***
Листьями ржавых жестянок
в нищем мозге, взвидевшем конец, —
редкие взблески:
листьями в вихре,
вместе с чайками, обозлёнными зимой.

Как высвобожденный вздох,
танцовщики застыли деревьями —
большой лес обнажённых деревьев.

***
Спутники свели меня с ума
теодолитами, секстантами, отвесами
и телескопами, увеличивающими предметы,
которые лучше издали.
Куда ведут нас эти дороги?
Но вставший день,
может быть, ещё не угас,
с огоньком в ущелье, как роза,
с невесомым морем под шагом Бога.

***
Ты сказал здесь годы назад:
«Суть моя — свет».
И теперь ещё, когда ты склоняешься
на широкие плечи сна
или даже когда твой путь — на дно,
в онемелое лоно моря, —
ты обшариваешь углы, где тьма
стирается и бессилеет,
на ощупь ищешь копьё,
предназначенное пронзить твоё сердце,
чтоб открыть его свету.

***
Дуновенье, и ещё, и порыв —
в миг, когда ты бросаешь книгу,
рвёшь ненужные листки прошлого
или тянешься увидеть на лугу
горделивых кентавров в скачке
или юных амазонок, в поту
каждого изгиба тела
соревнующихся в прыжках и борьбе.

Ветер воскресения на рассвете,
когда думаешь, что солнце взошло.

***
Огонь исцеляется огнем:
не каплями секунд,
а мгновенной вспышкой, —
будто страсть слилась с другой страстью
и они, пронзённые, замерли,
или будто
музыкальный лад, который застыл
там, в средине, как изваяние,

неподвижный.

Этот вздох — не свершенье,
а кормчий гром.

***
Море: как оно стало таким, море?
Я годами медлил в горах,
слеп от светляков,
а теперь жду на этом берегу
человека, плота, обломка.

Море, как оно осквернилось?
Раз! взрезал его дельфин,
а потом
острые крылья чаек.

Но пресной была волна,
где я плавал и нырял ребенком
и где юношей
я высматривал в камешках узор,
искал ритм,
и Морской Старик мне промолвил:
«Я — твоё место:
может быть, я — никто,
но могу я стать, кем ты хочешь».

***
Кто слышал в полдень
свист ножа по точильному камню?
Кто примчал верхом
с факелом в руке и хворостом?
Каждый умывает руки,
чтоб они остыли.
Кто вспорол
женщину, младенца и дом?
Нет виновного: только дым.
Кто бежал
и подковы звенели о каменья?
Вырваны глаза: слепота.
Больше нет свидетелей.

***
Когда вновь ты заговоришь?
Наши речи — дети многих отцов.
Они сеются, и укореняются,
и растут, и вскармливаются кровью.
Как сосны
хранят образ ветра,
когда он промчался и нет его, —
так слова
сохраняют образ человека,
когда он миновал и нет его.
Может быть, это звёзды ищут слов,
когда топчут наготу твою ночью:
Лебедь, Стрелец, Скорпион, —
может быть, они.
Но где будешь ты в тот миг,
когда здесь, в театре, настанет свет?

***
И однако там, на том берегу,
под чёрным взором пещеры —
солнце в очах, птицы на плечах —
ты была, ты выстрадала
иную муку — любовь,
иную зарю — предстание,
иное рождение — воскресение;
и однако там ты возникла вновь
в неоглядном растяжении времени —
капля за каплею, как смола.
Сталактит. Сталагмит.

***
Огромное солнце с одной стороны,
юная луна с другой —
как те груди, далеки в памяти,
а меж них провалом — звёздная ночь,
половодье жизни.

Лошади на току
мчатся, распластавшись в поту.
Здесь всё проходит:
и эта женщина,
на миг прекрасная в твоих глазах,
гнётся, ломится, падает на колени.
Жернова перемалывают всё:
в звёзды.

Канун самого длинного дня.

***
Каждому видятся виденья,
но никто не хочет признаться
и живёт, словно он один.
Большая роза
всегда была здесь рядом
с тобой во сне,
твоя, но неведомая, —
но только теперь, пригубив
крайние ее лепестки,
ты почувствовал плотный вес танцовщика,
падающего в реку времени —
в страшную зыбь.

Не трать дыханья, которым
одарил тебя этот вдох.

***
Серебристый тополь в ограде —
его дыхание отмеряет часы твои
днем и ночью —
водяные часы, полные небом.
Его часы в свете луны
тянут чёрный след по белой стене.
За оградой несколько сосен,
потом мраморы, и огни,
и люди, изваянные, как люди.
Только чёрный дрозд
щебечет, прилетая пить,
и порою ты слышишь голос горлицы.

Вся ограда — десять шагов;
можно видеть, как падают лучи
на две красные гвоздики,
на оливу и на малую жимолость.

Будь таким, как есть.
А стихи
не отдай утонуть в густом платане:
вскорми их твоей скалой и почвой.
А лучшие
закопай в нужном месте, чтоб найти.

***
Белый лист бумаги, суровое зеркало
отражает тебя таким, как был.

Белый лист, у него твой голос,
твой,
а не тот, который ты любишь.
Твоя музыка — это жизнь,
которую ты растратил.
Если хочешь, верни её,
коли сладишь с Безразличным, которое
вновь и вновь
отбрасывает тебя к началу.

Ты странствовал,
видел много солнц, много месяцев,
прикасался к живым и мертвым,
знал мужское горе,
женский стон,
детскую обиду, —
но всё познанное — лишь бесплотная груда,
если ты не доверишься этой пустоте.
Может быть, ты найдёшь в ней свои утраты:
юный цвет и глуби праведной старости.

То, что отдал ты, — твоя жизнь;
то, что отдал ты, — эта пустота:
белый лист бумаги.

***
Ты рассказывал о том, чего они не видели,
а они смеялись.

Все равно — тебе плыть по тёмной реке
против течения,
идти по неведомой тропе
упрямо, вплотную,
и искать слова, пустившие корни,
как мозолистая олива, —
пусть смеются, —
и стремиться посеять мир иной
в это душное одиночество,
в руины времени, —
позабудь их.

Морской ветер, рассветная прохлада —
они есть, хоть их и не ищут.

***
В час, когда сбываются сны,
в первом сладком свете зари
я увидел, как раскрываются губы
лепесток за лепестком.

Тонкий серп засветился в небе.
Я боялся, что он их срежет.

***
Это море называется тишь,
корабли и белые паруса,
тяжкий вздох бриза с сосен и Эгейской горы.
Твоя кожа скользит по коже моря
легко и тепло —
мысль неясная и тотчас забытая.
Но в расселинах
чёрным соком хлынул раненый спрут
в глубину —
где конец, как подумать, прекрасным островам.

***
Набухает зной
в венах воспалённого неба.
Кровь взрывается —
она ищет обретения радости
по ту сторону смерти.

Свет — как пульс,
реже и реже,
и вот-вот остановится совсем.

***
Солнце вот-вот замрёт.
Призраки зари
дули в сухие раковины.
Птица пела лишь трижды и трижды.
Ящерица на белом камне,
неподвижная,
смотрит в выжженную траву,
где вьется уж.
Черное крыло резким взрезом метит
синий высокий свод:
вглядись, и он распахнётся.

Воскресение в родильных муках.

***
И вот
в плавленом свинце ворожбы —
блеск летнего моря,
обнажённость жизни,
путь, привал, уклон и подъём,
губы и лелеемая кожа —
все хочет сгореть.

Как сосна в полдень,
взбухшая смолой,
рвётся родить пламя
и не терпит родильных мук, —

созови детей собрать пепел
и высеять.
Что свершилось, то правильно свершилось.

А чего ещё не свершилось,
то должно сгореть
в этом полдне, где солнце пригвождено
в сердце столепестковой розы.

Георгос Сеферис (перевод Е.И. Светличной и М.Л. Гаспарова)
автор работы Роман Величко

пойдём куда-нибудь. пойдём погреться.
в метро, и в книжный, если не закрыт.
у нас как будто долгое соседство
руки и сердца, корня и коры.
и братство одинаковых по росту
так горячо, что кажется, теперь
короткое предзимнее сиротство
неощутимо,
но закроешь дверь,
развяжешь шарф и спрячешься лицом
в сырой рукав осеннего пальто.
и включишь свет. и коридор пустой.
и в нём соседства нет,
и братства нет.

(мне нужно знать:
у каждого под кожей —
бежит и пробивает пальцы дрожью —
один огромный свет.
не белый, нет.
не красный, кровь совсем другое дело,
а свет идёт насквозь, не чуя тела,
послушай: голубой, неосторожный,
сегодняшний и прошлый, голубой.)

и свет бежит, а ты стоишь слепой,
перебирая в пальцах — "я с тобой",
и вешалку в холодном коридоре,
и это идиотское пальто,
и голос свой:
никто, никто, никто...

(но кто-нибудь — дошкольный, беззащитный,
который весь — дыхание и пульс,
ещё никем не взвешен, не сосчитан,
хотевший всё попробовать на вкус,
целует розу.
и коса на камень.
ему теперь навек нехорошо —
искать в живых, руками и губами,
чужой, непостижимый, слабый шёлк)

живой, но как пришелец на постое,
внутри у тела, как в чужом дому.
со мной случилось что-нибудь такое —
нелепое, не скажешь никому,
не вложишь в руку, как давно привык,
но выдохнешь — не воздухом, а светом —
в сырую полночь. и тогда за это
у всех немых развяжется язык,
и у слепых — сияние от глаз,
когда вода источит прочный камень,
когда цветы и листья будут нами,
когда деревья станут вместо нас.

автор Екатерина Перченкова

I.

Словно прикованные
мы вестника ждали три года
близко и пристально глядя
на сосны море и звёзды.
Встречая то лемех плуга, то киль корабля
мы упорно искали первое семя
чтобы вновь родилась древнейшая драма.

Мы вернулись домой
с разбитым немощным телом, со ртом
разъеденным солью и ржавчиной.
Когда же очнулись, изъездили север, чужие,
в белом тумане из крыльев лебяжьих
ранивших нас.
Зимой по ночам сильный ветер с востока
сводил нас с ума.
А летом мы погибали в агонии дня
мертвевшего безнадежно.

Мы назад принесли вот эти рельефы –
дар смиренного ремесла.

II.

Ещё колодец в пещере.
Когда-то нам было легко
вычерпывать идолов и украшенья
на радость друзьям
которые нам оставались верны.
Истончились верёвки; лишь горло колодца
и струй отпечатки
напоминают наше прежнее счастье:
пальцы у самого зева, сказал поэт.
Прохладу камня чувствуют руки,
их тепло посещает её
и пещера играет с душой
ловит её и теряет.
Молчанье, ни капли.

III.

Я проснулся с этой мраморной головой в руках;
она отняла мои силы и я не знаю
куда её прислонить.
Падает в сон лишь только проснусь;
так наши жизни слились и невозможно
разъединиться.

Смотрю на глаза: не открыты и не закрыты
говорю со ртом который все силится что-то сказать.
Трогаю щеки не чувствуя кожи.
Нет больше сил.

Мои руки пропав появляются вновь
будто обрубки.

IV. Аргонавты

И если душу
предстоит познать
ты должен пристально
в неё всмотреться;
врага и незнакомца
нам отражало зеркало.

Хорошие ребята были спутники, не плакали
ни от усталости, ни в холод, ни в жару.
Вели себя подобно волнам и деревьям
встречая дождь и холод
встречая ночь и солнце
не изменяясь никогда.
Хорошие ребята были: целыми днями
потели на вёслах глаза опустив
дыша ритмично
и кровь их краснела пленившись руном.
Иногда они пели глаза опустив
когда проходили мы на закате
остров богатый инжиром
издалека,
от мыса Лающих Псов.
Если придётся узнать её, говорили,
надо в душу смотреть, говорили, -
и весла плескали золото моря в закате.
Мы шли мимо отмелей и островов
мы плыли из моря в море
среди тюленей и чаек.
Иногда несчастные жёны рыдали
о потерянных детях
или искали в отчаянье Великого Александра
и славы утраченной в Азии.
Мы пристали к берегу полному ароматов
и щебетания птиц. Вода оставляла в ладонях
память о счастье.
Но странствие не кончалось.
Их души слились в единое целое
с вёслами и уключинами
с важной фигурой на носу корабля
с водяной бороздой от руля
и гладью воды ломавшею отраженья.
Товарищи умерли друг за другом
глаза опустив. Весла воткнутые в могилы
обозначили их судьбу.

Никто их не помнит. Справедливость.

V.

Мы не были знакомы,
лишь теплилась надежда,
что мы их знаем с малых лет.
Возможно, мы их видели два раза, а потом
они взошли на корабли;
грузы угля, зерна – и наши друзья
навсегда пропали за океаном.
Рассвет застает нас у меркнущей лампы;
мы прилежно и неуклюже рисуем
морских чудовищ, раковины и корабли;
по вечерам мы подходим к реке –
ведь это дорога к морю;
и ночи проводим в подвалах пропахших смолой.
Друзья нас покинули
чтобы нам никогда не встречаться,
иль оттого что мы встретились рано,
когда ещё сон нас качал
на вздыхавшей волне,
иль оттого, что мы неустанно их ищем
как ищем иную жизнь,
по ту сторону статуй.

VI.

На трепетание сада в дожде
ты будешь смотреть
маяча за тусклым окном.
Лишь огонь очага озарит твой дом
и лишь иногда в сверкании молний
я увижу твои морщины,
дружище.
Трепетание сада в твоей руке –
ритм неведомой жизни, без разбитого мрамора
и трагических колоннад;
танец в олеандрах
близ новых карьеров.
С теченьем часов лопнет стекло.
Не будешь дышать. Земля и древесный сок
брызнут из памяти чтобы удариться
в это окно, куда барабанит дождь
огромного мира.

VII. Нот

На закате море встречает горную цепь.
Сырой южный ветер нас сводит с ума,
ветер, с костей срывающий плоть.
Наши дома среди сосен и рожковых деревьев.
Большие окна. Большие столы
чтобы письма писать
которые пишем тебе и бросаем не кончив
уже столько недель,
заполняя разлуку.

Звезда зари, когда ты склоняла свой взгляд к нашей судьбе,
жить становилось слаще от масла на ранах
веселей от холодной воды студящей нёбо
безмятежней от крыльев лебедя.
Наши жизни были в твоей ладони.
Позже, после горького хлеба чужбины,
мы стоим перед белой стеной
и голос твой близится к нам предчувствием света
и вновь этот ветер свищет
по нервам как бритва.

