, словно между нами нет никакого барьера, и лишь выделяет некоторые слова, которые вроде должны быть мне знакомы – а почему бы и нет: я часто повторяю за ней, правда, ничего не запоминаю, – потом с ожиданием смотрит на меня. Во всех случаях я киваю, подтверждая, что уловил смысл сказанного, и повторяю ключевые слова, это приводит её в восторг. Она поправляет моё произношение, а поскольку в тайском, как мне кажется, важно интонирование, всё сводится к весёлому, почти музыкальному уроку, в котором она играет не слишком привычную для себя роль репетитора. А сейчас я просто читаю её монолог, держа смартфон в ладони на отлёте.

[14:17] Пу: Страсть

[14:17] Пу: я буду рассказывать сказки

[14:18] Пу: если это страсть, люди срезают цветы в вазе

[14:19] Пу: когда он завянет, ему это не понравится

[14:20] Пу: люди потеряют свою страсть

[14:20] Пу: Любовь

[14:21] Пу: Вам нравится сажать деревья, которые вы всегда поливали и сажали. Чтобы она росла и цвела

[14:21] Пу: знаете ли вы слово любовь?

[14:23] Пу: Вы можете многого не понимать

[14:23] Пу: только я могу сказать

[14:24] Пу: я буду сажать деревья и воду

[14:25] Пу: и наблюдайте за ним счастливо

[14:25] Пу: Верри хорошо

[14:26] Пу: Вы понимаете

Железобетонное спокойствие этой хрупкой девочки, я видел сам, гипнотизирует прохожих. Она была бы идеальным агентом, но, конечно, не нашей касты. Может, поэтому и тянусь к ней. Я беру её за руку выше локтя. Слишком упругие бицепсы, ты слишком спортивна, Пу. Но ко мне приходят большие клиенты и я должна быть сильной, оправдывается она, смеётся, выкручивает руку и демонстрирует апперкот из тайского бокса, мад сюи. Между нами завязывается шутливая драка. И снова воцаряется молчание.

Только она молчит на тайском, а я на русском. Наконец я продолжаю свой рассказ. Есть такие места на свете, Пу, где душа делает остановку. Они могут быть и внезапные, и проверенные, и сконструированные. Зоны комфорта. Точки автономии. Гавани. Внезапные – это когда оказываешься вдруг в незнакомом городе, утром подходишь к окну. Зеленеют бутылки на столе, полушарие кокосовой скорлупы полно окурков, на улице обычная российская хмарь, где-то отстукивает товарняк, отчуждённо, задавленно поют соловьи. Всё вокруг чужое, при этом не тревожное, потому что прошлое отменено, вместо него – счастливые, хоть и заведомо неосуществимые предчувствия. А проверенные места – это, например, квартира моей бабушки по матери, Екатерины. Я брал конспекты, яблоко, пачку сигарет, садился в поезд на Ждановской и приезжал к ней на всю зиму. Мне нравилось жить её медленной жизнью, читать колонку хроники в газете «Труд», утопать по уши в пуховой подушке под столетними часами (на тыльной стороне маятника стёртые буквы Schwingungen pro minute 100 – сто колебаний в минуту), просыпаться от запаха какао и уютного скрипа паркетной доски под её ногами, завтракать пшённой кашей из кастрюли, завёрнутой в газету и грубое сукно, а порой и в пальто, в бесконечной галерее, маневрируя зеркалами в трельяже, размножать свой профиль и выезжать в заутренней электричке к первой паре с душой чистой, как после исповеди, хотя перед бабушкой исповедоваться не надо, all she understands… Наконец, сконструированные места: множество убежищ, начиная с детского штаба под кустом сирени и заканчивая первым личным кабинетом.

И вот одним из таких мест был для меня склон, сходящий к озеру. Крутой, но – как бы тебе сказать? – солярный, что ли, солнце до заката освещало его. Небольшой овраг, в нём ещё росла растрёпанная бузина, прорезал этот склон и создавал небольшую бухту. Когда мы предали земле рабу Божию Марию-Прасковью и вернулись с кладбища, я взял в сарае велосипед и отправился к своей гавани. Ехал без тормозов, осторожно. Ты не обращала внимания, что вообще-то у велосипедов нет заднего хода? Но мои педали не стопорили колёса, а прокручивались назад. К полудню померкло небо; я торопился. Кругом карьеры и заболоченные лагуны. Проносился мимо картофельных делянок. Проезжал садоводческое товарищество у пятой шахты – дачные домики, скажу я тебе, это архитектура отшельников. Тут и будки на сваях из раствора, залитого в текстолитовые трубы. И цистерны, крашенные сверху серебрянкой, с вырезанной сбоку автогеном дверцей и деревянным крыльцом. Нарядные, как птичьи кормушки, избы. Я заблудился пару раз, снова выруливал на убитую асфальтовую дорогу. Скатывался в овраги по змеистой тропинке, влетал на полном ходу в выступающие корни берёз. И седлом отбил копчик – это я почувствовал на шматах засохшей грязи, когда ехал по следам от тракторных гусениц. Застревал колёсами в шлаке на полигоне, где однажды состоялось лазерное шоу – и местные рыбаки на лодках в отдалённых озёрах, увидев светопреставление на месте Большой Медведицы, приложили к губам зажатые в кулаках нательные кресты.

Вот показался руинированный коровник, по-вашему ферма, а значит, я вернулся к кладбищу, на котором мы были утром. Где же моё озеро? Где геодезическая вышка на перевале? Где бухта? Я повернул назад, к посёлку, остановился у одного карьера. Зашёл в воду, доплыл до середины, чтобы осмотреть весь берег. Тем временем тяжёлая и неумолимая, как пашня, туча, дохнув озоном, надвинулась на небо, зигзагами забился ледяной шквал. Всё было как тогда – и электрический шторм, и пар дыхания, и человек с удочкой прятался в камышах. Но не было горы Фудзи… Я колесил дальше по растрескавшейся корке высохших болот, которую уже смочили первые капли, потом, проехав вечно молодой, редкий бор с карликовыми соснами, пересёк лощину, и вдруг он бросился мне в глаза – обсыпанный красными цветами куст жимолости. Я поспешил к нему, встал возле него на колени, отделил у самого корня побег, положил его за пазуху. И покинул это место, где мне посчастливилось быть гиперборейцем. Точка автономии, я говорил? Нет, место силы. Видно, оно исторгло меня, оставив мне этот пылающий куст на память.

Где теперь этот куст – а у меня в саду, Пу. Я проткнул побег в нескольких местах иголкой, обработал стимулятором роста и посадил его на горячем припёке возле мушмулы. Надеюсь, когда-нибудь дождусь на нём цветов. Ты никогда не видела мой сад, Пу. Ещё увидишь, но хочешь – полистай альбом. Это бамбук в августе вымахал у веранды, в тени его рощи я люблю читать. Вот сама веранда, а под ней врезанный в скалу грот, от этого она напоминает дебаркадер. Палуба, я сколотил её ещё до возвращения полуострова – да-да, в родную гавань – ограничена сосновыми балясинами, мы купили их с полковником в Гаспре, 48 штук, наборные, забрали остатки на складе. Внизу, перед двухэтажным домом из ракушечника, собственно сад. Мелколиственный гранат, плоды как новогодние шары. Попробуй увеличить: цветоножки в виде короны. Чёрный виноград на лозе, перекинутой на балкон, его ягоды даже слегка фиолетовы, а кисти, если смотреть на небо, классически совершенны. Каждая кисть неповторима и так плотно собрана, что ягоды от тесноты сминают друг друга и похожи на женские груди. На бугре – розы, хрен, сливы и бесплодный персик, который опирается на прут арматуры, его сильно наклонило к земле, у него изъедены листья, ветви затерялись в травостое, я даже опасаюсь рядом косить. А земля каменистая, приходится работать кайлом. Выйдешь из летнего душа – под деревом на соломе яблоко, поднимешь его, надкусишь – горячее. В горах, говорят, зацвела полыннолистная амброзия. Её цветение устанавливает жестокий факт, что лето на изломе.

Это моя южная резиденция, Пу. Я живу в старом фонде среди богатых особняков на улице Первого Мая, между Геншафтом и Шмаровозом. Здесь я пытаюсь сбросить с себя груз важности, но эта важность уже заключена в моём ничтожестве. Потому что ничтожество моё грандиозно. Ты видишь эти баннеры – на них написано о великих стройках и новой индустриализации. Но я сам себе строитель. Я чиню прохудившуюся бочку в летнем душе – новая стоит две тысячи, пустая, без термостата, а дело-то плёвое, если есть пакля, битум, болт с гайкой и шайбы… Как тут не вспомнить Франца-Иосифа: не нужно выходить из дома. У меня длинные отпуска, в межсезонье я здесь один, и каждый день пребывания на Первого Мая сужает пространство, в котором я нуждаюсь. Нет надобности покидать заколдованный круг. Лишь изредка выезжаю – на рынок, в бакалею или на почту оплатить свет и воду. Залезаю в эту бочку, чтобы проверить герметичность соединения, и чувствую пугающее намерение поселиться в ней. Как дачники в цистернах.

Здесь я ищу – а точнее, меня находят бессмысленные, ничтожные занятия. Например, я много и неразборчиво читаю, часто это книги, купленные в магазине на Фрунзе. Рыхлю землю кайлом, чтобы зарыть арбузные корки под яблоней. Сажаю кактусы, Пу, в открытый грунт, и юкки. От паутины и вьюна освобождаю розмарин, которым ты приправляешь рис. К заброшенному дому у корта подкидываю котят – им не больше месяца, выглядят как молочные, но я-то видел, как они ночью терзали крысу. Кошка принесла их на веранду, они пробрались под диван, а ночью один за другим соскочили в пустой бассейн и оттуда пищат. Наконец, испытываю летний душ: пускаю воду, намыливаю голову и вдруг замечаю в просвете между шторками киевлянку, с чьим смехом, когда она снимает с верёвки бельё над крышей Пенкиных, звонким и почти неприличным, вступает в резонанс, кажется, даже мой позвоночник. Отодвигаю шторку. Она изображает испуг и, глядя в сторону, спрашивает жидкость от москитов.

Всё есть в моей вселенной, Пу. А теперь и этот куст. Вот мы сейчас едем, а он со мной. Со мной и шелест бамбука, и чётко затенённый розовый шар луны над августовским морем, и можжевеловые струи в воздухе – неустойчивые коды незыблемости мира. Между тем проезжаем Рамонский район, Пу, здесь губернатором Гусев. Все штрафы, о которых я говорил, с этого участка. Пристав арестовал на карте всю премию, открой бардачок, там квитанции, бери первую и не ошибёшься. Так и есть, АД (это автомобильная дорога) М4, посёлок Галкино…

Ты забралась в архив, там другие истории. Этот голый натурщик – сотрудник института искусствоведения Проклов. Домашний мальчик с модной грустью в голосе и красивым левым глазом – над правым он постоянно растягивал веко, чтобы сфокусироваться. Любознательный тип, даже подозрительный в своей любознательности, но лучший для меня попутчик. Он сводил меня с людьми, скажем, несистемными. Некоторые из них сейчас скрываются за границей. Что интересно, тех связей мне никто не припоминает. И я по-прежнему не забочусь о своей репутации. Не знаю почему. Если бы я делал ставку на какое-то там отрицательное обаяние – но нет. Просто кому-то надо водиться и с такими людьми. И выполнять неблагодарную работу. С теми же котятами разбираться. Они пищат и не даются в руки, карабкаются по стенке бассейна, маленькие дети плачут, а большие ходят хмурые и смотрят на тебя как на палача, а ты собираешь их всех в корзину и выносишь. Подальше от питбуля Басты, с которым приехала отдыхать киевлянка.

