Без заголовка

Не приближайтесь к мечте - ведь она испарится,
Как туман, обнажая дождливый чернеющий лес
Всех грехов и ошибок, спаленные жизнью страницы,
На которых - мечта - дотянуться хоть раз до небес...

Слышишь?.. - Осень... Уже мотылькам не подняться,
Вместе с птицами им не дано - на крыло -
Им - лелеять мечту, замерзая, быть может, держаться
За оконные рамы, залитое ливнем стекло.

Так позволь же им выжить, не тронь эти хрупкие крылья,
Лишь вздохнешь - и рассыплется болью мечта.
Пусть мечтают и спят, - ведь без них станет невыносимо -
Ни рассказов, ни тайн. Только черная ночь. Пустота.

Я прошу вас - не надо к мечте приближаться,
Пусть живет этот мир, заповедный, как царство теней,
Порожденный одним лишь касанием пальцев
И души... И чем дальше - тем ближе, родней.

Берегите мечту, не разбейте ее ненароком,
Даже если растет из того, что так часто зовется пороком...

***



«Однажды утром, выйдя в сад
Закончился маркиз де Сад.»
И.Преображенский.

Завяли розы, милый мой маркиз,
Прозревший Верещагина и гетто,
Палату № 6, где мало света,
И где судьба подносит вам сюрприз...
Приятный?.. Нет, отнюдь, коль Пазолини,
Ваш ученик, явил свой (ваш?) шедевр;
Конечно, там изысканных манер
Вы не найдете, верно, и в помине,
И вызвали его бы на дуэль, -
У высших сил была иная цель,
И с ним расправились без вашего участья.
Вы, прозорливец, не познали счастья,
Неся в веках клеймо позора. И крыла
Незримые сомкнулись и над вами,
Неся с собой не дьявольское пламя,
А лишь отдохновенья легкий дым...
"Вы знаете, а он ведь был иным, -
Заявит врач, осматривая череп, -
Добрейший, любящий..." Но кто теперь поверит?
И надо ли? Уж вам-то все равно.
Вам - дождь в окно, вам - кипрское вино,
Поспите, слушая, как тихо вянут розы...
И только лишь непролитые слезы
Покоя не дают...

***



Я люблю, когда ты говоришь:
"Я тебя с того света достану"
Мои крылья, мой путь, мой Париж,
Я однажды пред вами предстану
В чем-то алом, как волны зари,
Ну, а ты - в чем-то черном, как полночь,
И тогда еще раз повтори
То, что знать не хочу... Ты - напомнишь...

Мифология кельтов




Эриу. Джим Фитцпатрик.
Это только небольшая часть из сокровищницы кельтского наследия, да и помимо книг сейчас в сети полно информации о кельтах. Но этого достаточно, что бы разбудить воображение и перенестись в мир древний и прекрасный. А заодно убедиться, что многое из тех верований живет в коллективном бессознательном до сих пор, и мало того, сохраняется как паттерны к вполне реальным действиям и событиям сегодняшних дней. Со временем можно будет еще много чего выложить об этих мифах, а пока - вот этот фрагмент от Дани в качестве обзора или вступления...)

Кельтские мифы. Джон Хоув

Большинство картинок с сайта www.godsbay.ru У них там большая галерея изображений по всей мировой мифологии, рекомендую. А так же прекрасные картины Джима Фитцпатрика есть на www.myth.ru. Конечно, всего не вместить в один пост, но я попробовала..)

Всадники сида
Джон Дункан
1911

"Верования и мифология кельтов

Некоторый свет на мифологию этого народа проливают также остатки культовых сооружений, надгробные эпитафии и отчасти монеты.
Древние греки достаточно скупо сообщают о верованиях кельтов. В
отдельных источниках можно встретить упоминания о том, что этот
древний народ верил в жизнь после смерти и переселение душ.


Друид Амаргин
Неизвестный художник

...читать дальше - много..)

Без заголовка



"И если б я был коронован,
Мне снились бы стены тюрьмы"
/Н. Гумилев/

Стучишь - бесполезно,
Над прахом, над бездной
Распахнуты крылья
Лишь в спазме бессилья.
Деревья качаются, холод промозглый...
А помнишь?.. - Ведь были и лилии, звёзды,
И кони храпели в горячке погони
За тем невозможным, что выше бессонниц...
Недели - как цепи, а дни - как оковы,
Ко всем коронованным боги суровы.
Реальность и сны... Нет меж ними границы, -
Куда ни посмотришь - лишь сырость темницы.
Друзья - отвернулись, войска - отступили...
Кричишь: "Вы же были Другими, Иными!.."
А в небе лишь ветви да сумрачный ветер...
Ты шепчешь камням: "Умоляю, ответьте..."
И только молчанье застыло стеною...
Коль ты коронован, не следуй за мною...

***



Вчерашний депрессняк... Лучше его не читать - по многим причинам: во-первых, не портить зря себе настроение, а во-вторых, меньше всего в тот момент я уделял внимание правильному стихосложению...
*
Падать - так уж до дна,
Я полумер не люблю,
И моему кораблю
Вряд ли нужны паруса;
Капля свинца - королю,
Если же нет его - сгодится вон та коса
Иль гильотины нож -
Всем, кому невтерпеж
Годами с опущенной головой
Жить... Что ж, нам не впервой,
Адское пламя - муть,
Придуманная попом,
Я - мертв, я уже в аду
Уродливом и земном.
Ангел останется Ангелом -
Хоть крылья все оборви,
Все мы - пылающим факелом,
Захлебываемся в крови.
Что? Ничего не видно?
Так принято на земле -
Падать, калеча крылья,
И исчезать во мгле.

E-Nomine - Schwarze Sonne






Вольный перевод:

Черное солнце

Черное солнце, сгораю в тебе я день ото дня,
Демоны Черного Солнца, пощадите меня,
За спиной слышу рычанье и шум погони –
Хрип твоих посланцев – черных волков неволи.

Я боюсь обернуться, увидеть волков,
Я в ужасе от своих шагов.

Замерзаю с каждой минутой, сердце становится камнем седым,
Знаю, жизнь моя сломана, взорвана, от нее остался лишь дым.

Ты темнее, чем ночь,
Ты древнее, чем свет,
Без лица и без тела. Помочь
Можно ли, если не виден рассвет?

Ты таишься во мгле,
Ты живешь на земле,
Черное Солнце – с начала времен,
По праву занявшее собственный трон.

Ты вошло в мою душу, сковало ее,
Разум мой взорван, растерзано сердце мое,
Ты мой дух соблазнило, но я твердо знаю:
Тебе тоже холодно, ты угасаешь.

И темный огонь в глубине души
Не греет и шепчет: «Дыши, дыши…»
С начала времен захватившее трон
Черное Солнце.

Я, вечно идущий на запах крови,
Безумный в своей сумасшедшей погоне,
Цербер, ставший стаей волков –
Твоих черных мстителей и гонцов.

Ты являешься в снах, Черный мой Ангел,
Лаская мне сердце… Только б ты не оставил
Меня, пусть привязанным к древу боли,
Мы – единое в своей черной крови.

Но и ты порою пугаешь меня,
Черное Солнце, свет моего дня.

Ты летишь быстрее, чем яркий свет,
И на всё ты знаешь жесткий ответ,
Ты – не мать, не отец и не братство,
Не небесное райское царство.

Но без тебя становлюсь я ничем,
Ангел, восставший из тысяч поэм,
Черное Солнце – с начала времен,
Моя жизнь и дыхание, мой закон.

Я, вечно идущий на запах крови,
Безумный в своей сумасшедшей погоне,
Цербер, ставший стаей волков –
Твоих черных мстителей и гонцов.

Печаль моя светла...



* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *


Моя вероломность – как таинство –

Называется –

« постоянство Любви к Нему…»


* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

-= печаль моя светла =-

Фантастический мир лебединого короля (от Дани)



Даниил Останин

В баварских Альпах, недалеко от австрийской границы, стоит Нойшванштайн (Neuschwanstein), замок неземной красоты, его стройный силуэт с заостренными башенками на фоне неба и горных вершин – словно сбывшаяся наяву фантазия. Это самый знаменитый и по-настоящему “сказочный” замок баварского короля Людвига II. Недаром, именно Нойшванштайн впоследствии стал символом чудесного мира Уолта Диснея, киностудии и диснейлендов. Возводя этот замок, Баварский король Людвиг II был одержим идеей воплотить в жизнь свои представления о романтике, свои сказочные фантазии.



Король-мечтатель Людвиг Баварский был самой трагической фигурой XIX столетия. Его называли немецким Гамлетом; он тревожил воображение многих писателей и поэтов. Гийом Аполлинер писал о нем как о «лунном короле», а Поль Верлен посвящал ему сонеты. Габриэле д’Аннунцио преклонялся перед ним, говоря, что покорен мощью гордости и уединения Людвига, мечтавшего о вселенском одиночестве горных высот и сказочных замков, о невозможном, о безумном с точки зрения погрязшей в практицизме толпы. «Людвиг Баварский поистине король, но король самого себя и своей мечты. Он не может передать свое желание толпе и склонить ее под ярмо своей идеи; он не может выразить в действии свою внутреннюю мощь. Он является одновременно и величественным, и детски-наивным», — говорил д’Аннунцио.
Последней попыткой понять величайшее поражение Людвига, которое было на самом деле поражением самой мечты, стал фильм великого итальянского режиссера Лукино Висконти «Людвиг». Висконти всегда любил описывать истории поражений, по его собственному признанию. Его привлекали судьбы, подобные судьбе Людвига и души, одинокие и разрушенные реальностью.
Людвиг Баварский происходил из древнего рода Виттельсбахов, прославившимися своими необычайными способностями в области архитектуры и искусства. Он родился близ Мюнхена 25 августа 1845 года. Его отцом был император Максимилиан II, а мать — прусская принцесса Мария Гоггенцолерн. Через мать Людвига сумасшествие проникло в семью Виттельбахов. Сестра Марии, тетка Людвига, регулярно лечилась в психиатрических клиниках. Несчастная была уверена, что проглотила стеклянную софу.
Людвиг был необычайно красив и обладал поистине блестящими дарованиями. Его дед, Людвиг I, гордясь своим отпрыском, писал своему брату, королю Греции: "Людвиг красивейший - поразительная красота. А его глаза - это страстные глаза Адониса". Правда, известный французский психиатр Морель был настроен в отношении царственного ребенка более прозаически. «В этих глазах я вижу будущее сумасшествие», — признавал он.
С точки зрения окружающих Людвиг отличался странностями с самого детства. Например, он никогда не любил обычных для детей шумных подвижных игр, предпочитая уединение. Целыми днями он бродил по лесу, предаваясь мечтам, о которых было известно лишь ему одному. Ему никогда не было скучно в одиночестве.
У Людвига были самые лучшие гувернеры из Франции, уверенные, что король и тщеславие — понятия неотделимые. Французов можно было понять: ведь эпоха расцвета их страны совпала с девизом великого Людовика XIV «Государство — это я». И тем не менее не королевское тщеславие являлось высшей ценностью для Людвига. Многие говорили, что, несмотря на любовь к мечтам и уединению, принц обладает сильной и независимой волей, светлым и быстрым умом, умением быть настойчивым в принимаемых им решениях.
Когда Людвигу исполнилось восемнадцать лет, он стал королем Баварии. Умер его любимый отец, Максимилиан II. Получив печальное известие, Людвиг упал в обморок к ногам своей матери.
Это были тяжелые времена для небольшого княжества: в Европе шла война между Австрией и Пруссией. Для молодого короля оказалось слишком трудной задачей разобраться в расстановке военных сил, и он предположил, что будет правильнее принять сторону Австрии. Он просчитался, и верх в войне одержала Пруссия. Опасаясь, что Бавария потеряет самостоятельность, Людвиг пошел на союз с Пруссией и, говорят, даже стал поклонником Бисмарка.
В 1870 году Бавария предоставила своих солдат Пруссии для проведения франко-прусской кампании, чем значительно облегчила победу своему союзнику. После этого Людвигу удалось добиться большей независимости Баварии в германском союзе, причем остальные княжества обладали гораздо меньшей степенью свободы, нежели та, что была теперь у Баварии.
Людвиг мечтал о полной независимости своего княжества. В связи с этим в нем постепенно сформировалась четкая ненависть к Берлину и всему, что может оттуда исходить. В жизни очень деликатный и терпимый, Людвиг приказывал поместить в тюрьму на хлеб и воду германского кронпринца Фридриха, однако придворные откровенно саботировали приказы своего монарха, нисколько не страшась его гнева.
Высшие государственные чиновники Баварии, как им казалось, имели все основания для недовольства королем. И первым его грехом оказалось неодолимое пристрастие к творениям Рихарда Вагнера. Эту величественную и завораживающую музыку он впервые услышал в восемнадцать лет. Он навсегда запомнил тот незабываемый день — день своего рождения. Ему преподнесли дивный сюрприз — сказочный вечерний праздник, центром которого явился поезд Лоэнгрина. На озеро спустили украшенную ладью в виде лебедя. Принц Пауль фон Торн унд Таксис, юный флигель-адъютант Людвига, обладатель прекрасного голоса, исполнил арию Лоэнгрина. Король был потрясен. Он пожелал немедленно познакомиться к композитором, чья музыка настолько отражала состояние его души.
В это время Вагнеру было уже пятьдесят лет; он находился в тяжелейшем творческом кризисе и погряз в долгах. Общество забыло и отвергло его, композитор прозябал и находился на грани отчаяния. Именно в этот момент Людвиг разыскал его и помог материально. Они стали много и часто встречаться, переписываться. Своих чувств к кумиру Людвиг никогда не скрывал. В одном из посланий 1865 года баварский король писал: «Вы и Бог! До смерти, до перехода в иной мир, в царство ночи миров, пребываю верным вам». Людвиг, Берг.
Вагнер отвечал восторженной взаимностью молодому королю: «Вы знаете, - писал он, - что молодой баварский король отыскал меня. Сегодня меня привели к нему. Увы! он так хорош, так умен, так полон глубокого чувства, так великолепен, что я боюсь, что его жизнь, подобная мечте богов, увянет в этом обыденном мире! Он любит меня с пылкостью первой любви, знает все про меня, как моя собственная душа. Вы не можете себе вообразить всю прелесть его взгляда! Только бы он жил, он слишком хорош для мира!»
Очень скоро дружба между королем и композитором стала предметом злобных сплетен и пересудов. Чиновники распускали слухи один другого нелепее и утверждали, будто Вагнер проповедует Людвигу безбрачие и вмешивается в дела государственной важности. Тем не менее, король обладал достаточной самостоятельностью суждений и был способен принимать решения совершенно самостоятельно, не прислушиваясь ни к чьему мнению и имея относительно всего собственные умозаключения. В свою очередь, «злой гений» Людвига Вагнер признавал, что без его покровителя не существовало бы ни «Парсифаля», ни «Нибелунгов».
Главное, что вызывало гнев придворных — это огромные траты Людвига на Вагнера. На самом деле это было вовсе не так. Конечно, баварский король подарил композитору большой дом в Мюнхене, но пенсию, составлявшую всего 15000 марок, никак нельзя назвать большой суммой, ставящей под удар благополучие княжества.
Людвиг постоянно слышал обвинения против Вагнера. Тот, будто бы является прусским шпионом и к тому же масоном, и перед ним будто бы поставлена задача обратить жителей Баварии в протестантскую веру.
В этот трагический момент Людвиг, верный идеалам дружбы, писал Вагнеру теплое ободряющее письмо, желая успокоить близкого по духу человека: «Дорогой друг! О, я очень хорошо понимаю всю глубину ваших страданий. Вы говорите, что, заглянув в глубину человеческого сердца, вы нашли там злобу и испорченность. О, я верю вам, и я понимаю, насколько вы могли отдаться порывам гнева против людей! Но не забудем (не так ли, мой дорогой?), что есть много благородных и добрых сердец, для которых можно с удовольствием работать и жить. А между тем, вы говорите, что не созданы для земного мира! Заклинаю вас, не огорчайте вашего верного друга. Мужайтесь: любовь может заставить все перенести и под конец приводит к победе! Любовь умеет найти в самой простой душе семена добра, она одна умеет побеждать! Живите, возлюбленный души моей! Умение забывать есть добродетель: это ваши собственные слова, которые я теперь восклицаю вам: "Прикроем снисхождением ошибки других, помните, что ведь за всех умер и страдал Спаситель! Ваш и по смерти верный друг Людвиг. 15 мая 1864 года».
