Без заголовка...



И Крыльями закрыв штыки,
Я знаю – не поднять руки
Мне больше, и полет окончен,
И мир становится все тоньше
В глазах твоих, о мой Король,
И розы причиняют боль,
Когда вонзаются шипами,
Но больше нету перед нами
Ни стен, ни ревности чужой, --
Лишь Свет – немеркнущий, живой,
Горящий по своим законам,
И голова твоя короной
Увенчана… Осколки льда,
Срываясь, бьются. В никуда
Летят вороны с криком баньши,
Лишь ты и я… Не будет фальши,
И две души уйдут на Свет,
Где никого меж нами нет…

Наполеон и Жозефина



Наполеон и Жозефина. Счастливая звезда императора

Она была его путеводной звездой. Она была его ангелом-хранителем. Она была любовью всей его жизни. Жозефина Богарне! Одно только имя ее вызывает благоговейный трепет. О ней написаны романы, ее портреты рисовали художники, ее возносили поэты… Кем же на самом деле была эта женщина для Наполеона? Ангелом-хранителем, злой искусительницей или просто любимой и понимающей женой, после развода с которой жизнь императора пошла под откос?
В детстве чернокожая колдунья нагадала Жозефине: «Первый ваш брак будет неудачным: вы родите двух детей, но быстро окажетесь вдовой. Ну а после этого станете… королевой Франции!» Жозефина поверила. И впоследствии не раз убеждалась в правильности предсказаний гадалки…
В феврале 1800 года, только что обосновавшись в Тюильрийском дворце — королевской резиденции, — Наполеон сказал Жозефине: «Предсказание твоей землячки сбылось: отныне ты королева Франции».
Старшая дочь обедневшего аристократа Жозефа Таше де ля Пажери — Жозефина — вышла замуж в шестнадцать лет за офицера французской королевской армии Александра Богарне. Вскоре у супругов родились сын и дочь — Эжен Богарне и Ортанс Эжен (будущая королева Голландии и мать Наполеона III).
Блистательный офицер Александр Богарне и его красавица-жена, приехав в Париж, были приглашены ко двору. Богарне, воспитанному в традициях эпохи Просвещения и отрицательно относившемуся к режиму, правящему во Франции, претило праздное времяпрепровождение в коридорах Версаля и Лувра. А вот Жозефине, напротив, нравилась такая жизнь. Как истинная провинциалка (Жозефина была родом с Мартиники), она стремилась к блеску и интригам королевского двора. Всему мешал муж, который отклонял приглашения королевской четы и препятствовал тому, чтобы его жена оказалась при дворе. Жозефина пыталась объяснить мужу, как важно для нее блистать в обществе, но Александр как будто ее не слышал. Отношения между супругами постепенно накалялись.
Последней каплей, переполнившей чашу терпения тщеславной Жозефины, стал отказ Богарне представить ее королеве Марии Антуанетте. В марте 1785 года брак Жозефины и Александра распался.
Поначалу Жозефина наслаждалась свободой, но через три года, исчерпав все возможные финансовые ресурсы, она была вынуждена вернуться на родину, на далекий остров Мартиники, расположенный в Вест-Индии. Возможно, Жозефина так бы и провела остаток жизни в глуши и никогда бы не стала королевой Франции, если бы не революция 1789 года. После того, как на Мартинике вспыхнули беспорядки, дворянам стало опасно там оставаться, и Жозефина вновь уехала во Францию.
А тем временем ее бывший муж был избран депутатом Генеральных штатов. Несмотря на свое дворянское происхождение, он поддержал требования депутатов от третьего сословия о равноправии граждан, вошел в состав Национального собрания, где занимал посты секретаря и президента собрания. Благодаря высокому положению бывшего мужа и отца ее детей, Жозефина была принята во многих столичных домах и салонах.
В 1794 году генерал Богарне был назначен командующим Рейнской армией Французской республики, однако сразу после принятия якобинским Конвентом закона о недопущении дворян к службе в революционной армии вынужден был уйти в отставку. Вскоре он был арестован по ложному доносу и гильотинирован 23 июня 1794 года — в день рождения Жозефины. После его казни была арестована и сама Жозефина.
Впрочем, тюрьма не убила в Жозефине веру в ее династическое будущее, в свою счастливую звезду. «Ничего не бойтесь! Скоро все беды закончатся, и я непременно стану королевой Франции», — часто повторяла Жозефина подругам по несчастью в тюремной камере. Когда мадам д’Агийон, одна из аристократок, ожидавших гильотины, приняла эти слова за шутку и предложила себя Жозефине в качестве придворной дамы, та ничуть не растерялась: «Хорошая мысль! Так и сделаю…» Жозефина сдержала свое обещание: выйдя на свободу, мадам д’Агийон стала первой камер-дамой будущей императрицы.
Из тюрьмы Жозефина была освобождена после термидорианского переворота. Новая власть сочувственно отнеслась к молодой и красивой вдове, пострадавшей от якобинского террора. Один из термидорианцев, Поль Баррас, взял Жозефину под свое покровительство, и вскоре она стала одной из самых модных женщин своего времени. Именно она была законодательницей моды на прозрачные платья античного силуэта без рукавов (стиль «ампир»).
Разумеется, великосветский образ жизни требовал немалых денежных средств, а так как от состояния Богарне почти ничего не осталось, Жозефина пришла к выводу, что ей необходимо выйти замуж за состоятельного и уважаемого человека. Баррас стал подыскивать своей любовнице жениха, и через некоторое время заявил Жозефине, что подходящая партия для нее найдена. Это был молодой и амбициозный генерал Наполеон Бонапарт. Увидев Жозефину у госпожи Тальен, он влюбился в нее, однако не спешил предлагать ей руку и сердце.
Наполеону просто хотелось познакомиться с высокопоставленной женщиной, тем более что она своими манерами и знакомствами с нужными людьми, могла принести ему пользу. К тому же в то время Наполеон был еще не избалован светскими связями, и Жозефина казалась ему богиней.
Прекрасная креолка дала согласие на брак только после того, как Бонапарт был назначен командующим Итальянской армии. Свадьба будущей королевской четы состоялась 9 марта 1796 года. Правда, в церкви Наполеон и Жозефина не венчались.
Хотя семейная жизнь супругов омрачалась частыми размолвками и ссорами, связанными с многочисленными супружескими изменами (ими грешили и жена, и муж), расточительством Жозефины и честолюбивыми амбициями Наполеона, но, несомненно, в первые годы супружества Наполеон был искренне и страстно влюблен в красавицу-жену, блиставшую в парижских салонах. Доказательством этому служат любовные письма, которые во время Итальянского и Египетского походов Бонапарт писал жене. Кстати, Жозефина отвечала на полные нежности и страсти письма Наполеона весьма неохотно и сухо.
Пока Наполеон завоевывал на полях сражений всемирную славу, Жозефина вела в Париже легкомысленную жизнь: она не задумываясь тратила деньги и нередко пускаясь в любовные авантюры. Когда неопровержимые доказательства ее неверности дошли до Бонапарта (а он в то время находился в Египте), обманутый супруг испытал настоящий шок, но на развод так и не решился. Видимо, на его решение сохранить брак повлияла его сильная любовь к жене, а также корсиканское воспитание, по канонам которого развод считался недопустимым.
Вернувшись из египетского похода, Наполеон совершил переворот Восемнадцатого брюмера, и Жозефина стала первой дамой Франции, женой первого консула. Высокопоставленная чета поселилась в Мальмезоне, где Жозефина стала устраивать блестящие празднества, пышные приемы. Со временем она превратила замок в подобие Версаля.
Со стороны казалось, что жизнь Наполеона и Жозефины складывается блестящим образом, но на самом деле их отношения уже не были теми, что в первые годы после свадьбы. Бонапарт заметно охладел к жене и стал изменять ей, тогда как Жозефина, напротив, остепенилась и привязалась к блистательному супругу. Она, наконец, полюбила его и сильно страдала от его неверности.
Но больше всего ее тревожили замыслы мужа стать монархом, основать во Франции новую правящую династию. Жозефина прекрасно понимала, что в случае осуществления его планов, их бездетному браку придет конец. И прекрасная креолка старалась всеми силами противодействовать планам мужа, взяв в союзники Жозефа Фуше.
Но все ее попытки не увенчались успехом: Фуше был отправлен в отставку, и 2 декабря 1804 года в соборе Парижской Богоматери Наполеон провозгласил себя императором Франции и возложил короны на себя и на Жозефину. За день до этого Католическая церковь освятила супружеские узы Наполеона и Жозефины.
Через три года, отчаявшись дождаться наследника, Наполеон решился на развод с женой. Разумеется, Жозефина была против, но несмотря на ее протесты и слезные мольбы, Бонапарт стоял на своем: ему нужен наследник. Формальным поводом к расторжению брака послужило отсутствие приходского священника на церемонии венчания Наполеона и Жозефины.
Как утверждала Жозефина накануне своей скоропостижной смерти, она задолго до злосчастного 1809 года знала о неизбежности развода с Наполеоном. Когда Бонапарт был еще первым консулом, он во время ссоры с Жозефиной задел рукой золотую табакерку с портретом жены на крышке. От падения на паркет эмаль отлетела и подкатилась к ногам Жозефины. Та едва сдержала слезы, четко осознав — разлуки не миновать…
Когда же 19 декабря 1809 года сенат вынес постановление о разводе императорской четы, само небо рыдало вместе с Жозефиной. Одна из современниц Наполеона вспоминала: «Никогда еще погода не учиняла в Париже ничего подобного тому, что творилось в ночь после сенатского решения о разводе. Небесные водопады низверглись на землю, словно для второго всемирного потопа. Но неожиданно налетел западный ветер такой силы, что улицы тут же высохли. Лишь молнии сверкали, и гром гремел в скорбной темноте, сопровождающей грозу. Невероятный феномен для этого времени года! …Спросите всю Европу, и она вам скажет, что Жозефина была для императора его самым главным талисманом. Едва Наполеон его потерял, звезда фортуны начала бледнеть и меркнуть».
И, видимо, Наполеон понимал это. Он не хотел терять свою звезду, и когда Жозефина попросила бывшего мужа предоставить ей возможность обосноваться в Тоскане, в герцогстве Парма, Бонапарт резко отрезал: «Нет, я не могу допустить, чтобы Жозефина меня покинула. Она должна оставаться рядом: если она исчезнет с моего горизонта, то перестанет быть моей счастливой звездой».
После того как вступил в силу развод, император женился на австрийской принцессе Марии-Луизе. В 1811 году Мария-Луиза родила Наполеону долгожданного наследника.
По условиям развода Жозефина сохранила титул императрицы и пышный двор в Мальмезоне. Она все еще любила своего бывшего мужа, и после падения империи вызвалась сопровождать его в изгнание на остров Эльбу. К ее огорчению, в этом ей было отказано. Через два месяца после отречения Бонапарта 50-летняя Жозефина скончалась в Мальмезоне.
Впоследствии, уже на острове Эльба, свергнутый император писал: «Я женился на Жозефине по любви… Скажу более: некое суеверие, родившееся от моей нежности к ней, заставило меня верить в ее необходимость для моего политического процветания. Я заметил, что все мне удается, когда ее оккультное влияние владеет моими действиями».
Наполеон Бонапарт умер 6 мая 1821 года, предположительно от рака. Говорят, что последнее слово, которое он прошептал, было «Жозефина…».