Я много ездил с ним по железной дороге в 90-е, в пик общественного упадка. Это утренний Светлогорск. Стою у окна в гостиничном номере. За моей спиной Проклов. Он, так сказать, уже в дорожном костюме. Допивает минералку, которой на донышке, подходит к двери, оборачивается: сдай мою постель, тебе всё равно свою относить, встретимся на вокзале. И исчезает. За окном в городском воздухе висит рассеянный белый свет. Это туман от бризов, думаю я. Площадь перед гостиницей пересекает группа пигмеев – я присматриваюсь: индонезийцев или индокитайцев – в униформе. Не знаю, может, в гостинице был съезд какой-то организации. Но в любом случае я наблюдаю сцену в духе сюрреализма. Как в романе Бориса Виана: «По улице, распевая псалом, шли одиннадцать слепых девочек из приюта Юлиана Заступника». Слышу ноющую боль в голове, она разматывается, увеличивая орбиту, как флейта в «Болеро» Равеля. Мне вдруг представляется, что наш анклав захвачен людьми с Востока. Как ужасны эти колебания, Пу: примериваешься, как на трамплине, у окна перед одиночным выходом в незнакомый город. Потом с пересохшим горлом спускаешься в тёмный цокольный этаж к кастелянше, оказавшейся, как и положено, полусонной, ворчливой каргой. Я заброшен и не знаю, насколько далеко вокзал и как до него добраться. Это предательство, спросишь ты? Нет, уход от наружного наблюдения.

Эх, если бы я мог тебе сейчас показать настоящие, бумажные фотографии! Солнце того дня приглушено малоконтрастной фотоплёнкой «Фуджи». К слову, производители этой плёнки, они же производители моей машины, казнили Зорге. В пустынных майских дюнах Куршской косы, на узком рукаве, протянутом в море в сторону Европы, я проникся легендой, что мы Верлен и Рембо. Он специалист по немецкой литературе, дослужился до завкафедры в институте искусствоведения, автор предисловий и примечаний к научным изданиям. Раз в год его отпускают в командировки в европейские музеи и библиотечные фонды. По приезду пишет отчёты, к ним прилагает фотографии из читальных залов – это своего рода слежка за самим собой. А я никому не подчинён, говорю об этом прямо, плевать на жучки в машине, если они есть. Секретность такая штука, что ей противопоказаны, ну или как минимум не полезны сношения с начальством. И всё же свобода накладывает обязательства. А именно угадывать – нет, не волю сверху, а агентскую миссию. Мой генерал, конечно, фигура ритуальная, он сидит на Сенатской в Петербурге, но его распоряжения не доходят до меня именно потому, что я спящий агент. Внештатный сотрудник пресс-службы дома на Горбатом мосту. Чтобы примерно представить мои формальные обязанности, нужно знать, чем занимался Александр Блок. А он вёл протоколы заседаний Исполнительного комитета. Обычная канцелярская рутина. Кому-то же нужно и здесь разгребать. Пожалуй, я и так достаточно рассказал, добавлю только, что у меня только одна связная – раз в месяц я прихожу к ней в роскошный старинный особняк в Зарядье. Она координирует московских агентов, а возможно, и собирает о нас информацию (очень отвлечённо передаю это «мы», учитывая, что в сетевой структуре, в которую объединены агенты, никто не знает друг о друге), да и я о ней наводил справки, когда увлекался ей.

В общем, ещё в Зеленоградске, уютном, по-западному чистом городке, в котором мы останавливались, я заметил, какие мы с Прокловым разные. Он вестернизированный культуролог, а я в чём-то, наоборот, азиат. Я кидал докуренную сигарету себе по ноги, он искал урну – и выглядел при этом озадаченным, потому что урны были не везде. В нашей одиссее был налёт декаданса, плюс мы были постоянно пьяны. Начиная со скандала в поезде на литовской границе, не буду подробно на этом останавливаться, мы двигались словно с постоянным расчётом на скандал, то есть в каком-то смысле тянулись к закату прошлого столетия, эпохе абсента. Когда таксист привёз нас в посёлок Рыбачий (с одной стороны высокий, поросший мхом лес, с другой – дюны), мы сбежали вниз, к пустынному, гладкому, как простыня, уходящему за горизонт пляжу. Холодное даже на искушённый взгляд, широкими пенистыми волнами расходилось море. С площадки одного бархана на нас смотрели две благодарные немолодые туристки. В прибрежном песке, разноцветном, как монпансье, каждый жёлтый мокрый полупрозрачный камень можно было принять за янтарь. Я заразил его янтарной лихорадкой, хотя мы оба убеждались в профанации – камни высыхали и становились обычной галькой.

В путешествии всегда есть выбор: признать достигнутую точку вершиной мира или самым позабытым местом на земле. Я упал на песок. Меня очаровывает индивидуальность песчинок. Однажды в Херсонесе я стоял у дохристианской стены, разглядывая в упор камень, в расщелине которого притаилась виноградная улитка, и услышал за спиной, как сказали какому-то ребёнку: смотри, дядю в угол поставили. Я с самого детства застреваю в микрокосме, Пу, и это каким-то образом связано с чувством вины. Может, я вернусь к этой теме. Туристки с бархана подначивали нас открыть купальный сезон. Я хотел подойти к ним поближе, смех одной из них был моложе её возраста, он был – как бы тебе объяснить – той же природы, что смех киевлянки, снимающей бельё, но они стояли на укреплённой смотровой площадке, между нами был зыбучий песок. Вскоре они испарились, как в мираже, только после этого Проклов разделся и, до того как я успел его сфотографировать, первый бросился в воду. Обнажённая натура обычно ошеломляет нарушением ожидаемых пропорций и цвета. У Проклова было белое, с умеренной растительностью и чуть заниженной линией бёдер тело, довольно крепкое, не скажешь, что учёный (в Полоцке я распечатал снимки и показывал их аспиранткам на конференции во время его выступления за кафедрой). Я зашёл в воду в семейных трусах.

Потом мы набили карманы фальшивыми артефактами и в сумерки прибыли в Светлогорск, искали ночлег – это я возвращаюсь к так называемому предательству. В гостиницах не было мест, зашли в частный сектор и спрашивали угол. Нам везде отказывали. Тихи и печальны северные курорты. Один частник, с обветренным красным лицом, посмотрел на нас как будто даже с ненавистью, и я подумал, не заигрались ли мы во французских поэтов. Вдруг в одной ветхой гостинице, где Проклов назвал администратору свою учёную степень, нам выдали ключ. А в номере между нами вспыхнул новый конфликт – он попросил не курить в туалете, мол, это приводит к раку кишечника. Мирное общежитие нам, культурным людям, не свойственно. Помню, на Проклова упала дверь туалета, потом я обратно навешивал её, чтобы с нас не содрали денег.

Почему-то именно случайные воспоминания, связанные с путешествиями, становятся навязчивыми. Это мудрая избирательность памяти. И именно в путешествиях обычно подхватываешь комплексы. Наверное, потому, что сравниваешь свою модель поведения с другими. После Куршской косы я навсегда лишён абсолютного удовольствия курить в туалете, а без урны в поле зрения больше не закуриваю. Но это ещё не всё. Недавно я говорил ему: помнишь, Проклов, уже стемнело, мы забрели в храм, в котором горел свет, в нём уборщица мыла кафельные полы, и батюшка впустил нас, и было хорошо в этом пустом белом храме, а потом мы сбились с дороги и спросили девушку, которая повстречалась нам, – что спросили-то, что мы искали?

– Мы искали с ней знакомства и сканировали её формы.

Да-да, всё так. И мы спросили адрес, который нам был якобы нужен, навигатора-то не было, а она сказала: а-а, это в сторону той улицы, где упал самолёт. Как она была мила, Проклов, как хорошо и подробно объясняла дорогу, и я не могу не признать, что она больше смотрела на твой красивый глаз. Это редкость, что она нам обоим понравилась. Только было непонятно, про какой самолёт она говорит, да ещё с такой серьёзностью. И много у них таких достопримечательностей? В общем, встреча с ней добавила нам веселья. В тот же вечер мы выпивали с местными маляршами, мой компаньон, конечно, покорил их учёной степенью, эти бабёшки, пьянее которых в тот вечер во всём анклаве нельзя было сыскать, с физиономиями словно из немого «Франкенштейна» (1992-й, киноцентр на Красной Пресне, под аккомпанемент тапёра прыгают чёрно-белые кадры, однокурсница подаёт тайный знак, щекоча ладонь: я хочу тебя), узнав, что мы ищем ночлег, предложили нам свой вагончик…

Прошло много лет, появился навигатор, а прежде интернет. Мне попалась статья про этот самолёт. Он рухнул на детский сад, когда детей привели с прогулки и усаживали обедать. Из разбитых баков разлилось и вспыхнуло топливо. Полностью был уничтожен второй этаж, из всех, кто был в здании, выжили лишь двое. Пилоты, как показали лабораторные исследования, были пьяны.

Потом мы ездили и на конференции, и на юбилей нашего профессора, и в Юрьев-Польский, и в Ростов, и в Кашин, да только время Верлена, Рембо, Виана, Равеля незаметно прошло. И моего увлечения алкоголем тоже. Ещё добавлю: наверное, то, что мы с Прокловым видели, было скорее взморьем, а не морем. Идёшь от берега дальше и дальше, а вода даже не намочила трусы. И хотя я по душе оседлый человек, хотя предрасположен жить в бочке и наслаждаться своим ничтожеством, меня восхищает безразмерная морская ширь, перед которой счастливо разворачивается и глупеет душа.

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
...
Часть 4 - Sistrelli
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

…Я расскажу подробнее, как побывал в последний раз в отеческих местах и вывез оттуда жимолость. Пылающий куст – больше ничего не нашёл я в этой нищенской юдоли. И после этого поставил точку в работе над прошлым. Кто я, Пу? Спящий агент без родословной. Моя мрачная оголтелость – прикрытие глубокого династического разочарования.

Когда скончалась бабушка, мы с Кирьяном и его невестой приехали к отпеванию в городок Бобрик-Гора. На их Вольво от Москвы сюда ехать-то три часа при хорошем раскладе. Отец и Сандро уже хлопотали там. Был месяц цветения, земля где-то с прелью, а где-то уже пылила. В Донском перед зданием горсовета кирпич и объезд по плохой дороге. Я говорю: надо купить цветов. «Наличные есть? У меня только карта», – Кирьян рассеянно, в своей обычной манере, хлопает по карманам. Он не любит расставаться с деньгами. Его невеста отстегивается и выходит из машины. Она покупает белые, под цвет Вольво, хризантемы, а я кустовые розы.