Во всяком случае Вагнер искренне любил Людвига и никогда его не предавал, чего нельзя сказать о женщинах. Поэтому стоит ли винить композитора в том, что король предпочитал оставаться холостяком? Людвиг был человеком чувствительным, способным на глубокую привязанность и на отчаянную ненависть, когда речь шла о чем-то самом сокровенном в его душе, на что покушались посторонние. В свое время баварский король нежно любил принцессу Софию, очаровательную прелестницу, сестру австрийской императрицы Елизаветы (впоследствии, в 1897 году, она погибла в пожаре во время проведения в Париже благотворительного базара). Красавец Людвиг и София были чрезвычайно привлекательной парой, и жених относился к своей невесте как к божеству во плоти. Однако случай разрушил его доверие к любимой женщине, а другую полюбить он так и не смог.
Однажды король, как истинный романтик, решил сделать Софии очаровательный подарок: он собрал странствующих музыкантов и вместе с ними отправился к принцессе, чтобы исполнить ей серенаду. Свою любимую он обнаружил в парке: очаровательная и невинная в своей юности София перебирала пальцами волосы молодого аббата. Их скрывали ветви деревьев, но король мог отчетливо видеть, как сплетаются их руки и готовы в следующее мгновение слиться губы. Взбешенный Людвиг бросился на неверную возлюбленную и нерадивого аббата. Еще секунда — и он убил бы обоих любовников, но подоспела свита принцессы, и слуги удержали руку баварского короля. Когда Софию попросили объяснить столь странное поведение ее жениха, она, подобно многим женщинам, солгала. Причем ложь была откровенно нелепой и била в самое больное место Людвига. Ее жених — просто сумасшедший, спокойно заявила София, — у него произошла галлюцинация.
Людвиг смолчал, но с женщинами с тех пор предпочитал держаться на расстоянии. Вероятно, он был прав: никто не умеет делать так больно и бить с такой силой и меткостью, как любимый человек, который знает все твои секреты, тайные мысли, мечты и боль. Король любил, чтобы ему читали вслух. Он мог слушать декламацию актеров целые ночи напролет. Однажды к нему в спальню пришла знаменитая и прелестная актриса. Читая долгий монолог и войдя в роль, женщина в порыве страсти присела на королевскую кровать, чем вызвала сильнейший гнев Его Величества. Людвиг выгнал ее за дверь в ту же секунду и приказал в течение суток убраться из Баварии, как было сказано в приказе «за оскорбление Высочества».
В другой раз Людвиг посреди ночи вызвал к себе секретаря, который проживал неподалеку. «Я видел лицо вашей жены», — заявил он в страшном гневе. Секретарь не понял, что от него хотят, однако король еще раз повторил свою фразу, и тон его не сулил ничего хорошего. Наконец, секретарь понял, что Людвиг случайно встретил в парке его жену, чем был возмущен до чрезвычайности, и придворному оставалось только извиниться и заверить, что такой безобразной ситуации впредь не произойдет.
Нечто подобное произошло с одной привлекательной актрисой, стремившейся заполучить Людвига. Молодая женщина была уверена, что эта твердыня ей по плечу. Она даже разработала по-женски наивный план: пригласила короля покататься с ней на лодке по озеру, а потом как бы случайно опрокинула лодку. И вот оба оказались в воде. Женщина полагала, что король, как истинно галантный кавалер поможет ей выбраться из воды, однако не тут-то было: даме даже дотронуться до него не удалось, как она надеялась. Людвиг, крича: «Не смейте прикасаться к королю!», вплавь добрался до берега и приказал свите заняться его спутницей. Едва дама была извлечена из воды, как получила предписание покинуть Баварию и впредь не сметь там появляться.
Впрочем, была женщина, которую Людвиг по-своему любил и даже ласкал иногда. Это была жена принца Леопольда принцесса Гизела, женщина, как и сам Людвиг весьма странная и эксцентричная. В знак нежной дружбы Людвиг посылал ей цветы и подарки, как правило, ночью, ибо вел ночной образ жизни. Гизела, однако, не возражала, и принимала королевского посла в любое время суток, даже если для этого приходилось одеваться в три часа ночи.
Немало времени баварский король провел с талантливой актрисой Лилой фон Бюловски, надо полагать, из чистой любви к прекрасному искусству, хотя даже многие придворные и чиновники предпочли бы, чтобы это была любовная связь. И все же покорила Людвига не прелесть актрисы, а ее талантливое исполнение роли Марии Стюарт. Что же касается взаимоотношений коронованной особы и Лилы, то она, тянулась, агонизируя, на протяжении шести лет, пока окончательно не иссякла и не исчерпала себя.
Гораздо снисходительнее относился Людвиг к своему придворному чтецу и актеру Йозефу Кайнцу. Кайнц говорил королю Баварии такие дерзкие слова, которые Людвиг не простил бы никому. Например, после одного из представлений король и Йозеф вместе пили шампанское, и вдруг Людвиг, охваченный острым чувством внезапной меланхолии, сказал: «Мне это бремя власти невыносимо». Недалекий и довольно-таки бестактный Кайнц беспечно заметил: «Так отрекись, государь!» Людвиг страшно переменился в лице, и в его глазах промелькнуло бешенство, однако он тут же овладел собой и произнес со своей обычной мягкостью: «Прошу тебя, никогда не говори больше так со мной, дорогой». В то же время бывало, что за вольности гораздо меньшие король приказывал выколоть глаза или содрать кожу. Правда, все это так и оставалось на словах; неизвестно ни одного пострадавшего от жестокости короля. Придворные же, зная, что через некоторое время Людвиг начисто забудет о существовании своего обидчика, не торопились выполнять его приказы.
Из прочих пристрастий Людвига наиболее значимой была архитектура. По его приказу и под его непосредственным руководством были выстроены три дворца, а еще один перестроен и украшен. Самое известное творение Людвига Баварского — замок Нейшвайштайн, что находится на юге Баварии, в Гогеншвангау.
Нейшвайштайн высится над глубочайшей пропастью у водопада, Лидергоф расположен на границе с Австрией в Оберау, а Герренхиимзее построен посреди озера Хиим, на острове Геррен. Герренхиимзее – это маленький Версаль. Людвиг строил его в пору увлечения великим французским королем Людовиком XIV. Чтобы узнать все тонкости французской архитектуры, король побывал инкогнито в Париже. Последний замок — Берг — был построен до Людвига, но король значительно украсил и перестроил его. Судьбе было угодно, чтобы именно здесь, на Штарнбергском озере, король-романтик встретил свой конец.
Постройка замков баварским королем напоминала все больше некую манию. Людвиг с ума сходил от того, что не может воплотить в жизнь все свои планы, а их было множество! Он представил министру финансов смету и потребовал необходимую денежную сумму, но получил решительный отказ. Ярости Людвига не было предела. «Высечь его как собаку и выколоть ему глаза!» — долго кричал он, не желая успокаиваться. Но как быть? Княжеской казны не хватило бы и на постройку хотя бы еще одного замка, задуманного королем, поскольку планы его были поистине грандиозны.
Не успокоившись, Людвиг стал искать требуемые суммы, обращаясь с просьбами о ссудах в многие правительства мира — в Тегеран и Стокгольм, в Константинополь и в Бразилию. Наконец, он решился просить о помощи даже Францию, гарантируя ей военную поддержку в случае войны с ненавидимой им Германией, но все было тщетно. Правительство Германии всерьез обеспокоилось, а Людвиг тем временем нанял «солдат удачи», поручив им грабить берлинские, венские и штутгартские банки.
Время шло, и король становился все более странным и вел себя все более необычно. Он совершенно перестал выносить присутствие людей; его все более манило одиночество. Когда Людвигу случалось присутствовать на придворных обедах — а это происходило регулярно — король требовал, чтобы все присутствующие были скрыты от него вазами с цветами и прочими ухищрениями. Он никого не хотел видеть и не считал нужным с кем-либо считаться. Людвиг обожал оперы, но, посещая театры, он всегда находился в зале один, и актеры играли роли лишь для него и больше ни для кого. Если королю приходилось заседать в государственном совете, он требовал, чтобы его отгораживали ширмой даже от секретаря, так что его последний секретарь никак не мог похвастаться, что видел в лицо своего господина.
Во дворце королю вообще не была нужна прислуга. Он приказал устроить в своей столовой все таким образом, чтобы стол, сервированный кушаньями, подавался через раскрывающийся пол и таким же образом — автоматически — убирался. Министры часами простаивали перед дверями покоев короля, пытаясь добиться аудиенции. Им стоило большого труда представить на рассмотрение монарха свои доклады. Не составляли исключения и иностранные посланники. Их Людвиг не мог игнорировать совершенно, однако заставлял долго ждать, а выходил на прием, основательно выпив спиртного, видимо, для того, чтобы снять стресс — увидеть человеческое лицо.