Перевод...



Лара Фабиан

Yeliel (My Angel)"

Just like the sea
No one possesses you
And no one can go down to
The deepest side of you
Just like a tree
Decades and memories
Articulate and seal
Every one of your dreams
When I need you I secretly sing you this part of my soul

Yeliel, my angel
Know that I can hear you
And every word you speak is holy
Wind caressing me
Yeliel, my angel
Know that I can see you
And when I fall I feel your arms around my destiny

Protecting me
I do believe
Some things are mysteries
The simple fact that we stand alive
that we breathe
Why do I love
Why do I hate and die
Where do these things all lie
I don't know why I cry
When I need you I secretly sing you this part of my soul

Why do I love
Why do I hate and die
Where do these things all lie
I don't know why I cry
When I need you I secretly sing you this part of my soul

И перевод, как всегда более чем вольный....

Мой Ангел (Лара Фабиан)

Никто не сможет владеть тобой,
Как не обладают морской волной,
Никто не спустится в темную глубину,
А я тону в тебе, иду ко дну,
В самую глубь, и меня пронзит
Воспоминание… Как ясень его хранит,
Внутри его – сотня лет, и как рассказать
О прошлой жизни? – На ней – печать,
Но я знаю, как проникнуть в твои мечты:
Я пою о тебе, мной становишься ты.

Ангел, мой Ангел темный,
Знай, что я слышу каждое слово,
Все слова твои для меня – святы,
Очисть мою душу, мой темный Ангел,
И вижу, падая, ужас твоей борьбы,
Руки твои смыкаются вокруг моей судьбы.

Я верю, что ты – защита моя,
Но это – тайна, не для этого бытия,
Просто мы оба еще живем,
Дышим, танцуем, любим, поем,
И когда заставляют кого-то любить,
Я ненавижу, я умираю, не хочу больше жить,
Жить – по лжи, хотя жизнь – только миг…
Я кричу, но это – неслышимый крик,
Я нуждаюсь в тебе в беспросветной глуши,
А ты – дыши, часть моей души…

Без названия....



Костер догорающий - это я,
Мечта, мираж, зыбкий столб огня,
Сжигающий трепетных мотыльков,
Которым на свет других маяков
Лететь и теряться... Я - просто сон
Или бред, быть может, где мы вдвоем
Тебе привиделись. Лишь рассвет
Тебе прошепчет: Его здесь нет...
А, может, и не было никогда,
И вместо снега с небес вода
Журчит о Содомах былых времен,
Исчезающих Ангелах... Вот закон.
И он уходит водой сквозь пальцы,
Его не попросишь на миг остаться,
Останется пепел от душ сожженных
И длинные иски крылатым воинам,
Чьей сутью было - родиться другим.
Огонь исчезает. Останется дым,
И сердце холодное вдруг задохнется...
Никто не задержится, не обернется...

Без названия



Найди меня, уже иду на дно,
Узнай... Ведь скоро будет всё равно,
Найди меня, узнай, я жив еще,
И ночь еще расстелется плащом,
Пока живу, пока еще дышу,
Я об одном дождями попрошу:
Узнай меня, найди меня в толпе,
Пусть душу мне отдать за этот грех
Придется... Жизнь моя была тюрьмой...
Узнай меня... себя... позволь нам быть собой...

Без названия и опять не ко времени...



И саксофон грустил, сквозь снег, похожий на перья
Белых ангельских крыльев, тех, что однажды сгорели,
Тех, что летели сквозь ветер друг к другу,
Проходя по краю, по красному кругу,
Внутри которого суждено встретиться только нам,
И тогда не останется места словам,
Потому что счастье голоса лишено...
Снегири на снегу, как капли, пролитое кем-то вино,
В снежную ночь оно холодно, как лед
Для того, кто ошибся... Но кто-то придет,
Озарив собой весь твой мир навсегда,
Так, как может прийти лишь Судьба... И Звезда...

Притча о рае, аде и друзьях



По длинной, дикой, утомительной дороге шел человек с собакой. Шел он
себе шел, устал, собака тоже устала. Вдруг перед ним - оазис! Прекрасные
ворота, за оградой - музыка, цветы, журчание ручья, словом, отдых.

"Что это такое?" - спросил путешественник у привратника.

"Это рай, ты уже умер, и теперь можешь войти и отдохнуть по-настоящему".

"А есть там вода?" - "Сколько угодно: чистые фонтаны, прохладные
бассейны..."

"А поесть дадут?" - "Все, что захочешь".

"Но со мной собака". - "Сожалею сэр, с собаками нельзя. Ее придется
оставить здесь".

И путешественник пошел мимо.
Через некоторое время дорога привела его на ферму. У ворот тоже сидел
привратник.

"Я хочу пить" - попросил путешественник.

"Заходи, во дворе есть колодец"

"А моя собака?" - "Возле колодца увидишь поилку".

"А поесть?" - "Могу угостить тебя ужином".

"А собаке?" - "Найдется косточка".
"А что это за место?" - "Это рай".

"Как так? Привратник у дворца неподалеку сказал мне, что рай - там". -

"Врет он все. Там ад".

"Как же вы, в раю, это терпите?" - "Это нам очень полезно. До рая
доходят только те, кто не бросает своих друзей".

Без названия



Ты говоришь, зная, что не услышат,
Только лишь цвет опадающих вишен
Пообещает, что вслед за Любовью
Будет расплата и болью, и кровью.
Белым пожаром деревья горят,
Белым пожаром – сквозь сотни преград,
Крылья пылают, костер этот – твой,
Так полыхай же над этой травой,
Листьями, морем, под небом седым,
Любящим вечно, всегда молодым,
Вечно сгорать, видя только глаза…
Те, о которых нельзя рассказать…

Без названия...



Ни притронуться, ни поцеловать,
И лишь отраженье ловить в глазах
Зеленых, как травинки в твоих волосах…
Всё, что мог сказать, я уже рассказал,
И каждое слово – не на бумаге – выбито в сердце моем;
Два старых дуба, туман над поляной, окутанной холодом, ветром, дождем…
И всё же связаны – светом и крыльями, летящими за спиной…
Ни слова, ни взгляда, но силуэт повторяет: Твой…
Твой навеки…

Без названия...



Запомни одно: говоришь ты или молчишь,
Твой свет не тускнеет, пусть даже звезда в ночи
Порой скрывается за белыми хлопьями снега,
Твое окно золотится во тьме обещанием вечного неба,
Полета уже не вниз, а наверх… --
Об этом, наверное, шепчет снег,
Теряясь в ветвях и укутав их словно в тайну,
Их взгляд обращен в переходы и тени Самайна,
К королям с огненным взглядом и длинными волосами,
К седым алхимикам Готики, склоненными над весами,
Вечно ищущих Свет… И не знающих: Свет – это Ты,
Тот, кто дышать заставляет меня и цветы,
Все белые розы мира и все лилии темных полей…
Падает снег, и ты спишь… Мой Ангел, мечтой твоей
Пропитаны все туманы, закаты… Ты так устал…
Спокойных в ночи… Пусть увидишь ты то, к чему летел и бежал…