Потом мы сидим на паперти, перед высокой, выдвинутой на фасад храма колокольней, и молча ждём. В этом месте у дороги крутой поворот, свёрток, как здесь говорят, и удобно наблюдать за притормаживающими машинами. В церковном дворе высятся туи и почему-то пчёл много. Церковный староста, улыбаясь, вытесняет за ограду назойливого, с выжженными на солнце и потому как бы рыжеволосого цыганёнка.

– Религия цыган не разрешает им селиться так, чтобы над ними жили другие люди, – вспоминаю я, не особенно представляя, что такое религия цыган.

– Они православные, – не возражая, но и не в тон мне, говорит Сандро.

– Древний этнос, – кивает отец.

– Все мы цыгане, – сонно заключает Кирьян.

Мы обсуждаем нашумевшую новость о цыганских самозахватах в здешних деревнях. Решаем, из какого камня, какой толщины и по какой цене заказывать плиту для бабушки. Бутылку с тёплым лимонадом передаём друг другу, отгоняя пчёл.

Потом из храма привозим Прасковью-Марию во двор в посёлок Руднев, он же Люторический. Ставим гроб на скамью перед подъездом. Сходятся соседи прощаться.

В последние годы жизни бабушка ослепла, и для неё по квартире протянули чёрную нить, держась за которую она и ходила. В доме становилось всё темнее – окна уже не давали представления о погоде и всегда показывали сумерки. Древний сервант, уставленный трофеями – фарфоровой нимфой, сухими цветами, моделью Ту-134, – занимал половину комнаты. Теперь вокруг Прасковьи-Марии молча собрались старушки, участницы хора, в котором она пела, и вызывающе просто одетые, но интеллигентного вида мужчины… Погоди, с лобового сниму мошкару – налипла, дворники не справляются.

И вот среди собравшихся отец замечает бывшую одноклассницу, подходит к ней. Обычная тётка, одетая по-городскому, то есть и не совсем в новое, и не совсем в старое. Всё происходит за моей спиной. Долетают отдельные слова, я слышу редкую для отца тёплую интонацию, и мне кажется, она выдаёт в нём человека, которому не нужна решимость, чтобы поцеловать навсегда остывший лоб матери. Я не такой, как мой отец, я содрогаюсь от мысли об этом. Переглядываюсь с Кирьяном, он флегматичен, Сандро смотрит перед собой угрюмо и неподвижно. Ну отцу есть что о себе рассказать: его дети, все устроенные, возмужалые, приехали на иностранных машинах, сам он много путешествует, если не сказать весь мир повидал, в прошлом году был даже в Лиссабоне – вынужденная посадка, летели из Испании с Сандро, зависли в аэропорту, – в общем, жаловаться не на что, хоть недавно и сделали стентирование, какая-то там спайка в сосудах, в левом желудочке… И ничего такого в этом нет, что отец обменивается с ней контактами, возможно, и в социальной сети, прямо здесь, на захолустном дворе со встроенной в дом котельной, с покорёженным пандусом магазина, песочницей, купированными тополями, древними сараями и палисадниками, у гроба матери, у подъезда, выкрашенного в фисташковый – поверх цвета стреляной гильзы, я хорошо знаю этот цвет, в Крыму сажал мушмулу, а почва каменистая, разбивал лунку кайлом, и попалась мне – не знаю, винтовочная или от «шмайсера» гильза, на капсюле клеймо S, наши эксперты говорят, это фирма гальванопокрытия Bergmann Elektricitäts Werke, а здесь неподалёку обелиск в память о 200 расстрелянных вместе с детьми еврейских врачах, обычный камень, бетон с фракциями, со списком фамилий, доступа к нему сейчас нет, он стоит на территории, прилегающей к дворцу Геншафта, но его можно увидеть, отплыв за Плоский, теперь эту гильзу в нашем отделе используют вместо потерянной пешки, кстати, Цхеидзе перед моим отъездом проиграл мне три партии кряду, и все коллеги заметили, что он плохо стал играть с тех пор, как женился.

Они говорят, когда надо молчать. И молчат, когда надо говорить. Но разве я упрекаю отца, нет. Просто жизненные истории рифмуются, и мне вспомнилась другая. За несколько лет мы в том же составе приехали в Руднев к деду, дни которого были сочтены. Кажется, дело было тоже весной. Вошли в комнату, в простенке у окна – «Алёнушка», справа над буфетом – «Охотники на привале». Дед лежал на диване под «Корабельной рощей», которая сейчас в бильярдной у Сандро. Голова его была, как ни странно, не поднята на подушках, как показывают в кино. Впрочем, наверное, так надо было: он задыхался. Отец сел рядом на стул. В комнате сумрачно. На подоконнике в пакетах из-под молока квёлая рассада. У батареи свёрнутый на лето ковёр. Некоторое время я ждал, что откроется что-то между дедом и отцом. Что между ними произойдёт важный разговор. Хотя бы только между ними. Этого не последовало. Видно было, что они не знают, что друг другу сказать. Мы вышли с Сандро на улицу и в отцовской «четвёрке» покурили некачественный, честно говоря, каннабис, а потом поехали в Люторцы. Там на развороте прозевали местного, зацепили ему дверь – мужик ехал сажать картошку, а заработал на краску для своего драндулета, какая удача. У нас вмятина несильная, но в передней части крыла смят угол жёсткости, если крыло не менять – гнить начнёт... Когда мы вернулись и пошли отцу докладывать – Сандро и докладывал, он ведь был за рулём, – были потрясены его реакцией. Отец был страшно расстроен. Он всё ещё сидел спиной к окну, возле головы деда.  

Дед беззвучно шевелил губами.

– Что ты говоришь? – спросил отец и наклонился к нему.

– Кранты мне, – отчётливо произнёс дед.

У меня ощущение, Пу, что мы в тропиках. Вот прошла полоса дождя и опять асфальт парит, даже видимость ухудшилась. Впереди терминалы, готовь мелочь Роттенбергам, дорогая. А дальше Воронежская область, скрытые камеры. Вся ежеквартальная премия уходит на штрафы.

Почувствовав, что я обращаюсь к ней, Пу показывает мне фото на своём экране. На снимке луч света выхватывает группу истощённых испуганных подростков: в Таиланде найдены в пещере запертые наводнением дети, десять дней они провели под землёй.

– Ты знаешь об этом?

Я киваю.

– I'm following this news, – пишет она.

– Они не должны освещать лицо, – пишу я, потом стираю, потому что переводчик переврал мои слова, а я всегда для проверки делаю обратный перевод, даже если рискую выпустить руль, и сейчас пишу заново: – Это неправильно – светить фонарём в лицо детям.

– Да, – отвечает Пу. Она знает это слово и иногда пишет его по-русски.

– Нельзя так делать, ослепнут.

Она о чём-то думает и вдруг спрашивает:

– Ты веришь в привидения?

– Конечно. Когда вижу твоё лицо в огуречной маске.

– Ты должен был удалить ту фотографию.

– Sorry. Сейчас это сделаю.

– Мошенник, – смеётся она.

– Jetzt ist alles in Ordnung, – выдаёт этот проклятый переводчик, случайно перенастроенный на немецкий.

Мы говорим с ней на любые темы. Я, конечно, стараюсь не делиться с ней, как сейчас говорят, личными данными. Но в отличие от моей иностранки я не подписывал никаких контрактов. Резервный центр на мою репутацию смотрит сквозь пальцы. Я должен быть самым обычным человеком. Да и поймать меня на чём-то очень сложно. Ангажирующий всегда хитрее импресарио. Немного парадоксально, конечно, что моя платоническая фаворитка – массажистка… Что касается самой Пу, если она спрашивает меня о моих женщинах, то никогда не спрашивает про жену. Слово wife у неё ни разу не звучало. Но мне нечего скрывать. Впрочем, если рассказывать живым языком, без переводчика, всё сразу, разве я не перейду на язык притчи?

Знаешь, начал бы я, мне настойчиво снятся полёты, и это точно не связано с ростом тела, потому что мой рост остановлен и у меня, как сказал бы Франц-Иосиф, седеют волосы стыдно молвить где. Но мне по-прежнему снятся полёты на дельтапланах, неуправляемые запуски кабинок из лифтовых шахт, разгоны, до отрыва от земли, поездов. Снятся собственные – выполняемые даже с балластом, часто в виде грузовика на тросе, – воздушные акробатические фигуры. Ещё цветы, растущие в совершенной темноте. И незнакомки, которых будто знаю и с которыми осталась подвешенной недоговорённость, торжествующая теперь во сне. Они продолжают соблазнять меня, иногда память выводит из тени их имена или образы. Это девушки, которые в юности тянулись ко мне, но тянулись с колебаниями, предотвратившими нашу возможную роковую связь. Они выпали из моей жизни, но то, что меня волновало в них – запахи, а также неподтверждённые, но веские предположения о нежности их кожи, – возвращалось ко мне с преувеличенной силой. Вот хотя бы последний сон.

Как будто моя машина застряла в снегу у мини-отеля. Пока моя жена и сын размещаются в номере, я разговариваю с девушкой-администратором, мол, не смог заехать на парковку отеля, всё завалено снегом. Но дворник уже спит, отвечает она. Невозможно въехать, возмущаюсь я, устрожая голос. Застрял на въезде, хорошо парень какой-то остановился, откапывали. Оставил машину у ресторана. «Дворник не сможет расчистить, он спит, но я только что видела, как туда въехала Шкода», – она смотрит на монитор камер видеонаблюдения. Что здесь за порядки, ворчу я и поднимаюсь к себе в номер.

Ночью слышу стук и открываю дверь. В коридоре стоит администратор (я успеваю как следует рассмотреть её: она в белой блузке с открытой грудью, смуглая, круглая, с не вполне ровными зубами), за её спиной – женщина, по виду беженка, с детьми и сумками. Улыбнувшись (здесь я увидел её зубы), администратор спрашивает:

– Мне сказали, что у вас произошёл конфликт с водителем Шкоды, нашим постояльцем.

– Это ошибка, – отвечаю я. – Моя машина стоит у ресторана. Там много пьяных. Я выходил, чтобы проверить её, а потом вернулся в номер.

– Не знаю, но вы ушли слишком стремительно, – продолжает она, смотря на меня большими круглыми глазами с синими тенями вокруг глаз, непривычно яркими по столичным меркам.

«Не заигрывает ли она со мной?» – я делаю шаг к ней и прикрываю за собой дверь, но перед этим беженка с ребёнком успевает проникнуть в номер.

– Я могу убедить вас, что никакого конфликта не было. Где этот постоялец?

– Что вы, не нужно ничего доказывать. Впрочем, если вы хотите просто отдохнуть, у нас есть игровой зал и экспозиция, очень интересная, – отвечает администратор с показавшейся мне неуместной задумчивостью. – Тем более что к вам в номер с согласия вашей жены подселили семью беженцев, возможно, первое время будет шумно.