Людвиг стал пить все больше и больше. Он предпочитал шампанское в смеси с рейнвейном, куда добавлял капли фиалкового эфирного масла. Прислуживали королю в последние годы его жизни кавалеристы, но и тех монарх заставлял носить на лицах маски, поскольку вид их был для него невыносим. Все королевские приказания отдавались через дверь посредством стука. В свою очередь, подданные также стуком извещали, что правильно поняли своего господина. При этом все приказания должны были исполняться немедленно, сию же секунду. Людвиг не мог терпеть ни минуты промедления.
Помня о своих замечательных путешествиях в Вену и Париж, Людвиг придумал, как можно путешествовать, не покидая дворца. Как, правило, он ограничивался тем, что спускался в манеж и выбирал лучшего коня. Конная прогулка короля продолжалась в среднем около получаса. Далее являлся конюх в форме кондуктора и объявлял, что его господин успешно прибыл на следующую станцию.
Баварский король мучился ужасными головными болями, и, чтобы хоть на время избавиться от них, прикладывал к голове лед и постоянно пил снотворное. Его психика, видимо, страдала все больше и больше: у него случались неконтролируемые припадки бешенства, когда Людвиг рвал на себе волосы и одежду. А то вдруг он впадал в состояние странного оцепенения, уходил в лес и часами стоял на одном месте, больше напоминая не человека, а статую. В эти моменты он слышал потусторонние голоса и необычайные видения. Ему казалось, что перед ним расстилается бескрайнее море, а кусты и деревья превращаются в великих и благородных людей прошлого. Он почтительно кланялся этим призракам и заставлял слуг оказывать подобающие знаки почтения «королеве Марии-Антуанетте», которая чудилась ему в какой-нибудь парковой статуе.
Особенно часто Людвигу казалось, что на полу лежат ножи или еще какие-нибудь предметы, по большей части устрашающие. Он звал слуг, приказывал убрать от него «эту мерзость», но люди не понимали, чего от них хотят, поскольку не видели перед собой ничего, кроме пустого места. Даже врач боялся подойти к королю и пощупать у него пульс: его могли обвинить в непочтении к Высочеству.
Слуги казались Людвигу до чрезвычайности непонятливыми и поэтому постоянно вызывали его гнев. Нередко он бил их арапником, приказывал заковать в цепи виноватых или даже отправить их в Бастилию или утопить в пруду. Во избежание неприятностей челядь спрятала все опасные предметы во дворце. Что же касается жестоких приказаний Людвига, то их никогда никто не выполнял. Иногда ему докладывали, что приговор приведен в исполнение, хотя в действительности все обстояло не так. Сам же король никогда не изъявлял желания присутствовать при чьей-либо казни. Известен факт, что Людвиг приказал посадить в тюрьму государственного секретаря фон Циглера, и каждый день ему докладывали, что министр отбывает наказание, хотя тот благополучно разгуливал на свободе.
Людвиг чувствовал себя неким пилигримом, персонажем вагнеровского «Тангейзера», благородным рыцарем Тристаном, но чаще — Лоэнгрином. У него был специальный костюм Лоэнгрина, в котором он совершал ночные поездки по озеру Штарнберг, и каждый раз его сопровождал прекрасный лебедь. Ночью он поднимался на крышу своего замка и часами любовался звездами и луной.
Жители окрестных деревень часто наблюдали, как по ночам баварский король, подобно фантастическому горному духу, бродит в лунном свете или мчится в санях в вихре серебряного снега. Когда же Людвиг вдруг чувствовал ностальгию по временам Людовика XIV, то в одном из своих дворцов, выстроенных по образу Версаля, прогуливался, одетый и загримированный под своего кумира.
Простые люди обожали своего короля, которого придворные все громче называли безумным и откровенно сторонились. С крестьянами Людвиг был приветлив и ласков; здоровался с ними за руку и всегда находил время поговорить об их нуждах, проявить участие.
Пожалуй, единственной коронованной особой, никогда в жизни не соглашавшейся с тем, что Людвиг безумен, была его двоюродная сестра, австрийская принцесса Елизавета. Она была старше Людвига и относилась к нему как старшая сестра, не обращала внимания на странности в его поведении.
Людвиг как ребенок мечтал продать, наконец, свою Баварию, где никто не желал его понимать, а взамен купить необитаемый остров, без придворных, без совета министров, без конституции, без этикета, без надоевших непонимающих лиц. Он поручил директору государственных архивов объездить все Гималаи, побывать на Крите и Кипре, в Канаде и в Крыму. Он везде искал свой заповедный уголок, но так и не нашел его.
Тем временем в Берлине начали всерьез опасаться за состояние здоровья Людвига. Бог знает чего он мог выкинуть в подобной ситуации; во всяком случае, Германия усматривала в его существовании серьезную угрозу для себя. Летом 1886 года была созвана комиссия в составе четырех весьма уважаемых в то время психиатров. Врачи со всей ответственностью заявили, что Людвиг болен серьезно и неизлечимо. На государственном уровне было принято решение назначить безумному корою опеку и назначить в Баварии регента, о чем и был Людвиг уведомлен в своем любимом замке Шванштейн. Услышав заключение комиссии, Людвиг пришел в неописуемое бешенство. Он кричал, что хочет содрать живьем кожу с членов комиссии и выколоть им глаза. Не на шутку перепуганные государственные чиновнике спешно бежали в Мюнхен, даже не захватив с собой ничего из личных вещей.
Людвиг решил срочно созвать пожарных, егерей и жандармов, чтобы те обеспечили его защиту. И народ, так любивший своего господина, был готов в ту же минуту встать на его защиту, а в случае необходимости отдать за него жизнь. Предстояло кровопролитное сражение. И вдруг все переменилось. Когда за Людвигом прибыла очередная комиссия, он встретился с ними и на протяжении всего времени казался спокойным. Улучив удобный момент, король сделал попытку броситься вниз с высокой башни, но бдительная прислуга остановила его.
Так Людвиг лишился королевского венца. Вместо него назначили регента, а бывшему монарху предоставили возможность провести остаток жизни в замке Берг. Король произнес с сожалением: «Я признаю за лучшее подчиниться судьбе, - сказал король. - Меня не могли бы устранить от правления, если бы мой народ не был на это согласен. Мне было бы очень легко освободиться, стоило выпрыгнуть из этого окна, и всему позору конец. Что меня лишают власти - это ничего, но я не могу пережить того, что меня делают сумасшедшим».
После этого его отправили в замок Берг. При на всем пути следования королевской кареты стояли баварские крестьяне, горячо оплакивавшие его участь. Многие из них предлагали Людвигу свою помощь и защиту, но бывший король только улыбался грустно и ласково.
В Берге Людвиг находился под присмотром бдительных психиатров — докторов Гуддена и Мюллера. Король все время казался спокойным, рассуждал весьма здраво и был любезен с врачами. Вечером Людвиг заявил, что хочет прогуляться по берегу озера Штарнберг: ведь он привык совершать ежевечерние прогулки, так неужели его захотят лишить и этой малости? Доктор Гудден согласился. По просьбе короля он пошел сопровождать его один, не пожелав воспользоваться помощью еще двоих служителей. Как казалось психиатру, в данный момент король не представляет собой н малейшей опасности как для себя самого, так и для него лично.
Однако шло время, а с прогулки никто не возвращался. К ночи прислуга не на шутку встревожилась, и начались активные поиски Людвига и доктора Гуддена. При свете факелов в озере Штарнберг был найден труп престарелого Гуддена. Он лежал на мелководье, с расцарапанным лицом и зажатыми в руке королевскими часами, остановившимися на семи часах вечера. По всей вероятности, доктор хотел удержать Людвига от самоубийства и вместо этого погиб сам. Король утопил своего надсмотрщика, после чего направился вглубь озера, чтобы его навсегда успокоила голубая глубокая вода. Тело лебединого короля в конце концов нашли. Его сердце поместили в позолоченную серебряную урну и поместили в мавзолей Альт-Эттинг — фамильную усыпальницу Виттельсбахов, расположенную в Верхней Баварии. С тех пор мавзолей Альт-Эттинг стал местом настоящего паломничества.
Казалось, прав оказался Вагнер: Людвиг был слишком хорош для этой жизни, где нет места романтике, где каждый не хочет видеть ничего, кроме своей уютной кормушке, где мало кому интересно небо и звезды. Людвиг же всю жизнь провел в ведомых только ему заоблачных далях, откуда он упал, и это было неминуемо. Но до сих пор поражают воображение людей фантастические замки Людвига Баварского. Они заставляют помнить о том, что жизнь не ограничивается материальными ценностями; они заставляют задуматься о жизни души, которой не нужны деньги и слава. Быть может именно поэтому до настоящих дней в Баварии к Людвигу сохранилось трепетное отношение, как к святому… Его любят, ему поклоняются, о нем помнят. Так можно ли назвать такого человека потерпевшим поражение?