Роже Вадим



Роже Вадим. Соблазнитель от Бога

Кинокритики всех стран утверждали, что Роже Вадим, французский режиссер как никто другой умел создавать невыразимо очаровательные фильмы, которые с полным правом можно назвать фильмами эпохи. В каждом его творении непременно принимала участие очаровательная юная дебютантка. Вероятно, Роже Вадим можно с полным правом назвать современным Пигмалионом, потому что он умел разглядеть настоящую красоту, которую затем признавал весь мир. Сама же красота не могла устоять перед неотразимым создателем и очаровывалась им. Роже Вадим был романтичен в своем отношении к женщинам, и в этом виновата скорее всего его русская кровь. Роже Вадим — это псевдоним Вадима Племянникова, сына русских эмигрантов.
Первой женой Роже Вадима была Брижит Бардо, второй — Катрин Денев, третьей — Джейн Фонда. Всего у Роже Вадима было официально зарегистрировано четыре официальных брака и, соответственно, он имел четверых детей от разных матерей. Таким образом, замечательный мастер кинематографа гениально срежиссировал и собственную жизнь, в которой был идеальный подбор красивейших актрис и которая завершилась таким печальным, но неизбежным для всех концом. Он не дожил до весны, которую любил так страстно и до первых бутонов, напоминавших ему, вероятно, всех его любимых. Ведь женщин он воспринимал как прекрасные цветы.
О Роже Вадиме писали как о «соблазнителе лучших девственниц мирового кинематографа». Режиссер в любовных делах ощущал себя первооткрывателем. В каждом таком юном «бутоне» он умел разглядеть никем до него не открытую и не разгаданную красоту. Невинность его покоряла, и он умел довести ее до идеального совершенства. Говорили, что Вадим обладает сверхъестественным чутьем на женщин, которые в будущем обещают стать секс-символами. И он не мог устоять перед ними: он красиво их соблазнял и давал роли в своих кинолентах, а потом его «лучшие девственницы» превращались в звезд мирового кинематографа, они становились национальными символами. А самое главное — ни одна из жен или любовниц Роже Вадима никогда не говорила о нем ни единого плохого слова. О таком не мог мечтать даже легендарный Дон Жуан.
Роже Вадим был по-мужски кокетлив и в меру тщеславен, а потому ему нравилось представлять себя в образе некоего демона-искусителя. Когда он издал книгу своих воспоминаний, ее заглавие звучало наивно-хвастливо: «Воспоминания дьявола». На обложке красовался сам неотразимый искуситель, черноглазый, с эффектными черными бровями, в обтягивающем черном свитере. Да, в таком обличье он действительно заставлял читателя невольно вспомнить о падшем ангеле Люцифере.
И все же это была только мальчишеская бравада. Люцифер был чересчур мрачным образом. Гораздо больше ему подошла бы роль пушкинского, русского, Дон Гуана, истинного поэта, который мог говорить такой невинности как Катрин Дорлеак: «Вас полюбя, люблю я добродетель», а о неизвестной подруге вспомнить внезапно словами: «Инеза? Черноглазую? О, помню»…
Будучи сам сладострастным, Вадим любил только таких героев, и большинство его фильмов посвящено им — Вальмону, Казанове, маркизу де Саду… Вадима ни в коей мере нельзя было назвать дьяволом-соблазнителем, потому что он обладал редким талантом любить. Когда он был влюблен по-настоящему, он был верен своей избраннице и являл собой образец целомудрия. Этой своей верности Вадим нисколько не стеснялся и честно писал в мемуарах, например: «Мы с Брижит хранили друг другу верность все годы нашего брака. Ведь тогда было совсем не то, что сейчас».
Вероятно, и старомодность его в вопросах любви была поэтичной по-русски, со всеми приметами русского понимания любовных отношений: невеста должна быть целомудренной, родители представлять собой высший авторитет, в браке взаимная верность должна являться непременным условием. Верность вообще была для него свята, и он хранил ее до угасания чувства любви, до полного разрыва.
Правда, некоторое время Вадиму приходилось надевать на себя маску циника. Он выяснил, что подобный образ котируется гораздо выше нежели имидж благородного идальго, поэтому оставалось только удачно распродавать себя. Именно из-за этого так перепугалась сначала Джейн Фонда, наслышанная о бесконечном цинизме французского режиссера. Поэтому когда Вадим попытался преложить ей роль в своем фильме, американка Джейн дала ему решительный отпор, причем в самой жесткой форме. Она даже побоялась говорить с ним и передала записку через своего агента: «Мисс Фонда не видит никакой возможности сотрудничества с господином Вадимом». И все же личное знакомство состоялось: видимо, вмешалась сама судьба, и Фонда не смогла устоять перед его неотразимым очарованием. Она была буквально опьянена им. Она не могла не влюбиться в него. Но это произошло уже позже.
Вадим действительно опьянял. В своих чувствах он был искренним, и ни одна женщина не могла справиться с подобным накалом. Нельзя сказать, что свой талант Вадим использовал лишь для того, чтобы соблазнять. Он в равной степени был соблазнен и опьянен сам — то пятнадцатилетней Брижит Бардо, то семнадцатилетней Денев, то девятнадцатилетней Аннет Стройберг. Каждый раз он был влюблен искренно.
Карьера Вадима началась в начале 1950-х годов. Он работал в репортером в журнале «Пари Матч» и не имел за душой ничего. Единственным его богатством были молодость и красота. К слову сказать, Вадим как истинный русский, ничего не умел копить, откладывать на черный день. Ему это было просто не свойственно. Даже когда деньги появлялись, и пусть даже в большом количестве, он исхитрялся раздавать все до копейки — то друзьям, то женам, то подругам, то детям.
В 1952 году Вадим познакомился с Брижит Бардо. Она была уже довольно известной, поскольку дважды ее фотографии появлялись на обложках популярного женского журнала «Элль». Уже в это время фотографам понравилась симпатичная девочка, которая буквально излучала радость жизни. На одной из таких обложек Вадим и увидел очаровательную Брижит. Поскольку он работал журналистом, то для него не составило большого труда познакомиться с Бардо. Уже с первой встречи, с первого взгляда они были влюблены друг в друга.
Брижит родилась в достаточно обеспеченной буржуазной семье. Ее родителям совершенно не подходил какой-то неизвестный Вадим Племянников. Однако Вадим проявил поразительное упорство, уговаривая родителей любимой в течение трех лет. Они сдались только тогда, когда их дочери исполнилось восемнадцать лет.
Он добился своего: свадьба состоялась. Она была именно такой, как мечталось родителям Брижит — очень приличная, откровенно буржуазная — с гражданской регистрацией в мэрии, с ужином в родительском доме и церковным бракосочетанием на следующий день.
Были и гости — друзья Вадима, журналисты из «Пари Матч». Все они пришли облаченные в смокинги. Это обстоятельство сильно стесняло молодых людей, и они были похожи на стайку неловких пингвинов. Они вели себя необычно тихо, держали в руках свои фотоаппараты и ждали Вадима у лифта, а тот, спустившись ним, начал в подробностях рассказывать, как провел ночь в доме родителей Брижит.
Как оказалось, вся семья отужинала в приличной обстановке за неспешным церемонным разговором, после чего для Брижит настало время отправляться в свою комнату. Естественно, что Вадим рванулся вслед за ней. Однако не тут-то было. Не прошел он и одного шага, как был решительно остановлен отцом Брижит. «В моем доме между вами ничего не произойдет, — безапелляционно заявил родитель. — По крайней мере, до того, как вы станете женаты официально». Услышав такие слова Брижит обернулась, и вместе с Вадимом они хором воскликнули: «Но ведь мы уже женаты!». «Ничего подобного, — сказал отец. — Я ничего не хочу и слышать о вашей близости до тех пор, пока брак не будет освящен в церкви». Конечно, наивный отец и предположить не мог, что Вадим и Брижит уже много раз встречались в фотостудиях, однако он был непоколебим, а потому Вадим, женившись, наконец, на своей красавице, первую брачную ночь провел, ворочаясь в гостиной на софе, в полнейшем одиночестве.
Брижит и Вадим очень любили друг друга и главное — они были честны друг с другом: были вместе, пока любили и расстались, когда разлюбили. Брижит ласково называла Вадима Ва-Ва, а он ее — Бри-Бри. Через сорок лет Брижит Бардо искренне говорила: «Вадим был не просто моей семьей, он был моим братом по крови». Они сделали друг друга, они стали знаменитый благодаря друг другу. Их брак был нежным и пламенным, но отношения искренней дружбы сохранились между Брижит и Вадимом даже после того, как их брак исчерпал себя. Уже будучи свободными от брачных уз они вместе работали в пяти фильмах. Единственным отличием от других женщин являлось нежелание Бардо иметь от Вадима детей. Поэтому дети у них так и не появились. Возможно, впоследствии Брижит горько пожалела об этом, и это было заметно во время ее присутствия на похоронах Вадима. Она выглядела безнадежно одинокой, тогда как все остальные жены режиссера пришли с его детьми, ставшими для них единственным воспоминанием о нем. У Брижит же не было ничего, только фильмы и только воспоминания…
Следующей супругой Вадима стала датчанка Аннет Стройберг. Эта женщина имела вполне определенные планы, когда приезжала в Париж. Во-первых, она хотела сниматься в кино, а во-вторых, ей срочно требовалось найти мужа. Это было начало 1960-х годов. Скандинавские красавицы находились в это время на пике популярности. Все обложки журналов пестрели их загорелыми лицами, обрамленными роскошными платиновыми волосами. Наследницы викингов развернули настоящую охоту за холостяками. Наверное, это был первый раз, когда не Вадим выступал в роли охотника. Наоборот, это его прекрасная дама превратилась в охотницу.
Вадим идеально подходил для Аннет. С Брижит он уже расстался довольно-таки длительное время назад. Ради него Аннет приехала в Сен-Тропез, где он проживал с одним-единственным вечерним платьем в чемодане. Правда, надеть его Аннет так и не удалось: она предпочла продать наряд, чтобы иметь возможность купить для своего избранника подарок на день рождения. Сердце какого мужчины осталось бы непоколебимым при столь трогательном проявлении искренней любви? И Вадим сдался.
Вместе с новой супругой режиссер поселился на Елисейских полях. Как водится, Вадим тут же начал снимать Аннет в кино, однако именно в это время и начались их первые конфликты. Дело в том, что Вадим был до мозга костей профессионалом. Непрофессиональной работы он на дух не переносил, а Аннет полагала, что учиться ей больше ничему не надо. Она отказывалась посещать актерские курсы и даже не стремилась хоть сколько-нибудь поработать над приличным французским произношением. В конце концов, охотница получила все что желала — два в одном — мужа –режиссера, так неужели же этого мало для полного счастья и успеха?
Вадим некоторое время мирился с подобным отношением своенравной скандинавки. Ему удавалось скрывать недостатки Аннет благодаря своему исключительному режиссерскому мастерству. Наконец, на экраны Франции вышел фильм с участием Стройберг «И умереть от наслаждения». Критики не разделяли энтузиазма Вадима. Ни один из них так и не пожелал умереть от подобного наслаждения. Все они были единодушны: у Аннет просто нет и даже быть не может актерского дарования. Да и сам Вадим понимал, что они правы. В своих воспоминаниях он писал: «Она не переносила, если кого-нибудь показывали на экране дольше, чем ее саму. Маленькая Стройберг, которая еще недавно мыла посуду в придорожном кафе, чтобы иметь карманные деньги, окончательно потеряла голову».
У супругов родилась дочь Натали. Вадим просто обожал этого ребенка, однако их жизнь с Аннет превратилась в невыносимый кошмар. Она была просто несносной. То вдруг Стройберг куда-то убегала от мужа, то неожиданно возвращалась, вся в слезах, при этом требуя сочувствия и понимания. Она клялась каждый раз, что этот раз — последний; она ни за что и никогда не поступит так же. Но проходило совсем немного времени, порой не больше недели, и все повторялось сначала. Почему-то каждый раз в череде этих уходов центральное место занимал голубой чайный сервиз. Это был «пунктик» Аннет. Вадим писал: «Когда она уходила от меня, то, бывало, возвращалась, вспоминая про забытый второпях паспорт или меховое манто. Но никогда-никогда она не забывала о голубом сервизе. Это было первое, что она брала с собой». Когда Вадим возвращался домой и обнаруживал, что голубой чайный сервиз отсутствует в своем привычном месте на этажерке, он уже безошибочно знал: Аннет ушла от него к очередному любовнику. В заключение Вадим писал: «Может быть хоть теперь (режиссер имел в виду отношения своей бывшей супруги с мужчиной) Аннет научилась не оставлять его в середине ужина»…
Именно в то время, когда в доме режиссера кочевал то туда, то сюда этот мистический голубой чайный сервиз, Вадим встретил молодую дебютантку Катрин Дорлеак. Катрин еще не была в то время блондинкой, наоборот — очень темной шатенкой. Она скромно одевалась, носила стрижку каре и всем говорила, что никогда не станет актрисой подобно ее старшей сестре Франсуазе. Франсуаза считалась почти звездой новой волны французского кино. Вадим вспоминал об их первой встрече: «В тот вечер, когда я с ней познакомился, она танцевала чарльстон, который был снова в моде. Ей нравилось смеяться и идти по жизни то смеясь, то хмурясь». Она очаровала режиссера, и он по своей привычной программе: влюбившись — пригласил ее сниматься в кино. Юная дебютантка сыграла в картине, рассказывающей историю маркиза де Сада. Данный любовный опыт был классическим: маститый режиссер соблазнил молодую девушку, дебютантку. Начались регулярные встречи между влюбленными, завершившиеся беременностью Катрин.
В то же время Вадим еще не успел оформить развод с Аннет Стройберг. Он обещал жениться на Катрин как только все формальности будут улажены. О своем разводе с Аннет режиссер пишет: «Ее родители все время обсуждали со мной какой-то кухонный гарнитур, который должен быть возвращен в случае смерти одного из супругов или в случае развода. Я подписал, не глядя, какие-то бумажки в полном убеждении, что времен Бальзака ничего подобного никто не подписывал».
Наконец, все было закончено, и эта страница перевернута. Катрин и Вадим решили отпраздновать экзотическую свадьбу на Таити. Неожиданно все романтические планы влюбленных разрушила Аннет. Она позвонила бывшему мужу и заявила: «Только попробуй жениться н этой девушке, и я немедленно заберу у тебя Натали». Вадим, безумно любивший дочку, сдался.
Катрин ничем внешне не выдала своего смятения. Она всегда отличалась стоическим характером. Ей и в голову не пришло бы на что-то жаловаться любимому. Однако любая в такой ситуации была бы потрясена, и Катрин в этом смысле тоже не являлась исключением. Она была прежде всего юной женщиной, как и все остальные, хотя и с колоссальной выдержкой. Даже Вадим заметил, что в тот день, когда он объявил любимой, что свадьбы не будет, что в ней что-то надломилось. «Катрин, казалось, понимала мою позицию в этом вопросе, но я полагаю, что начиная с того дня в ней что-то изменилось». А как еще должна была отреагировать на подобное известие девятнадцатилетняя девушка, которой жених заявил, что свадьба не состоится, а ребенок будет вот уже скоро. Наверное, именно в это время у Катрин изменилась вся жизненная программа. Эта душевная травма, хотя и невысказанная, осталась с ней на всю жизнь.
И на самом деле случай с Вадимом переменил отношение Катрин к жизни. Она стала великой актрисой, но никогда так и не вышла замуж. Катрин этого больше не хотела. Денев не испытывала обиды на любимого, но она приняла решение раз и навсегда. Когда Вадим увидел ее после родов, молодая женщина выглядела подурневшей. Она заявила совершенно безапелляционно, что с сегодняшнего дня они должны расстаться. Сама же она решила перебраться на другую квартиру и кардинально сменить цвет волос. Вадим воспринимал Катрин следующим образом: «Сегодня Катрин Денев богата, она любит и любима. Она добилась своего места в королевстве звезд. Это называется «волшебная сказка», не так ли?».
Наивный Вадим в этом случае, пожалуй, ошибался. Катрин вряд ли назвала бы такой стремительный поворот своей судьбы волшебной сказкой; скорее всего, она определила бы в качестве причины подобного успеха силу собственного характера. Эта женщина оказалась сильнее, чем предполагал Вадим, она была даже сильнее его самого, а какой мужчина добровольно признает, что потерпел поражение от женщины? Мужчина в этом случае предпочтет сказать, что с женщиной произошли непонятные перемены, например: «она стала непримиримой, неуступчивой, авторитарной, с ней стало невозможно общаться» и проч., тогда как истина находилась на поверхности: Катрин Дорлеак не смогла больше носить свою прежнюю фамилию. Ее просто не стало, а на ее место заступила Катрин Денев, совершенно иная. А малышка Дорлеак умерла в тот момент, когда любимый обошелся с ней таким образом. Изменился даже актерский имидж Катрин. Она больше не могла играть наивных чистых девушек. Такая роль была, например, в известном на весь мир в кинофильме «Шербурские зонтики», но в то время она была целиком поглощена Вадимом, и только благодаря ему эта роль стала удачей молодой актрисы. Впоследствии Катрин Денев лучше всего подходили роли надменных холодных красавиц, прячущих глубоко в душе свою внутреннюю драму.
Когда через тридцать пять лет Катрин Денев безутешно плакала на похоронах Вадима, она, скорее всего оплакивала не только и столько его, сколько саму себя, ту самую Катрин Дорлеак, судьба которой перевернулась в тот день, когда любимый объявил ей, что они никогда вместе не поедут на Таити.
Любовная история Вадима с Джейн Фонда носила совершенно иной характер. Эта актриса уже очень известной, одной из самых кассовых в Голливуде. Помимо всего прочего, у нее имелось неплохое состояние. Вадим говорил, что только с Джейн был счастлив как никогда в жизни. Она еще долго вызывала в нем ностальгические воспоминания о Калифорнии и белом песке теплого океана и море солнца. Режиссер говорил, что восемь лет их брака были совершенно безоблачными, и причиной этого был замечательный характер Джейн. Она была неизменно веселой и легко прощала незначительные легкомысленные увлечения мужа. Эти восемь лет супруги являлись образцом идеальной пары: Джейн с ее сильным характером, светлым умом, с ее дисциплиной и он — великолепный мастер и отличный любовник. Фонда сыграла в фильмах Вадима «Рондо» и «Барбарелла». Режиссер говорил, что работать с ней — одно удовольствие, поскольку Джейн — профессионал в самом высоком смысле этого слова.
О своей жене Вадим писал: «Наши отношения, в физическом и всех прочих смыслах, казались идеальными. Я любил ее страну, ее семью, ее друзей. Она, казалось, оценила Францию и моих друзей. Нас объединяло общее любопытство к людям и предметам, вкус к путешествиям».
Супруги приобрели ферму во Франции, и Джейн немедленно принялась разводить там сад по собственному вкусу. Когда Вадим сразу не понял смысл деятельности супруги и поинтересовался, почему она не захотела купить сразу ферму с садом, Джейн резонно объяснила, что не существует такой фермы, на которой произрастали все деревья, которые она хотела бы видеть.
Но Джейн помимо всего отличалась еще и невероятной активностью. Казалось, всего, что дала ей жизнь, чересчур мало для полной самореализации. Ей было недостаточно работы в кино и ребенка. Она включалась в борьбу за все на свете: права чернокожего населения, против вьетнамской войны, против неравноправного положения женщин в обществе. Вадим этого понять не мог. Для него такое поведение супруги было равносильно измене. Он пишет: «Откровенно говоря, никак не решу, что обиднее: потерять женщину из-за какого-то гитариста или же из-за великой идеи?». Джейн предпочла мужу идеи, и брак распался.
Последней любовью в жизни Роже Вадима стала театральная актриса Мари-Кристин Барро. Как и с предыдущими женами, Вадим специально для своей избранницы поставил театральный спектакль, а потом женился на ней. Любопытно, что в мэрии, где происходило бракосочетание, стоял и традиционный бюст Марианны — символа Франции, моделью для которого послужила Брижит Бардо. Так произошла встреча первой любви мастера и последней.
Мари-Кристин Барро шутила, что полагала всю жизнь, будто Вадим выбирает себе в жены только образцы женской красоты. Она не считала себя по-настоящему красивой, однако этот брак был самым спокойным и, наверное, Мари-Кристин сумела дать мужу то спокойствие и уверенность, которую он пытался отыскать всю свою жизнь. Мари-Кристин никогда не заботилась о совместных проектах. Ее больше беспокоило благополучие Вадима, и она заботилась о нем как могла, покупала ему его любимые книги и конфеты, которые он предпочитал. Супруги постоянно уезжали в конце недели отдыхать в провинцию, часто бывали на ферме Вадима От-Савуа. Мари-Кристин оставалась рядом с мужем до последнего дня его жизни, самоотверженно ухаживая за ним в больнице. Он умер у нее на руках.
Всего в жизни Роже Вадима было четыре брака. Третий продлился недолго: всего год он прожил с немкой Катрин Шнайдер, богатой наследницей сталепромышленников. От любимых женщин у Вадима было четверо детей, которые очень радовали его: Натали от Аннет Стройберг, Кристиан от Катрин Денев, Ванесса от Джейн Фонда и Ваня от Катрин Шнайдер. Он постоянно виделся с детьми в выходные. Правда, Вадим никогда не мог запомнить, кого из детей к какой матери отправлять. В своей книге он записал: «Мои дети живут в разных столицах мира, со своими мамами. Я получаю своих детей на уик-энд и потом отправляю их самолетами в Рим, Лос-Анджелес и так далее к их мамам. Но при этом, разумеется, путаю. И каждая получает ребенка другой!». И в этом финале чувствуется профессионализм режиссера, придумавшего такую необычную и неожиданную концовку.