Каждый вверяет тебе свои мысли
но с другими молчит
видя свой собственный мир
без света и тени в горах
без тебя.
Кто вырвет эту печаль из нашего сердца?
Вчера вечером дождь и сегодня
вновь набухает тёмное небо. Наши мысли
словно сосновые иглы вчерашнего ливня
собрались бесполезные у родного порога
стремясь укрепить пошатнувшийся дом.

В этих проклятых местах
на этой косе открытой ветрам
с горной грядой впереди, укрывшей тебя,
кто нам внушит решенье забыть?
Кто примет наш дар в конце этой осени?

VIII.

Что ищут наши души скитаясь
на палубах разбитых кораблей
в жестокой давке среди женщин и детей,
кричащих и не могущих отвлечься –
ни рыбами ни звёздами
горящими на мачтах в вышине.
Души истёртые словно диски фонографа
насильно привязанные к несуществующей Мекке
бормочущие фразы на чужих языках.

Что ищут наши души скитаясь
на этих прогнивших бревнах
от гавани к гавани?

Передвигая огромные глыбы
с каждым днем всё труднее вдыхая сосновый запах
купаясь в воде то этого
то другого моря
без осязания
без людей
на чьей-то родине принадлежащей не нам
и не вам.

Мы знаем как были прекрасны острова
где-то вот здесь где ищем
чуть выше, чуть ниже –
крошечный интервал.

IX.

Это старая гавань. Не могу больше ждать
ни того, кто на острове сосен,
ни того, кто на острове лавров,
ни того, кто в открытом море.

Глажу ржавые пушки, глажу шершавые весла
чтобы тело мое ожило и решилось.
Паруса пахнут солью штормов.

Если бы я захотел оставаться один,
я бы искал одиночества,
а не стремился к этой надежде
к распаду души моей на горизонте.

Звёзды превращают меня в Одиссея
ждущего мёртвых среди асфоделей.
Среди асфоделей где мы словно бросили якорь
пытаясь найти долину,
где умирал Адонис.

X.

Мы заперты. Повсюду горы
низким небом покрытые днем и ночью.
Нет ни рек, ни ручьев,
лишь несколько пересохших колодцев
глубоких и гулких, если туда заглянуть.
Пустой неподвижный звук
слившийся с нашей тоской
с нашей любовью
и плотью.
Нам кажется странным, что когда-то мы строить могли
дом, загон для скота, очаг,
и наши свадьбы венки и кольца
теперь загадка для наших душ.
Как рождались и мужали наши дети?
Мы заперты. Нас заперли две черных Симплегады.
Когда по воскресеньям
мы к гавани приходим отдохнуть,
то видим, как блестят в закате
поломанные корабли незавершённых странствий,
тела которых отвыкли от любви.

XI.

Порой твоя кровь холодеет словно луна
кровь твоя ночью бездонной
крылья свои простирает
над чёрными скалами и деревами, над бедным жилищем
со слабым светом далёкого детства в окне.

XII. Бутылка в море

Три утёса сожжённые сосны пустая часовня
и выше
точно такой же пейзаж:
три утёса в форме ворот
заржавленных, несколько сосен чёрных и жёлтых
и малый домишко, погребённый в асбесте.
И выше ещё много раз
ступеньками повторяется точно такой же пейзаж
до горизонта до самого неба в закате.

Здесь мы бросили якорь, чтоб удлинить разбитые весла
выспаться и напиться.
Море нас просолившее великое и необъятное
излучает великий покой.
Здесь среди гальки
мы монетку нашли и сыграли на счастье.
Самый младший выиграл и погиб.

Мы отправились в путь с разбитыми веслами.

XII. Остров Идра

Дельфины знамена пальба
море, такое горькое порой для души
поднимало белокрылые цветные корабли
с волны на волну их швыряло
всё тёмное с белыми крыльями
такое горькое порой для души
сегодня цветное под солнцем.

Свет и белые паруса и мокрые весла
бьющие в ритме тимпана
по укрощённой волне.

Как были б красивы твои глаза видя все это
как засверкали бы руки твои раскрываясь
как трепетали бы губы встречая подобное чудо
которого ты искала. Что ты искала
в дожде, в темноте, на ветру
в час, когда меркли огни
и город тонул, и с каменных плит
тебе сердце показывал Назарей –
что ты искала?
Почему не ищешь?
Что ты искала?

XIV.

Три голубя красных в центре огня
судьбу нашу чертят в центре огня
движеньем и цветом рождая людей
нами любимых.

XV.

Зелёными листьями сон запутал тебя словно дерево
ты вздыхала во сне словно дерево в тихом свете
в прозрачной воде родника я увидел тебя:
были закрыты глаза и ресницы касались воды;
мои пальцы в траве нашли твою руку
мгновение я чувствовал твой пульс
и ощутил как больно сердцу.
У воды над платаном в лаврах
сон множил тебя и двигал
то вокруг меня, то навстречу
но никак я не мог прикоснуться к тебе
окружённой молчаньем
видя как твоя тень увеличиваясь и уменьшаясь
пропадает в других тенях в мире другом
то отпускавшем тебя, то крепко державшем.
мы жили жизнью назначенной нам.
Поплачь о тех, что ждёт
затерявшись в лаврах под мощным платаном;
сколько таких же одиноких беседы ведут с родниками
задыхаясь в сумятице звуков.
Поплачь о товарище, разделившем с нами лишенья,
тем, кто в солнце нырнул, не надеясь,
словно ворон за развалами мрамора,
не надеясь на вознагражденье.

Дай же нам, не во сне, покой.

XVI. Орест

Поворот, опять поворот, поворот;
сколько кругов сколько кровавых колец сколько
чёрных полос; на меня смотрят люди
так же как раньше смотрели, когда в колеснице
я поднял руку в славе доспехов.

Пена коней брызжет в меня – когда же взбунтуются кони?
Скрежещет ось, накаляется ось – когда же ось загорится?
Когда же лопнут ремни, когда загремят подковы
по всей ширине земли
по мягкой траве где маковый луг
где по весне ты сорвала маргаритку.
Были прекрасны твои глаза, но ты не знала куда смотреть
не знал и я, тот, кто вдали от отчизны
сражается здесь; сколько кругов?
Сгибаются ноги, клонится тело к оси
по розам к самой бегущей земле
клонится тело легко как боги хотят
и никто не может сбежать;
что сделаешь ты с этой силой?
Не сможешь
к морю сбежать, к своей колыбели, которую ищешь
в час ненавистный средь конского храпа,
с тростником поющим об осени ладом лидийским
к морю которого ты не найдешь сколько бы ты ни бежал,
сколько бы раз ни возник перед глазами
чёрных и горестных Эвменид
ты, непрощённый.

XVIII. Астианакс

Теперь, собираясь в путь, возьми мальчишку
увидевшего свет сквозь листья платана
в тот день, когда трубы звенели сверкали доспехи
и потные кони тянулись
к зелёной воде водоема ноздрями.
Маслины с морщинами наших отцов
скалы с мудростью наших отцов
и брата живая кровь на земле
была в радость и в довольство
тем, кто знал об их молитвах.

Теперь, собираясь в путь, когда начинается день
расплаты, когда никто не знает
кого он убьёт и как будет убит,
возьми мальчишку с собой
увидевшего свет сквозь листья платана
учи его видеть деревья.

XVIII.

Я понял с грустью, что протекла большая река
сквозь мои пальцы
а я не выпил ни капли.
Теперь погружаясь в камень,
небольшая сосна на красной земле –
другого товарища рядом нет.
Все, что мне дорого было, пропало с домами
совсем ещё новыми летом прошедшим
и ставшими грудой щебенки под ветром осенним.

XIX.

И если дует ветер он не несет прохладу
и остается узкой под кипарисом тень
и скалы неприступные вокруг;
нас тяготят друзья
не знающие как им умереть.

XX. Андромеда

В груди открывается рана
когда опускаются звёзды чтобы с телом сродниться моим
когда от людских подошв падает тишина.
Горы, годами ползущие к морю,
сколько протащат меня?
Море, море, кто мог бы его осушить?
Каждое утро я руки вижу, которые ястребу знак подают,
прикована к камню, не чувствую камня,
вижу деревья несущие мёртвый покой
и наконец, улыбки недвижные статуй.

XXI.

Когда мы отправлялись к этим священным местам
мы посмотрели на расколовшееся изваянье
и сказали что жизнь не пропадает так легко.
Что есть у смерти неизведанные тропы
и справедлив её приход.

Когда мы, стоя прямо, умираем
здесь, замурованные в камне,
объединённые упрямством и бессильем,
из круга вырвавшись,
встают пред нами мертвецы
и улыбаются нам в странной тишине.

XXII.

Потому что столько прошло перед нашими взорами
что глаза не смогли разглядеть,
но память тревожит нас снова и снова,
словно белый лоскут по ночам на ограде,
где гораздо больше, чем ты, мы видели странных теней, -
как они скользят и уходят в недвижные кроны
высоких деревьев.

Потому что мы слишком ясно увидели нашу судьбу
кружась меж разбитых камней три или шесть
тысячелетий
копошась в руинах, где могли бы стоять
и наши дома.

Пытаясь припомнить дела и славные даты.
Сумели ли?

Потому что мы были скованы и разбросаны
и дрались с ветряными мельницами
вновь и вновь выходя на дорогу забитую войском слепым
утопая в болотах Марафонской долины;
Сумеем ли достойно умереть?

XXIII.

Ещё немного – увидим миндаль в цвету
блестящий на солнце мрамор
и море в движенье.
Ещё немного –
поднимемся чуть повыше.

XXIV.

Здесь умирают творенья моря, творенья любви,
те, кто поселятся здесь, где мы умираем,
если случайно сгустится и подступит к их памяти кровь –
пусть помнят о нас – слабых душах среди асфоделей,
пусть повернут во мрак головы жертв.

Не имевшие ничего,
мы их научим покою.


Георгос Сеферис (перевод Любови Якушевой)
взято https://users.livejournal.com/-raido/176411.html
автор работы Friedrich Hechelmann

так и будет: идущий по грудь в ледяной воде
захлебнётся и станет безмолвен, как чёрный ящик.
человек человеку корреспондент,
адвокат, собеседник, душеприказчик,
прокурор, собутыльник в дырявой майке,
пятилетний мальчик в цветных колготках,
девочка с глазами сибирской лайки,
архитектор в очереди за водкой.

а ещё говорят, человек человеку брат;
человек человеку Чернобыль и Китеж-град,
человек осторожен, и нежен, и смел, и груб,
как калёный нож, как лекарство у самых губ.

и, вроде бы, жили,
разговаривали, дышали,
от неба прятались под разноцветный зонт...
а чёрный ящик на самом деле — оранжевый шарик,
каждый вечер падающий за горизонт.

***
что я тебе отдам,
когда перестану спрашивать, есть ли ты,
в каждом прохожем видеть твои черты,
каждому улыбаться?
что я тебе отдам?
я так же не верил в свет, текущий по проводам,
пока не вложил персты
и не получил свои двести двадцать.

одного из нас нет.
кто теперь будет видеть меня во сне?
кто из нас числится в списках пропавших,
там, где майская зелень, мокрая колея,
чёрная пашня —
ты или я?

что мы хотели спеть до того, как умерли?
знаем ли мы теперь, хорошо ли за морем?

каждого мёртвого можно придумать заново.

я нарисован в тетради
в клеточку, чёрным и маленьким, со спины,
со стороны, не смотри, бога ради,
завтра получится лучше — он каждый день
сочиняет нас заново.


автор Екатерина Перченкова

Вот я вновь посетил
эту местность любви, полуостров заводов,
парадиз мастерских и аркадию фабрик,
рай речный пароходов,
я опять прошептал:
вот я снова в младенческих ларах.
Вот я вновь пробежал Малой Охтой сквозь тысячу арок.


Предо мною река
распласталась под каменно-угольным дымом,
за спиною трамвай
прогремел на мосту невредимом,
и кирпичных оград
просветлела внезапно угрюмость.
Добрый день, вот мы встретились, бедная юность.

Джаз предместий приветствует нас,
слышишь трубы предместий,
золотой диксиленд
в черных кепках прекрасный, прелестный,
не душа и не плоть —
чья-то тень над родным патефоном,
словно платье твое вдруг подброшено вверх саксофоном.

В ярко-красном кашнэ
и в плаще в подворотнях, в парадных
ты стоишь на виду
на мосту возле лет безвозвратных,
прижимая к лицу недопитый стакан лимонада,
и ревет позади дорогая труба комбината.

Добрый день. Ну и встреча у нас.
До чего ты бесплотна!
Рядом новый закат
гонит вдаль огневые полотна.
До чего ты бедна! Столько лет,
а промчались напрасно.
Добрый день, моя юность. Боже мой, до чего ты прекрасна!

По замерзшим холмам
молчаливо несутся борзые,
среди красных болот
возникают гудки поездные,
на пустое шоссе,
пропадая в дыму редколесья,
вылетают такси, и осины глядят в поднебесье.

Это наша зима.
Современный фонарь смотрит мертвенным оком,
предо мною горят
ослепительно тысячи окон.
Возвышаю свой крик,
чтоб с домами ему не столкнуться:
Это наша зима все не может обратно вернуться.

Не до смерти ли, нет,
мы ее не найдем, не находим.
От рожденья на свет
ежедневно куда-то уходим,
словно кто-то вдали
в новостройках прекрасно играет.
Разбегаемся все. Только смерть нас одна собирает.

Значит, нету разлук.
Существует громадная встреча.
Значит, кто-то нас вдруг
в темноте обнимает за плечи,
и, полны темноты,
и полны темноты и покоя,
мы все вместе стоим над холодной блестящей рекою.

Как легко нам дышать,
оттого что подобно растенью
в чьей-то жизни чужой
мы становимся светом и тенью
или больше того —
оттого, что мы все потеряем,
отбегая навек, мы становимся смертью и раем.

Вот я вновь прохожу
в том же светлом раю – с остановки налево,
предо мною бежит,
закрываясь ладонями новая Ева,
ярко-красный Адам
вдалеке появляется в арках,
невский ветер звенит заунывно в развешанных арфах.

Как стремительна жизнь
в черно-белом раю новостроек.
Обвивается змей,
и безмолвствует небо героик,
ледяная гора
неподвижно блестит у фонтана,
вьется утренний снег, и машины летят неустанно.

Неужели не я,
освещенный тремя фонарями,
столько лет в темноте
по осколкам бежал пустырями,
и сиянье небес
у подъемного крана клубилось?
Неужели не я? Что-то здесь навсегда изменилось.