– Нет, для начала давайте разберёмся с этим постояльцем, – говорю я и решительно следую за ней в холл. – Есть ли у вас безалкогольный Butler?

Какая мучительно гибкая фигура, думаю я, и как её уродует эта униформа, бордовый сарафан, кружева блузки. Такие худышки, как она, могут быть в известном смысле горячими. Но что это за экспозиция, про которую она говорит? Останавливаюсь перед стеной с фотографиями именитых клиентов мини-отеля.Как это часто бывает, многие имена этих звёздных гостей мне попросту не знакомы. Будет ли когда-нибудь здесь висеть моя фотография, задумываюсь я.

– Если вы дадите согласие, и ваша будет, – вдруг произносит она, вдруг подходит и тесно прижимается ко мне всем телом и добавляет проникновенно: – Не волнуйся, у нас городок тихий, ничего не случится с твоей машиной…

Потом я выхожу покурить перед отелем, и так мирно, нестерпимо уютно горят огоньки гирлянд в окнах ресторана... Падает снег, и столько ещё нападает, что я рискую не выбраться завтра отсюда. Если бы я был городом, я тоже не убирал бы со своих улиц снег.

Вдруг городской ландшафт приходит в движение, как на поворотной площадке театральной сцены. Меняются декорации, сменяется время года. Я оказываюсь на тропинке, ведущей по насыпи вдоль железной дороги. Отсюда с замирающим сердцем наблюдаю парад городских зданий: дома замкового типа, кирхи, ратуши, церкви, разномастные, насыщенных цветов – обожжённой глины, песочных и синих, – стоят под жестяными и черепичными крышами на берегу озера, отражаясь в его спокойной глади. И круча, по которой я иду, напоминает мне отвал вырытого участка ветки метро между станциями «Рязанский проспект» и «Ждановская».

Необъяснимым образом я перемещаюсь в вагон проходящего поезда. Сумрачно, как в московской квартире на нижнем этаже в июньский полдень, и редкие безучастные, одетые в серое пассажиры, в основном старички. Болтанка, которая случается с голутвинской электричкой на крейсерском ходу. Здесь, на насыпи железной дороги, растут тополя, на одном из которых промелькнули буквы Е и М – вырезанные мною в надуманном томлении по однокласснице, которую звали Марина. Я помню весеннюю кору, легко поддающуюся заточенной отцовской отвёртке, и под ней белую, твёрдую, гладкую и сочную поверхность обнажённого ствола.

Поезд въезжает в старую часть города, и из-за особенностей рельефа мне кажется, что мой вагон поравнялся с крышами домов. Нет, не показалось – словно городской трамвайчик, вздрагивая на стыках и с лёгкостью одолевая взгорки, он раздвигает дома, которые наваливаются со всех сторон, и наконец, стартовав с какого-то трамплина, поднимается до уровня чердаков. Такая точка наблюдения – с высоты ласточкиного полёта перед дождём – доступна из вагончика ялтинского фуникулёра. В прямоугольных окнах, вырезанных глубоко и безупречно в ровных стенах, горшки с гортензиями, бегониями и этими, на «п»… Чёртова латынь, выпало из головы! Я как вижу их, представляю халат бабушки Прасковьи-Марии – на чернильном фоне ярко-розовые миниатюрные классические лепестки, жёлтая точка в середине... Ну конечно – примулы! И смутно угадываются мелкобуржуазные интерьеры.

Поезд останавливается, я выхожу на станции, оборудованной среди крыш подобно вертолётной площадке (знак Н в окружности: Helicopter). Вниз ведёт крутая, зажатая стенами домов лестница – только для спуска пассажиров в один ряд. Лестница-зиккурат с исполинскими ступеньками, на поворотах вырубленными вразнобой. Такие я видел на острове Санторини. Жительница четвёртого этажа, белолицая и рыжеволосая, выходит на балкон вывесить бельё. До её ног можно было бы запросто дотянуться, не сходя с лестницы. Я останавливаюсь изумлённый. И она стоит, ожидая меня. Ты живёшь в этом городе, говорю я хотя и утвердительно, но словно желая услышать тяжёлое для себя признание. «Да», – отвечает она. «Как давно?» – «Лет десять назад». «Так это Берлин!» – кричу я и просыпаюсь.

– Э-э, да ты спала, что ли… Доброе утро, Воронеж скоро.

Пу смотрит на меня ничего не понимающими глазами. А я вспоминал свой сон. Чтобы не заснуть. Говорят, что если появляются миражи или глаза не фокусируются на приборах, пора делать кофе-брейк. Но меня держит как раз постоянная возбуждённость. Я даже сижу на свободной правой руке, ты видишь? Чтобы забыться обычным сном, мне нужна, самое малое, сорокаминутная медитация. Моё умозрение работает без остановки. Представляю себе Берлин – ты не услышала эту историю, – или виды древнего Персеполя, столицы, сожжённой Македонским: в скалах вырезаны гигантские кресты, в них саркофаги, напротив – куб Заратустры, здание с неизвестным предназначением, возможно, святилище огня. Медитация не отпускает меня, пока не затянет все образы в воронку сна. В моей голове проносятся элементы малых архитектурных форм, способы рубки бруса – в обло, в охлоп, в охряп или в лапу... Смотри, колонна транспорта со странными, чёрными номерами. Идут на Ростов. Но они повернут где-то после Цукеровой Балки.

Солнце режет глаза, и ни следа от прежнего упоения дорогой. Утром под душем вымоешься до скрипа, во всём новом и чистом, хоть в гроб клади – в детских лагерях, лишённый матери, с помощью натянутой, как на каркас, на собственное тело простыни конструировал параллелепипед, которому покойно расставленные локти задавали конфигурацию ромба; делалось это в тихий час днём, удовлетворение достигалось от чёткости его граней, в нём было светло и совсем не душно, – а уже к середине дня замылен как лошадь и торпеда в пыли. Нога на педали газа словно связывает меня с системой жизнеобеспечения. А эта разделительная полоса – как неисчерпаемая дорожка кокаина. Но я знаю, фары выхватят нужную цифру – 1119 на верстовом столбе, я развернусь и съеду к огням в стороне, где душ, кондиционер, телевизор, wi-fi. Стоянка перед мотелем заставлена машинами, где-то в них спят люди. Спящие люди – как цветы в темноте, в складках импровизированных одеял прячут своё внутреннее сияние. Запаркуюсь, подниму стёкла, выключу мотор. Нетвёрдо ступлю на землю, в лицо пыхнёт жаром капота. Скажу Пу, чтоб не забыла сумку с туалетными принадлежностями. На небосклоне орава звёзд, в клумбе с цикламенами стрекочут кузнечики, за последним фонарём – бездыханное чёрное поле. Открою стеклянную дверь и щурясь пожелаю доброй ночи дежурной на ресепшене. Я узнаю её голос, я звонил и подтверждал поздний заезд и услышал обещание, что номер, конечно, за мной. А обещание женщины надёжнее, чем просто бронь.

До ночлега под ростовским небом, в котором уже угадывается отражение моря, ехать весь длинный вечер, значит, есть время вернуться к жимолости.

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
Часть 3 - Богородицк
Часть 4 - Sistrelli
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

– Я хочу быть птицей, – говорит она.

То есть не говорит, а пишет в диалоге, когда мы выезжаем из Богородицка.

– Я улетела бы далеко, – следующее сообщение.

Опять это «далеко». Но ты уже вылетела из своего гнезда, отвечаю я. И теперь так далеко, что дальше некуда. Бросить всё и перебраться в другую страну – разве мне это не знакомо? Пустота предрассветных улиц, грохот колёс дорожной сумки по асфальту… Однажды я сбежал из столицы, как мне думалось – навсегда. Ну полунавсегда, псевдонавсегда. Мне нужно было скрыться от надвигающейся катастрофы. Не хочу казаться жертвой, но это связано с отношениями, от которых иначе не спастись. Мы ехали с сыном в душном купе. Я сидел скрестив ноги на полке. Пограничник взял паспорт, изучил меня и тут же исчез, закрыв за собой дверь. «Это он», – я услышал, как он шепнул обрадованно другому за дверью. Несколько минут ничего не происходило. Наверное, искали в базе. А потом вошли – «Цель поездки?» – «Туризм» – и пожелали доброго пути. Я действительно был похож на уголовника: выбритая голова и взгляд, наверное, дикий. Но остановить меня нельзя, я вижу цель и не вижу препятствий, Пу. Ведь и ты писала, что предоставила мне зелёный коридор. Кстати, что ты имела в виду?

Ты говоришь, что не смеешь думать обо мне, и обещаешь не создавать мне проблем. Всё это женские, видимо международные, формулы, но я чувствую твоё одиночество и твою привязанность. У меня куча времени, чтобы всему, что было в разработке, найти наилучшее применение. Тебе всё равно, кто я – мастер, учитель, доктор или gardener. Меняю ли кран-буксу в твоём смесителе, загибаю ли пальцы, считая твои слова на русском, согреваю ли глинтвейн для тебя, когда ты гриппуешь… Но я не ангел, Пу, а всего лишь спящий агент на службе в резервном центре. Для прикрытия я работаю в доме у Горбатого моста, куда я прихожу исключительно редко. Как писал один автор: на должности ему следовало являться два раза в неделю, да и то только чтобы пообедать с генералом и обсудить с ним кое-какие дела. К слову, мой генерал (то есть boss, чтобы ты поняла, хотя я не люблю это слово) ни разу не видел меня, а я его – только в официальной хронике.

Это была последняя, отчаянная попытка сближения с сыном. До обеда мы ходили с ним на море, он плавал в нарукавниках, я загорал на Плоском. Потом поднимались на рынок – за картошкой, помидорами «бычья кровь», мясом, чесноком, баранину брал у армянина, ещё Клара Ивановна заказывала украинские круассаны. На обратном пути садились в сквере на парапет, там, где тропа для верховых прогулок и муар от мелколиственных дубов. Я хотел увлечь Себастьяна Грином, читал ему «Крысолова». Он стойко переносил этот моцион, но прислушивался к стуку мяча на баскетбольной площадке санатория имени Дзержинского. Оттого, что мне казалось, что я люблю его больше, чем он меня, я любил его меньше, чем был настроен любить; видя уменьшение моей любви, и он ко мне меньше тянулся. И сейчас между нами мало не только теплоты, но и просто полезных взаимодействий.

Приезжали гости – из Петербурга, Киева, Днепропетровска. Ежедневные застолья, всюду шастающие фамильярные дети, стирка и готовка прямо во дворе. Мы снова брали чтение – Себастьян древнегреческие мифы, а я местные газеты и Ветхий Завет – и дезертировали в Воронцовский парк. Сидели на скамейке, за спиной простирался идеально ровный, словно подстриженный, но на самом деле опалённый солнцем луг с ливанским кедром. После полудня тихо в парке. Только слышно, что где-то наверху, в городе, грузовик одолевает подъём. И санаторская группа пройдёт – вернее, остановится рядом с нами насладиться видом. И мы разглядим каждого в отдельности. Девушка-экскурсовод жестом выстроит аудиторию в полукруг, прикроет глаза полями панамы как козырьком, потому что смотрит против солнца, заговорит сбивчиво, будто путаясь в показаниях. Нотку сирени в её парфюме подхватит слабый ветер и смешает в воздушном хвойном эликсире. С причала долетят отдельные жестяные фразы гида. Я читал на этой скамейке про царя Артаксеркса, про жестокость закона и неотвратимость наказания. Про то, что кровные связи разрываются только кровью. В моей книге как в пародийной перекличке всё крутилось вокруг Чёрмного моря – не нашего, которое блестит за гибкими, как хвосты рептилий, верхушками кипарисов, а Красного, червонного.