Без заголовка



Река, перспективу рвущая
Взрезанной веной,
Глаза шальные и губы лгущие
Там, где сливаются стены
С небом, на плечи давящим,
С солнцем, как бич для города...
Ни на одной земле еще
Не было мне так холодно...

Без названия



Недопитая чашка кофе, последняя сигарета…
Я так редко в окно выглядывал, что не заметил, как лето
Закончилось, и низкое небо дождями пытается плакать,
Это – просто зима, и синицы минуют промозглую слякоть,
И бескрылые Ангелы ходят тенями, пытаясь найти свое небо…
Здесь так холодно, как же найти дорогу туда, где ты не был
Давно, и знаешь, что жизнь эта будет последней,
Солнца луч разрезает осколки дня лучом восхитительно-медным
И обещает нам долгую жизнь – до самого первого снега…
Не уходи… один… подожди… и вспомни… -- Ответом звучит лишь эхо…

*

Листья осенние в ночь улетят, в темноту,
Туда, где чьи-то глаза прикованы к кельтскому каменному кресту,
Стихи летят, пропадая в изломах твоей души,
И ты, срываясь, на поезд последний спешишь,
Летят мечты, ближе к свету, туда, где огонь,
Огонь, который зовется Ты, и зовется «Любовь»,
Туда, в пустоту, улетают все поезда,
Всё – ради того, чтоб услышать короткое «да»…
Огонь в темноте, мотыльки сгорают в огне…
И надо бы всё это инкриминировать мне
Как преступленье… Но всё же летят листы
Туда, в темноту, и городу снишься Ты,
Дрожит он, бескрылый, с дождями впивая боль
И то, что, может быть, зовется еще – «любовь»…