Скорее всего, где-то это уже было... НО - специально для Красоты)



Лес Фонтенбло и сейчас во всем мире справедливо считают чудом, ниспосланным самим небом. Пожалуй, ни одно место на земле не отмечено таким количеством преданий. Здесь история становится мифом, а легенда – историей, однако при изучении документов выясняется, что невероятные явления в лесу Фонтенбло – не исключение, а правило. Именно так и было со времен первого короля Хлодвига Меровинга (Меровея).
Хлодвиг – «холодный» – прекрасный и одновременно устрашающий, беспощадный, как зимний холод, рыцарь с длинными светлыми волосами и глазами, в которых навсегда застыл отблеск холодного солнца, стынущего в голубых, покрытых людами, озерах его далекой родины.
В тот день он проезжал по чужому лесу, осеннему, густому, устланному ковром палой листвы – алой, золотой, коричневой. Он не видел, что под ветвями старого корявого дуба стоял и внимательно смотрел на всадника в охотничьем костюме и с соколом на руке золотоволосый Белен, плечи которого укутывала белоснежная пушистая волчья шкура. Отблески от золотых волос древнего кельтского бога скользили по листве, рассыпались искрами в воздухе, и всадник, завороженный этим неведомым зрелищем, протянул руку к солнечному лучу.
Внезапно сокол, до того времени спокойно сидевший на перчатке и только бросавший кругом настороженный хищный взгляд неожиданно изо всей силы вцепился клювом в запястье хозяина, а потом резко взмыл вверх. Он описывал круг за кругом в синем бездонном осеннем небе, и его крики звучали пронзительно и угрожающе. Казалось, сейчас он спикирует с высоты на охотника, как на добычу. Но тот, глубоко погруженный в свои, никому не ведомые мысли, совсем ничего не замечал. Он с удивлением посмотрел на кровь, выступившую на руке, и приложил кружевной батистовый платок к ране, а потом пришпорил коня, направив его к видневшемуся среди роскошных древесных крон старинному замку Куранс, настолько прекрасному, что о нем уже начали складывать простенькие стихи:
«Все травы Сёли
Все розы Флёри,
Все воды Куранса –
Три чуда Франции».
Окровавленный платок упал на ковер кленовых листьев, а через минуту на его месте неведомо откуда из-под земли забил прозрачный чистый источник посреди серебряных лилий, щедро расточавших свой аромат в осеннем, золотом и багряном лесу. Всадник, как будто очнувшись от странного сна, с недоумением обернулся, посмотрел на цветы и источник, и в его прозрачных, как северные озера, глазах отразилось искреннее недоумение.
-- Рад приветствовать вас, молодой король Хлодвиг.
Только тут Хлодвиг заметил золотоволосого юношу, у ног которого сидел белоснежный волк. Осеннее солнце озаряло его, и золотой нимб играл искрами на его волосах, рассыпался брызгами среди вековых деревьев, озаряя серебряные лилии.
-- Белен… -- выговорил он, но с таким удивлением, как будто сам себе не верил. – Почему ты удостоил меня…
Золотоволосый юноша улыбнулся так, как будто солнце заиграло в ледяной воде, несравненный, ослепительный небожитель.
-- Потому что до этого дня ты верно служил мне, потому что на этой земле возникнет новая раса, и ты станешь ее родоначальником. А здесь, на этом месте, где ты видишь эти удивительные лилии, пробудившиеся к жизни после того, как были отмечены кровью короля этого народа, этой, пока еще нерожденной страны, ты назовешь замок, возведенный тобой, в мою честь – источник Белена. Чистый источник.
-- Фонтенбло, -- пораженно вымолвил Хлодвиг и склонил голову в знак повиновения.
-- Только запомни одно, -- проговорил Белен, и его взгляд потемнел, -- Солнце не может исчезнуть навсегда; его только на краткое время скрывают тучи, и ты только тогда будешь жив, пока верно служишь мне. Если же решишь перейти на сторону других богов или бога, то уже не сможешь доверять даже самым близким тебе людям. Берегись, как бы твой слуга не оказался предателем и узурпатором, а твои дети не стали зваться отвратительным словом – batard. Но королевская кровь в любом случае, всегда останется таковой, пусть даже весь мир начнет кричать хором о безумии и швырять грязью в тех, кто отмечен моим покровительством… Запомни: правосудие не умирает никогда.
-- Как ты мог усомниться во мне, Белен? – воскликнул Хлодвиг почти гневно, и его рука невольно легла на рукоять меча. – Я всегда чтил только тебя, и разве не мало чужих богов я повидал? Разве я дал тебе повод для таких оскорбительных для меня обвинений?
-- Я и сам больше всего хотел бы ошибиться, -- спокойно и печально произнес золотоволосый юноша. – Но люди на удивление непредсказуемы… И вот тебе знак моего расположения, -- с этими словами он протянул всаднику три серебряные лилии. – Пусть они украсят твой герб и герб замка, предназначенного для королей, что будет возведен на этом месте. Ты сделаешь это.
С того дня Хлодвиг Меровинг оставался божеством для французов вплоть до революции 1789-1794 гг. Ему подражали, его считали своим предшественником все французские короли. Он был незаслуженно забыт тогда, когда было решено начать новый отсчет истории страны: новый порядок, новый календарь, но все то же мистическое число «три» – «свобода, равенство, братство», мистический триколор (синий, белый, красный), пришедший несмотря на ветер перемен из Фонтенбло… И вдруг оказалось, что эти две точки – эпоха рождения Франции и Хлодвиг, революция и пришедшее вместе с ней стремление объяснить галльское и римское происхождение страны связаны теснее, чем мы могли до этого предположить. Это почти мистика, но мистикой была вся история Фонтенбло, с момента его возникновения до настоящего времени. Волшебство этого места была удивительно точно определена в словах французского историка Жюля Мишле: «Красота возраста созвучна временам года. Фонтенбло – это прежде всего осенний пейзаж, самый необычный, самый дикий, самый умиротворенный и самый изысканный. Его нагретые солнцем скалы, дающие приют больному, его фантастические тенистые аллеи, расцвеченные красками октября, заставляют предаваться мечтам перед наступлением зимы. Это восхитительное последнее убежище, где можно отдохнуть и насладиться тем, что еще осталось от жизни… Спросите меня, где бы я стал искать утешения, если бы меня постигло несчастье, и я отвечу – пошел бы в Фонтенбло. Но и будучи счастливым, я тоже отправлюсь в Фонтенбло».