Кто-то новый царит,
безымянный, прекрасный, всесильный.
над отчизной горит,
разливается свет темно-синий,
и в глазах у борзых
шелестят фонари – по цветочку,
кто-то вечно идет возле новых домов в одиночку.

Значит, нету разлук.
Значит, зря мы просили прощенья
у своих мертвецов.
Значит, нет для зимы возвращенья.
Остается одно:
по земле проходить бестревожно.
Невозможно отстать. Обгонять – только это возможно.

То, куда мы спешим,
это ад или райское место,
или попросту мрак,
темнота, это все неизвестно,
дорогая страна,
постоянный предмет воспеванья,
не любовь ли она? Нет, она не имеет названья.

Это – вечная жизнь:
поразительный мост, неумолчное слово,
проплыванье баржи,
оживленье любви, убиванье былого,
пароходов огни
и сиянье витрин, звон трамваев далеких,
плеск холодной воды возле брюк твоих вечношироких.

Поздравляю себя
с этой ранней находкой, с тобою,
поздравляю себя
с удивительно горькой судьбою,
с этой вечной рекой,
с этим небом в прекрасных осинах,
с описаньем утрат за безмолвной толпой магазинов.

Не жилец этих мест,
не мертвец, а какой-то посредник,
совершенно один
ты кричишь о себе напоследок:
никого не узнал,
обознался, забыл, обманулся,
слава Богу, зима. Значит, я никуда не вернулся.

Слава Богу, чужой.
Никого я здесь не обвиняю.
Ничего не узнать.
Я иду, тороплюсь, обгоняю.
Как легко мне теперь
оттого, что ни с кем не расстался.
Слава Богу, что я на земле без отчизны остался.

Поздравляю себя!
Сколько лет проживу, ничего мне не надо.
Сколько лет проживу,
Сколько дам на стакан лимонада.
Сколько раз я вернусь – словно дом запираю,
сколько дам я за грусть от кирпичной трубы и собачьего лая.

«…как ни скажешь – ложь, как ни выдохнешь – неудобно,
как проснёшься – всё будет по-прежнему пусто, но
расцветёт голубой колокольчик в стеклянных рёбрах,
смешной, смешной…»



***
когда вокруг то меркнет, то горит,
то заперто внутри, то нет запрета -
находится один, кто говорит:
ты видишь, Отче, мне не надо света!

я сам ношу внутри горячий свет,
живую жизнь, неистовую волю,
гляди, я тоже знаю ход планет,
и если Ты забудешь - я напомню.
и было Слово - и оно во мне;
весь мир во мне - Господь, мне слишком мало!
прошу тебя, оставь еще одну,
вот эту, с беспокойными глазами,
растерянную, робкую, смешную,
вот эту, под зеленым покрывалом,
любой: печальной, плачущей, седой...
и я иду, как будто под водой,
и отвожу рукой глухие ветви,
холодные подводные цветы,
и заперто внутри - и нет запрета -
есть глубина, прозрачная до звона -
нет, высота! - и этой высоты
не стоили все церкви Авиньона.

позволь до самой смерти, Боже мой,
носить клеймо незримого огня.
я буду жить, теперь меня хранят
над головой сомкнувшиеся воды.

...в год тысяча трехсот двадцать седьмой,
в апреле, в первый час шестого дня,
вошел я в лабиринт, где нет исхода.



***
а сердце слышно только по ночам:
в большом окне невидимые клены,
и зимний ключ на связке потаенной
звенит нежней скрипичного ключа.

зима течет немерзнущей водой
с холодных рук, с прозрачных ожерелий;
течет насквозь и никого не греет,
но как легко течение... постой,

к чему тебе зеленый дым ветвей,
зачем ты молчалив, зачем невесел?
зачем плывет по городам и весям
бескровный ветер музыки твоей?

зачем вставать под снегом и молчать,
закрыв глаза и выдохнуть не смея?
послушай, день становится длинее,
когда зима перестает звучать, -

и только сны, под веками дрожа,
живые семена в ресницах сеют.
окно открыто в серебро и зелень -
проснуться, и обнять и удержать...

мы станем ждать большую синеву
и пить весенний свет... о чем ты плачешь?
о музыке - единственной, прозрачной,
которую не вспомнить наяву.


***
еще ни слова не было, ни чуда, и слез не вытирали рукавом.
каникулы испорчены простудой. сырой декабрь подкрашен рождеством.


дойдет до сердца, никуда не деться, пока живешь и вспомнить недосуг:
стоял июль. единственное детство горячей бирюзой текло из рук;
и шаг за шагом делаясь прозрачней, как трепет стрекозиный за спиной,
брело сквозь одичалый сумрак дачный, высоковольтный, хвойный, проливной.


тому ходить больным и посторонним, тому в груди прозрачная вода,
кого забрал в прохладные ладони зеленый лес, не знающий стыда.
тому ложиться спать в кленовом склепе
с полуночной росой на языке...
...а жизнь была - как свет, сошедший с неба,
застывший поцелуем на виске.


***
так тосковать взахлеб - и не знать, о ком; кто там растаял в сумраке заоконном...
знаешь, как сердце становится тайником, сундуком без ключа,
подреберным хрупким схроном,
как оно бьется, когда замирает воздух, трудно терпеть, но стократно страшней привыкнуть, -
держит внутри листву, и смолу, и воду, ящерицу на камне, осоку и землянику.
солнце мерещится в соснах, туман с утра, с веток стекает розовый теплый свет.
эти реки, они называются цна и пра, темные и золотые, как змеи в густой траве.
дышишь, и чудится запах речной воды, смотришь - в глазах остается пустой осадок.
вот тебе родина, сладок ли этот дым? слезы глотаешь - и отвечаешь: сладок,
жжется внутри, закрываешь глаза - и пусть, что там теперь, на дне безвоздушной бездны?

ягоды в горсть не собрать, не коснуться травы, не взглянуть -
только вдохнуть.
выдохнешь - и исчезнет.


***
чтобы ночь с ресниц вытирали досуха,
чтобы незаплаканный вышел день –
голубиным хлебом упал из воздуха,
покатился голосом по воде.


чтобы полетела рука, как лодочка
за льняными волнами полотна -
от тоски по самой дурацкой дудочке:
никому не надо, а мне – нужна.


умница играет, рыдает данница,
ходит ветер рожью и ковылем.
как лоза насквозь из руки потянется –
песенку почуяла под землей.


и за ней ходить бы, куда попросится,
и глядеть, как с вечера до утра
полыхает в поле чересполосица:
рай, моя родная, и снова рай.


автор Екатерина Перченкова

Тихо, тихо ползи,
Улитка,по склону Фудзи,
Вверх до самых высот!

Исса



улитка доползла
до вершины фудзи
там лежал снег
и было странно дышать
и не было вокруг
ни одной улитки...
что ж
значит это еще не конец, -
она сказала...
и поползла по небу
к ближайшей
по ее мнению
звезде

автор неизвестен



.....Ползи ж, улитка!
Ползи по склону!
Не уставая, -
все выше, выше! -
Пока не станешь
звездой на небе, -
Ползи, улитка!…

Николай Турчанинов

Ближе к утру он приподнялся, посмотрел ей в глаза и сказал:
— Вот для чего я пришел на эту планету, и именно сейчас. Не для того, чтобы бродить по земле или снимать на пленку какие-то предметы. Я здесь, чтобы любить тебя. Теперь я это знаю. Я все летел куда-то, с вершины огромной высокой горы, и это началось в далеком прошлом, потому что я прожил в полете много-много лет, гораздо больше, чем живу на свете. И все это время, все эти годы я летел к тебе.....



«Существуют в пути повороты, суть которых я никак не могу понять, хотя всю жизнь, кажется, скольжу по их изогнутым хребтам. Дорога переносит меня в измерение „Зет“, и мир становится просто плотным слоем вещей и существует параллельно мне, где-то в другом месте, как если бы я стоял, засунув руки в карманы и сгорбив плечи у витрины огромного магазина, и заглядывал сквозь стекло внутрь.

В измерении „Зет“ происходят странные вещи. Долго-долго я еду под дождем через Нью-Мексико, и за крутым поворотом к западу от Магделены магистраль превращается в лесную дорожку, а дорожка — в звериную тропу. Один взмах щеток на лобовом стекле — и перед глазами предстает нехоженая чаща. Еще взмах — и снова все изменилось. На этот раз передо мной вечные льды. Я крадусь по низкой тропе, завернувшись в шкуру медведя, волосы всклокочены на голове, в руке копье, тонкое и твердое, как сам лед. Весь я — комок мускулов и неукротимое коварство. Но за льдами, дальше, в глубине сути вещей, находятся соленые воды, и тогда я ныряю. У меня есть жабры, я покрыт чешуей. Больше я уже ничего не вижу, кроме бесконечного планктона на отметке „нуль“.

Эвклид не всегда был прав. Он исходил из параллельности во всем, от начала до конца. Но возможен и неэвклидов путь, когда параллельные прямые встречаются, далеко, но встречаются, — в точке, которая отодвигается, по мере того как приближаешься к ней. Это называется иллюзия конвергенции, мираж, в котором сливаются две параллельные прямые.

И все-таки я знаю, что такое возможно в действительности. Иногда получается идти вместе, и одна реальность выплескивается в другую. Возникает своего рода мягкое переплетение двух миров. Не строгое пересечение нитей в ткацких машинах, как это происходит в мире точности и порядка — нет. Здесь не услышать стука челнока. Оно… просто… просто дышит. И это тихое дыхание двух переплетенных миров можно услышать и даже ощутить. Только дыхание.

И я медленно наползаю на эту реальность, обтекаю ее, просачиваюсь под нее, сквозь нее, сворачиваюсь рядом — но с силой, с энергией, и всегда, всегда я отдаю ей себя. Она это чувствует и приближается навстречу со своей собственной энергией и в свою очередь отдает себя — мне.

Где-то глубоко внутри дышащей материи звучит музыка, и начинает закручиваться долгая спираль странного танца — танца со своим собственным ритмом, и первобытный человек с всклокоченными волосами и копьем в руке подчиняется этому ритму. Медленно-медленно сворачивается и разворачивается в темпе адажио — всегда адажио. Первобытный человек устремляется… из измерения „Зет“ — в нее».

Роберт Джеймс Уоллер "Мосты округа Мэдисон" (отрывок)

Третьей моей ученицей оказалась монахиня женского монастыря Святого Иосифа, по имени сестра Ирма, преподававшая «кулинарию и рисование» в начальной монастырской школе, неподалеку от Торонто. Не знаю, как бы лучше начать описание того, что было в её конверте. Во-первых, надо сказать, что вместо фотографии сестра Ирма без всяких объяснений прислала вид своего монастыря. Помнится также, что она не заполнила графу «возраст». Но с другой стороны, ни одна анкета в мире не заслуживает, чтобы её заполняли так, как заполнила её сестра Ирма. Кроме начального образования, она ещё год проучилась в средней школе. Рисованию нигде не обучалась. Она писала, что преподает рисование лишь потому, что сестра такая-то скончалась, и отец Циммерман выбрал её в заместительницы покойной. Любимым её художником был Дуглас Бантинг (сознаюсь, что я много лет искал такого художника, но и следа не нашёл).

В конверт были вложены всего шесть образцов её работы...
С тех пор прошло тринадцать лет, а я не только ясно помню все шесть рисунков сестры Ирмы, но четыре из них я вспоминаю настолько отчетливо, что это иногда нарушает мой душевный покой. Лучшая её картина была написана акварелью на обёрточной бумаге...
...По моим понятиям, это было произведение истинного художника, с печатью высокого и в высшей степени самобытного таланта, хотя одному богу известно, сколько упорного труда было вложено в эту картину.
Первым моим побуждением было — броситься с рисунками сестры Ирмы к мосье Йошото. Но я и тут не встал с места. Не хотелось рисковать — вдруг сестру Ирму отнимут у меня? Поэтому я аккуратно закрыл конверт и отложил в сторону, с удовольствием думая, как вечером, в свободное время, я поработаю над её рисунками...

Включив полный свет и заперев двери, я вынул из кармана свои карандаши, потом снял пиджак, расстегнул рубаху и, не выпуская конверт сестры Ирмы из рук, сел на пол, на циновку. Почти до пяти утра, разложив всё, что надо, на полу, я старался оказать сестре Ирме в её художественных исканиях ту помощь, в какой она, по моему убеждению, нуждалась.
Первым делом я набросал штук десять - двенадцать эскизов карандашом. Не хотелось идти в преподавательскую за бумагой, и я рисовал на своей собственной почтовой бумаге с обеих сторон. Покончив с этим, я написал длинное, бесконечно длинное письмо.
Множество страниц — а их и вправду было множество — я посвятил разбору тех незначительных ошибок, которые она допустила в своей главной картине, особенно в выборе красок. Я перечислил все принадлежности, необходимые ей как художнику, с указанием их приблизительной стоимости. Я спросил, кто такой Дуглас Бантинг. Я спросил, где я мог бы посмотреть его работы. Я спросил её (понимая, что это политика дальнего прицела), видела ли она репродукции с картин Антонелло да Мессина. Я просил её — напишите мне, пожалуйста, сколько вам лет, и пространно уверил её, что сохраню в тайне эти сведения, ежели она их мне сообщит. Я объяснил, что справляюсь об этом по той причине, что мне так будет легче подобрать наиболее эффективный метод преподавания. И тут же, единым духом, я спросил, разрешают ли принимать посетителей в монастыре...

В половине четвёртого утра я вышел на улицу, чтобы опустить в почтовый ящик письмо сестре Ирме вместе с рисунками. Буквально ошалев от радости, я разделся, еле двигая руками, и повалился на кровать...


...Возвращаясь домой после как-то проведённого вечера, — ясно помню, что стемнело, — я остановился на тротуаре перед курсами и взглянул на освещённую витрину ортопедической мастерской. И тут я испугался до слёз. Меня пронзила мысль, что как бы спокойно, умно и благородно я ни научился жить, всё равно до самой смерти я навек обречён бродить чужестранцем по саду, где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна, и где царит безглазый слепой деревянный идол — манекен, облачённый в дешёвый грыжевой бландаж.
Непереносимая мысль — хорошо, что она мелькнула лишь на секунду...


...За второй чашкой кофе я вынул неотосланное (второе) письмо к сестре Ирме и перечитал его. В основном оно показалось мне неубедительным, и я решил поскорее вернуться домой и немного подправить его. Думал я и о своём плане — посетить сестру Ирму, даже решил было, что не худо бы взять билет сегодня же вечером. С этими мыслями, от которых, по правде сказать, мне ничуть не стало легче, я покинул бар и быстрым шагом пошёл домой.

