Ты – в моей жизни. И что с того, что между нами километры, часы и дни, а то еще и годы?! И века!

Ты – в моей жизни. Сейчас и сегодня. Но у меня и нет другой. Потому что будущего не существует. Оно уже есть и было всегда. Я могу его просто не видеть. А если все-таки и есть еще что-то и где-то, то там уже не я, а тот, который только будет.
Я обожаю тебя и ревную.
Я безоружен перед тобою.

И весь – такой маленький человечек – с сиюминутностью, суетой, и с недостатками, и не без пороков… Но как же хочется жить высоко и благородно, по-звездному, и гореть всегда, как голубое пламя, и быть необыкновенно сильным, великодушным, честным, а где надо – и слегка суровым. И все равно этого всего мало, чтобы быть достойным Тебя! На мне теперь черный плащ и черные одежды, но за ними, чего никто не видит, розовая рубашка, в которой я и рожден. От начала.

Я – человек. Но Ты во всем превосходишь меня.
Ты – женского рода.
Ты – все то, чего нет у меня, но что я так хочу, чтобы было.
Ты – мечта моя неутоленная, и та, которая всегда со мною. Я ношу в себе Твой образ с дней моих еще мальчишеских.

…Как я умирал, когда смотрел за Тобою со стороны, потому что не умел и не имел права подходить к Тебе, и Ты в это время, как сирень, ароматная и по-весеннему веселящаяся, улыбалась другим.
…И как я трепетал, когда Ты летом июльским купалась, и я видел тебя однажды такую уже взрослую, а сам тогда и плавать не умел.

…Как я рыдал, будучи Тобою не замечаемым, и бежал от всех в уединение, в лес, где на поляне стояла сосна со многими следами молний и чьих-то топором ударов. И там телом я содрогался на земле от всех своих юношеских страданий, вцепившись в траву густую и зеленую, что была мне вместо ковра, и я поливал её слезами.

Да, Ты меня не замечала. Как я хотел тогда бежать в чистое поле и там смущать бессмысленных врагов и их передовые отряды. И голову я там сложить был готов, и не вернуться больше из боя, потому что Ты – не моя. И как я мечтал при этом, что все-таки выйду победителем и появлюсь снова там, где Ты – в городах! В великолепии и музыке, и в праздниках, и в буднях. И вот, израненный герой, Тобою буду встречен. И Ты пройдешь ко мне сквозь падающих пред Тобою на колени, ликующих от восторга и мною спасенных, подойдешь, устремив на меня глаза свои нездешние, и в них я увижу свет нашего родства и саму нашу близость, и то еще, что люди вечностью зовут и звездным небом… И подойдешь, протянешь руки, и скажешь просто: Милый мой! Я так Тебя ждала! И.. Я Люблю Тебя!

Но Ты не подходила и Ты не видела меня героем. Другие же готовы были в этот миг отдать мне всё, чтоб только их заметил. Мне было жалко их и нечем было отвечать на их признания и чувства. А Ты так и оставалась на тех возвышенных ступенях, ведущих к трону, во всем своем великолепии с неотразимой красотой. И вновь иные Тебя там тесно окружали. И видел я, что среди них нет того, кто любил бы Тебя так, как любил я. Но у них было что-то другое: хорошие лица, красивый цинизм, сухость рукопожатий и высокомерие к сопернику, каким и был я для них. Я для них не был конкурентом, потому что они не любили Тебя так, как я. Они вообще Тебя не любили, но в свете Твоем находили свое отражение и тем питали свое самолюбие. И Ты по какому-то заклятию была им как бы в наследство дана.

И я тогда становился грубее, потому что взрослел и шел с восторженной толпой в подвалы их и в их таверны, и просыпался утром на чужой постели, смотрел с сочувствием на ту, и видел, что она – не Ты… Она же властно так считала меня своим мужем.