Не прячь свои сокровища. Притча



- Святой отец, - обратился новичок отцу-настоятелю, - мое сердце заполнено любовью к миру, и оно очищено от искушений дьявола. Каким будет следующий шаг?
Падре попросил ученика сходить вместе с ним к больному человеку, который нуждался в исповеди. После того, как священник утешил семью, он обратил внимание на сундук в углу комнаты.
- Что находится в этом сундуке? - спросил он.
- Одежда, которую мой дядя никогда не носил, - сказала его племянница. - Он всегда думал, что нужен какой-нибудь особый повод, чтобы надеть эти вещи, в результате они гниют в сундуке.
- Помни о сундуке, - сказал настоятель ученику, когда они ушли. - Если в твоем сердце есть сокровища, используй их прямо сейчас. Иначе они сгниют.

Нашел еще несколько стихотворений... Про дождь....



В осеннем парке под ледяным моросящим дождем,
Идем, друг другу в глаза не глядя… Мы больше уже не ждем,
Что сердце растает, и только лишь темная кровь
Глаза заливает. Так мы убиваем любовь,
И мы не увидим, как птица слетает с моста,
Она белоснежна, как прежде, свободна, прекрасна, чиста,
А мы превращаемся в статуи, мертвые, бледные, белые,
Которые даже не спросят: «Что сделали мы?.. Что мы сделали?!»

Он излечивается от болезни,
Он уходит по аллеям уходящего лета,
То, что считал любовью, было просто жарой,
Раскаленным асфальтом, неловкой игрой,
И только желтые листья – проседи
В мягком дыханьи пришедшей осени
Говорят: «Это было затмение,
Не судьба и не откровение,
Не жалей ни о чем, отпусти же, как птицу,
Больную любовь, переверни страницу…»
И в парк, где начинается тихий дождь,
Я не приду, и ты не придешь…

Пока я дышу, будешь жить и ты,
Как эти платаны, река, мосты,
Как этот город, цветы, трава,
Его ветер и острова.
Мы вместе встаем (закат так тих)
С неслышных страниц книг моих… - твоих,
Где каждое слово – лишь для тебя,
Ледяному Ангелу – от Дождя,
Которым славится город твой.
Умели бежать мы лишь по прямой,
Умели лететь… В унисон – сердца,
Я отдаюсь тебе до конца,
Чтоб ты, мой брат и не-помнящий Ангел,
Крылья расправил вне всяких правил,
Законов жизни и тяготенья,
Повинуясь лишь притяженью
Океана нашей Любви…

Когда я срывался в «атаки стрелой»,
Ты говорил: «Поборись со мной,
Я сам решу, в чем счастье мое».
И сердце, пробитое, как копьем,
Вздрагивало в желании жить,
Принять этот холод и дождь, любить…
Один мягкий взгляд изумрудных глаз –
И снова из пепла – теперь, сейчас
Я снова встаю, вновь гореть в огне,
Чтоб где-то, в другой стране
Ты Крылья почувствовал, стал Звездой,
В тебе я нашел покой.
И я говорю всем врагам: «Ангард!»
Ты рядом со мною, брат.
Все наши жизни – шпаги клинок,
Единый венец двух дорог,
И дождь тихо шепчет: «Люблю тебя»,
За грань веков уходя…

*
Серый дождь слепо бьет по стеклу
И на нем, как на сердце, лишь шрамы.
Дождь рисует мне жизнь, превращая в золу
Мою душу и стертую память.

Просто дождь – ничего… Но он, кажется, плачет,
Он роняет слезу обо мне.
Под завесой своей чей-то образ он прячет…
Полутени на белой стене…

Я стою у окна и смотрю в эту ночь,
И давно уж остыл в чашке кофе.
Только дождь всё рисует, пытаясь помочь,
На стекле мне твой тоненький профиль.

Каждый взмах – это боль, каждый взмах, как удар.
Он кипящей волною нахлынет,
И от молний на небе вдруг вспыхнет пожар,
Выжигая во мне твое имя.

И я знаю, что ты где-то там, далеко
Точно так же стоишь у окна.
Мне к тебе дотянутся рукою легко…
Только нет… Под рукою стена…

Это новая боль. Это новые, свежие шрамы.
Я когда-то мог видеть лишь свет твоих глаз,
Мы стояли под пулями прямо…
И теперь этот дождь тихо плачет… о нас…

Нет двух одинаковых капель... Притча



В далёком море, на большой глубине, жила-была капелька воды. Она жила так глубоко, что свет не мог пробиться к ней сквозь толщу воды. Вокруг были темнота и холод. Капелька была окружена другими каплями, такими же, как она. Общаться с ними не было никакого смысла. По крайней мере, так считала капелька. Ведь через мгновение их уже не будет рядом.

Капелька была одинокой среди миллионов одинаковых капель. Где-то она слышала, что если подняться высоко наверх, то там будет новый мир, совсем не похожий на холодную темноту глубин. Но капелька не верила в эти сказки, и опускалась всё глубже и глубже. Однажды она столкнулась с каплей, которая поднималась вверх. «Эй, — сказала та, — почему ты погружаешься всё глубже и глубже, разве ты не знаешь, что наверху нас ждёт новый мир?» «Я не верю в эти сказки», - ответила капелька. «Это не страшно, просто следуй за мной, ты ведь ничего не теряешь, правда?» Капелька согласилась, и они стали подниматься вдвоём. Путь наверх был долгим. Возможно, он длился несколько недель, или даже несколько месяцев. Сначала капелька чувствовала себя неуютно рядом со своим новым спутником. Но они поднимались всё выше, давление воды ослабевало, и вскоре они увидели свет. Он был сначала слабым, но и слабый свет показался капельке ослепительным. И по мере того, как они приближались к поверхности, восторг захватывал её. И вот вода расступилась, и капелька почувствовала нечто совершенно новое — воздух.