А через пятнадцать минут со мной случилась совершенно невероятная вещь. Знаю, что по всем признакам мой рассказ неприятно похож на выдумку, но это чистая правда. И хотя речь идет о странном переживании, которое для меня так и осталось совершенно необъяснимым, однако хотелось бы, если удастся, изложить этот случай без всякого, даже самого малейшего оттенка мистицизма.

Было девять часов, и уже стемнело, когда я, подходя к дому, заметил свет в окне ортопедической мастерской. Я испугался, увидев в витрине живого человека — плотную особу лет за тридцать, в зелёно-жёлто-палевом шифоновом платье, которая меняла бандаж на деревянном манекене. Когда я подошёл к витрине, она, как видно, только что сняла старый бандаж — он торчал у неё под мышкой. Повернувшись ко мне в профиль, она одной рукой зашнуровывала новый бандаж на манекене. Я стоял, не спуская с неё глаз, как вдруг она почувствовала, что на неё смотрят, и увидала меня. Я торопливо улыбнулся, давая понять, что не враг стоит тут за стеклом в смокинге и смотрит на неё из темноты, но ничего хорошего не вышло. Девушка испугалась сверх всякой меры. Она залилась краской, уронила снятый бандаж, споткнулась о груду эмалированных кружек и упала во весь рост. Я протянул к ней руки, больно стукнувшись пальцами о стекло. Она тяжело рухнула на спину — как падают конькобежцы, но тут же вскочила, не глядя на меня. Вся раскрасневшаяся, она ладонью откинула волосы с лица и снова стала зашнуровывать бандаж на манекене. И вот тут-то оно и случилось. Внезапно (я стараюсь рассказать это без всякого преувеличения) вспыхнуло гигантское солнце и полетело прямо мне в переносицу со скоростью девяноста трех миллионов миль в секунду. Ослеплённый, страшно перепуганный, я упёрся в стекло витрины, чтобы не упасть. Вспышка длилась несколько секунд. Когда ослепление прошло, девушки уже не было, и в витрине на благо человечеству расстилался только изысканный, сверкающий эмалью цветник санитарных принадлежностей.

Я попятился от витрины и два раза обошел квартал, пока не перестали подкашиваться колени. Потом, не осмелившись заглянуть в витрину, я поднялся к себе в комнату и бросился на кровать. Через какое-то время (не знаю, минуты прошли или часы) я записал в дневник следующие строки: «Отпускаю сестру Ирму на свободу — пусть идёт своим путем. Все мы монахини».

Джером Д. Сэлинджер "Голубой период де Домье-Смита" (отрывок)

Он видел лес,
Где распевают птахи
И где ночами ухают сычи.
И этот лес шумел, шумел в ночи.
И этот лес лежал до синя моря.

Он видел степь,
Где ястреб и орел
Ныряют в травы.
Холм за холм и дол за дол
Свободно уходили на просторе,
И эта степь легла до синя моря.

А моря он не видел никогда...
Ему ночами снилась синяя вода,
Над нею пена белая кипела,
И, словно степь, дышал ее простор.
И море пело, пело, пело,
Как по ночам поет дремучий бор.

И птицы снились не степные, не лесные -
Невиданные, новые, иные -
Не желтоглазый сыч,
Не серый беркут,
А птицы синеглазые морские,
Как гуси белокрылые, белы
И с клювами кривыми, как орлы.

Подобно морю,
Простиралась степь.
Подобно морю,
Волновались чащи.
И сны его тревожили
Все чаще.
Какие сны!
А им свершенья нет!

И государь державы сухопутной,
Бывало, просыпался.
Рядом с ним
Дышала женщина, как дышит море.
Но пахло духом смоляным, лесным,
И филин ухал в непроглядном боре.

А по лесным дорогам шли войска,
Шли ратники, скакали верховые,
Везли в санях припасы огневые.
И озирал просторы снеговые
Суровый воевода из возка.

О море, море - русская мечта!
Когда еще тебе дано свершиться!
И государю по ночам не спится,
А чуть прикроет грозные зеницы,
Все чудятся ему морские птицы,
И синева, и даль, и высота!

Есть в музыке такая неземная,
как бы не здесь рожденная печаль,
которую ни скрипка, ни рояль
до основанья вычерпать не могут.

И арфы сладкозвучная струна
или органа трепетные трубы
для той печали слишком, что ли, грубы,
для той безмерной скорби неземной.

Но вот они сошлись, соединясь
в могучее сообщество оркестра,
и палочка всесильного маэстро,
как перст судьбы, указывает ввысь.

Туда, туда, где звездные миры,
и нету им числа, и нет предела.
О, этот дирижер — он знает дело.
Он их в такие выси вознесет!

Туда, туда, все выше, все быстрей,
где звездная неистовствует фуга...
Метет метель. Неистовствует вьюга.
Они уже дрожат. Как их трясет!

Как в шторм девятибалльная волна
в беспамятстве их кружит и мотает,
и капельки всего лишь не хватает,
чтоб сердце, наконец, разорвалось.

Но что-то остается там на дне,
и плещется в таинственном сосуде
остаток,
тот осадок самой сути,
ее безмерной скорби неземной.

И вот тогда,
с подоблачных высот,
той капельки владетель и хранитель,
нисходит инопланетянин Моцарт
и нам бокал с улыбкой подает.

И можно до последнего глотка
испить ее, всю горечь той печали,
чтоб, чуя уже холод за плечами,
вдруг удивиться —
как она сладка!

Я видел сон — как бы оканчивал
из ночи в утро перелет.
Мой легкий сон крылом покачивал,
как реактивный самолет.

Он путал карты, перемешивал,
но, их мешая вразнобой,
реальности не перевешивал,
а дополнял ее собой.

В конце концов, с чертами вымысла
смешав реальности черты,
передо мной внезапно выросло
мерцанье этой черноты.

Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

Рояль был старый, фирмы Беккера,
и клавишей его гряда
казалась тонкой кромкой берега,
а дальше — черная вода.

А берег был забытым кладбищем,
как бы окраиной его,
и там была под каждым клавишем
могила звука одного.

Они давно уже не помнили,
что были плотью и душой
какой-то праздничной симфонии,
какой-то музыки большой.

Они лежали здесь, покойники,
отвоевавшие свое,
ее солдаты и полковники,
и даже маршалы ее.

И лишь иной, сожженный заживо,
еще с трудом припоминал
ее последнее адажио,
ее трагический финал...

Но вот,
едва лишь тризну справивший,
еще не веря в свой закат,
опять рукой коснулся клавишей
ее безумный музыкант.

И поддаваясь искушению,
они построились в полки,
опять послушные движению
его играющей руки.

Забыв, что были уже трупами,
под сенью нотного листа
они за флейтами и трубами
привычно заняли места.

Была безоблачной прелюдия.
Сперва трубы гремела медь.
Потом пошли греметь орудия,
пошли орудия греметь.

Потом пошли шеренги ротные,
шеренги плотные взводов,
линейки взламывая нотные,
как проволоку в пять рядов.

Потом прорыв они расширили,
и пел торжественно металл.
Но кое-где уже фальшивили,
и кто-то в такт не попадал.

Уже все чаще они падали.
Уже на всю вторую часть
распространился запах падали,
из первой части просочась.

И сладко пахло шерстью жженою,
когда, тревогой охватив,
сквозь часть последнюю, мажорную,
пошел трагический мотив.

Мотив предчувствия, предвестия
того, что двигалось сюда,
как тема смерти и возмездия
и тема Страшного суда.

Кончалась музыка и корчилась,
в конце едва уже звеня.
И вскоре там, где она кончилась,
лежала черная земля.

И я не знал ее названия —
что за земля, что за страна.
То, может быть, была Германия,
а может быть, и не она.

Как бы чертеж земли, погубленной
какой-то страшною виной,
огромной крышкою обугленной
мерцал рояль передо мной.

И я, в отчаянье поверженный,
с тоской и ужасом следил
за тем, как музыкант помешанный
опять к роялю подходил.

Стоим над водой —
чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
чинаре и мне.

Стоим над водой —
кошка, чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
кошка, чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
кошке, чинаре и мне.

Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара и я.
Отражаемся в тихой воде —
солнце, кошка, чинара и я.
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре и мне.

Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Отражаемся в тихой воде —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.

Стоим над водой.
Первой кошка уйдет,
и ее отраженье исчезнет.
Потом уйду я,
и мое отраженье исчезнет.
Потом — чинара,
и ее отраженье исчезнет.
Потом уйдет вода.
Останется солнце.
Потом уйдет и оно.

Стоим над водой —
солнце, кошка, чинара, я и наша судьба.
Вода прохладная,
чинара высокая,
я стихи сочиняю,
кошка дремлет,
солнце греет.
Слава Богу, живем!
Блеск воды бьет нам в лица —
солнцу, кошке, чинаре, мне и нашей судьбе.


Сказка сказок, Назым Хикмет, перевод М.Павловой

Антипатия к собственному лицу, а также воспитанная с детства неприязнь к самолюбованию, долгое время мешали Робинзону подойти к зеркалу, принесенному с «Виргинии», которое он повесил снаружи, на задней, наименее доступной стене Резиденции. Но бдительное внимание, с которым он следил за своей эволюцией, однажды утром все же привело его к зеркалу — более того, он даже вынес самое любимое кресло и уселся, чтобы со всеми удобствами изучить то единственное человеческое лицо, которое ему дано было созерцать.

Никакая существенная перемена как будто не коснулась его черт, и, однако, он с трудом узнал себя. Впечатление выразилось в одном-единственном слове: обезображен. «Я обезображен», — произнес он громко, и сердце его больно сжалось. Тщетно пытался он найти в своих давно известных ему изъянах — вульгарном очерке рта, тусклом взгляде, отнюдь не сократовском лбе — объяснение низменного уродства маски, глядевшей на него из съеденного сыростью зеркала. Но нет, преображение было не внешним, оно шло изнутри, придавая лицу застылую окаменелость, какую он подметил в давние времена у одного узника, выпущенного из одиночки после долгих лет заключения в темноте. Казалось, будто безжалостная ледяная зима иссушила этот столь знакомый лик, стерев с него всякое выражение, навсегда лишив трепета чувств, упростив до первобытной грубости. Да, конечно… разве борода лопатой, обрамляющая подбородок от уха до уха, походила на мягкую шелковистую бородку Назареянина? Нет, она явно вела свое происхождение от Ветхого завета, от этого примитивного канона «око за око…» — так же, как и этот взгляд, пугающе упорный и беспощадный.

Нарцисс наоборот, Нарцисс, убитый печалью, преисполненный отвращения к собственному облику… Робинзон долго вел с самим собою немой разговор. Он постиг простую истину: наше лицо есть та часть нашей плоти, которую непрестанно лепит, стирает и лепит по-новому, согревает и воспламеняет присутствие нам подобных. Вот, например, человек, только что расставшийся с собеседником после оживленного разговора: на лице его некоторое время еще горит отблеск душевного подъема, он долго не гаснет, а появление следующего собеседника способно вновь раздуть его в яркий огонь. «Потухшее лицо… Опускался ли кто-нибудь из рода человеческого до такой степени угасания?» Робинзон произнес фразу в полный голос. Но даже при этих тяжелых, как камни, словах ничто не дрогнуло в его лице, словно оно было вырезано из рога. Он попытался вспомнить что-нибудь веселое и улыбнуться. Невозможно. Лицо и впрямь застыло, задубело, точно на морозе, и понадобились бы долгие радостные встречи с близкими, чтобы оно оттаяло. Только улыбка друга могла вернуть ему способность улыбаться…

Робинзон оторвался от зловеще-чарующего зеркала и огляделся. Разве остров не дает ему все необходимое? Разве не позволяет утолять жажду и голод, не дарит приют и безопасность? Теперь он живет здесь с удобствами, а для духовных нужд у него есть Библия. Но кто же, кто, обладающий простейшей из добродетелей — улыбкой, сможет когда-нибудь растопить лед, сковавший его лицо? Робинзон обратил взгляд к Тэну, сидевшему справа, и тот поднял голову. Что это, не галлюцинация ли? Тэн улыбался своему хозяину. Его черная, красиво изогнутая пасть чуть приоткрылась и растянулась, обнажив двойной ряд клыков. Одновременно пес уморительно склонил голову набок, и Робинзон готов был поклясться, что его карие глаза иронически сощурились. Он стиснул обеими руками мохнатую собачью голову, слезы умиления затуманили ему взгляд. Давно забытый жар волнения окрасил румянцем щеки, по губам пробежала еле ощутимая дрожь, напомнившая ему берега родного Уза, первое дыхание марта, предвещавшее скорый приход весенних дней. Тэн по-прежнему весело скалился, и Робинзон с обожанием глядел на него, жаждая обрести сладчайшую из человеческих привычек — улыбку. С тех пор это стало их любимой игрой. Робинзон внезапно прерывал работу, охоту, хождение по берегу или по лесу, ночной сон — тогда он зажигал смолистый факел — и, приблизив теперь уже только наполовину омертвевшее лицо к морде Тэна, смотрел ему в глаза особенным, настойчивым взглядом. Наклонив голову, пес улыбался в ответ, и собачья улыбка чем дальше, тем явственнее отражалась на человеческом лице хозяина.

Небосвод уже окрасился в розовое, но громкий концерт птиц и насекомых еще не начался. Ни одно дуновение ветерка не коснулось пока резных листьев пальм, росших по обе стороны широко распахнутых дверей Резиденции. Робинзон проснулся гораздо позже обычного. Он тотчас понял это, но совесть его, окутанная дремотой, молчала, и он принялся мысленно перебирать предстоящие на сегодня дела....;
и вдруг ему стала понятна причина позднего пробуждения: накануне он забыл налить воду в клепсидру, и та перестала действовать. По правде говоря, он осознал непривычную тишину, царящую в комнате, только после того, как в медный таз упала последняя капля воды из бутыли. Взглянув на нее, Робинзон увидел еще одну —каплю — она робко показалась из отверстия, удлинилась, приняв грушевидную форму, потом, как бы поколебавшись, снова сократилась и втянулась в бутыль, решительно раздумав падать вниз и тем самым возвратив время вспять.