В это время москиты назойливы только в сумерки. Цветёт ежевика, юкка и олеандр, перед входом в парк ярко желтеет мушмула. На лозе, оплетающей восточные стены дворца, появляются прототипы виноградных кистей. И почему это мой дед не побывал здесь, он был такой прекрасный копировальщик, он охватил бы взглядом здесь всё живое, всё живое математически точно вписалось бы в его мелкую карандашную сетку, мой младший брат Сандро забрал себе в коттедж три огромные в помпезных рамах «Корабельную рощу», «Алёнушку» и «Охотников», мол, насмотрелся мазни во всех этих Луврах-хуюврах и лучше дедовских картин ничего не увидел (дед ездил в Донской доставать холст и масло, подрамники мастерил сам, а рамы покрывал бронзовой краской), я же люблю акварель, с тех пор как познакомился на южном берегу с Sistrelli.

Обычно она появляется раньше мужа, спускается по крутой тропинке, держась за струны испанского дрока, чтобы не поскользнуться на крошеве базальта, но сегодня её муж опередил нас обоих, хотя всю ночь жёг горилку с охраной, принёс снаряжение – маску и рыболовную пику, сплавал за Щербатый, вернулся с приличной горстью мелких мидий в целлофановом пакете, засунутом в плавки, я восхищаюсь добычей, хоть сам не ныряю и равнодушен к морской охоте, он разводит костёр и вытаскивает заныканный в камнях общественный противень, после чего открывает бутылку портвейна, вчера, говорит, был настолько пьян, что пытался с ней заняться, а ничего не вышло, – и пока я думаю, выразить ли ему, законному мужу, сочувствие или посочувствовать себе самому, что я слышу такое, вдруг вижу Sistrelli, она спускается к нам с кручи, раздевается, то есть всего лишь сбрасывает, как это по-русски – парео – с достоинством Маты Хари («Я готова, мальчики») перед дулами двенадцати солдат (полуденное сознание подсказывает мне, что в её имени закодирован Растрелли) и оказывается в ультракоротких шортах, no bikini, как будто специально подчёркивающих широкий просвет между ногами, который призывает вложить туда ладонь, изгибается, снимает вьетнамку с левой ноги и в положении, с каким пловцы выгоняют воду из уха, некоторое время стоит, засмотревшись на море, потом открывает зонт и садится, сложив полотенце, на камень, извлекает из пляжной сумки начатый средиземноморский пейзаж, при этом муж, протягивая нам стаканы, всё щурится на нас, потому что смотрит против солнца, которое скоро скроется за дворцом Геншафта, – чтобы не потерять благоразумие, я переворачиваюсь на другой бок, к канделябру Ай-Петри, висящему в дрожащем воздухе, и правда, стоило складывать полотенце вчетверо, ведь камни раскалены добела.

Когда зной становится нестерпимым, я прыгаю с Плоского, чтобы остудиться, но море слишком тёплое и прибило много медуз. Ретируюсь под предлогом, что кончились сигареты. Дома сажусь в кресло под бамбуком. Двор выметен и полит из шланга. Павлины кемарят на ветке лиственницы. У жильцов тихий час, только шкворчит у соседей на кухне и с причала доносится музыка. Внизу звякнула калитка. Это она. Поднимается по лестнице справа от подпорной стены дворца Шмаровоза: десять ступенек – и палуба с двумя шезлонгами и видом на море. Ещё пять – кусты розмарина и юкки. Последние пятнадцать – бунгало сына полковника. Потом тропа через сад и заросли лавра. И вот уже она стоит передо мной, задрапированная парео. Я спрашиваю её, нравится ли ей Джо Дассен. Нельзя сказать, что я думал о Дассене, просто его песню услышал с причала. Разве он может не нравиться, говорит она, качнув головой и убирая за уши локоны на висках, – кстати, какое совпадение: к вечеру я приготовила французский супчик. Эвилина, я негодяй, а ваш муж близорук. Давайте оставим это. Хорошо, говорит она. И приходит вечером в винтажном платье (креп-жоржет шершавый и нежный с цветочным принтом), чтобы показать свои акварели…

Что-то я сбился на другую историю. Жарко становится. Но что самое важное в моём рассказе о родине отца, которую мы проехали? Жимолость.

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
Часть 3 - Богородицк
Часть 4 - Sistrelli
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

Не сразу понял, Пу, что fireworks – это искажённая переводчиком печь, газовая духовка. Я толкую всё в свою пользу. У меня самомнение венценосца, ahaha, сколько женщин, сбивая каблуки, устремляется под мой скипетр! И переводчик здесь мне в помощь. Но тебе мало рисоварки – понадобилась духовка, которую не зажигали, наверное, лет десять? Это опасная штуковина. Знаешь, как хлопает газ, когда подносишь горящую спичку к фитилю? Не спичку даже, а газету. В конце концов, я однофамилец известного террориста и избегаю всего, что связано со взрывами. Ноу гут айдиа.

Разумеется, моя крошка услышала от меня только последнюю фразу, а через несколько недель я уже помогал ей получить посылку из Хабаровска – она умудрилась заказать микроволновку в Бангкоке. Тройная вилка, нужен переходник к нашим розеткам. И что же, теперь Пу готовит в ней рис и суп. И даже, смотрю, сейчас у неё в ногах бумажный пакет, а в нём тормозок. Так называла моя бабушка сухой паёк, который собирала мне в противогазную сумку, когда в летние каникулы я выезжал на озеро. Там были помидоры, несколько варёных картофелин, тульские пряники, конфеты «Коровка». И книга – дед сказал, что она мне рановата (нет, не помню, чтобы говорил – может, просто надел очки, прочитал аннотацию), но выбор оставил за мной.

Это книга про мономана. В дачном домике ночью я открыл её. При свече, в комнате настолько тесной и низкой, что комара на потолке можно прибить не вставая с кровати. Не вылезал бы из этого домика, так она меня увлекла, и уже на второй день почувствовал, что превращаюсь в хикикомори – а это слово от производителей машины, в которой мы едем. Что оно значит? Ну это такое явление самоизоляции. Один автор (ты не читаешь книг, поэтому просто скажу, что его звали Франц) писал: нет нужды выходить из дома. За ним повторил другой, Иосиф: не выходи из квартиры, – хотя был гражданином мира, много путешествовал, даже по древним мирам, и умер, кажется, в Венеции. Франц был честнее, он целый год провёл в доме, встроенном в городскую стену. Я был в Праге и заглядывал в этот дом, в комнату, которую его сестра снимала для встреч с любовником и где он написал рассказ про насекомое. Где комара можно прибить не вставая с кровати. Вот эти Францы-Иосифы придумали хикикомори.

Я облюбовал озеро с живописной бухтой возле третьей шахты, напротив самого высокого террикона, похожего на Фудзи. Утром старался выйти из дома незамеченным – с поселковыми ребятами дружил мой брат Кирьян, я их сторонился. Спускался во двор, брал в сарае – за перегородкой шевелился невидимый боров – велосипед цвета хаки и выезжал в сторону Люторец. Дорога – чуть не военная, но велосипед крепкий, как мул, на нём возили в мешках картошку с поля в подвал. Подстанция, лагерь, направо – старый забытый тракт, слева заросшая узкоколейка. Впереди равнина, вся в карьерах, местами мёртвая, словно по ней разлилась и плоско затвердела лава. Над вершиной Фудзи в летнее пекло вился дымок – шлак тлел, как торф на болоте. Вокруг на десятки, а может, тысячи гектаров, не считая рыбаков, ни одного человека, только поля, охотугодья, молодые боры и множество таких же карьерных озёр, называемых также разрезами. Я учился плавать в одиночку.

Богородицк. Здесь и остановимся. Возьмём кофе и перекусим, есть места в пикниковой зоне. Тебе американо? Ага, вот и разветвитель на стенде. Ты успела позавтракать дома? И я голоден. Знаешь, мой дед обходился без завтрака. Вставал в пять, папиросу в зубы – и во двор, с ведром помоев к борову в сарай, а потом в огород. Я ничего о нём не знаю. Как он появился в шахтёрском посёлке, например. Известно, что его семья попала в оккупацию под Брянском в начале войны. Он был подростком, а к приходу наших ему было 16 – призывной возраст. Наверное, его допрашивали. Служил ли немцам, а если и служил – а он вроде бы работал у них на конюшне, – то был ли связан с партизанами. Так или иначе, после войны в посёлке, который до 1956 года назывался Люторическим, дед спустился в забой. Женился на уроженке Курской области Прасковье, которая считала, что при рождении ей дали имя Мария. Ничего примечательного в биографии деда нет. Его портрет не проносят от метро «Динамо» до Красной площади. Но на фасаде под коньком дачного домика он установил вырезанный из дерева собственный носатый профиль, который виден с дороги. И это не нарциссизм, а такая провинциальная попытка экспонирования. Promotion. Дед копировал Шишкина, Васнецова, Саврасова, а натура ему не давалась. Мария, она же Прасковья, однажды сказала ему что-то, после чего он, плюнув, снёс в подвал все краски, холсты и подрамники. Некоторые картины остались висеть в гостиной. Знаешь, мне часто снится один и тот же сон: цветы, растущие в совершенной, лютой темноте. Я задыхаюсь от волнения, когда вижу их. Похожее волнение охватило меня, когда я спустился в подвал (там, чтобы зажечь свет, нужно докрутить лампочку) за картошкой. Я увидел несколько семейных портретов. На одном из них запечатлён мой отец, ещё лопоухий недоросль.

Каждый раз, въезжая в посёлок, я притормаживаю, чтобы увидеть под коньком маленького, величиной с улей, домика резной профиль деда. Здороваюсь с ним. Вон где мужик сидит, давай туда. Судя по направлению его взгляда, шкодовод. Ты не знаешь, Пу, что движет людьми, которые покупают Шкоды? И демонстративно ездят на них. У меня никаких предубеждений, на дороге все равны. Но Шкоды! Прежде всего вот это: зелёный шильдик. У всех он монохромный, а у них зелёный, не чванство ли? Правда, на последних моделях он без зелёного, но дело не только в цвете. Во-вторых… Я совсем не разбираюсь в автомобилях, но разве недостаточно шильдика? Ведь на нём изображена голова индейца! Нет, объясни мне и не хватай за рукав, не так уж громко я говорю, – это нормально? И разве можно быть спокойным, когда перед тобой живой шкодовод. С головой индейца на бампере. Ты поняла, что я говорю об автомобилях? Understood, я тоже понял, что у тебя на родине правый руль. Но я сейчас не о том… Просто гуманно ли это? Да и вообще говоря, все эти из 98-го региона – они какие-то… Они даже водолазку называют бадлоном. Неправильно обобщать, но здесь исключений нет. Сожалею, что у меня нет усиленного бампера. Я бы скидывал их с дороги. Что здесь, заботливая моя? Контейнеры с обедом: рис с курицей, отлично, и уха в кокосовом молоке. О хлебе ты, конечно, не догадалась. И чем я буду запивать твой огненный суп? Вместо салфеток туалетная бумага. Это уже такая милая традиция. Кстати, в той же Праге, а именно в Пражском Граде, я видел правительственные Шкоды. Там они выглядят аутентично. Я уже успокоился, Пу. Какая у тебя вкусная рыба.