Мишель Мерсье, биография



Мишель Мерсье

Когда перед французской актрисой Жоселин Мерсье встал вопрос, какой псевдоним взять, она думала недолго. Девушка была абсолютно согласна с продюсером, что ее имя в своем первозданном варианте звучит немного неблагозвучно. Ей и самой не нравилось имя Жоселин. Гораздо лучше звучит — Мишель Мерсье. Единственное, что ее смущало — как отнесутся родители к тому, что она хочет взять себя имя горячо любимой покойной сестры. Но, к ее счастью или несчастью родители согласились. Почему — к несчастью? Впоследствии Жоселин не раз убеждалась в том, что взять себя имя покойного — не просто плохая примета; это может стать причиной самой непредсказуемых бед и несчастий, и никто не может знать, чем именно обернется для человека подобный поступок.
Но тогда, когда родители дали свое согласие, Жоселин страшно обрадовалась. Она помнила и очень любила свою младшую сестренку Мишель. Да ее трудно было не любить. Эта девочка, естественно, была полной противоположностью Мишель и источником постоянной радости для ее родителей. Во-первых, Жоселин с детства была просто красавицей, и на нее постоянно заглядывались мальчики. А Мишель — наоборот, не отличалась особой красотой и, вероятно, потому всегда была очень тиха и застенчива. Немного угловатая, но главное — такая послушная и аккуратная Мишель была настоящей надеждой родителей, особенно отца, владевшего в Ницце большой фармацевтической фирмой. Раз уж Бог не дал ему наследников, — думал господин Мерсье, то нужно думать о том, кто продолжит его дело. На вертихвостку Жоселин нельзя было положиться: и так ясно, что серьезным делом она заниматься не сможет никогда, но зато Мишель — идеальная кандидатура на высокий пост владелицы компании. Она не позволит погибнуть семейному делу.
Жоселин родители считали совершенно никчемной и бестолковой. Она целыми днями занималась танцами и смотрелась в зеркало. Ни о каком серьезном, по мнению родителей, деле старшая дочь просто не была способна думать. Она мечтала стать балериной, а не разбираться в фармацевтике. Жоселин совершенно не интересовали домашние дела, тогда как Мишель не отходила от матери буквально ни на шаг. Она была лучшей помощницей по дому, и все, порученные ей дела, исполняла без малейшего ропота. Мать обожала Мишель — еще бы — отличная хозяйка из нее выйдет. Она вплетала разноцветные ленточки в ее волосы, стараясь сделать наряднее свою любимицу. Жоселин никогда не ждала от матери подобных проявлений любви: она предпочитала следить за своей внешностью сама. К тому же, она терпеть не могла бантики; у нее рано сформировались собственные понятия о том, что красиво, а что нет. Ее тоже заставляли работать по дому, но Жоселин придумывала тысячи способов для того, чтобы саботировать трудовую хозяйственную повинность. Она даже думать не могла ни о том, что всю жизнь придется провести среди этих старых фамильных комодов и сервантов, а в лучшем случае — в аптеке, среди огромного количества склянок с неизвестным содержимым.
Естественно, что родителей подобные настроения старшей дочери раздражали до крайности. Мать никогда не могла сдержать отрицательного отношения к этой «вертихвостке». Она вообще не отличалась особой деликатностью, а в гневе могла ударить, и рука у нее была очень тяжелая. Как-то раз она ударила Жоселин по лицу, и притом прилюдно, когда они стояли перед витриной модного магазина, а девушка осмелилась попросить купить ей очень понравившееся платье. У него была такая замечательная пышная юбка! От стыда и оттого, что все прохожие видели ее позор, Жоселин разрыдалась и крикнула матери: «Ты никогда бы так не поступила с Мишель!».
Когда Мишель умерла, отчаянию родителей не было предела. Жоселин понимала, что никогда не сможет заменить им сестру, тем более, что после смерти Мишель Жоселин вообще перестали замечать. Она чувствовала себя совершенно ненужной. Когда ей предоставилась возможность уехать в Лондон, Жоселин не раздумывала. Она надеялась, что там сможет стать балериной. Тем не менее, чаяния девушки не оправдались: ей недвусмысленно дали понять, что карьера балерины — это не для нее. Жоселин ничего другого не оставалось, как вернуться в семью.
Родители встретили дочь очень холодно. Они были уверены, что Жоселин в Лондоне просто развлекалась, вырвавшись из-под присмотра домашних. Мать при первой же встрече с дочерью сказала страшную фразу, которая потом преследовала несчастную Жоселин всю жизнь. Неосторожные слова матери превратились в родительское проклятие, потому что были произнесены от сердца. «Из тебы никогда не получится нормальной актрисы, — заявила разгневанная мать. — И не только артистки, но даже приличной жены или матери из тебя никогда не выйдет. Ты — самая обыкновенная шлюха, и останешься такой на всю жизнь!».
Это было ужасно обидно и несправедливо, потому что, хотя Жоселин и была свойственна обычная женская кокетливость, но непорядочной она не была никогда. Самое обидное, что она была совершенно невинна, выслушивая проклятия матери. Девушка понимала, что на самом деле мать хотела сказать совершенно другое: «Ты никогда не сможешь заменить мне Мишель». Но сказанного обратно не вернешь.
В 1957 году Мерсье получила приглашение сниматься в кино, причем это событие произошло совершенно неожиданно для нее, когда она не ждала ничего подобного. Прекрасным весенним днем девушка гуляла в городском саду вместе со своим отцом, и на нее обратили внимание два прилично одетых солидных господина; один из них — Дени де ла Пателльер — был режиссером, а второй — Мишель Одиар — сценаристом. Увидев эту очаровательную красавицу, так и излучавшую радость жизни и обаяние молодости, они поняли: это та самая актриса, которая так необходима им для комедийного фильма «Поворот ручки».
Мишель-Жоселин согласилась, и эта роль сразу сделала ее звездой. Приглашения от режиссеров следовали одно за другим. Всем пришлась по вкусу ее чувственная красота. К тому же, камера, как говорится в кино, «любила» Мишель. Она была невероятно фотогенична, а в кадре выглядела естественно и непринужденно. Однако Мишель не торопилась принимать все предложения без разбора. Вероятно, ее постоянно останавливали слова, сказанные матерью в порыве гнева, это родительское проклятие. Мишель уверяла себя, что ее не прельщают, как многих молодых девушек, возможность сделать в кино карьеру и завоевать славу. Для нее гораздо важнее оказаться успешной как женщина, то есть создать семью: ведь недаром она сменила свое неблагозвучное имя Жоселин на такое красивое и целомудренное — Мишель. Она должна стать примерной женой хотя бы для того, чтобы доказать матери: она ничем не хуже своей покойной сестры.
Но в любви Мишель хронически не везло, причем с самого первого раза. Этим первым возлюбленным оказался весьма странный молодой человек по имени Джи. Он был молод, привлекателен и безумно романтичен. Его настолько переполняла романтика, что простой девушке все это было крайне трудно понять и оценить. Мишель много раз выслушала, что она — существо неземное, обладающее красотой поистине небесной, а потому ее надо боготворить и преклоняться перед ней. Ей хотелось любви, и Джи соглашался: конечно, для любви, но совершенно особенной, неземной. Любовь к Мишель должна быть ни на что не похожей, возвышенной.
Наивная Мишель предполагала, что Джи вот-вот сделает ей предложение, назовет своей женой, но тот делать этого отчего-то не торопился. Целыми днями он читал Мишель наизусть творения восточных мистиков, в которых та мало что понимала. Они проводили вместе долгие ночи без сна, но молодому человеку почему-то и в голову не приходило заняться с ней любовью, зато он непрерывно разглядывал ее тело, любовался, читал стихи, а потом вел любоваться восходом солнца. А скромная Мишель была уже почти на грани отчаяния. Что же это за неземная любовь. Она в конце концов уже хочет испытать ее, а если, то, что происходит между нею и Джи — и есть та самая неземная и необыкновенная любовь-поклонение Прекрасной Даме, то приходится призадуматься — а так ли уж нужна она тебе? Мишель вдруг ясно осознала — ей хочется простой, земной любви, без поклонения и обожания. При этой мысли на мгновение ей показалось, что она слышит недобрую усмешку матери и ее слова о том, что ее дочь — просто шлюха, как говорится, по определению, и ждать от нее чего-то иного больше просто не приходится.
Мишель едва не запуталась окончательно в своих отношениях с романтичным и неземным Джи, но как раз в это время ее пригласили в Италию на съемки кинофильма «Ночи Лукреции Борджиа». В Вечном городе молодую французскую актрису с экстравагантной внешностью представили иранскому шаху Мохаммеду Реза Пехлеви, занятому поисками очередной молодой супруги. Просматривая, как обычно, утренние газеты, шах увидел фотографию Мерсье и понял, что это — та самая девушка, которую он искал всю жизнь.
Первая встреча с шахом запомнилась Мишель совершенно мучительным ощущением. Она не знала, как правильно вести себя и постоянно краснела под его раздевающим откровенным взглядом. Мишель не помнила, что вообще говорила этому господину с пугающим, почти плотоядным блеском в глазах. Она чувствовала маленькой школьницей, которую вызвали к доске, и та не знает, что отвечать, поскольку вопросы преподавателя неясны, а взгляд — оценивающий. Мишель долго плакала в своем гостиничном номере. А причиной этого был все тот же ужасный взгляд шаха. Как он посмел смотреть на нее так, словно она рабыня или проститутка? Разве она хотя бы одним взглядом или жестом дала понять, что является таковой? Как раз — наоборот. Так почему же они смеют думать о ней как о легкой добыче? Почему ее все принимают не за ту, кем она является на самом деле? Позже Мерсье передали слова шаха, сказанные им после этих неудачных «смотрин»: «Эту девушку, несомненно, поцеловала сама богиня любви. Но она сама пока этого не понимает. У нее впереди ослепительное будущее».
Надо сказать, что Мишель ничуть не воспарила, услышав эти слова. Она не видела в них ни малейшего повода для гордости. Наоборот, Мерсье стала относиться к собственной внешности довольно подозрительно, словно ждала от нее неприятных сюрпризов.
Чтобы не давать людям ни малейшего повода сомневаться в своей порядочности, Мишель принимала самые серьезные меры (только бы не подумали о ней как о распутнице!). Когда Мерсье пригласили на пробы в Голливуд, где планировались съемки фильма с участием Элвиса Пресли, то на одной из торжественных презентаций Мишель появилась в строгом черном, почти чопорном платье, наглухо скрывающем все достоинства ее фигуры. Она даже не стала делать прическу и накладывать на лицо косметику. И все же, несмотря на принятые меры предосторожности, Мишель поняла, что ее маневр не совсем удался. Она замечала, с каким откровенным восхищением смотрят на нее все мужчины.
Что же касается продюсера будущего фильма, Хелла Уоллеса, то он совершенно потерял голову от молодой актрисы. Он пригласил ее на первый же танец и даже не смог сдержать естественного мужского порыва — слегка прижать к себе эту гибкую и восхитительную красавицу. Он хотел сказать Мишель, насколько она прекрасна и какая честь для него… Он и рта раскрыть не успел, потому что красавица в то же мгновение оттолкнула от себя этого, по его мнению, нахала. «Кто позволили вам так прижиматься ко мне?» — резко и отрывисто произнесла она. Она просто задыхалась от возмущения. В тот же вечер мадемуазель Мерсье уже паковала свои вещи, чтобы отправляться назад, в Европу. Голливуд — это самое настоящее гнездо разврата, — в этом она убедилась окончательно и бесповоротно, и никто не смог бы ее разубедить.
Когда самолет пролетал над Атлантикой, Мишель раздумывала: а что если покончить с карьерой актрисы раз и навсегда? Потом она вспомнила, как пыталась начать самостоятельную жизнь танцовщицы в Лондоне. В то время она была милой, веселой и обаятельной. Ей было приятно мужское общество. При этом никто не смотрел на нее как на доступную женщину, и она чувствовала себя легко и свободно. Что же изменилось в ней с того времени? Куда исчезло это милое и такое естественное для женщины кокетство? Она поняла, что ей претит сама мысль о том, что кто-то смеет смотреть на нее как на шлюху.
Мишель вернулась в Париж и немедленно решила перевернуть свою жизнь до основания. Прежде всего, по ее мнению, следовало выйти замуж и стать примерной женой. Брак был так поспешен, словно актриса пыталась сбежать от своей судьбы. Она особенно не выбирала, она была готова отдать руку первому встречному. Таким первым встречным стал ее первый муж Уильям. У него имелась небольшая квартирка на острове Миньо. Там обосновалась Мишель и стала со всем рвением налаживать идеальный семейный быт. Нужно, что каждый понял, что ее семья — самая настоящая, милое и уютное гнездышко. Она завела двух овчарок и служанку, обустроила жилище по собственному вкусу: на стенах развесила картины, там и сям расставила вазы и простенькие безделушки.
Казалось, домашнее хозяйство завладело всеми помыслами Мишель. Она была буквально упоена постоянными хлопотами на кухне. Ей даже по-настоящему нравилось возиться в саду. Конечно, она практически ничего не умела как хозяйка, но так хотела научиться всему. Однажды она захотела сделать деревья в саду несколько красивее и с энтузиазмом взялась за их обрезку. Правда, она не учла, что это было время цветения, и служанка, увидев, чем занимается ее хозяйка, пришла в неописуемый ужас. «Мадам, вы погубите деревья!», — закричала она и отобрала у Мишель садовые ножницы.