Робинзон с наслаждением потянулся на своем ложе. Впервые за многие месяцы назойливо-мерный ритм капель, их всплеск в тазу, звучащий с неумолимой размеренностью метронома, перестал руководить всеми его действиями. Время остановилось. У Робинзона наступили каникулы. Он присел на край своего ложа. Тэн любовно положил морду на его колено. Итак, могущество Робинзона над островом — детищем его абсолютного одиночества — распространилось даже на само время! Он с радостью думал о том, что в его воле заткнуть клепсидру и сознательно остановить бег времени…

Он встал и, подойдя к двери, приостановился на пороге. Ослепительное сияние солнца, ударившее в глаза, вынудило его пошатнуться и опереться плечом о косяк. Позже, размышляя над опьянением, одурманившим его в тот миг, и пытаясь подыскать ему имя, он назвал его мгновением невинности. Сперва он решил, что остановка клепсидры всего лишь разрушила строгие каноны его распорядка дня и отодвинула неотложные дела. Но теперь он заметил, что пауза эта менее всего была его личным делом — она касалась всего острова в целом. Иными словами, вещи, стоило им вдруг прекратить соотноситься меж собой, в зависимости от их назначения и применения, вновь вернулись к своей первоначальной сути, обогатились в свойствах, зажили для самих себя — наивно, невинно, не ища своему бытию иных оправданий, кроме собственного совершенства. Небеса сияли кротко и приветливо, словно Создатель, во внезапном порыве любви, решил благословить земные свои творения. Воздух был напоен невыразимо счастливым блаженством, и Робинзону, вдруг охваченному непонятным экстазом, почудилось, будто за этим островом, где он столь долго влачит одинокое свое существование, встает другой — более юный, более жаркий, более гостеприимный, доселе скрытый от него заурядностью повседневных дел.

Потрясающее открытие: оказывается, возможно уклониться от неумолимых оков времени и строгого распорядка жизни и при этом не угодить в кабанье болото! Возможно измениться и при этом не пасть! Нарушить столь тщательно установленное равновесие своего уклада и не деградировать! Сомнений не было: он поднялся ступенью выше в той метаморфозе, которая вершилась в самой глубине его души. Но то было лишь краткое озарение, мгновенный экстаз личинки, которой открылось, что в один прекрасный день она сможет вспорхнуть в небо пестрой бабочкой. Опьяняющее, но преходящее видение!

С тех пор Робинзон частенько останавливал клепсидру, чтобы вновь и вновь повторить опыт, который позволит ему когда-нибудь высвободиться из кокона, где он вел свое дремотное существование, и стать новым Робинзоном. Но его час еще не пробил. Другой остров ни разу больше не возникал в розовом мареве рассвета, как в тот памятный день. И Робинзон, облачившись в старую одежду, вернулся к прежней игре в работу, позабыв за множеством мелких и скучных занятий, за правилами своего этикета о том, что он мог некогда мечтать об ином.


Мишель Турнье "Пятница, или Тихоокеанский лимб" (Отрывок)

Отцы и учители, мыслю: «Что есть ад?» Рассуждаю так: «Страдание о том, что нельзя уже более любить». Раз, в бесконечном бытии, не измеримом ни временем, ни пространством, дана была некоему духовному существу, появлением его на земле, способность сказать себе: «Я есмь, и я люблю». Раз, только раз, дано было ему мгновение любви деятельной, живой, а для того дана была земная жизнь, а с нею времена и сроки, и что же: отвергло сие счастливое существо дар бесценный, не оценило его, не возлюбило, взглянуло насмешливо и осталось бесчувственным. Таковой, уже отшедший с земли, видит и лоно Авраамово и беседует с Авраамом, как в притче о богатом и Лазаре нам указано, и рай созерцает, и ко господу восходить может, но именно тем-то и мучается, что ко господу взойдет он, не любивший, соприкоснется с любившими любовью их пренебрегший. Ибо зрит ясно и говорит себе уже сам: «Ныне уже знание имею и хоть возжаждал любить, но уже подвига не будет в любви моей, не будет и жертвы, ибо кончена жизнь земная и не придет Авраам хоть каплею воды живой (то есть вновь даром земной жизни, прежней и деятельной) прохладить пламень жажды любви духовной, которою пламенею теперь, на земле ее пренебрегши; нет уже жизни, и времени более не будет! Хотя бы и жизнь свою рад был отдать за других, но уже нельзя, ибо прошла та жизнь, которую возможно было в жертву любви принесть, и теперь бездна между тою жизнью и сим бытием». Говорят о пламени адском материальном: не исследую тайну сию и страшусь, но мыслю, что если б и был пламень материальный, то воистину обрадовались бы ему, ибо, мечтаю так, в мучении материальном хоть на миг позабылась бы ими страшнейшая сего мука духовная. Да и отнять у них эту муку духовную невозможно, ибо мучение сие не внешнее, а внутри их. А если б и возможно было отнять, то, мыслю, стали бы оттого еще горше несчастными. Ибо хоть и простили бы их праведные из рая, созерцая муки их, и призвали бы их к себе, любя бесконечно, но тем самым им еще более бы приумножили мук, ибо возбудили бы в них еще сильнее пламень жажды ответной, деятельной и благодарной любви, которая уже невозможна. В робости сердца моего мыслю, однако же, что самое сознание сей невозможности послужило бы им наконец и к облегчению, ибо, приняв любовь праведных с невозможностью воздать за нее, в покорности сей и в действии смирения сего, обрящут наконец как бы некий образ той деятельной любви, которою пренебрегли на земле, и как бы некое действие с нею сходное... Сожалею, братья и други мои, что не умею сказать сего ясно.

Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы (отрывок)

Когда вижу,что синие дали
Растворяются с дрожью
В лёгком тюлевом облаке пыли,
Золотой и тревожной, —
Всё мне кажется:вот оторвусь я
От печального края,
Чтоб парить в золотеющей дымке
И с ней вместе растаять,
Как пылинка простая.

Когда вижу я ночью на небе,
В темноте — золотые,
Тихо звёзды мигают,мерцают,
Как зрачки огневые, —
Всё мне кажется:вот я раскрою
Невозможные крылья
И в стремительном лёгком полёте
Растворюсь без усилья
В световом изобилье.

Я — гребец в океане сомнений,
Без руля,без участья,
Но такая тоска говорит мне,
Что к всемирному счастью
Я немного причастен.

автор Беккер Густаво Адольфо (Густаво Адольфо Домингес Бастида)

Nicola Piovani - Free To Fly

Посланник богов безымянных, увы, не промазал.
На лазерный, видно, сменил допотопный прицел.
И небо, которое только что было в алмазах,
Свернулось в овчинку, и краешек чуть заалел.
Лишь капельку крови поймал я ладонью неловко.
Скатилась она в придорожную липкую грязь…
…И крылья расправив, взлетела, как божья коровка,
И мир накренился, позволив ей в небо упасть…

Свет клином сошелся, в тот свет отразившись наивно.
Я богу молился и тут же дерзил сгоряча.
Звенящие капли июльского тёплого ливня,
Обрывок пространства и время с чужого плеча.
В чем мать родила я стоял на коленях устало.
Великая честь - превратиться в безликую часть…
…Казалось, что небо на землю некстати упало,
И мир накренился, позволив мне в небо упасть...

Сбежать бы, исчезнуть, уйти подобру-поздорову.
Презреть суету, и томление духа, и тлен.
Десятки, и сотни, и тысячи божьих коровок,
А, может быть, капелек крови из вспоротых вен,
С ладоней моих обреченно взлетали навстречу
Заре восходящей грядущего судного дня…
…Дробились минуты, пространство давило на плечи.
И мир накренился, и небо упало в меня…

автор Владимир Плющиков

Вчера я ждала отца на Центральном вокзале. Был вторник, впервые после долгой разлуки мы договорились встретиться в половине первого на перроне, куда прибывают поезда из Хэссельбю. Я думала о том, что он, должно быть, порядком сдал в своей Африке. Когда мы виделись в последний раз, отец передвигался мелкими шажками, сильно наклонившись вперед – последствия кровоизлияния в мозг.

Почти час я бродила по перрону. В конце концов изобрела систему, которая позволяла мне держать в поле зрения всех выходящих из вагонов пассажиров. Если, находясь в постоянном движении, я оказывалась в дальнем конце платформы во время стоянки поезда и в противоположном ее конце, когда прибывал следующий, мне удавалось наблюдать за публикой, не упустив почти ни одного лица.

Я вытягивала шею, высматривая коротко стриженную седую голову. Я боялась, что отца кто-нибудь толкнет или что он, не заметив меня, подастся на платформу напротив, и тогда мы окончательно потеряемся. В первый момент, когда людской поток хлынул из вагонов, я с надеждой вглядывалась в каждого пожилого мужчину. Но прошло время, и толпа заметно поредела.

Теперь мне предстояло стоять в конце перрона в ожидании следующего поезда. Откуда ни возьмись появились два музыканта – один с аккордеоном, другой с контрабасом. Оба рослые, заметно за сорок, они чудесно играли традиционный танцевальный репертуар – «Палома», «Мы встретились на Капри» и тому подобное. Аккордеонист был швед забавной наружности. Его товарищ – как будто венгр. Потом подошел еще один, смуглый парень, не то из Индии, не то из Пакистана, который тут же сконструировал из спичечного коробка странный щипковый инструмент. Владел он им мастерски, чем привел в восторг публику на платформе. Не успел смуглый музыкант исчезнуть в поезде на Фасту, как послышались звуки губной гармоники. Это оказался рыжий мальчишка в джинсах, тоже большой талант.

Через некоторое время на платформе уже танцевали девушки. Еще один парень, в ковбойской шляпе, любовался ими со счастливым отсутствующим лицом. Футляр аккордеониста наполнялся монетами. Я заметила, что большинство жертвователей составляли пожилые дамы, из тех, кто на вокзале особенно опасается за сохранность своего кошелька.

Я и сама не удержалась и подошла к музыкантам. Слушая их, я сочинила незатейливую историю о мужчине и женщине, которые видятся друг с другом только в обеденный перерыв, и она каждый день надеется на встречу, которая совсем не обязательно состоится. Сердце женщины бьется сильней с приближением рокового часа. Разочарование раз от разу все болезненнее. Он все-таки появляется, хотя и редко, поэтому ей удается сохранить интенсивность чувства. Женщина считает дни, живет от одной встречи до другой.

Прошло больше часа, прежде чем я поняла, что отец не приедет. Однако к тому времени я так увлеклась своей историей, что мне расхотелось уезжать с вокзала. Я продолжала бродить из одного конца платформы в другой и слушать музыку.


Теперь в числе моих героев были и контрабасист с аккордеонистом. Они уже давно заприметили эту странную женщину. Они говорили о ней за кружкой пива. Неужели она действительно кого-то ждет?

Интересно, каков он? Красавец? Или обыкновенный человек, уставший от жизни, в прокуренном костюме и с плохой кожей? Хотя все это не имело значения. В любом случае его вид разочаровал бы музыкантов. Потому что к тому времени они уже знали: ни один мужчина на свете не достоин такой тоски.

Поэтому вдобавок ко всему они считали женщину немного сумасшедшей.

Улыбаясь друг другу поверх инструментов, музыканты забывали о незнакомке. Все так. Когда женщина появилась в следующий раз, ее чувство уже не имело прежней магической силы. Какой же надо быть дурой, чтобы не замечать пропасти, разделяющей объект желания и реального человека!

Разумеется, музыканты ошибались. А женщина, которая ждала – пожилая или молодая, светлокожая или смуглая, – все понимала правильно. Но она знала, что с некоторых пор носит в душе редчайшую драгоценность и что в этом заслуга мужчины, который больше не появлялся.

Женщина не могла придумать, что ей делать с ее сокровищем, и решила приберечь его до поры. Она не сомневалась, что когда-нибудь его час настанет.

Пора было домой. Кивнув на прощанье аккордеонисту и контрабасисту, я поспешила к эскалатору. За моей спиной играли «Эгона» – песню, которую я часто слышала по радио в детстве.


Агнета Плейель "Наблюдающий ветер, или Жизнь художника Абеля" (отрывок)

Один солдат на свете жил,
красивый и отважный,
но он игрушкой детской был:
ведь был солдат бумажный.
Он переделать мир хотел,
чтоб был счастливым каждый,
а сам на ниточке висел:
ведь был солдат бумажный.
Он был бы рад - в огонь и в дым,
за вас погибнуть дважды,
но потешались вы над ним:
ведь был солдат бумажный.
Не доверяли вы ему
своих секретов важных,
а почему?
А потому,
что был солдат бумажный.
А он судьбу свою кляня
Не тихой жизни жаждал.
И все просил: огня, огня.
Забыв, что он бумажный.
В огонь? Ну что ж, иди! Идешь?
И он шагнул однажды,
и там сгорел он ни за грош:
ведь был солдат бумажный.

(1959 Булат Окуджава)


На разукрашенную елку
И на играющих детей
Сусальный ангел смотрит в щелку
Закрытых наглухо дверей.
А няня топит печку в детской,
Огонь трещит, горит светло…
Но ангел тает. Он — немецкий.
Ему не больно и тепло.
Сначала тают крылья крошки,
Головка падает назад,
Сломались сахарные ножки
И в сладкой лужице лежат…
Потом и лужица засохла.
Хозяйка ищет — нет его…
А няня старая оглохла,
Ворчит, не помнит ничего…
Ломайтесь, тайте и умрите,
Созданья хрупкие мечты,
Под ярким пламенем событий,
Под гул житейской суеты!
Так! Погибайте! Что в вас толку?
Пускай лишь раз, былым дыша,
О вас поплачет втихомолку
Шалунья девочка — душа…

(1909 Александр Блок)

Жил на свете рыцарь бедный,
Молчаливый и простой,
С виду сумрачный и бледный,
Духом смелый и прямой...(с)

***

Я просыпаюсь. До подъема – две минуты. Смотрю в окно. Прямоугольник окна, как рама картины, ограничивает природу. В правом верхнем углу поблескивает голубоватой сталью арктический лед висящего ледника. От него ниспадает вниз, разрезая лес, растущий на скалах, снежный кулуар, дорога лавин. За краем горы, на ровном фоне предрассветного неба и дальше, там, где восходит заря, стоят, перевязанные кисейными платками туманов, горы такого нежного оттенка, что могут быть изображены лишь тонкой акварельной кистью.
(Напротив меня на постели сидит и одевается огромный лось, инструктор Ермаков, человек редкой доброты и здоровья. «Паша, – говорит он мне, – не дрыхни!»)
В левой части картины, едва не цепляясь иголками о стекло, стоит сосна, совершенно обглоданная ветрами с северной стороны. Композиция замечательная. Все вставлено в раму и окантовано. Но вот подлетел утренний ветерок, сосна моя покачнулась, снег с ее веток сорвался и мелькнул мимо стекла, картина стала окном. Только окном. (Мы с Ермаковым вышли из номера и пошли на зарядку.) «Да, – думал я, сбегая по лестнице, – я рисую в своем воображении фальшивые картины жизни. Но вот дунет слабый ветерок реальности, и, казалось бы, стройная картина превращается в маленькую часть огромной панорамы жизни, которая не вписывается ни в раму, ни в окно, ни в любые ограничения. (Мы бежали с Ермаковым по снежной просеке под золотистыми вершинами сосен – прекрасно!) Она не любит меня, не любит, я должен осознать, что это правда, что это истина. Никаких других картин, кроме правдивых, природа не создает. Природе свойственно только одно состояние – состояние самой глубокой и чистой правды. Ты – ее часть. Ты в учениках у нее. Отрешись от надежд. Надежда есть стремление к обману. Собственно говоря, надежда – это и есть обман. (Ермаков бежал ровно, дышал ровно, будто спал, загонял меня вверх по снежной дороге.)