В прошлой жизни я был известным самураем и победил во всех своих походах. Теперь у них – страна. Но был еще спасающим у племени оленеводов. И другом князя русского однажды был, который мне в порыве чувств высоких хотел отдать, было, свою шапку, но мне нельзя менять хода истории. Однажды я был пророком среди иудеев и цыган. И видел восстающих из земли титанов. И видел бессилие креста из-за недостатка веры. И все нынешние и недавние правители были у меня хоть единожды, и даже последний уже приходил и так же, как его предшественники, просил одеяло, чтобы укрыться. И я им всем постель свою уступал на ночь… Однажды был я за лунным миром, и мне показан был далекий город, с востока едва по контуру освещенный, и было показано значение сего и смысл других событий. Когда же позже я вновь этот город посетил, он был весь черен, безлюден, лишь кое-где светились желтым светом чердаки и некоторые окна. За ними были знаменитые поэты и мудрецы, продолжающие свои труды и далеко отсюда…

Но это что в сравнении с Тобой - так, просто детский лепет!
И мне еще вчера чины давали. И звали руководить. Известности хватало, славы. И среди оргии одной, где все, кто был, всё пили, ели и не хотели выпускать меня из своих как будто дружеских объятий – увидел я, что им всем что-то надо… Они берут, как можно больше, от меня. Взамен же я ничто не получал. Тебе же просто: был не нужен.
Я стряхивал друзей, подруг, которые и были, пока шел бал, как выяснилось позже, за мой счет. И уходил, вызывая в них недоуменье. Я уходил к той обгорелой сосне из моего детства… На той поляне когда-то капище было, и молчаливый дух его там еще жил. И я уже не плакал, как мальчишка, но слезы выступали сами, как смола на той сосне, и прожигали мне морщины и шрамы на лице… Смешно: было так, что только ими я врагов своих нетвердых побеждал. Но были среди них такие, которые ошибочно считали, что шрамы эти – знак плохого бойца, и тогда дерзали. А я их побеждал со всем моим искусством и азартом боя. А позже скорбел по поводу зазря так сокрушенных. А Ты не видела меня. Тебя другие обнимали.

И бросил я и щит, и меч. Оделся в рваные одежды. И площади уже не посещал. Отверженные стали мне, как братья. И видели во мне какого-то вождя, и удивлялись, когда я кроток был, где мог бы и ударить. Я их лечил и деньги раздавал. И мне тогда один из них сказал: « А ты – дурак! Нам не нужно твое сострадание. И если что, то скопом мы тебя завалим и карманы вычистим твои. А если б был ты сейчас с бабой, то и ее мы пустили бы по кругу на твоих глазах!» И этот их на самом деле вождь был выбрит чисто, хотя отверженным ходил. Ему я не причинил вреда.

И удалился. Шел туда, где Ты могла бы появиться. Теперь уже Ты не любила шум толпы, и комнаты тебя от глаз моих скрывали. Однако, имея поклонение, ты выходила иногда на площадь к толпе, как к поданным своим. И были праздники в честь Тебя утвержденные. И музыка на площади была, и пляски, танцы, хороводы. Цветов, шаров, улыбок и вина там всегда много. И видел я, что это все-таки не мой, а чей-то праздник. И снова что-то теснило грудь мою, туманило глаза, и шел я прочь. И проходило всё – и люди, и песни, влюбленные пары – всё мимо. Я любил Тебя, как прежде, как девчонку, но Ты мне всегда казалась старше меня на год или два… А я так и шел за Тобою мальчишкой.
Ушел я в дикий монастырь. И был там отчасти усердным. Но лицемерие молящихся и постных побило мою кротость. И я восстал. И сам там всех побил. И хлопнул дверью ложной кельи. И улицы тогда, заметил я, стали все более безлюдными, так поздний вечер идет, и небо становится ближе. И осень. И заботой вдруг я был поражен: где мне выжить зимой? Зима уже в сердце входила.

За просто так меня уже никто не звал. От славы сам я отказался. И бросил должности, чины. И видел многих я мужей и жен. И видел то, что они любят. Но это не была Любовь.
О, если бы знала Ты, что и до сих пор я все еще люблю Тебя, как никто Тебя не любил, и не полюбит.

Что еще? Я принял причастие и получил Посвящение. Могу смотреть, куда хочу. Имею власть и силу, которым нет здесь примененья, а удивлять я не хочу. И вот что будет: это будет большая Любовь. Но она растает, как дым. Потому что Ты, имея заботу о земле, как ношу свою и как дар, предложишь мне сменить небрежные одежды на костюм приличия и мира, и волосы остричь, а бороду мою седую вовсе снять…

Ты для людей – надежда, вера. И опора. Тобою живы все они. А я? Я буду ждать Тебя на небе. Но много раз и прежде я Тебе явлюсь, поскольку вот, я объявил себя.
Тобою живу. Имя Твое – Любовь. И я лучше всех это знаю. И потому еще сильнее люблю и научаюсь любви. И нет того, кто мог бы все это измерить. Но Бог! Он всё может.