Итак, учился плавать в одиночку... Потому что в детстве Кирьян, мой средний брат, тонул у меня на глазах в Борисоглебском озере. А дети, как, впрочем, и взрослые, тонут бесшумно. Не машут руками и уж точно не кричат, у них просто на это нет сил. Был субботний полдень, переполненный пляж, в парке играла музыка. Незаметно глазу вращалось в соснах чёртово колесо. Брат плескался с ребятами у берега на надувном кругу. Вдруг соскочил с него и как-то сразу оказался под водой. Несколько мгновений я наблюдал его искажённое лицо, как он захлёбывается. Я помню, что кричать мне было стеснительно. Мать сидела рядом со мной, бросилась его спасать, а сама-то плавать не умела. Здесь уж я закричал. Их обоих спас неизвестный, потом он затерялся среди волейболистов на пляже. Как старший брат я знаю неизбежно больше о младших, чем они обо мне. Я смотрю на Кирьяна пожизненно в определённом смысле через слой взмученной борисоглебской воды.

Это был урок, чтобы научиться плавать. В Улан-Баторе мы ходили с матерью на речку Толу. Мать, вся в белом, сидела на камнях – круглых, больших, гладких, какими могут быть только речные камни, а я, закатав штаны, бродил по дну и выслеживал сомов. Других водоёмов я не знал. А вернулся в Москву – и учился плавать в речке в Кратово. И вот стал пробовать в этой бухте с видом на Фуджи. Вдоль берега. Прячась под кручей от праздношатающихся селян. Это случилось в середине лета: из ниоткуда, как на океанских просторах или степных равнинах, возник ветер, небо почернело, мелкими листьями затрепетала жимолость, под которой я лежал с книжкой, и вспыхнули молнии, как шпили на высотке на площади Восстания в московский майский шторм. Я бросился в воду и доплыл до середины озера. Тяжёлые капли на поверхности воды пузырились у лица, вода парила от внезапно похолодевшего воздуха. Нужно ли говорить, что я был голым и это прибавило остроты моему триумфу? Что разряды молний только усиливали мой восторг? И пределами моей осторожности было не захлебнуться от победного смеха…

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
Часть 3 - Богородицк
Часть 4 - Sistrelli
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

Хотела уехать со мной далеко, я и позвал. Обычно что от женщин приходится слышать – на край света. Но переводчик, я заметил, избегает крайностей. Поэтому – с тайского на английский, а потом на русский – ко мне пришло это слово: далеко. Ей вместо Австралии продлили контракт в Москве ещё на полгода.

Вот это «далеко», я показываю. Здесь истоки Дона и равнина, которую измеряют гектарами. Она пахла бы шафраном, если бы её измеряли акрами, а так полынью. Моё детство прошло в Монголии, и я везде в воздухе улавливаю эту горечь – на Крите среди пампасных трав, на Чонгаре у кургана и даже на Клинском лугу среди иван-чая и конского щавеля.

Она любит тощих и белых. Как-то захотела покрасить волосы в рыжий цвет. I like you black, осторожно предостерёг я. I like you white, ответила она. Скрывается от солнца, в свободное время делает гимнастику, готовит. Иной раз мне трудно договориться с ней о месте встречи: пятнадцать русских слов – это весь её запас, немногим больше она знает на английском. Неуёмная, как ребёнок. Подбирает под себя ноги, с моего рукава снимает зелёную мошку и удивлённо показывает мне. Тля, говорю я. «Кря», – повторяет она и взрывается смехом громче моего. Я сорвал ей ромашку, когда останавливался протереть стекло, – она теребила её в руках, истрепала до венчика, а потом положила в карман. Как-то раз я предложил ей затянуться электронной сигаретой – дунула, смеясь, в мундштук, точно ребёнок. We are Thai people – написала однажды, и я услышал интонацию моей бабушки, которая приговаривала: «Мы люди маленькие».

В прошлые годы я сворачивал с этой магистрали в сторону Узловой и Донского и заезжал переночевать к двоюродному брату в Руднев. Отец мой родом отсюда. Школа из красного кирпича, один из её выпускников на подлодке К-8 сгорел в Атлантике. Школьники, среди них и девятиклассник отец, сами строили спортзал. Две широкие улицы, одна променадная, с такими домами, как это понятнее сказать, – таунхаусами. Толкучка на перекрёстке. В магазинах кислые продавщицы в спортивных штанах. Берёзовая аллея – при отце её посадили. На краю посёлка детский лагерь за бетонным забором. За полями каскад голубых карьерных озёр. Жутковатые терриконы, к ним ведёт ветка узкоколейки на земляничной насыпи, щебень сверкает кварцем и медным колчеданом. Жизнь кипела – танцы в Доме культуры, свадьбы за длинными столами во дворах с гармонью, – но шахты выработали, а горняков выкосила водка. Встала обувная фабрика. Посёлок вымер.

Последний раз был в Рудневе на похоронах бабушки. Приезжаю – трёхэтажный дом, как все строения, из красного кирпича, во дворе развешено бельё, под ним шныряют куры, меченые синькой. Всё как и прежде – и надо же, подъезд, всегда закопчённый, цвета стреляной гильзы, прямо светится изнутри от свежей нежно-фисташковой краски. Китайские входные двери. Пластиковые окна, кондиционеры. Посёлок стал микрорайоном Донского.

Отвалился регистратор, Пу. Эта присоска так и будет падать. В бардачке двусторонний скотч, придумай что-нибудь. Ладно, не сейчас, на остановке. И нужно будет купить разветвитель для прикуривателя, гнёзд мало.

Я гостил у бабушки школьником в весенние каникулы. В 86-м над этим районом расстреляли чернобыльскую тучу. Клубника в тот год уродилась знатная. Тазами с ней уставили всю большую комнату, аромат стоял как в раю. Тут неподалёку Плавск (он на украинском маршруте: пробка перед въездом, на пригорке церковь, внизу рынок, регулировщик с красным добрым лицом) – столица зоны проживания с правом на отселение. Бабушка отпускала в лес. Я подкрадывался к дятлам на расстояние вытянутой руки. Это очень сложно. Как боцман в снасти, всматривался в кроны сосен – у деда, копировальщика, висела над диваном во всю стену «Корабельная роща», и я зацепился за этот образ – с ослепительного наста в мартовском лесу. Сосна родственница кедра, а значит, тоже отчасти библейское дерево. За дедом пытался копировать и начал именно с этой картины. В твоей стране, наверное, нет таких обморочно высоких, телесных гигантов. Если прислонить ухо к стволу в той гладкой части сосны, которая в кроне, можно услышать – даже в безветренную погоду – такой индустриальный лязг ветвей и треск волокон. Как ЛЭП.

Иногда она уходит в себя и даже не пытаешься делать вид, что слушает… На родине у неё была работа в магазине нижнего белья, а теперь она здесь массажисткой. Как это произошло? И ещё я задаюсь вопросом: где это видано, чтобы взрослый человек так привязался к другому, не понимая ни одного его слова? Мне уже своя речь кажется невротическим бормотанием. Она дитя другой – не планеты, а цивилизации. Она сложнее устроена, чем я ожидал. Куда делась её неуёмность? Ведь обычно её руки не знают покоя – не только потому, что мы вынуждены прибегать к помощи переводчика и его нам не хватает, но и потому, что она – мастер жеста. И когда умолкает её смех и замирает тело, она становится куклой, пустой оболочкой. В её глазах, в этих антрацитовых маслинах, нет глубины, но я способен по ним читать. Однажды я увидел в них огонь – в тот день, когда пришёл перевесить зеркало. Расскажу, пока она медитирует.

Я пришёл под видом мастера, точнее, она решила, что меня направили из офиса. Ей было невдомёк, что в этой квартире на Радужной, которую она вместе с подругами снимает и которую называет просто Rainbow, родился мой сын.

Эта крошка с чудовищным именем Пу встретила меня в тёмной прихожей, проводила в ванную, а сама вернулась на кухню. Ей и её подругам-сиамкам не просто в нашем гулливеровском мире – ни до чего не дотянуться: ни до вешалок, ни до кухонных полок. Я начал с того, что опустил кронштейн и штангу шторки для душа, перевесил ниже держатели для полотенца. В прихожей поменял лампочку, вынул из кармана куртки «Баунти», зашёл на кухню. Coconut, Роо. Это было так естественно – угостить её конфетой. Она сорвала обёртку и отправила в рот батончик с шокирующей простотой. На столе меня ждала тарелка острого до слёз супа. Еat be full – она не села со мной, но всё время находилась рядом, мыла посуду. У неё не оказалось ни хлеба, ни чая. Вместо салфеток она поставила мне на стол рулон туалетной бумаги.

Потом это зеркало. Из старого шкафа, на тяжёлой дверце из массива дерева, оно было прикручено к стене с расчётом на мой рост. Я снял его, наметил новое место, поставив перед ним мою крошку. Прижал к стене, чтобы прикрутить шурупами, и вдруг она, помогая мне, втиснулась между мной и зеркалом, а её рука попала под мою руку, которую я не мог убрать, не потеряв равновесие. Несколько мгновений мы стояли так, каждый сдерживая своё дыхание. Новый для меня запах – резкий для нашего обоняния запах её расы – показался мне чем-то знакомым. Может быть, потому, что женщины, даже если ничем не пахнут, всё-таки пахнут немного кокосом.

Мы вернулись на кухню и достали телефоны. Такая между нами связь. Я написал в диалоге: «Что тебе ещё сделать?» Make me fireworks, ответила она и пристально посмотрела на меня.

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
Часть 3 - Богородицк
Часть 4 - Sistrelli
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

Я заглушил мотор и жду её – в густой тени жасминового куста, где обычно ставлю машину, чтобы из окон никто не увидел нас. Какой чистый воздух, поющая птицами тишина. И диссонанс в сознании: выезжаешь из жасминовой тени, чтобы в конце пути припарковаться под кипарисом. Она выпорхнула из подъезда, махнула мне рукой. У неё слишком вызывающий макияж. Прячет глаза, не выспалась. I sleep late, написала мне в диалоге. Ты похожа на малолетку из хора девочек в клипе Оззи Осборна, говорю я. Очень хорошо, что она не понимает меня, а то обиделась бы. Пристегнись и поехали. Бог впереди нас. Это дальше, чем каток, где этой зимой мы пили облепиховый чай. Far from rink, Poo. Ты слабо сопротивлялась, когда я зажал твою ногу коленями, чтобы затянуть шнурок на коньке. Хочешь, угадаю: до меня ни один мужчина не стоял перед тобой на коленях. Зато я узнал, что у тебя слишком крепкие икры. Могли бы быть и помягче. Вери мач экзерсис фор боди. А теперь покажи мне, что ты из Страны улыбок. Smile! Я забронировал мотель на бензоколонке «Роснефти», 1119-й километр по левой стороне. А дальше… В мире, неизменном по существу, пересчитываются маршруты, старые дороги зарастают, паромщиков наполовину распускают, и переправа теперь снова служит просто запасным вариантом. Так что будем держать курс на мост.