Мишель старалась преуспеть и на съемочной площадке, и дома, где готовила Уильяму его любимые спагетти и регулярно поливала цветы на окнах. Главное — чтобы ему было хорошо. А он, посмотрев картину Франсуа Трюффо с участием супруги «Не стреляйте в пианиста», сказал за ужином только одно: «В первый раз встречаю женщину с таким поразительным талантом. Днем играет проститутку, да так, что от настоящей не отличишь, затор вечером — это воплощенная добродетель. И как это у тебя получается?». Данная недоумевающая фраза на самом деле звучала упреком. Он ждал от жены невероятных страстей, море сексуального огня; он вовсе не хотел видеть ее скромной домохозяйкой, которая целыми днями упоенно возится у плиты. Ему казалось, что его жестоко обманули. Быть может, это странно, но Уильям хотел всего того, что видел на экране — капризов и безумств, отчаянной страсти и упоительного кокетства; иначе зачем бы ему жениться на такой женщине? Для роли скромной, всегда послушной и никогда не перечащей домохозяйки он без труда мог бы подыскать и другую женщину.
Уильям приходил временами в бешенство, потому что чувствовал: там, на съемочной площадке, она — настоящая; этот вулкан страстей — не выдумка и не искусная игра. Она такая на самом деле, но ее что-то сдерживает, что-то не позволяет этому вулкану свободно прорваться наружу. Но Уильям не был прекрасным принцем, призванным освободить своим поцелуем от злого колдовства прекрасную принцессу; для этого он недостаточно любил ее и к тому же был никуда не годными психологом. «Обманула!» — вот единственное, что было доступно его разумению. Если она может — там, в кино, то почему не может или не хочет с ним? Сколько он ни старался раздразнить ее, добиться хоть одной искорки, таящейся в этом воплощении настоящего эротического вулкана, у него не получалось ничего.
В начале 1960-х годов в Локарно произошел кинофестиваль, на котором Мишель Мерсье, сыгравшая в картине «Рычащие годы», получила первый приз за лучшую женскую роль. Казалось, можно было только радоваться: впереди открывались необыкновенные возможности для карьеры, но Мишель как будто поставила себе целью не стремиться к вершинам славы. Она откровенно радовалась только тогда, когда какая-нибудь соседка хвалила ее аккуратно подстриженный газон или выращенные ею цветы.
Но в 1963 году в ее судьбе произошел крутой поворот, просто как в сказке. Ранним утром в ее доме раздался телефонный звонок. Мишель даже не успела еще приготовить Уильяму его утренний кофе. Оказалось, что Мишель приглашают принять участие в пробах для съемок фильма «Анжелика». И надо же так случиться, что сама Мишель только что прочитала этот бестселлер Анн и Сержа Голон. Она была одержима Анжеликой. Еще ни одну женщину она не чувствовала так сильно, буквально всеми клеточками души. Разумеется, не могло иначе и быть, она была просто создана для этой роли, и ее утвердили практически сразу.
Мишель Мерсье пришлось сниматься одновременно в двух фильмах про Анжелику — «Анжелика — маркиза ангелов» и «Великолепная Анжелика». Самое интересное, что в первом фильме актриса должна была играть взрослую женщину, познавшую жизненные невзгоды и закаленную неудачами, а во втором она была еще совсем юной, семнадцатилетней девушкой, для которой все неудачи и страшные приключения были впереди. Мишель целиком отдалась роли. Впервые в жизни она не думала, что обязана быть примерной женой и хозяйкой. Ей было не до этого. Конечно, иногда она задумывалась над произошедшими в ней переменами, и это немного пугало, однако ненадолго. Анжелика для Мерсье была как одержимость, как прекрасная болезнь, как первая любовь.
В декабре 1964 года в «Мулен Руж» состоялась премьера фильма. Это был настоящий триумф Мерсье. Ее долго не хотели отпускать со сцены, и актриса буквально утопала в цветах. Она улыбалась, ведь этого требовало ее положение, но в душе бушевал настоящий ураган страха и отчаяния. Причиной волнений Мишель стал Уильям. С ним стало происходить нечто странное, причем это произошло сразу после того, как супругу довелось посмотреть уже отснятый материал «Анжелики». Уильям бросил работу. Он пил целую неделю, как завзятый алкоголик. Накануне премьеры он устроил жене сцену: забился перед ней в эпилептическом припадке, колотясь головой об пол и крича нечто невразумительное. Перепуганная Мишель немедленно вызвала врача, но тот осмотрел Уильяма и заявил, что дражайший супруг устраивает чистейшей воды симуляцию. Он хочет шантажировать жену.
Возмущенная Мишель потребовала от Уильяма объяснений, однако его истерика все еще продолжалась. Он мог только кричать что-то странное и не поддающееся объяснению: «Я обещаю тебе, — орал он, — что с завтрашнего дня начну принимать снотворное вместе со спиртным. Ты хочешь, чтобы я сошел с ума? Ну конечно, ведь ты всегда только этого и добивалась! Вот и добилась. Я стану сумасшедшим, и не думай, что это меня пугает. Я хочу стать сумасшедшим! По крайней мере, это станет гарантией того, что ты не сможешь бросить меня никогда! Ведь разводы с сумасшедшими запрещены».
Так Мишель впервые столкнулась с проявлениями родительского проклятия. С тех пор все ее мужчины не могли иначе реагировать на нее, как будто она и на самом деле была заколдована, и первым, пострадавшим от ее экранного мифа стал Уильям. Но тогда Мишель еще не догадывалась об этом. В своей наивности она и предположить не могла, что для всех мужчин мира является идеальным символом чувственности, непокорной красоты, которая пока только не нашла своего хозяина, и как только такой хозяин будет найден, как недоступная красавица станет воплощением вожделения, для которого не существует ничего невозможного. Сколько Мишель не уверяла бы супруга, что ей хочется только одного: тихой и размеренной семейной жизни, приготовления обедов, ежедневной заботы о муже, о почти целомудренных, стыдливых ласках в постели. Пусть она говорит теперь что угодно: Уильям больше никогда не попадается на эту уловку. Да она просто лжива по самой сути; она — воплощение лжи. Он и раньше подозревал, что вся эта домовитость — ненастоящая, а уж теперь… Все эти годы, что она жила с ним, вокруг него был только ложь и наглый обман!
А Мишель даже не понимала, что происходит с ее мужем. Она искренне считала себя виноватой в его внезапной душевной болезни. Конечно, ведь на время съемок, ей пришлось надолго оставлять семью; вероятно, Уильям сильно тосковал, да и, признаться, она столько раз укоряла саму себя, что, упоенная Анжеликой, совершенно забыла, что ее призвание — быть хранительницей домашнего очага. Мишель считала, что все еще можно исправить; она не замечала, что дальнейшая семейная жизнь становится просто невозможной. Она дала Уильяму клятву, что ради его спокойствия и выздоровления она забудет о кино, посвятит себя дому целиком и полностью. Она станет идеальной женой, у них появится ребенок, и все будет хорошо. Напрасно несчастная Мишель тешила себя такими иллюзиями. Ему не нужна была жена и мать, он хотел ту страстную любовницу, которую видел на экране. Только ее, Анжелику. Но Мишель отказывалась поверить в это и все оттягивала финал, а он в результате оказался устрашающим.
Запои Уильяма стали между тем явлением обычным. Мишель в это время ухаживала за мужем как за больным. Как-то раз она не смогла оставить на произвол судьбы напившегося супруга и попросила своего друга Мишеля Лемуана вместо нее встретить родственников в аэропорту. Лемуан с удовольствием уселся за руль новенькой, недавно приобретенной Мишель «альфа-ромео». Актриса ждала родственников, но вместо них пришло срочное сообщение от полиции. Лемуан по дороге в аэропорт попал в серьезную аварию. Странно, но у совсем новой машины отказало рулевое управление. Водитель на полном ходу врезался в дерево, и только чудо спасло его от смерти.
Буквально через день после этого несчастного случая Мишель решила устроить уборку в комнате мужа и случайно открыла сценарий фильма, над которым тот работал в последнее время, пока снова не ушел в запой. Страницы открылись как бы сами собой, и Мишель с ужасом прочитала: «Она бесподобно красива, и он, конечно же, не стоит ее. Она собирается бросить его и только выбирает день, когда лучше сообщить ему эту новость. Но он и так обо всем знает, как знает и то, что никому не позволит обладать этой женщиной. Он предпочитает убить ее, тем более что об этом никто не догадается. Он испортит тормоза у машины, а вдобавок немного подпилит дерево, что стоит у самой дороги. Она обожает быстро ездить, и ее смерть неминуема, это совершенно точно. Она непременно разобьется, а ее упоительное лицо будет безобразно изуродовано».
Мишель похолодела. Теперь она была уверена: авария, в которую попал Лемуан, подстроена ее безумным супругом. Он и вправду заболел и был помещен в психиатрическую лечебницу. Сама же Мишель находилась в состоянии постоянного стресса. Еще немного, и ей тоже понадобится помощь психиатра. Мишель считала, что во всех ее несчастьях повинна только ее внешность, перед которой был неспособен устоять ни один мужчина; все они видели только обольстительный образ, и больше ничего. Хотя даже она сама не смогла бы не признать, что ее Анжелика бесподобно хороша, но ей все чаще приходила в голову мысль: это очарование от дьявола. А как же может быть иначе, если красота является причиной бед и крушения надежд на мирное семейное счастье?
Но как бы ни переживала Мишель, как бы она ни изводила себя бесплодными размышлениями по поводу своей вины в трагедии Уильяма, это была только первая ласточка. После развода с мужем она долго приходила в себя, но в ней еще жила надежда, что любовь найдет ее. Ей обязательно встретится по-настоящему любящий человек, который поймет ее и станет любить несмотря на внешность, как ни парадоксально это звучит.
Следующим избранником Мишель стал молодой художник. Он был настолько безумно влюблен в нее, что заставил поверить, что она сможет возродиться и что истинная любовь существует на самом деле. Мерсье снова вышла замуж и, как и раньше, всю себя посвятила семье, искренне стараясь не повторять прежних ошибок. Естественно, она никогда не изменяла мужу, об этом не могло быть и речи. Она была настолько сдержанна и серьезна, что у любимого не могло и мысли возникнуть об измене. Даже журналисты, падкие до сплетен, не могли сказать ничего хоть сколько-нибудь сомнительного относительно поведения Мишель. Однако через некоторое время история повторилась, словно копируя предыдущую. Избранник Мишель начал нервничать, а потом его придирки превратились в самую настоящую бешеную ревность. Он не верил ни единому ее слову. Она изменяет, и он в этом уверен, потому что чувствует — она не может не изменять; она чересчур соблазнительна и просто создана для любви, неважно с кем. Мишель измучилась до предела, безуспешно стараясь уверить в мужа в собственной невинности, но он видел перед собой только Анжелику, и единственным его желанием было оградить Мишель от присутствия в ее жизни других мужчин, каждый из которых воспринимался им как соперник.
Однажды Мишель испытала настоящее «дежа вю». Однажды художник решил продемонстрировать жене одну из своих последних работ. Это был вырезанный из журнала портрет Мишель, который он порезал на кусочки и наклеил на старое зеркало. Зрелище было отвратительным и отталкивающим. Ее красота превратилась в воплощение уродства. Ничего более страшного Мишель в своей жизни не видела. Она поняла -- это намек, и очень прозрачный, и скоро любимый приведет в исполнение свои тайные желание. Чем он руководствовался — неизвестно, но явно был уверен в том, что его жена заслуживает наказания, а самым страшным станет наказание уродством. Если она так гордилась своей неземной красотой, то за этот грех и соблазн ее следовало жестоко покарать. Соблазняя мужчин, Мишель калечит их судьбы и делает сумасшедшими, а значит — и сама должна узнать, как это бывает больно.
После того случая прошло всего несколько дней, и художник привел приговор в исполнение. Он даже не стал искать повода для ссоры, просто бросился на Мишель и изо всех сил ударил ее в лицо тяжелым перстнем с печаткой. Женщина услышала, как страшно хрустнул нос, а потом что-то острое глубоко полоснуло ее по щеке и по лбу. Спасаясь от разъяренного мужа, Мишель заперлась в ванной и сразу же бросилась к зеркалу. Она почти ничего не видела: кровь заливала ей глаза, а зеркало отражало копию той самой страшной фотографии, которую на днях показывал ей художник. Он все еще ломился в дверь ванной, когда приехала полиция, а Мишель немедленно отправили в больницу, где ей поставили неутешительный диагноз: двойной перелом носа. Мишель поняла, что в больнице останется надолго.
Она боялась подходить к зеркалу. Каждый раз было невыносимо мучительно видеть страшные кровоподтеки, распухшие губы и черные синяки под глазами. Мишель лечилась два месяца и за это время перенесла несколько пластических операций. А самое страшное было по ночам, когда она оставалась наедине со своими мыслями, а в голове звучал голос матери, откровенно злорадный и издевательский: «Ты получила то, что хотела. Теперь ты — уродина. Ты навсегда потеряла свою красоту, и больше ни один мужчина в мире не захочет посмотреть на тебя». Однажды Мишель не выдержала и закричала: «Нет, я не потеряю красоту, потому что я — Анжелика. Я хочу и стану прежней Анжеликой!», а потом она стала горячо молиться, хотя никогда не считала себя особенно верующей: «Господи, пожалуйста, сделай меня такой, какой я была. Я хочу снова стать Анжеликой».
После долгого изнурительного лечения Мишель отправилась отдыхать на Ривьеру с ее благотворным морским климатом, ее пронзительно свежим воздухом. Купаясь в море, Мишель чувствовала, что возрождается едва ли не на глазах. Прошло совсем немного времени, и Мишель снова стала прежней — искушением для всех мужчин Европы. Но снова каждый встреченный ею мужчина почему-то непостижимым образом был уверен, что ее спальня никогда не пустует, а поклонники для нее представляют собой приблизительно то же, что и цветы в вазах, которые эта красавица привыкла менять каждый день.
Что же касается матери, то и она была убеждена, что ее дочь ведет распутный образ жизни; она совершенно безнадежна и не способна заключить действительно прочный нормальный брак. А всему виной, по мнению ее матери, были сомнительные связи Мишель, поскольку она может водиться исключительно со всяким отребьем, а приличных мужчин заметить просто не способна.