…Мы мчались на юг, а машину нашу звали «Василиса».... Мы ехали не быстро, расхаживали по тихим улицам города Обоянь, валялись в травах негустых южных перелесков, ночевали в лесополосах, где шуршали ежи и играли на своих скрипочках сверчки. Обычно Лариса выпрашивала у меня руль рано утром. Сизые тучи висели над синеющими горизонтами, с холмов далеко была видна дорога, пропадали печали. Отдохнувшая за ночь Василиса бодро рассекала слои воздуха, то холодноватые от реки, то нагретые асфальтом и еще не разогнанные трайлерами, то чистые и свежие, вышедшие на дорогу из предутренних лесов. В эти часы чаще всего мы молчали, как молчат и не аплодируют в консерватории между аллегро и анданте. Однажды, когда ранним утром где-то в донецких степях Василиса вынесла нас на холм, и сразу нам стал виден весь здешний мир, мы разом ощутили то, чему нет названия, но это не важно, от этого оно не становится хуже. Мы ощутили себя людьми. Это очень важно – когда-нибудь да понять, что ты – человек. Мы неслись с холма, перед нами была огромная долина, полная просыпающихся белых хуторов. Слабой сталью блестела вдали речка. У обочины дороги стоял мальчик с велосипедом и смотрел на нас.
– Зверь, – сказала мне Лариса, – ты знаешь, это больше никогда не повторится. Это утро, и то, как ты глядишь, и то, как я говорю, и этот мальчик с велосипедом. Зверь, это – счастье.
Шоссе было влажное, и она переключила двигатель на третью передачу.
– Я никогда тебя не разлюблю, – добавила она. – Ты будь готов к этому.
Навстречу нам по пустынному шоссе неслась, поднимаясь в гору, такая же темно-васильковая машина, и там сидели двое людей мужчина и женщина. Женщина вела машину.
– А вот мы с тобой, – сказала Лариса, – возвращаемся с юга, загорелые, отдохнувшие, забывшие все и теперь печальные, что возвращаемся к тому, от чего убежали. Только Василиса рада, что она возвращается на станцию техобслуживания, где ее немножко подлечат после дороги. Правда, Василиса?
Мы промелькнули мимо нас и так и не узнали, печальные мы возвращаемся или радостные. Ясно было только одно, что мы, включая Василису, – живы. И все это было правдой. Это никогда не повторилось. Не повторилась ни дорога, ни любовь, ни мальчик с велосипедом. Все было правдой. Правдой стал даже обман.


Я с какой-то тайной недоброжелательностью ждал, что Елена Владимировна, идущая рядом со мной по ночной дороге и так хорошо прижимающаяся к моей руке теплым боком, рано или поздно скажет – расскажите о своей жене. Вот тут и все. Я, конечно, начну рассказывать, а она, конечно, станет слушать, но колесо уже будет спущено, ехать нельзя. Она должна была об этом спросить – так бы поступило большинство женщин. Однако я не хотел, не желал этого, это было бы банально, и она должна была чувствовать это. «Моя женщина» никогда бы об этом не спросила. Я с бессильным страхом ждал этого вопроса, но она его не задавала. Это меня и пугало. Чем больше я говорил с ней и видел ее, тем все больше убеждался, что мы совпадаем во всем, чего бы мы ни касались. Это было сравнимо с тем, как море отражает небо, а небо отражает море. Иногда она говорила то, что только что собирался сказать я. Иногда она шутила так, как я бы никогда не пошутил, но ее шутки были точнее и глубже моих. Она никогда не кривлялась и не врала. Одного этого было достаточно, чтобы с нежностью относиться к ней. Я подставлял этому солнцу то один, то другой бок своей настрадавшейся души, и оно грело меня и не заходило за гору...Я приближался к любви, она росла на моих глазах, как бетонная полоса перед заходящим на посадку самолетом.

...Это была ее идея – переночевать в кафе, чтобы позавтракать с «видом на Эльбрус», как она сказала. Все так и было: когда остановились канатные дороги и схлынули вниз и «чайники» и лыжники, настала тишина. Вся жизнь спустилась в Баксанскую долину, и в синей ее глубине уже зажигались первые звездочки огней. За вершиной Андырчи разлилось розовое зарево, которое постепенно становилось фиолетовым, и это ежевечернее, ежевесеннее движение красок можно было наблюдать неустанно, что мы и делали. Потом был бесконечный чай, и прямо возле полной луны висели две спелые планеты. Потом была ночь. Луна, совершенно не желавшая с нами расставаться, вонзалась сквозь высокие узкие окна косыми бетонными пилонами, выхватывая на нарах куски простынь, белые плечи, груды ботинок на полу. Всю ночь луна шла над вершинами Донгуза и Накры, слева направо, и белые бетонные столбы ее света медленно двигались по комнате, не оставляя без внимания ничего. Было наиполнейшее полнолуние, была настоящая чегетская луна, половодье молочного света, мать бессонницы, тихая песня иных миров. Всю ночь мы не спали, не разговаривали, лежали и смотрели друг на друга, и Лена иногда беззвучно плакала, не знаю от чего, может быть, и от счастья. Сначала это выглядело как имитация чего-то прекрасного, ну как, скажем, три лебедя на пруду у подножия замка: ночь, прекрасное лицо, лунный свет, ржаной водопад волос, тихие слезы. Оперетта. К середине ночи это стало оперой. Все стало первичным, настоящим, и бутафорский свет луны заключал в себе истину, будто никогда на земле не было другого света. В ночи раздавались обрывки смеха… звучали странные мелодии… что-то позвякивало и побрякивало… кто-то ехал на велосипеде – уж не мальчик ли? Да, это он стоял в косом бетонном столбе лунного света и глядел на нас. Боже, какая луна! Уверяю вас, что астрономы ошибаются: у Земли есть еще один спутник, совершенно отдельный, штучный, абсолютно непохожий на то, что светит на земли, лежащие вне пределов чегетской горнолыжной трассы.
Утром мы открыли ротонду кафе и сели завтракать. Перед нами был рассветный Эльбрус, на столе был завтрак: яичница, сало, хлеб, чай, сахар. Грубо говоря, все это вместе могло быть названо счастьем.
– Я уезжаю, Леночка, – сказал я. – Рога трубят.
– Ты меня не любишь?
– Нет. Я люблю другого человека и ничего не могу с собой поделать.
– У тебя появились какие-то шансы?
– Ни одного. Да я их и не ищу. И не буду искать.
– А если она попытается к тебе вернуться?
– Это ее личное дело. Я не вернусь к ней никогда.
– Почему же ты говоришь, что любишь ее?
– Потому что я ее люблю.
– Может быть, ты любишь не ее, а свою любовь к ней?
– Может быть. Ты знаешь, Лена, я за очень многое благодарен тебе…
– Не надо слов. Мы до этого вели разговор в хорошем стиле.
Она говорила все очень спокойно, будто речь шла о деталях горнолыжной техники. Выглядела свежо, лунная ночь не оставила на ее лице никакой печати. Ее спокойствие стало понемногу пугать меня. Я намеревался сказать ей все это и был готов к различного рода протуберанцам. Я уверял себя, что должен быть тверд, я говорил правду, но она была спокойна, и холод расставания стал наполнять меня, будто где-то внутри открылся старомодный медный краник с ледяной водой.
– Что ты намерен делать, Паша?
– Стану озером. Буду лежать и отражать облака.
– Будешь ждать новой любви?
– Надежды нет. Может быть, произойдет чудо. Не моя и не твоя вина, что я встретился тебе таким уродом. Как в старом анекдоте: она жила с одним, но любила другого. Все трое были глубоко несчастны. Что ты будешь делать?
– Я люблю тебя. Банально. Незамысловато. Никакого разнообразия.
Она жалко улыбнулась и пожала плечами. В электрокамине дрогнул свет – это включились подъемные дороги. Завтрак с видом на Эльбрус закончился. Пора было возвращаться в жизнь.

(отрывок Юрий Визбор "Завтрак с видом на Эльбрус")

Слоны моей армии в солнце палящем спят.
По трещинам кожи стекает небесный зной.

Под августом реки опять повернули вспять, и несколько лет показались обычным сном.
Сколько с тех пор утекло за края воды, чтобы опять через август пролиться здесь.
Город твой пахнет осенью: сырость, дым, город сдаёт позиции что ни день.
Я прикажу своей армии жечь костры, выжечь до чёрного клетки календаря.
Слоны моей армии снятся мне до поры, но больше про сны тут ни слова не говорят.
Осень придёт с востока, сомкнёт ряды, золотом хлынет на взятые города.
И рядом со мною окажешься тот же ты, которого рядом и не было никогда.
В лагере белых и белых, одетых в лак чёрный, как смоляная густая ночь,
чья-то рука поднимет победный флаг - и чьё-нибудь сердце будет поражено.
Я прикажу своей армии брать не в плен, а по домам и в любовники, чтобы тыл
тянулся от острых линий родных колен до поцелуя, сводящего спазмом рты.
Слонам моей армии снится, что осень здесь, шахматным полем боя идёт на дно.

Твои города сдаются мне что ни день,
но значит ли это, что мы с тобой заодно?..

***

Мой друг бы стал золотогривым львом,
но зной саванны гордость жжёт дотла.

Он не донёс мне пару важных слов, там, где любовь к гортани не текла.
Он приносил мне молча два крыла, но всех событий не предвосхитить,
и там, где гордость складкой залегла, он дал мне выбор, веточки ольхи,
свой едкий смех, агат и аммолит. Молчал и стыл. Допущенный к любви,
он знал, что гордость дольше всех болит — и улетал с другими гнезда вить.
Мой друг мне нёс чарующее "нет", в тисках времён засохший гиацинт.
И догорал закатом в каждом дне, поскольку гордость правильней вакцин.
Мой друг ушёл за желтою травой, большой мальчишка с трещиной в груди.

Чтобы прийти золотогривым львом.

Но всех событий не предвосхитить.

Сколько лет прошло, пока мы поняли, что смысл человеческой жизни — кто бы человеком ни управлял, — только в том, чтобы любить тех, кто рядом с тобой, кто нуждается в твоей любви.

(Курт Воннегут. "Сирены Титана")

Я ничего не знал, но по-прежнему верил, что еще не кончилось время жестоких чудес.
(Станислав Лем "Солярис")

Если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя.
(Фридрих Ницше)