А до этого был Чонгар. В 2013-м я последний раз проехал его. У  стелы на кургане остановился и вышел в степь. Раскинешь руки, запрокинешь голову – рубашка парусом, ветер щекочет живот, как дыхание девственницы. Горький воздух туманит голову – полынь ли растёт в этом краю, не знаю, – глаза блестят от летучей соли. Взять по горсти краснозёма Крита, серого суглинка Подмосковья и этого белоснежного грунта Сиваша – и можно рисовать пейзаж. Земля содержит в себе достаточный набор красок, чтобы, например, этим пейзажем были скалы Непала. Мусор – яркий или унылый – и тот прекрасен на земле, пусть часто и связан с гигиенической сферой. Шумит поток машин, обочина – песчаная коса после шторма. Пятна мазута, лоскут брызговика, осколки стекла, истлевший чёрный зонт как вывихнутое крыло летучей мыши, трепещущий полиэтилен с рекламной флексографией, муравьи на скальпированной абрикосовой косточке… Стоишь и смотришь на всё это, понимая, что нет безымянной жизни на земле – всё названо, у каждой статистически ничтожной вещи своя история, неизвестная тебе, поэтому незнакомые места так экзистенциально напряжены и поэтому для каждой вещи ты придумываешь легенду, ведь даже если ты лишён воображения, у тебя есть любопытство.

С кургана открывается вид на перешеек – буфер между материком и полуостровом. Лента асфальта полуденная, пыльная, узкая, с обеих сторон шалманы. Курятся мангалы, вяленая рыба висит на экранах из простыней. Интересно, чем теперь занимаются татары, может, промышляют контрабандой. Дорога ведёт к Северо-Крымскому каналу, к первой крымской остановке на рынке в Джанкое – солнце слепит, в зеркале заднего обзора мелькает частокол пирамидальных тополей. И веки горят, и ехать уже невмочь после ночи на границе, но именно здесь открывается второе дыхание, потому что знаешь, что скоро притихнет душа под кронами реликтов перевала. Это дорога, которую мы не увидим. Через переправу тоже не поедем, она на всякий пожарный случай, я уже говорил. У одного нашего великого поэта в доме была такая дверь: зазвучит на дороге колокольчик – и поэт прямо в исподнем выскакивает на потайное крыльцо, садится на коня и наутёк от гостей в соседнюю деревню. Я много знаю о жизни и воззрениях разных писателей и поэтов, в пути тебе расскажу.

Здесь у нас другие тополя. Вчера прошёл дождь, их запах – такой характерный, что уже мало сказать: Москва пахнет тополями, – скорее верно, что тополя пахнут Москвой. Я ещё не решил, как мы поедем – по Люсиновской или по МКАДу, но хочу быстрее выехать со двора. Здесь, на Радужной улице, прошло детство моего сына Себастьяна, здесь перед окном кухни в небе кружили белые голуби и осенью краснел клён, а сейчас нашу квартиру снимает эта  девушка на переднем сиденье – маленькая, с длинными чёрными прямыми волосами, почти африканским сплющенным носом и накрашенным, большим, пусть немного лягушачьим, но, будучи растянутым в улыбке, фотогеничным ртом. У неё белые зубы и милый наклон головы. Что-то древнее, дикое, шумерское я вижу в её лице. Мне нравится в ней сочетание церемонной покорности и ребячливости, она толкает в спину, если негодует, и цепенеет, если я прикасаюсь к ней, но вполне непринуждённо, по-европейски, целует меня прямо на улице. Впрочем, к этому поцелую она готовится как кошка к броску, и ей приходится вставать не цыпочки. Давай повторим урок, говорю я. Russian word. Она произносит слова на русском, неуверенно, растягивая слова до неузнаваемости (я загибаю пальцы), сначала самые главные: потом, давай и пока. Метро. Спасибо. Хорошо. Красивый. Вкусно. Маленький. Рука. Нога. Дождь (нет, поправляю я: дощщь). До свидания. Кристиан.

Кристиан – это я: христианин. Ей не хватает смелости произносить моё имя. Но она называет меня учителем, доктором и техником, в зависимости от заботы, которую я к ней проявляю. Я тоже не произношу её настоящего имени. Мне жаль, что я втягиваю тебя в эту авантюру, Пу, говорю я ей. Будем считать это спецзаданием. Я не так стар, как Оззи, но так рад, что ты со мной. Давай ввяжемся в этот бой. Мы не увидим мелитопольских предместий и меловых круч под Белгородом. В одной строке с инспекторами ДАI – отдохнут от нас черти из чистилища таможни. Прощай, Москва. Нас ждут напичканные камерами воронежские дороги, Ростов портовый, станицы в камышах и подсолнухах и Тмутаракань. Спешить не будем, полуостров не снимется с якоря. А что будет дальше, спрашивает она. Я честно задумываюсь – над тем, что ей ответить, но не над тем, что будет дальше. Все женщины спрашивают одно и то же. И все спрашивают о количестве женщин. Конечно, ты единственная. Агента Рихарда Зорге раскрыли и казнили производители этой машины, на которой мы едем. Говорят, у него было тридцать любовниц, но предала его одна. И это для многих основание утверждать, что его погубили женщины. Поэтому не будем обобщать. Я постараюсь, Пу, чтобы ты навсегда улетела в Самутпракан.

Но прежде всего прощай зима. Она прячет лицо под чёрным шарфом, как под никабом. Присылает мне это фото из трамвая: cold. Я возвращаюсь с работы за полночь, дрожа от озноба. В моём портфеле пропитанные алоэ салфетки, ибуклин и циклоферон. Себастьян, полулёжа в гостиной перед телевизором (на 55-дюймовом газоне искусственно выведенные игроки), щурясь здоровается. Я не вмешиваюсь в его жизнь. У меня огромный запас терпения или природного равнодушия. Спроси меня кто-нибудь, на каком он курсе, и я не отвечу. Больше того, с ходу не скажу, сколько ему лет. Да и спрашивали давно – врачи в детской поликлинике. Простодушную забывчивость я унаследовал от отца, который говорит, что чужих лет не считает. Я смотрю на Себастьяна – он только сложён как я, а в остальном из другого теста. Но природа иронична, и я знаю совершенно точно, что именно когда отец, казалось бы, отчаялся увидеть в сыне своё повторение, сын начинает замечать в себе отцовские черты – пусть в жесте, каком-нибудь характерном кряхтении или манере пить чай. Это грустное и немного отталкивающее открытие, насколько мне известно.

Проезжаем космические градирни Капотни, марсианскую пойму Москвы-реки. Ты видела параболические антенны на ВДНХ? Я говорил сыну, что это тарелки великанов, и однажды он признался мне, что долго в них верил. Себастьян спит половину светового дня, а по ночам играет в футбол. Я тоже жил примерно так в его возрасте и знать не хотел о майских маках на обочинах крымских дорог. Каньонах в Генеральском. Альпийских лугах в окрестностях Бельбека. Черепах в храмах инкерманских скал. А дневной сон это наша традиция, мы всё-таки немного греки. У нас лжецаря разоблачили, потому что он не спал днём. Так я проспал свою юность, ничего не зная об испанских дроках, пещерах с тронными залами, тропах через пожарища, Ливане и Гималаях в графском парке. Но я залезал в сад особняка Рябушинских, рвал сирень и ставил её в своей комнате на Ташкентской улице, чтобы утончить нервы – известно, что сирень ядовита. Сон моего разума рождал прекрасных чудовищ. Маки я сажал на родительской даче (лучше посадил бы то, что можно сожрать, ворчал отец). Я даже не знаю, в каком институте он учится. Подрабатывает помощником бармена в заведении «Дорогая, я перезвоню». Я почти не захожу к нему в комнату. Разве что проверить, не забывает ли он поливать на жардиньерке орхидею, нефролепис и фикус Бенджамина. Недавно я чинил его лампу. Что у него на столе – на эти вещи я не могу не обратить внимания: Drinks Адама Макдауэлла и сборник мотивационных спичей Вуйчича. Себастьян не летает. Как и я. Как и один итальянец, забыл его имя… Прежде я много летал и прыгал с парашютом, но нервы, повышенная тревожность, роковой случай во время прыжка и, собственно, рождение Себастьяна заставили меня отказаться от полётов. Челентано. Я проверяю своё хладнокровие на дорогах. Помню, как сильно меня поразил его почерк – в записке на холодильнике: папа, вынь кеды из стиральной машины. Кажется, я увидел следы собственной графики. Ты дочь плотника, Пу, твой отец вяжет хижины из бамбука. Иисус тоже был сыном плотника, хотя не знаю, зачем я это тебе говорю. И мой отец был связан со строительством, когда-то я с гордостью писал в анкетах, что он рабочий. Хотя он был мастером арматурного цеха.

Я приезжаю на полуостров каждый год. Ни с одним из попутчиков из родных и близких – а ехать здесь два дня – я не ладил. С отцом и сыном ездил по отдельности, они молчат всю дорогу. Это у нас такая наследственная, что ли, – фантастическая скрытность. От своего деда по отцу я за всю его жизнь запомнил всего два слова, да и те он произнёс на смертном одре: «Кранты мне». Не удивительно, что в пути мы ссоримся. Каждый из нас в условной точке взрывается. А ездил один – нечего вспомнить. Ну правда. Это была моя самая отрадная поездка. Ночью ввалился в мотель у Цукеровой Балки, а утром уже стоял на палубе «Гликофилуса III». Помню только девушку-администратора с просто сумасшедшим декольте. На эти вещи и не захочешь – обратишь внимание. А ехать с тобой – всё равно что ехать одному, милашка, как бы это ни звучало. Мне спокойно и хорошо с тобой. Озорство заменяет мне оптимизм, Пу, и я удачлив. Я заскакиваю на палубы отплывающих кораблей. Кстати, «Гликофилуса» с греческого – «сладкое лобзание». А удача нам нужна. Хотя бы для того, чтобы не крякнули дроссели на нашей Тойоте. У меня уже отлетал на ходу рычаг привода.