И только в 1969 году Мишель вышла замуж за человека, которого целиком и полностью одобрили ее родители. Это был друг семьи Ален Рено. Правда, мать Мишель и в этом случае не удержалась от того, чтобы не сказать дочери ядовито: «Может быть, на этот раз ты сумеешь сыграть роль приличной жены».
Мишель твердо решила, что обязательно докажет матери, себе, всему миру, что она — на самом деле хорошая жена. Она делала все возможное и невозможное для этого, хотя по временам и не понимала, а для чего она все это делает. На что ушло столько лет жизни, которые кроме несчастья, ничего ей не принесли?
Ален Рено отличался от предыдущих супругов Мишель. Он никогда не настаивал на том, чтобы все свое свободное время жена проводила дома и — тем более — бросала свою работу. Напротив, Ален хотел, чтобы она продолжала активно сниматься. И Мишель отправилась на съемки очередного фильма «Скандал в Риме». Ей было тоскливо даже в предрасполагающей к романтизму атмосфере солнечной и теплой Адриатики. Мишель чувствовала себя бесконечно одинокой и часто лежала на пляже в полном одиночестве, размышляя о том, что она сделала неправильно и почему ей так плохо, хотя она изо всех сил старалась соответствовать материнским идеалам. Ей не хватало искреннего мужского внимания. Конечно, Ален каждый вечер звонил ей из Парижа и непременно спрашивал о ее делах, успехах и проблемах, но это не грело ей душу. Не раз он говорил, что любит ее, но эти слова почему-то не убеждали. Мишель буквально умоляла Алена приехать к ней, навестить хотя бы ненадолго. Он обещал каждый раз, но не приезжал.
Ален говорил, что должен работать сам и он ценит работу своей жены. Мишель же не раз признавалась себе в том, что безумно устала от жесткого и одновременно беспорядочного режима актерской жизни. Годами она была стеснена рамками проб, когда каждое утро нужно просыпаться невыносимо рано. А бесконечные дубли, а ночи в дешевых отелях, похожих один на другой! Мишель поняла: она просто несчастна и при этом несчастна глубоко и безнадежно. Слава никогда не привлекала ее, восторги поклонников не согревали. Наконец, она очень устала доказывать, что может стать идеальной женой. По-настоящему это никому не надо и ей самой в первую очередь. Проклятие матери впивалось в ее душу, оно выпило ее до дна, и она просто устала…
Однажды режиссер фильма Карло Лидзани снимал Мишель два часа подряд в холодной воде. Когда же дубли были закончены, и режиссер удовлетворился проделанной работой, оператор с чистой совестью выключил камеру, а про актрису просто забыли. Лодка Лидзани направилась к берегу, а Мишель, совершенно обессиленная, так и осталась в море. Внезапно она потеряла сознание, а пришла в себя уже на берегу. Первое, что она увидела — лицо молодого человека, очень взволнованного и очень красивого. Его красоту она отметила в первую очередь, буквально сразу после того, как к ней вернулась способность осознавать происходящее.
Ее спаситель, хрупкий светловолосый молодой человек представился — Питер Коллинсон, режиссер. Он случайно оказался на побережье во время съемок фильма и его помощь пришла как никогда кстати: Мишель едва не погибла в волнах. Мишель подумала, что Питер немного похож на ее первую любовь — Джи. Наверное, у него были такие же очаровавшие ее когда-то мечтательные глаза. Однако в отличие от Джи, в Питере чувствовался мощный и страстный темперамент. Мишель подумала, что, наверное, если бы ее жизнь сложилась немного иначе, она с радостью отдалась бы порыву страсти и оказалась бы в его объятиях. Но сейчас все не то… Как же можно даже думать об этом: ведь Мишель — замужняя женщина, она совсем не похожа на всех прочих ветреных актрис, и она никогда не давала повода думать о ней низко и грязно…
А Питер тем временем продолжал ежедневно приходить на съемочную площадку, как на работу. Он не подходил к Мишель, не пытался познакомиться поближе, проводить в отель. Он только стоял и смотрел на нее. За все время их знакомства Мишель и Питер едва обмолвились несколькими ничего не значащими фразами. Но Питер снился Мишель каждую ночь. Каждый раз он представлялся ей ангелом, обещающим небесные наслаждения и зовущим в неведомую, но прекрасную даль.
А потом Питер Коллинсон прислал к Мишель своего агента. Он предлагал ей роль в собственной картине «Драчуны». Мишель долго сомневалась. С одной стороны, супружеский идеал твердо говорил ей «нет»: надо отказаться, потому что этот светловолосый ангел не дает ей покоя даже во сне, а что же будет, если они начнут работать вместе? «Надо отказаться», — сказала она себе, но вместо этого, словно помимо собственной воли, произнесла: «Да, я согласна».
Коллинсон снимал свою картину в Турции. Местность, в которой проходили съемки, была пустынна и безлюдна и отчего-то навевала мысль об Аде, таком, каким его описывал в своем бессмертном произведении Данте. Каждый день приходилось добираться от гостиницы несколько километров по горным тропам среди камней и отвесных стен, а потом проделывать тот же путь обратно — по извивающейся как змея дикой дороге. Но Мишель была совершенно счастлива, потому что впервые в жизни поняла, насколько свободной она может быть. В эти упоительные дни актриса записала в своем дневнике: «У меня никогда в жизни не было подобных отношений с режиссером, да и, пожалуй, и с мужчиной. За все время у нас не произошло ни единой ссоры, ни одной размолвки. Я никогда не думала, что мужчины способны быть такими нежными. Я должна признаться, что меня влечет к нему с такой силой, что не существует никакой возможности сопротивляться. Я уверена, что и его тоже влечет ко мне. Это страстное чувство взаимно». Вскоре после этого Питер признался, что любит ее.
Он повел Мишель погулять в горы в перерывах между съемками и там, среди скал и высокой травы сказал, что полюбил ее с первого взгляда. Мишель в тот день поняла, что любовь может быть поистине упоительной. Она пребывала в таком восторге и экстазе, какого ей не доводилось испытать за всю жизнь. В те минуты она понимала, что рождена для настоящей любви, потому что только в ней может таиться то счастье, которое она так долго и бесполезно искала.
Но настало утро, и Мишель словно переродилась. Она чувствовала только растерянность. Она была настолько разбита, что не сумела даже заставить себя выйти на съемки в этот день. Она представляла себе то лицо матери, перекошенное гневом, яростный блеск в глазах Алена, упоительную улыбку Питера, и от этого буквально голова шла кругом. Она чувствовала, что как будто раздвоилась, и сознание этого было просто нестерпимым. Ее стало двое, причем одна Мишель таяла от любовного восторга, впервые ею испытанного, а вторая была вне себя от безумного стыда и панического страха. «Тогда кто же я на самом деле?» — думала Мишель, понимая, что между двумя личностями, боровшимися в ней, существует непреодолимая пропасть.
К вечеру этого дня Мишель вновь испытала «дежа вю». Как раньше, во сне, к ней пришел Питер и произнес: «Давай вместе улетим. В Лондон». Едва ли не на коленях он умолял Мишель бросить мужа и стать его женой. Все существо первой Мишель взорвалось от восторга; все внутри кричало: «да», но вторая так боялась людских пересудов, неизвестности… А кто знает, что ждет ее дальше и так ли уж вечна эта любовь? А самое страшное — кто она на самом деле и не придется ли ей жалеть о принятом решении? Наконец, она решила произнести: «Лети один. Я останусь». Она жалела об этом своем поступке не один год.
Особенно больно стало Мишель, когда, вернувшись со съемок раньше положенного срока, она обнаружила на неубранном столе мужа разбросанные в беспорядке письма, по содержанию которых сделалось ясно, что драгоценный Ален и не думает хранить ей верность, и у него имеются собственные представления о супружеской верности и долге. Видимо, человеком он был более прогрессивным в вопросах половой свободы. Не сумев жить в состоянии постоянной лжи, Мишель сама подала на развод.
В середине 1970-х годов Мишель Мерсье жила одна. Она решила прекратить работу в кино, потому что поняла, что не может заставить себя даже приблизиться к съемочной площадке. Она попробовала себя в качестве театральной актрисы, но затем быстро убедилась, что и это поприще не для нее. Ей было всего 36 лет, но она уже ощущала себя до конца опустошенной. Она страдала по-настоящему, когда вновь пересматривала серии «Анжелики». На тех кадрах она выглядела такой счастливой! Так почему же в жизни она всегда была такой несчастной? Почему же судьба может быть настолько несправедливой, почему она так жестоко била ее и всех, кто оказывался с ней рядом?
Она много размышляла и пришла к выводу, что сама является причиной несчастий любящих ее людей. Вот и сейчас, когда она любила и ее любили, она все никак не решалась согласиться на брак. Но ее поклонник Андриан, крупный бизнесмен из Цюриха, смотрел на нее неизменно восхищенными глазами и то и дело повторял: «Ты обязательно принесешь мне удачу и счастье!». И Мишель снова решилась поверить. Может быть, хоть на этот раз удастся обмануть судьбу?
Адриан рано овдовел, и на его попечении остались два сына — 9-летний Бенджамин и 12-летний Патрик. Осиротевшие дети сразу полюбили Мишель. Позже Мерсье вспоминала: «Сразу после школы они бежали ко мне. Ради этого момента я была готова сидеть дома целый день. Бенджамин кричал снизу: «Это мы!», бросался ко мне, забирался на колени. Патрик тоже тут как тут. Эти дети могли бы быть моими».
Мишель много ездила с Адрианом по всему миру. Она общалась с представителями делового мира — нефтяного бизнеса, одним словом, финансовой элиты. Все казалось таким прекрасным, и ее пугало только одно — ночные сны о Питере. Во сне она страстно любила его, вся отдавалась его ласкам и нежности, а потом просыпалась и видела рядом с собой Адриана, и это пробуждение было нестерпимым. Наконец, даже днем Мишель не могла думать ни о ком другом — только о Питере. Мишель пугалась собственных чувств, но все равно не могла сосредоточиться на разговоре с мужем, на биржевых сводках и котировках. Она и днем пребывала словно во сне, бесконечно прогоняя в голове кадры той одной-единственной ночи настоящей огромной любви.
Адриан любил свою Мишель и не мог не заметить перемен, произошедших в ней. Но он позволял себе только время от времени тревожно просить ее: «Не бросай нас, пожалуйста». Мишель чувствовала угрызения совести. Конечно, она ни за что не бросила бы человека, настолько доверяющего ей и двоих детей, которых успела полюбить как родных.
Но и здесь рок догнал несчастную Мишель. Как раз в тот день, когда официально был назначен день свадьбы, у Андриана внезапно закружилась голова, и он потерял сознание. Встревоженная Мишель отвезла мужа в больницу, и там с ужасом услышала страшный диагноз, вернее, смертный приговор: злокачественная опухоль мозга. Мишель буквально голову потеряла от горя. В эти дни ей хотелось выть, биться головой о стену или даже наложить на себя руки. Теперь никто не сумел бы переубедить ее в том, что своим мужчинам она приносит только несчастья.
Но пока Адриан был еще жив, ей нельзя было бросать его, и Мишель провела в больнице, рядом с его кроватью те недолгие два месяца, за которые он стремительно сгорел. Он держался за ее руку, как утопающий за соломинку. До последней минуты Адриан умолял: «Только не бросай меня, Мишель». И она сжимала его ладонь до последней секунды, пока его сердце не остановилось. Мишель в тот момент искренне пожалела, что не погибла в автокатастрофе, которую подстроил ей первый муж, что ее не убил второй, художник, что она не утонула во время съемок фильма. Получается, что ей удалось сохранить рассудок и жизнь только того единственного человека, которого она любила глубоко и искренне — Питеру.
Поскольку Мишель и Адриан не успели официально скрепить свои отношения, то после его смерти благополучию актрисы пришел конец. Она не могла даже появляться в доме в Цюрихе, где они так долго жили вместе. Дело в том, что мать Адриана всегда выражала недовольство связью сына с Мишель, а потому просто не пустила ее на порог, а общаться с детьми запретила. У Мишель не осталось ни вещей, что дарил ей Адриан, ни денег. Но Мерсье настолько замкнулась в своем горе, что даже не обратила внимания на все эти обидные бытовые неурядицы. По ночам она все чаще видела во сне — нет, не Адриана, а свою первую и такую невозможную любовь — Питера. Она каждый раз нежно улыбался и повторял только одну фразу: «Нам с тобой пора улетать. Ты ведь согласна?». И Мишель чувствовала: это уже не Питер зовет ее, а сама смерть в его обличье.
Мишель переехала в Ниццу, где жили ее родители. На вокзале ее встречал отец. В первый момент он даже не узнал своей красавицы-дочери: та невероятно изменилась, очень заметно постарела и выглядела худой и изможденной.
Она стала жить тихо и незаметно, погруженная в себя и какие-то неведомые мысли. Кино ее вообще не интересовало; о нем не могло быть и речи. Только однажды, гуляя по пляжу в Ницце, Мишель встретила своего знакомого, режиссера Франсуа Трюффо. Трюффо подошел к ней и заговорил. Он чувствовал, что Мишель явно не в себе, а потому решил рассказать ей интересную историю. «Вот послушай, — сказал он, — недавно мне преложили сценарий одного очень оригинального фильма. Главный герой берет себе имя погибшего родственника, и через некоторое время начинает ощущать, что в нем уживаются и спорят два совершенно разных человека. Поскольку этот человек, имя которого взял герой, уже умер, то он тоже невольно стремится к смерти и саморазрушения: ведь иначе не может быть, если ты берешь на себя карму мертвеца».
При этих словах Трюффо Мишель вздрогнула, как будто он внезапно открыл ей глаза на всю несчастливую цепочку ее жизни, и она немедленно поняла, как при яркой вспышке, как объяснить ее неудачи и несчастья. А ничего не понимающий Трюффо все продолжал говорить и говорить. Он говорил до тех пор, пока, наконец, до него не дошло, что собеседница уже совсем не слушает его. Он говорил в пустоту. Мишель задумчиво повернулась и побрела по морскому берегу, совершенно забыв о существовании Франсуа. «Мишель!» — окликнул он недоуменно, но ей уже было не до него и вообще ни до кого на свете…