– Сегодня мы наконец улетаем, – сказал Турнен.
– Поздравляю, – сказал Леонид Андреевич. – А я еще останусь немножко.
Он бросил камешек, и камешек канул в облако. Облако было совсем близко внизу, под ногами. Леса видно не было. Леонид Андреевич лег на спину, свесив босые ноги в пропасть и заложив руки за голову. Турнен сидел на корточках неподалеку и внимательно, без улыбки смотрел на него.
– А ведь вы действительно боязливый человек, Горбовский, – сказал он.
– Да, очень, – согласился Леонид Андреевич. – Но вы знаете, Тойво, стоит поглядеть вокруг, и вы увидите десятки и сотни чрезвычайно смелых, отчаянно храбрых, безумно отважных… даже скучно становится, и хочется разнообразия. Ведь правда?
– Да, пожалуй, – сказал Турнен, опуская глаза. – Но я-то боюсь только за одного человека…
– За себя, – сказал Горбовский.
– В конечном итоге – да. А вы?
– В конечном итоге – тоже да.
– Скучные мы с вами люди, – сказал Турнен.
– Ужасно, – сказал Леонид Андреевич. – Вы знаете, я чувствую, что с каждым днем становлюсь все скучнее и скучнее. Раньше около меня всегда толпились люди, все смеялись, потому что я был забавный. А теперь вот вы только… и то не смеетесь. Вы понимаете, я стал тяжелым человеком. Уважаемым – да. Авторитетным – тоже да. Но без всякой приятности. А я к этому не привык, мне это больно.
– Привыкнете, – пообещал Турнен. – Если раньше не умрете от страха, то привыкнете. А в общем-то вы занялись самым неблагодарным делом, какое можно себе представить. Вы думаете о смысле жизни сразу за всех людей, а люди этого не любят. Люди предпочитают принимать жизнь такой, какая она есть. Смысла жизни не существует. И смысла поступков не существует. Если поступок принес вам удовольствие – хорошо, если не принес – значит он был бессмысленным. Зря стараетесь, Горбовский.
Леонид Андреевич извлек ноги из пропасти и перевалился на бок.
– Ну вот уже и обобщения, – сказал он. – Зачем судить обо всех по себе?
– Почему обо всех? Вас это не касается.
– Это многих не касается.
– Да нет. Многих – вряд ли. У вас какой-то обостренный интерес к последствиям, Горбовский. У большинства людей этого нет. Большинство считает, что это не важно. Они даже могут предвидеть последствия, но это не проникает им в кровь, действуют они все равно исходя не из последствий, а из каких-то совсем других соображений.
– Это уже другое дело, – сказал Леонид Андреевич. – Тут я с вами согласен. Я не согласен только, что эти другие соображения – всегда собственное удовольствие.
– Удовольствие – понятие широкое…
– А, – прервал Леонид Андреевич. – Тогда я с вами согласен полностью.
– Наконец-то, – сказал Турнен язвительно. – А я-то думал, что мне, бедному, делать, если вы не согласитесь. Я уже собирался вас прямо спрашивать: зачем вы, собственно, здесь сидите, Горбовский?
– Но ведь вы не спрашиваете?
– В общем – нет, потому что я и так знаю.
Леонид Андреевич с восхищением посмотрел на него.
– Правда? – сказал он. – А я-то думал, что законспирировался удачно.
– А зачем вы, собственно, законспирировались?
– Так смеяться же будут, Тойво. И вовсе не тем смехом, какой я привык слышать рядом с собой.
– Привыкнете, – снова пообещал Турнен. – Вот спасете человечество два-три раза – и привыкнете… Чудак вы все-таки. Человечеству совсем не нужно, чтобы его спасали.
Леонид Андреевич натянул шлепанцы, подумал и сказал:
– В чем-то вы, конечно, правы. Это мне нужно, чтобы человечество было в безопасности. Я, наверное, самый большой эгоист в мире. Как вы думаете, Тойво?
– Несомненно, – сказал Турнен. – Потому что вы хотите, чтобы всему человечеству было хорошо только для того, чтобы вам было хорошо.
– Но, Тойво! – вскричал Леонид Андреевич и даже слегка ударил себя кулаком в грудь. – Разве вы не видите, что они все стали как дети? Разве вам не хочется возвести ограду вдоль пропасти, возле которой они играют? Вот здесь, например. – Он ткнул пальцем вниз. – Вот вы давеча хватались за сердце, когда я сидел на краю, вам было нехорошо, а я вижу, как двадцать миллиардов сидят, спустив ноги в пропасть, толкаются, острят и швыряют камешки, и каждый норовит швырнуть потяжелее, а в пропасти туман, и неизвестно, кого они разбудят там, в тумане, а им всем на это наплевать, они испытывают приятство оттого, что у них напрягается мускулюс глютеус, а я их всех люблю и не могу…
– Чего вы, собственно, боитесь? – сказал Турнен раздраженно. – Человечество все равно не способно поставить перед собой задачи, которые оно не может разрешить.
Леонид Андреевич с любопытством посмотрел на него.
– Вы серьезно так думаете? – сказал он. – Напрасно. Вот оттуда, – он опять ткнул пальцем вниз, – может выйти братец по разуму и сказать: "Люди, помогите нам уничтожить лес". И что мы ему ответим?
– Мы ему ответим: "С удовольствием". И уничтожим. Это мы – в два счета.
– Нет, – возразил Леонид Андреевич. – Потому что едва мы приступили к делу, как выяснилось, что лес – тоже братец по разуму, только двоюродный. Братец – гуманоид, а лес – негуманоид. Ну?
– Представить можно все что угодно, – сказал Турнен.
– В том-то и дело, – сказал Горбовский. – Потому-то я здесь и сижу. Вы спрашиваете, чего я боюсь. Я не боюсь задач, которые ставит перед собой человечество, я боюсь задач, которые может поставить перед нами кто-нибудь другой. Это только так говорится, что человек всемогущ, потому что, видите ли, у него разум. Человек – нежнейшее, трепетнейшее существо, его так легко обидеть, разочаровать, морально убить. У него же не только разум. У него так называемая душа. И то, что хорошо и легко для разума, то может оказаться роковым для души. А я не хочу, чтобы все человечество – за исключением некоторых сущеглупых – краснело бы и мучилось угрызениями совести или страдало бы от своей неполноценности и от сознания своей беспомощности, когда перед ним встанут задачи, которые оно даже и не ставило. Я уже все это пережил в фантазии и никому не пожелаю. А вот теперь сижу и жду.
– Очень трогательно, – сказал Турнен. – И совершенно бессмысленно.
– Это потому, что я пытался воздействовать на вас эмоционально, – грустно сказал Леонид Андреевич. – Попробую убедить вас логикой. Понимаете, Тойво, возможность неразрешимых задач можно предсказать априорно. Наука, как известно, безразлична к морали. Но только до тех пор, пока ее объектом не становится разум. Достаточно вспомнить проблематику евгеники и разумных машин… Я знаю, вы скажете, что это наше внутреннее дело. Тогда возьмем тот же разумный лес. Пока он сам по себе, он может быть объектом спокойного, осторожного изучения. Но если он воюет с другими разумными существами, вопрос из научного становится для нас моральным. Мы должны решать, на чьей стороне быть, а решить мы этого не можем, потому что наука моральные проблемы не решает, а мораль – сама по себе, внутри себя – не имеет логики, она нам задана до нас, как мода на брюки, и не отвечает на вопрос: почему так, а не иначе. Я достаточно ясно выражаюсь?
– Слушайте, Горбовский, – сказал Турнен. – Что вы прицепились к разумному лесу? Вы что, действительно считаете этот лес разумным?
Леонид Андреевич приблизился к краю и заглянул в пропасть.
– Нет, – сказал он. – Вряд ли… Но есть в нем что-то нездоровое с точки зрения нашей морали. Он мне не нравится. Мне в нем все не нравится. Как он пахнет, как он выглядит, какой он скользкий, какой он непостоянный. Какой он лживый, и как он притворяется… Нет, скверный это лес, Тойво. Он еще заговорит. Я знаю: он еще заговорит.
– Пойдемте, я вас исследую, – сказал Тойво. – На прощание.
– Нет, – сказал Леонид Андреевич. – Пойдемте лучше ужинать. Попросим открыть нам бутылку вина…
– Не дадут, – сказал Тойво с сомнением.
– Я попрошу Поля, – сказал Леонид Андреевич. – Кажется, я пока еще имею на него какое-то влияние.
Он нагнулся, собрал в горсть оставшиеся камешки и швырнул их вниз. Подальше. В туман. В лес, который еще заговорит.
Тойво, заложив руки за спину, уже неторопливо поднимался по лестнице.


Аркадий и Борис Стругацкие
Улитка на склоне – 1 (Беспокойство) отрывок из книги

Не пиши мне, прелестница, писем
Из своей слишком дальней страны,
Не мечи перед боровом бисер,
В коем капельки все солоны!
Ведь ответа не будет на оду.
Смочь бы смог еще, да не хочу.
Безответности чудо–свободу
В чудо–ценах я и оплачу.

Мне с три короба врали надежды,
Еле вылез из трех коробов,
А итог тех надежд — препотешный:
Аллергия при слове «любовь»!
Но шипы иногда не без розы,
Я не брошу стезю стервеца:
Источать крокодиловы слезы
В губы очередного лица.

Так не жги ты меня за холодность
На груди отогретой змеи,
Чай, нюхнула мою подколодность,
Чай, круги посетила мои!
На меня ли тебе обижаться?
Аль Герасим счастливей Муму?
Это время велит разбежаться
И спасаться всем по одному.

Автор- Алексей Дидуров

Александр Житинский о СашБаше.
Из книги “Путешествие рок-дилетанта”.

Нас познакомили в ДК “Невский” весною 1986 г. во время IV Ленинградского рок-фестиваля...Башлачев сразу расположил к себе – небольшого роста, с открытой улыбкой...

Мы договорились встретиться, но не конкретно - такого-то числа, в такое-то время, - а в принципе: “Давай как-нибудь посидим, поговорим, песни послушаем…” Его хотелось узнать, там было что узнавать.И, конечно, не встретились, как это всегда бывает.....

И все же наша встреча состоялась. Конечно, она тоже была случайной, но мы все же успели и посидеть, и поговорить. Было это у Гребенщикова после V рок- фестиваля. Не помню деталей разговора, помню ощущение: Саша открылся мне каким-то юным, доверчивым, нежным. Может быть, потому, что рядом сидела его Настя, и было видно, что он очень ее любит. Вот тогда я и ощутил всю его хрупкость, и впервые какое-то опасение шевельнулось в душе.

Мы сидели, пили сухое вино, потом поехали на выставку к “митькам”, где Борис и Саша пели для “митьков” и всех, пришедших на выставку. Народу было не очень много, и здесь Саша чувствовал себя увереннее, чем в тысячном зале Дворца молодежи.

А после мы снова переместились к Гребенщикову, чтобы проводить Сашу и Бориса в Москву, куда оба уезжали в тот вечер. И снова мы разговаривали с Сашей о разном, не очень-то важном, как вдруг он поднял на меня ясные глаза и спросил:

- Скажите, Вы сейчас любите?

И я как-то мгновенно понял, что вопрос этот продиктован не праздным любопытством, на него Саша не способен вовсе, а просто он был переполнен любовью, ему хотелось поделиться, найти единомышленника, что ли… И я смешался, ибо такой полноты любви мое раздвоенное сердце, боюсь, не достигало никогда.

Больше я его не видел. Так он и ушел с этим вопросом по Невскому проспекту, в прозрачную июньскую ночь, с гитарой на плече. И оставил этот вопрос нам.

Если бы кто-то меня спросил,
Как я чую присутствие высших сил —
Дрожь в хребте, мурашки по шее,
Слабость рук, подгибанье ног, —
Я бы ответил: если страшнее,
Чем можно придумать, то это Бог.

Сюжетом не предусмотренный поворот,
Небесный тунгусский камень в твой огород,
Лед и пламень, война и смута,
Тамерлан и Наполеон,
Приказ немедленно прыгать без парашюта
С горящего самолета, — все это он.

А если среди зимы запахло весной,
Если есть парашют, а к нему еще запасной,
В огне просматривается дорога,
Во тьме прорезывается просвет, —
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Внушает надежду там, где надежды нет.

Но если ты входишь во тьму, а она бела,
Прыгнул, а у тебя отросли крыла, —
То это Бог, или ангел, его посредник,
С хурмой «Тамерлан» и тортом «Наполеон»:
Последний шанс последнего из последних,
Поскольку после последнего — сразу он.

Это то, чего не учел Иуда.
Это то, чему не учил Дада.
Чудо вступает там, где помимо чуда
Не спасет никто, ничто, никогда.

А если ты в бездну шагнул и не воспарил,
Вошел в огонь, и огонь тебя опалил,
Ринулся в чащу, а там берлога,
Шел на медведя, а их там шесть, —
Это почерк дьявола, а не Бога,
Это дьявол под маской Бога
Отнимает надежду там, где надежда есть.

Автор: Дмитрий Быков

Друзья, простите за все - в чем был виноват,
Я хотел бы потеплее распрощаться с вами.
Ваши руки стаями на меня летят -
Сизыми голубицами, соколами, лебедями.

Посулила жизнь дороги мне ледяные -
С юностью, как с девушкой, распрощаться у колодца.
Есть такое хорошее слово - родных,
От него и горюется, и плачется, и поется.

А я его оттаивал и дышал на него,
Я в него вслушивался. И не знал я сладу с ним.
Вы обо мне забудете, - забудьте! Ничего,
Вспомню я о вас, дорогие, мои, радостно.

Так бывает на свете - то ли зашумит рожь,
То ли песню за рекой заслышишь, и верится,
Верится, как собаке, а во что - не поймешь,
Грустное и тяжелое бьется сердце.

Помашите мне платочком, за горесть мою,
За то, что смеялся, покуль полыни запах...
Не растет цветов в том дальнем, суровом краю,
Только сосны покачиваются на птичьих лапах.

На далеком, милом Севере меня ждут,
Обходят дозором высокие ограды,
Зажигают огни, избы метут,
Собираются гостя дорогого встретить как надо.

А как его надо - надо его весело:
Без песен, без смеха, чтоб ти-ихо было,
Чтобы только полено в печи потрескивало,
А потом бы его полымем надвое разбило.

Чтобы затейные начались беседы...
Батюшки! Ночи-то в России до чего ж темны.
Попрощайтесь, попрощайтесь, дорогие, со мной, я еду
Собирать тяжелые слезы страны.

А меня обступят там, качая головами,
Подпершись в бока, на бородах снег.
"Ты зачем, бедовый, бедуешь с нами,
Нет ли нам помилования, человек?"

Я же им отвечу всей душой:
"Хорошо в стране нашей, - нет ни грязи, ни сырости,
До того, ребятушки, хорошо!
Дети-то какими крепкими выросли.

Ой и долог путь к человеку, люди,
Но страна вся в зелени - по колени травы.
Будет вам помилование, люди, будет,
Про меня ж, бедового, спойте вы..."

1935
автор Павел Васильев

Я — попугай с Антильских островов,
Но я живу в квадратной келье мага.
Вокруг — реторты, глобусы, бумага,
И кашель старика, и бой часов.

Пусть в час заклятий, в вихре голосов
И в блеске глаз, мерцающих как шпага,
Ерошат крылья ужас и отвага
И я сражаюсь с призраками сов…

Пусть! Но едва под этот свод унылый
Войдет гадать о картах иль о милой
Распутник в раззолоченном плаще, —

Мне грезится корабль в тиши залива,
Я вспоминаю солнце… и вотще
Стремлюсь забыть, что тайна некрасива.

Я вырезала из черного дерева тонкую флейту
С одним лишь звуком, но на все голоса.
На всех языках она могла говорить
Одно лишь слово, но очень тихо и тайно
(тихо и тайно).

И я играла на ней всю полярную ночь до утра,
Земля обошла оборот и пришла на рубеж,
Нежная флейта, я ей сказала: пора.
Я разрежу тебя на тысячу стружек вдоль
нежного твоего нутра -
Я сказала себе - пора, режь,
Я сказала себе, пора, режь,
Я сказала себе: пора, режь
(я сказала себе).

Так нужно, так убивают любовь,
Так земля принимает мертвых зверей,
Так отпускают на волю пленных зверей
В посмертно свободных мирах.

Там, где ни пера, ни пуха, ни крови -
Игра моей флейты для тонкого слуха,
Звериного уха, что ловит тончайшие шелесты духа стиха.

Болей моей болью, согрей себя насмерть мной,
Я приготовлю для кражи
Все, что важного есть у меня -
Все, что горит - для огня,
Все, что болит - для врача -
Не плача и не крича,
Соберу воедино жизнь для палача
(мне не страшно).

Я не посыплю пеплом главу, я смолчу,
Не ударюсь оземь и человекоптицею не взлечу -
Я тихо и нежно разрежу чистую флейту на стружки,
Ни в чем не повинную флейту с одним звуком.

Я занесу свою руку с ножом - так нужно -
Оружие жизни, орудие боли - над грудью стрела,
Без ужаса стужи, без красной лужи под сенью стола -
На волю из боли светла и прекрасна дорога легла от прямого угла!

Я не больно тебя вскрою, скажи мне в последний раз
Свой единственный звук, свое тихое слово -
Я болею тобой, я убью тебя, все будет снова!
Прости меня, флейта.
И флейта сказала: Люблю.


Ольга Арефьева

Кипит, как осенью в Крыму,
Прибоя сборная солянка.
Певец очухался. К нему
Спешит босая поселянка:
«Как ваше имя?» Смотрит он
И отвечает: Арион.

Он помнит спутанно, вчерне,
Как эпилептик после корчей:
Их было много на челне,
Рулем рулил какой-то кормчий,
Который вроде был умен…
А впрочем, нет. Не то бы он

Избегнул страшного конца,
Погнавши с самого начала
Сладкоголосого певца
Пинками на фиг от причала
Во глубину сибирских руд:
Певцов с собою не берут.