Это был совершенно новый мир. В следующее мгновение капелька оказалась на гребне волны, а ещё через секунду — превратилась в облачко пара. Это произошло так неожиданно, что она даже не успела испугаться. Оглядевшись вокруг, она увидела, что её спутник был рядом. Он ободрял — всё в порядке, это нормально. И они продолжали подъём, внизу было бескрайнее море, а сверху — такое же бескрайнее небо. Солнце блестело на волнах, вдалеке плыли облака, и казалось, что так будет всегда. Но вскоре их подхватил ветер, и капелька почувствовала, что они летят быстро, быстрее, чем она могла себе представить. Через какое-то время капелька увидела впереди землю. Возможно, это был остров, может быть — портовый город, или что-то ещё. Путешествие капельки продолжалось, она парила над землёй, каждое мгновение узнавая что-нибудь новое, чувства удивления, восхищения и радости переполняли её. Но время шло, и в один прекрасный день ей надоело рассматривать землю с высоты она просто упала вниз, на землю. На ощупь земля оказалась совершенно незнакомой, непохожей на воздух или воду. Ненадолго задержавшись на месте и осмотревшись вокруг, капелька покатилась вниз, оставляя за собой влажный след. Такой способ перемещения показался ей гораздо менее приятным, чем полёт, но не менее интересным. Очень скоро она попала в речку, это было знакомо, но всё же не так, как прежде. Теперь вода вокруг не была солёной, и двигалась гораздо быстрее, чем в глубине моря. Из речки капелька попала в реку, а из реки — снова в море. И вот она снова оказалась там, откуда началось её путешествие. Снова вокруг были миллионы капель, и казалось, что все они одинаковы. Но теперь капелька знала, что это не так. Она помнила, что одна встреча может открыть для неё целый новый мир. К каждой капле она относилась с интересом и надеждой.

И в каждой капле она видела что-то новое, ведь двух одинаковых капель не существует.

***



Ни притронуться, ни поцеловать,
И лишь отраженье ловить в глазах
Зеленых, как травинки в твоих волосах…
Всё, что мог сказать, я уже рассказал,
И каждое слово – не на бумаге – выбито в сердце моем;
Два старых дуба, туман над поляной, окутанной холодом, ветром, дождем…
И всё же связаны – светом и крыльями, летящими за спиной…
Ни слова, ни взгляда, но силуэт повторяет: Твой…
Твой навеки…

Без названия



…Его богом всегда была скорость. Всю жизнь он от кого-то бежал, каждый раз неизменно натыкаясь на золотые россыпи, которые принесли ему славу удачливого человека, а заодно ослепили его. И только сейчас, когда ему перевалило за семьдесят, он мог взглянуть в зеркало, отражавшее не того блестящего рекламного Самурая, а уставшего Падшего Ангела с еле различимыми светло-черными крыльями за спиной. Он видел отражение этих крыльев, когда стоял у огромных, во всю стену, окон, залитых дождем, который не собирался прекращаться.
Казалось, еще немного, - и он, единственный собеседник в его огромной, одинокой, пустой квартире, напишет одно-единственное имя, которое решит в его судьбе всё. Он до рези в глазах вглядывался в капли, стекающие по стеклу, но их почерк был неразличим, он постоянно стирался бегущими силуэтами прохожих, перечеркивался взмахами крыльев случайных птиц, и огромный город словно все еще ждал от него чего-то. Чего-то, что он больше не мог дать ему, вновь удивить его. Да и нужно ли это было?..
Он вышел из дома, зябко подняв воротник пиджака, немного неловко добежал до машины, и только в салоне почувствовал себя уютнее. Он включил радио, сразу же откликнувшееся на его неосознанные мысли хрипловатым голосом саксофона.
Привычно утопив ногу в педаль газа, он наслаждался ощущением нарастающего ускорения. Трасса уже уводила далеко за город. Скоростная трасса подарит ему уже давно забытое ощущение полета…
Дождь надвигался сплошной серой стеной. Казалось, всё в воздухе насыщено мелкими каплями, и если открыть окно и сделать вдох, то почувствуешь вкус дождя на губах. Трасса, убегающая из-под колес автомобиля, влажно блестела, подсвеченная огнями фар. Хотя и был ранний вечер, но сейчас, в дождь, стало темно, как в феврале.
Он разгонялся всё сильнее, чувствуя себя с машиной единым целым, с каждой секундой теряя годы, столетия, становясь прежним, молодым и прекрасным ангелом, с яркими зелеными газами и ослепительной солнечной улыбкой. И машина стремительно неслась вперед в вихре водяных брызг. В такие минуты он забывал, что такое самосохранение. Власть материи отступала, и он был свободным, крылатым, и дождь увлекал его за собой, вперед, все дальше и дальше, навстречу к той неведомой точке, куда он стремился всю жизнь обещаньем невозможного счастья.
Внезапно завеса дождя как будто раздвинулась, и он увидел тонкий полупрозрачный силуэт, появившийся словно из ниоткуда. Он так резко надавил на тормоза, что они пронзительно завизжали. Он видел большие серые глаза, светлые, с серовато-серебристым оттенком мокрые волосы. Он сразу узнал… Это был сам дождь. Его дождь, никак не соглашавшийся долгие годы написать ему имя, которое узнать было страшно и одновременно… это было то, чего он желал всей своей сутью. Он распахнул дверцу и вышел из машины. Он не понимал, какие слова произносит.
«Вас подвезти?»
«Да…»
«Куда?»
«Туда же, куда и вам. Тебе… Наш путь всегда шел рядом, и нет дороги на этой земле, по которой мы не шли друг к другу…»
Когда Дождь сел на пассажирское сиденье, весь салон словно заполнился прохладой и запахами моря, росистой лаванды и отцветших ландышей. Он принес с собой не только еще более безумную скорость, но и бесконечное небо, отражавшееся в его глазах. Он подарил давно забытое чувство полета, холод, острый, как морозные иглы, счастье и молодость.
«Это правда, что возможно собрать счастье по крупицам?»
«Правда, -- ответил Дождь. – Сейчас я счастлив. Как и ты. И ты минуешь эту дорогу, сохраненный мной…»
На миг показалось, что за его спиной замерцали призрачные золотистые крылья, как будто ушедшее за тучи солнце сохранило в Дожде свой свет, как будто это хрупкое, зыбкое существо могло управлять, как потоками воды, так и солнечными лучами.
«Скажи, что ты не покинешь меня никогда…»
«Я никогда не уходил от тебя… Я останусь рядом, как эта музыка, как дождь и солнце, как ветер и море, как моя любовь к тебе…»
Капли дождя ударяли по крыше машины все реже, дорога впереди становилась все яснее, вот уже начали попадаться навстречу машины наиболее смелых водителей, решивших, что ливень подходит к концу, и можно смело отправляться в дорогу.
Саксофон уже выводил последние пассажи, и он вдруг встрепенулся, вспомнив о насущном.
«А знаешь, у меня закончились сигареты. Подожди одну минуту, я недолго, я сейчас вернусь… Обещай мне, ладно? Ты ведь дождешься меня?»
Ответом ему была только мягкая улыбка и взгляд серых глаз.
«Конечно… Я буду жать тебя всю вечность, ты это знаешь…»
«Не нужно вечности. Всего минута… Мне нужно о многом поговорить с тобой. Как я ждал тебя…»
Он затормозил, открыл дверцу машины и побежал к дверям бистро, на ходу отбрасывая со лба юношеским жестом совершенно белую челку.
«Пачку «Голуаза», -- бросил он хозяину, даже не глядя ему в лицо, то и дело оборачиваясь назад, но свою машину не видел, -- только стеклянную витрину, залитую потоками воды.
Так же – не глядя – схватил с прилавка сигареты.
«А как же ваша сдача, мсье?»
Он только досадливо отмахнулся и выбежал на улицу. Дождь уже совсем прекратился, и первые лучи солнца пробивались сквозь пышную зелень летней, словно обновленной листвы.
Он поспешно распахнул дверцу салона. В машине никого не было. Дождь ушел, как ему и полагалось, и только на лобовом стекле было написано короткое имя, а ниже быстрая приписка: «Я вернусь. Обещаю…»

Как живет каждый день Нотр-Дам



Собор Нотр-Дам просыпается на заре. В 6 часов утра сторож Иоахим, говорящий только на эсперанто, открывает ворота самого посещаемого места отправления культа и архитектурно-исторического памятника французской столицы. Первыми приходят сюда утром шесть работников по уборке помещений, задача которых – навести чистоту в соборе, куда ежедневно приходят от 11 до 17 тысяч прихожан и туристов.