«Бог впереди нас», – эти слова заменяют мне длинную молитву водителя с того дня, как, вслепую рванув с обочины, я подрезал попутного жигулёнка из 31-го региона и отправил его под списание. Полиция, пожарные, карета скорой, лужа дизеля на дороге из подбитого грузовика. Красивая гирлянда пробки. Я стоял с тростью – только сняли гипс после другой катастрофы, падения с яблони на даче, – смотря с каким-то деревянным спокойствием на тонкий идиллический дымок перед фарой…. Ничего героического в неосмотрительности нет. Это свойственно только блондинкам. Мне было стыдно. Я чувствовал очень остро, что кто-то показательно спас меня и, что не менее важно, двух этих селян из жигулёнка, тем самым избавив меня и от суда. Оба они, оправившись от шока, подступили ко мне с претензиями, перерастающими в вымогательство. Дело, однако, вскоре удивительным образом схлопнулось… С той поры я молитвы не читаю и держу пост только на последней, строгой неделе.

Если хочешь совсем расслабиться – положи ноги на торпеду, некоторые девушки так делают. Видишь, у меня есть кассетоприёмник. Целый мешок аудио вожу с собой – оказывается, они долговечнее лазерных дисков, не сыпятся. What I listen? О, много разной музыки. А пока ловится волна, это будут кастраты на радио «Классик». Их высокие голоса – как вибрации небес, пронзённых самолётом. Ты чувствительна к гулу самолёта, Пу? Однажды ты сказала, что мечтаешь о контракте в Австралии. Ведь туда далеко лететь. Хотя что я говорю – от твоего королевства гораздо ближе. Иногда я говорю тебе, что мы с разных планет, а ты уточняешь, что мы с разных континентов, отказывая мне в праве называть тебя инопланетянкой. Этот звук турбин один наш современник назвал доисторическим. Мы выезжаем на трассу «Дон», это, в сущности, наша финишная прямая. Устройся поудобнее и послушай мою притчу.

На прошлой неделе в свой выходной после полудня я, как обычно, дождался мёртвого часа, когда асфальтоукладчики и газонокосильщики уходят на обед, задёрнул жалюзи и лёг спать. Я долго не мог заснуть, потому что до этого напился зелёного чаю. Лежал и слушал в создавшейся тишине, как через толщу небес рвано пробивается этот гул. В это время выше этажом, прямо над моей головой, негромко стучал паркетчик. Какие мирные звуки, рассуждал я, не шевелясь. Вот паркетчик: думает ли он сейчас об отдельно взятом пассажире этого самолёта? Нет, он даже на гул не обращает внимания, толстокожий он человек. А этот отдельно взятый пассажир – его мысли могут быть посвящены паркетчику? Маловероятно. Усложним задачу и предположим, что землю застелил туман и пассажир категорически не может увидеть города, чтобы думать ещё о каком-то паркетчике в квартире на четвёртом этаже на улице Радужной. Избыточным, конечно, но логически необходимым будет также утверждение, что слышать пассажир паркетчика не может. Но если вдруг на борту самолёта путешествующий брат паркетчика и они одновременно подумали друг о друге, каково было бы это? «Там внизу, в сырой московской квартире сидит и стучит молотком мой брат, я почти слышу его», – сказал бы один при наборе высоты, кинув рассеянный взгляд в иллюминатор. «Э-э, да это, наверное, братишка мой полетел», – задумался бы другой, вздрогнув от дребезжания стёкол и прикусив губами очередной гвоздь.

Знают ли они, что о них – обоих – думаю я? Больше того – знают ли они, что и через несколько лет, однажды февральской ночью, я вспомню о них, выйдя из машины на этой трассе М4 перед Домодедово, – вспомню как о родных братьях, глядя на луну во флёре тумана, на звёзды и взлетающие самолёты?

Серия сообщений "Мост":
Часть 1 - Отъезд
Часть 2 - Тульская область
Часть 3 - Богородицк
...
Часть 5 - Wife
Часть 6 - Фудзи
Часть 7 - Начало

Друзья, 28-й фрагмент был последним, и это хорошая новость.

Возникла пауза, спасибо, если это было замечено вами.

Она была рабочей и, конечно, связанной с моей глубокой неудовлетворённостью написанным.

Мне пришлось переосмыслить некоторые цели, изменить акценты и интонацию, и я вернулся к началу.

Продолжаю выгружать свой материал с самого начала, основательно освежив его.

Новые имена, менее замысловатая стилистика, сгущение сквозных тем.

Кому-то может быть интересен этот процесс, и я благодарен за возможное внимание к моему черновику.

И я меняю рабочее название этого материала, теперь он будет называться "Мост".

Всегда с вами.

Это притча о жизненных приоритетах, Себастьян. Надеюсь, не слишком занудная. Мы ведь страсть как любим поучать, не правда ли? Меня за это упрекает знакомая аспирантка, говорит: ты мыслишь в форме долженствования. Это так, Себастьян, а полистай наш семейный чат – частота слова «надо» просто зашкаливает. Я помню, отец рассказал мне историю из военного фильма. Это тоже притча. Шли солдаты в горах – Кандагар ли, Кавказ, Альпы – не знаю, и вдруг перед ними разверзлась пропасть. Бревно перекинуто. Кто пойдёт? Вызвался один, полез, а в середине сорвался. Командир сказал: «Мало быть смелым, надо быть ещё и ловким», и через минуту его увидели на другой стороне.

Я ожидал, что семейный чат будет возможностью искупления (и не только в Прощёное воскресенье), источником силы, безусловной любви – или каналом эмпатии. Что сказать – я разочарован. Мы только и умеем что ломать комедии и троллить друг друга. Братьям не знакомы прописные буквы и знаки препинания. А ведь это и знаки уважения. Каждый диалог разъедает ехидная критика. Комментарии хамские, шутки развязные. Кто задал этот ласково-садистический тон – уже не разобраться. Непочтительность братьев – прежде всего к отцу – доводит меня до белого каления. Они не признают и моего авторитета. Если он вообще имел место.

Я рано покинул семью, чтобы основать собственную, в которой родился ты. Братья женились (неудачно, считаю) и разъехались. Поверь, я не страдаю без братской любви и не нуждаюсь в эмпатии. Меня устроила бы простая лояльность этих двух болванов. Но здесь засада: я неизбежно говорю с ними с позиции старшего, а им моя строгость давно по барабану. Ведь они кое-чего добились в жизни и, скажем так, несколько надули щёки. Взять Сандро, он сам отец многодетного семейства. Сиамские крестьянки получают у него в офисе зарплату и называют его боссом. И мне совсем не упёрлось учить его хорошим манерам. Плевать, что он по приезду из Парижа произносит буквально следующее: «Видал я эти ваши лувры-хуювры…» Дело вообще не в культуре и не в нём самом – его речь напоминает мне о собственной нищенской родословной. Мне за себя страшно. Если я хоть ненадолго перехожу на этот сниженный язык, то мгновенно теряю свою уникальность. Пестуемую, прошу заметить, уникальность!

Что это за язык? Это язык одновременно домостроя и матриархата. Бабуля приговаривала: нет слова «не хочу», есть слово «надо». На её могиле я не был лет пятнадцать. И вообще был на этом кладбище, наверное, пару раз. Но я люблю её. Ведь я совершенно случайно начал рассказывать о той, другой бабушке. Просто мимо проезжали. Эта для меня важнее. Помнишь, перед Новым годом мы были в гостях у моей сестры? Я спустился вниз покурить у подъезда. Воскресенье, тихо во дворе. В квартире на втором этаже пищит канарейка. Кошка прошмыгнула в подвал. Мать (шапка блином) везёт ребёнка на санках. Двое старшеклассников, позвякивая бутылками в пакетах, топчутся в сквере. За сквером – круг. Это центр микрорайона Холодово. Здесь говорят: купил хлеба на кругу, или стадион за кругом, или сделала причёску на круге.

Ноги сами повели меня туда, где были котлованы – а теперь стоят разноцветные дома. За хоккейной коробкой остановился под вязами с серой и морщинистой, как у слонов, корой. Их листья серебрились в пасмурную погоду и озаряли тёмную бабулину квартиру. Котлованы после дождей заполнялись водой, я плавал от берега к берегу в старом холодильнике с выломанной дверцей, управляя сосновой палкой, день напролёт, до затуманивания сознания, до ватных ног... И вот он, дом с её квартирой на четвёртом этаже. Балкон, застеклённый форточками из нашего разобранного родового дома. Но не с балкона она махала мне, когда я возвращался от неё в Москву, а из окна кухни. Через обеденный стол к окну не подобраться, она вставала коленкой на табуретку. Старики (а ещё влюблённые и собаки) прощаются как будто навсегда – вот такое лицо её помню. Она позволяла мне запросто на этой кухне курить. Её сын курил «Беломор» на площадке, а мне можно было на кухне. Я начинал с «Дымка» без фильтра. Курил одну за другой как Ален Делон в фильме «Самурай». А сейчас, как видишь, перешёл на электронные сигареты.

Встал под этими вязами, с неба моросит и немного досадно, что именно на этом месте в детстве у меня была стычка с хулиганами. Мы играли с сестрой в бадминтон, я повздорил с ними, и один пацан с наскока заехал мне в глаз. Лопнул сосуд, весь белок красный – я сутки этим глазом ничего не видел. Но я усвоил урок и в следующий раз бил первым. Бить порой приходилось несообразно поводу – а вот эти воспоминания вызывают у меня большую досаду. Кстати, мой отец почти слеп на правый глаз.

Акт насилия есть жест слабости, говорил тот поэт, который расталкивал дома.

Потом я пересёк улицу Левашова и пошёл меж сосен по аллее, по которой мы с бабулей ходили с бидонами на родник к Борисоглебскому озеру. На пути туда кормили коз, которые паслись на привязи. На обратном пути я собирал зверобой, цикорий и липовый цвет. Но сейчас присмотрелся: оттуда, где был лес, сразу за сторожкой лесника прямо по аллее из вечернего тумана на меня выплывал, как океанский лайнер, огромный, с горящими окнами дом-монолит. Стало понятно, что парк застроен, и к роднику мне уже не хотелось идти. Не хотелось – и незачем было.

Миллерово, Себастьян. Отдохнём перед последним рывком. Мы с тобой впервые на донской дороге и проехали немало, а я так себе гид, ничего тебе о достопримечательностях не рассказал. Да и что можно увидеть с трассы? При этом не будем забывать, что у нас с тобой антипутешествие, мы договорились, что лучше никогда не выходить из дома. А раз уж вышли – ничего не видеть и обо всём молчать. И ты хорошо справляешься с этим заданием.

Но что мы пропустили? Куда не заехали? Что за нас сказали бы современники? Сразу по выезде из Москвы – Венёв, заброшенный городок, потом Богородицк с екатерининской уездной планировкой, фасадами, покрашенными карминной, жёлтой и голубой краской,Елец с мощным собором, небольшой великокняжеской церковью и гимназией, откуда Розанов выгонял Пришвина, на горе женский монастырь, дальше Задонск, Липецкая область, в нём опять монастырь – Св. Тихона, дальше Рамонь с дворцами принцев Ольденбургских – Воронежская область, «кондитерская неоготика, трагические и трогательные контрасты», что-то такое писал эссеист Ольшанский, далее Бобров, Павловск, Богучар…

Серия сообщений "Белое каление":
Часть 1 - 1.
Часть 2 - 2.
...
Часть 26 - 26
Часть 27 - 27
Часть 28 - 28