Измлада певчий Арион
Любезен отчему Зевесу.
Ему показывает он
Всегда одну и ту же пьесу:
Певец поднимется с камней —
И все закрутится по ней:

Под кровлю, словно на корму,
Вползет он, чертыхнувшись дважды,
И поселянка даст ему
В порядке утешенья жажды
Сперва себя, потом кокос —
И все помчится под откос.

Зачем ты, дерзкий Аквилон,
На тихий брег летишь стрелою?
Затем, что мерзкий Арион
На солнце сушит под скалою
Трусы, носки et cetera
В надежде славы и добра.

«Смотри, смотри, как я могу!
Сейчас, как воин после пьянки,
Я буду пальмы гнуть в дугу,
Разрушу домик поселянки
В припадке ярости слепой —
А ты, певец, проснись и пой!

Не слушай ложного стыда,
Не бойся пенного кипенья.
Все это лучшая среда
Для созерцания и пенья:
Ты втайне этого хотел —
Не то бы я не налетел.

С тех пор, как в мир вошел распад,
Он стал единственным сюжетом.
Певцы, когда они не спят,
Поют единственно об этом,
Как ветр в расщелине кривой
Всегда рождает только вой.

О этот заговор со злом!
В тебе, как в древнем изваянье,
Змеится трещина, разлом,
Сквозное певчее зиянье,
И потому ты даже рад,
Когда свергаешься во ад.

Ты резонируешь с любой
Напастью: буря, бунт, разлука…
Когда б не стонущий пробой,
Не издавал бы ты ни звука:
В натурах цельных есть уют,
Но монолиты не поют.

Смотри, смотри, как свет и тьма
Ведут свои единоборства,
Сметают толпы, мнут дома…
Ты только, главное, не бойся:
На море иль на берегу —
Но я тебя оберегу.

Высоких зрелищ зритель ты.
Их оценить рожден один ты.
Могу понять твои мечты
Про домик, садик, гиацинты —
Но Вечный жид принадлежит
И никуда не убежит».

Кыш, поселянка! Хватит чувств.
Отставить ахи и вопросы,
Я тут за лето подлечусь,
Поправлюсь, выпью все кокосы
И плот построю к сентябрю.
Беги, кому я говорю!


Автор:Дмитрий Быков

Старый бродяга в Аддис-Абебе,
Покоривший многие племена,
Прислал ко мне черного копьеносца
С приветом, составленным из моих стихов.
Лейтенант, водивший канонерки
Под огнем неприятельских батарей,
Целую ночь над южным морем
Читал мне на память мои стихи.
Человек, среди толпы народа
Застреливший императорского посла,
Подошел пожать мне руку,
Поблагодарить за мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,
Убивавших слонов и людей,
Умиравших от жажды в пустыне,
Замерзавших на кромке вечного льда,
Верных нашей планете,
Сильной, весёлой и злой,
Возят мои книги в седельной сумке,
Читают их в пальмовой роще,
Забывают на тонущем корабле.

Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но когда вокруг свищут пули
Когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться и делать что надо.

И когда женщина с прекрасным лицом,
Единственно дорогим во вселенной,
Скажет: я не люблю вас,
Я учу их, как улыбнуться,
И уйти и не возвращаться больше.
А когда придет их последний час,
Ровный, красный туман застелит взоры,
Я научу их сразу припомнить
Всю жестокую, милую жизнь,
Всю родную, странную землю,
И, представ перед ликом Бога
С простыми и мудрыми словами,
Ждать спокойно Его суда.

А может, лучшая победа
Над временем и тяготеньем —
Пройти, чтоб не оставить следа,
Пройти, чтоб не оставить тени

На стенах…
Может быть — отказом
Взять? Вычеркнуться из зеркал?
Так: Лермонтовым по Кавказу
Прокрасться, не встревожив скал.

А может — лучшая потеха
Перстом Себастиана Баха
Органного не тронуть эха?
Распасться, не оставив праха

На урну…
Может быть — обманом
Взять? Выписаться из широт?
Так: Временем как океаном
Прокрасться, не встревожив вод…

Больше уже и доказывать нечем: слово разбилось о слово,
Только остался голос твой певчий - виолончельное соло.
Птица, зовущая из тумана, из-за ночного болота...
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Утром я перво-наперво сдвину штору с окна и увижу
Красную в мокрых гроздьях рябину, поля осеннюю жижу.
Черного чаю с полки достану... Что еще, как не работа?
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Вот и осыпался бледный твой венчик, бледного сердца бескровней,
Будешь звучать поминанием вечным в мира унылой часовне.
Встречу - не вздрогну, даже не гляну, с нимба сошла позолота.
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Ветер, сломавший старые сосны ночью у нас на поляне,
Ангелом черным времени послан, ибо известно заране
Все, что Изольда скажет Тристану утром в саду Камелота.
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.

Толстые щеки пыжат пионы, солнце встает за лесами,
В зарослях вербы свищут шпионы зябликовыми голосами.
И, зажимая рыжую рану, млея от смертного пота, -
Odor rosarum manet in manu etsiam rosa submota.


Григорий Кружков
1 Запах розы остается на ладони, даже когда роза отброшена (лат.).


1.


2.

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,
Оно — колокольчик фарфоровый в желтом Китае
На пагоде пестрой… висит и тихонько звенит,
В эмалевом небе дразня журавлиные стаи...(Н.Гумилёв)




1
а мне говорят: в Китае снег - и крыши, и весь бамбук
мне нравится один человек, но он мне не друг, не друг
столкнет и скажет - давай взлетай, - а я не могу летать
и я ухожу внутри в Китай, и там меня не достать

я там сижу за своей Стеной, и мне соловей поет,
он каждый вечер поет весной, ни капли не устает
у соловья золоченый клюв, серебряное крыло
поэтому мне говорить "люблю" нисколько не тяжело

внутри шелкопряд говорит: пряди, - и я тихонько пряду
снаружи в Стену стучат: приди, - и я, конечно, приду
в груди шуршит этот майский жук, хитиновый твердый жук
и я сама себя поддержу, сама себя поддержу

стоишь, качаешься - но стоишь, окошко в снегу, в раю
на том окошке стоит малыш и смотрит, как я стою
за той Великой Китайской Стеной, где нет вокруг никого,
стоит в рубашечке расписной, и мама держит его

2

колокольчик - голос ветра - на китайском красном клене
мне сказал татуировщик: будет больно, дорогая
он собрал свои иголки, опустившись на колени
на его лопатках птица вдаль глядела, не мигая

он достал большую книгу в тростниковом переплете
будет больно, дорогая, выбирай себе любое:
хочешь - спящего дракона, хочешь - бабочку в полете:
это тонкое искусство именуется любовью

я его коснулась кожи, нежной, смуглой и горячей
точно мёд, в бокале чайном разведенный с красным перцем
будет больно, дорогая! - я не плачу, я не плачу,
я хочу такую птицу, на груди, вот здесь, над сердцем

...колокольчик - голос ветра - разбудил нас на рассвете
алым, желтым и зеленым дуновением Китая
было больно, больно, больно!.. но, прекрасней всех на свете,
на груди горела птица, никуда не улетая


автор Ольга Родионова
художник Алексей Курбатов

Когда ты вернешься из плаванья в чреве кита,
И Левиафану наскучит его забава,
И будет подстерегать тебя суета -
Не слева, так справа, -
Пошли мне голубя, пусть он даже забудет сесть,
Всего лишь покружит над головой, вверху,
Я все равно разглядеть сумею Благую Весть
И дам твое имя еще одному стиху.
Люблю на всех существующих языках.
Прости перебои ритма, дыханья, слов.
Ловец человеков, я тоже в твоих руках,
В сетях, где еще трепещет живой улов.
Почему так тихо? Я почти не слышу себя.
Ну, не просить же счастья, крича в небесное чрево...

...Сегодня выпадет снег, карта выпадет, как судьба -
Не справа, так слева.

Ольга Родионова

Музыка-- Сергей Труханов "Красная глина"

Запах розы остается на ладони, даже если роза отброшена


***
некоторые люди любят стихи и прозу,
некоторые уверены, что до свадьбы не заболит.
если я тебя поцелую - ты превратишься в розу,
такую отчаянно-алую, что хочется забелить.

прекрасное мое чучело, мы живы, пока мы лживы,
пока набиваем соломой раскрашенный наш камзол.
когда мы умрем, окажется, что прежде - мы были живы,
и это было не худшее из многих возможных зол.

поэтому мы выплясываем отчаянные мазурки,
в горящем саду, во гневе, в огне, в золотой пыли.
если ты меня поцелуешь - я превращусь в сумерки -
сумерки, сумерки, сумерки - отсюда до самой земли.

ну, что - полетели? тает небесное покрывало,
живучая осень корчится, сдирая окраску роз.
и совершенно не важно, что я тебя не целовала -
ты все равно превратился в розу и под окном пророс.

Ольга Родионова



Музыка -- Юрий Лорес

Страшна невысказанность,
невыговоренность,
когда под кожей саднят осколки,
а их ни выцарапать,
ни выковырять,
ни образумить -
нельзя нисколько.
Внутрь замурованные события
кричат отчаянно:
"Мы - забытые.
Мы из истории можем выпасть -
выпусти!
выпусти!"
Комком у горла встают страдания:
"Мы -
словно сдавленные рыдания.
Мы так надеемся
на нашу высвобожденность:
выскажи нас!
выскажи нас!"
Все рёбра взламывая,
взвывают замыслы:
"Внутри нам тесно.
Там истерзались мы".
Слова прекрасные,
но не пророненные
кричат:
"Мы заживо похороненные".
Поступки смелые,
но отложенные
кричат:
"Мы заживо замороженные".
И все ошибки,
грехи припрятанные
внутри колотятся,
как припадочные:
"То, что не высказано, -
забудется,
а что забудется,
то снова сбудется".
Грызёт раскаянье:
"Мне надо вырваться,
Я было крошечным,
теперь я выросло!"
Печаль,
не высказанная вовремя,
В потёмках воет:
"Хочу на волю я!"
И плачет радость
совсем нерадостно:
"Все ваши чувства -
они обкрадываются,
когда вы думаете,
что ум показываете,
тем,
что и радости не высказываете".
И шепчет нежность:
"Меня стесняются,
друг с другом грубостью объясняются.
Зачем вы прячете,
друг друга мучая,
не только худшее,
но и лучшее?
Страшны скрываемые болезни
и неминуемо убивают,
но даже нежность смертельна,
если
её скрывают..."
Начните исповедь,
хотябы исподволь.
Вы попытайтесь
начать,
попробовать.
Когда всецелой бывает исповедь,
то получается,
что это проповедь.
А мы стесняемся,
как напраслины,
не только страшного,
но и прекрасного.
Любви стесняемся,
молодечествуя,
и прячем даже любовь к Отечеству.
Но я не верю в такую искренность:
в ней очевидная недоказанность, -
когда простейшая трусость высказаться
играет
в тонкую недосказанность...

...Мы молчали, поскольку сказали себя довольно, чтобы каждый боялся, что правильно будет понят.

Мы хранили его по собственной доброй воле, мы держали себя тем талантливей и упорней,
чем скорее решили утаивать это шило так, что прочий, не посвященный, едва ли вынет.(с)


Ангел Блаженного Молчания
Нажал на небесной панели
Кнопку OFF напротив моего имени
И я молчу, хотя слова рождаются,
Живут и умирают внутри меня.
Но зачем я буду их произносить?
Достойнее все-таки молчать
В обществе победившей информации,
Чем говорить в мире глухих,
Рисовать картины в мире незрячих,
Или петь песни о любви солдатам,
Которым через полчаса идти в атаку.
И все-таки есть какое-то смутное чувство:
Недосказанности? Незаконченности?
И слова внутри меня стучат в виски,
Потому что хотят вырваться наружу,
А я стою на краешке крыши – и молчу

(Александр Демьянов)


...Мы молчали, поскольку слово - несовершимо. Потому что слова не делали нас живыми.(с)

P.S. Слово-серебро, молчание-золото....но ..."Слишком много золота," - прошептал Мидас, задыхаясь.

Я не знаю, что найду, что потеряю,
Я не знаю...

Ветер снежный, ветер северо-восточный,
Лёд по краю
Но как прежде я отставлен от любови и надежды

Но как прежде...
я не знаю... как прежде

Ветер снежный, ветер северо-восточный
Снег безбрежный
Лёд по краю режет воду,
Ветер режет режет ветви

Но как прежде ...обращенный от любови и надежды,
Я не помню, я не знаю...
Лёд по краю

Лёд по краю режет воду
Ветер режет режет ветви
Снег безбрежный,
Ветер северо-восточный веки режет

Но как прежде о земле, любви и радуге надежды
Но как прежде...
Но пока ещё как прежде

Снег бескрайний
Ветер северо -восточный затихает
Ветви срезанные-- в воду,
Срезанные льдом по краю

То ли небо, то ли верба расцветает
То ли прежде
То ли поздно...
Я не знаю...

Снег по небу, снег по краю, лёд под снегом
Колыбелью снег и белою постелью
Только небом укрываюсь , только небом
Только белою бескрайнюю метелью

Снег на воду,снег на срезанные ветви, снег нездешний
Снег на белое, резное, и над полем
Освещенное любовью и надеждой, освещенное надеждой и любовью
Освещенное любовью и надеждой, освещенное надеждой и любовью

(Александр Гинзбург)

***

Ничто из того, что было сказано, не было существенным,
Мы на другой стороне.
Обожженный дом в шинкаревском пейзаже.
Неважно куда, важно - все равно мимо.

Не было печали, и это не она,
Заблудившись с обоих сторон веретена.
Я почти наугад произношу имена.
Действительность по-прежнему недостижима.

Я открывал все двери самодельным ключом.
Я брал, не спрашивая - что и почем.
Люди не могут согласиться друг с другом практически ни в чем.
В конце концов - это их дело.

Мне нужно было всё, а иначе - нет.
Образцовый нищий, у Галери Лафайет;
Но я смотрел на эту ветку сорок пять лет,
В конце концов, она взяла и взлетела.

Словно нас зачали во время войны,
Нас крестили именами вины.
И когда слова были отменены,
Мы стали неуязвимы.

Словно что-то сдвинулось, в Млечном Пути,
Сняли с плеч ношу, отпустило в груди.
Словно мы, наконец оставили позади.
Эту бесконечную зиму...

(Борис Гребенщиков)