В 8 часов утра двери собора открываются для публики. Допустимая вместимость собора – 3000 человек. Но поскольку невозможно установить точное число посетителей в соборе, на одной из трибун специально назначенный человек определяет примерное общее количество людей, исходя из их количества на репрезентативном участке пола прямоугольной формы. А в рождественскую ночь приходят два инспектора службы общей информации и выполняют подсчет посетителей с помощью счетчиков. Делается это для того, чтобы число посетителей не превышало допустимый порог.


В ризнице идет подготовка к очередной церковной службе: из массивных деревянных шкафов достаются украшения и вазы, скатерти для алтаря, литургические книги и одежды. Ежедневно в соборе отслуживаются четыре мессы, а по воскресеньям пять. Много прихожан приходят в первую пятницу каждого месяца на специальную службу, посвященную терновому венцу, который хранится в сокровищнице Нотр-Дам.

Одежды для церковных служителей шьются добровольцем, бывшим портным из театра Комеди-Франсез, в распоряжении которого небольшое пошивочное ателье. В прачечной трудится работница по имени Жизельда: она выполняет стирку и глажку литургических тканей, а также личного белья для десяти священников, живущих при соборе.

Хозяин ризницы отвечает также за звон колоколов. Нет, он не раскачивает веревками языки колоколов, как в старину, но пользуется клавиатурой – с 1972 года колокольные звоны в Нотр-Дам автоматизированы. Электронная программа под названием «Квазимодо» приводит в действие большой колокол («Эмманюэль») и четыре колокола поменьше («Анжелика Франсуаза», «Антуанетта Шарлотта», «Гиацинт Жанна» и «Дениза Давид»). В зависимости от типа церковной службы и литургического периода звонят два, три или четыре колокола. Кстати, при отливке колоколов были использованы русские бронзовые пушки, захваченные французами в битве при Севастополе.

В соборе Нотр-Дам работают 72 наемных служащих и 50 добровольцев, распределенных по 14 профессиональным категориям. Одни проводят часы, пересчитывая монетки, опущенные в ящики для сбора пожертвований.

Другие занимаются складированием запасов ладана, облаток (не менее 400 тыс. в год) и церковных свечей. В течение года в соборе сгорает миллион свечей общим весом 5 тонн. Современные свечи не оплывают и при сгорании не выделяют черный дым.

Наконец, третьи работают в «Суффло» - подземном складском помещении, расположенном под малым алтарем, где хранится самая разная утварь: стройматериалы, рождественские персонажи для украшения интерьеров, пюпитры, аналои, товары, продаваемые в киоске собора, помосты и т.д.

В штате обслуживающего персонала есть также гиды, проводящие экскурсии на разных языках. По пятницам приходят продавцы с цветочного рынка, расположенного по соседству с собором, чтобы украсить цветами часовни, а по четвергам - штатный часовщик из городской мэрии. Он следит за работой часовых механизмов, в том числе наружных часов, добираясь до них по так называемым «лесам» - деревянным несущим конструкция под крышей собора, состоящим из огромного количества балок. Две трети из них – оригинальные балки, т.е. они сделаны из деревьев, срубленных примерно в 900 году. На них видны следы садовых ножей, которыми пользовались в ту эпоху при изготовлении балок – пилу еще не изобрели. Не удивительно, что на строительство огромного собора ушло 140 лет.

Здание Нотр-Дам принадлежит государству, которое безвозмездно сдает его церкви в бессрочную аренду. Без участия нотариуса обе стороны договариваются об отношениях между собственником и арендатором.

Снаружи главным врагом собора являются голуби, а точнее - голубиный помет. Чтобы птицы не портили карнизы и скульптуры, на них укрепляют электропровода с низким напряжением тока, отпугивающим пернатых. Внутри собора больше всего хлопот доставляет постоянный гул от разговоров и шагов людей по каменным плитам. Для амортизации звуков предлагалось много разных решений, но ни одно из них не решает проблему полностью. Так, ковры на каменных плитах пола конденсируют влажность, которая разрушает камень.

В 22 часа собор закрывает двери для посетителей, но не погружается сразу в сон. До 1 часа ночи продолжается репетиция церковного хора. Он формируется из певцов разных стран. Чтобы попасть в хор собора, нужно пройти конкурс, подав заявку за два года до его даты. После хоровой репетиции наступает черед для настройки церковного органа – самого большого во Франции. Он был построен в XVII-XVIII веках и реконструирован в XIX веке. Мощный орган заполняет звуками музыки все пространство собора. В конструкцию инструмента входят 8 тыс. органных труб, высота самых длинных труб – 11 метров (чем длиннее труба, тем ниже издаваемый звук). На переднем фасаде органа мы видим лишь небольшую часть труб, большинство из них спрятано внутри инструмента. К счастью, очень редко добираются до органа мыши - обыкновенные или летучие. Орган – инструмент капризный: незначительные изменения температуры расстраивают его звучание. Раз в шесть лет все трубы органа демонтируются для удаления пыли.

Когда музыканты уходят, приступает к обязанностям ночной сторож. Дежурство он начинает с обхода десяти классических мест (начиная с кафедры), где часто пытаются спрятаться посторонние лица. Почти всегда их заветная цель - провести ночь в пустом соборе Нотр-Дам де Пари.

по материалам французских источников
© русский текст: Boris Karpov

Без названия....



Костер догорающий - это я,
Мечта, мираж, зыбкий столб огня,
Сжигающий трепетных мотыльков,
Которым на свет других маяков
Лететь и теряться... Я - просто сон
Или бред, быть может, где мы вдвоем
Тебе привиделись. Лишь рассвет
Тебе прошепчет: Его здесь нет...
А, может, и не было никогда,
И вместо снега с небес вода
Журчит о Содомах былых времен,
Исчезающих Ангелах... Вот закон.
И он уходит водой сквозь пальцы,
Его не попросишь на миг остаться,
Останется пепел от душ сожженных
И длинные иски крылатым воинам,
Чьей сутью было - родиться другим.
Огонь исчезает. Останется дым,
И сердце холодное вдруг задохнется...
Никто не задержится, не обернется...

Без названия и опять не ко времени...



И саксофон грустил, сквозь снег, похожий на перья
Белых ангельских крыльев, тех, что однажды сгорели,
Тех, что летели сквозь ветер друг к другу,
Проходя по краю, по красному кругу,
Внутри которого суждено встретиться только нам,
И тогда не останется места словам,
Потому что счастье голоса лишено...
Снегири на снегу, как капли, пролитое кем-то вино,
В снежную ночь оно холодно, как лед
Для того, кто ошибся... Но кто-то придет,
Озарив собой весь твой мир навсегда,
Так, как может прийти лишь Судьба... И Звезда...

Смотри, уходя...



Я стоял там целую вечность, пока не переродился, словно обратясь в кого-то иного. Нечто забрезжило в моей душе; кажется, я плакал. Нет, те звуки издавал не я. Моими глазами плакал весь мир, и сквозь туманную завесу слёз я увидел, как каменная глыба взмыла вверх и стала частью гигантской арки. Я сделал шаг и почувствовал, что, пытаясь приблизиться к ней, схожу вниз. Двигаясь вперед, я спускался по древним ступеням. Они были вытесаны из старого камня, покрыты мохом, и их зеленая растрескавшаяся поверхность вселяла мне в душу невыразимое умиротворение. Я как бы погружался в прошлое – но не своё, а других людей. Эти ступени несли на себе печать неведомой мне седой старины, и, спускаясь по ним, я услышал свой собственный голос, произнёсший на древнем наречии: Oculatus abis. Смотри, уходя.

Питер Акройд "Дом доктора Ди" (перевод с английского Владимира Бабкова)

Claude Theberge



Claude Theberge - канадский художник, у которого столько шарфиков, зонтиков и поцелуев, что все-таки кажется, будто он очень француз...

первый снег


еще...