Без названия...



Я жесток?.. Ну, быть может… Немного…
Проводи же меня до порога,
За которым увидишь лишь осень и багряную темную тишь,
И для счастья нам надо так мало:
Чашка кофе, да ветка коралла,
Томик Бродского и сигареты. И еще – наш с тобою Париж.
Помолчим и не будем прощаться,
Нам еще предстоит возвращаться
Через осень, дожди, листопады, все мгновения и времена,
Запах черных костров, алых листьев
В нашем сердце прочерчены кистью,
Ты стоишь, до конца понимая, что любовь была только одна…

Без названия



*
Зеленые стены и дым сигареты…
Так скоро весна, а, быть может, и лето…
Лето сейчас представляется сказкой,
Листья в окно что-то шепчут с опаской,
И перевод сделать проще простого:
«Вечно один», занимается снова
Тусклый рассвет, и природа в смятенье,
Ей не хватает ни снов, ни видений,
Крыльев, полета, пожара, движенья…
Зеркало вновь исказит отраженье…
Сердце простужено, сердце горит,
Видно, по цельсию вновь сорок три…
И ты мечтаешь опять об одном –
Где-то найти свой потерянный дом…
А за окном всё рыдают дожди…
Ждать ты умел… Продолжай же. И жди.

*
А точки поставятся ветром и пылью,
Мы всё это знали, но прочно забыли,
Ведь за окном письма сыпала осень,
Золотом крыльев пробившись сквозь просинь,
Что через час вдруг обрушится красным
Дождем, его росчерком четким и ясным.
Ты будешь до боли смотреть в эти строки,
И если уж так непомерно жестоки
Дожди, то чего же нам ждать от бескрылых,
Пеплом и ветром во тьму уносимых,
И тишина, став надрывнее крика,
Всё так же мерцает средь солнечных бликов
И пишет на алых осколках стекла…
И наконец-то молчат зеркала…
Слово – колоколам.

Без названия



Одиночество… Такое пронзительное,
Что его уже больше не высказать
В слове, алой нитью запутавшемся в листве,
Мертвой бабочке в жесткой сухой траве;
Вечер бордовым плывет и сыплются зеркала,
Отражавшие многих из нас в объятьях стекла,
Так, что порою мы путаем цвет своих глаз,
И не знаем уже, кто отдал последний приказ…
А, значит, и виноватых не было никогда…
И в небе лиловом зеленая меркнет звезда…

Гуси кричат… Отдавай же приказ, подавляя дрожь:
Долой зеркала, одиночество, тени… Да будет Дождь!..

*

Туман над долиной памяти…
Крики птиц: «Не оставьте!..» – «Оставите…»
Память листьев, отмеченных красным,
Танец осени, мертвый и страстный,
Вся вода в ручьях пахнет кровью
До бессонниц и первых морозов,
Когда след стирается белым,
И снежинки кружат несмело…
Уходить…
Это – боль в груди,
Не видеть тебя, чтобы ты был счастлив…
Я не знаю, что впереди, но осень слишком прекрасна…
Шлейф памяти, шлейф безумия, шлейф невозможной любви…
И я, как молитву, твержу: «Танцуй же… Играй… Живи!»

Для Тамары



Уходящие Ангелы


У него есть крылья,
Но он боится упасть…
И видеть – невыносимо,
И хочется только спать,
Играть в ушедшие войны,
Искать обломки крестов…
И мысли его спокойны,
Глаза – прозрачнее снов…
Так спи, мой несбывшийся Ангел,
Тревожить тебя – нет сил.
Прощай. Уходи. Оставим
Всё то, что уже забыл
Ты прочно и так надежно…
В аллеях кружит листва,
И с каждым шагом так сложно
Найти простые слова.
«Вернись!» – не скажу под пыткой.
«Верни!» – он не скажет сам.
Сверкнут в полумраке крылья,
Которых так долго ждал
Один только я… И простился
С надеждой, летящей вслед
Осенним, ушедшим листьям…
Нас – больше – с тобою – нет…

*

Твой давний кошмар ушел:
Ты понял – брат отомщен.
Лишь плачет осенний дождь…
Поставишь точку. Пойдешь
В сырую промозглую тьму,
Теперь тебе жить одному,
Не бояться ночами заснуть,
Чтоб увидеть, чем кончен путь
Того, кого ты любил
Больше всех их небесных сил.
Этот дождь – от него письмо.
Прочитай. Ведь он так давно
Ждал, когда ты поймешь себя –
Пусть навеки – в ночь – уходя…

*

Не надо меня лечить, не отнимай мой кошмар!
Я не хочу быть здоров один, я еще должен держать удар
За себя, за Него, и ударить в стекло
С шипами, в которые бился крылом
Он один, без меня, а я только ждал,
Слушал, просто смотрел в себя и искал…
Я не помнил, как рвали на части Его,
Но не верю, что нам не вернуть ничего:
Я ведь тоже – Ангел! Ангард! На меня!
Брат, мы вместе пойдем в этом шквале огня.

*

На губах – горький вкус сигарет,
В сердце – горечь стрелы отравленной,
По асфальту горячему тянется след
От крыльев, почти расплавленных.
Зелень глаз исчезает за лентой дождя,
Но огонь всё темней и суше…
Ветер, дым и полынь… От тебя уходя,
Повторяю: «Чем хуже, тем лучше…»

*

Сквозь сплетенье кустов и сквозь шепот дождя
Я пришел, чтоб увидеть тебя,
Твои тонкие пальцы дыханьем согреть…
Я боялся к тебе не успеть, --
Ведь сюда никогда не идут поезда…
Только дождь и в тумане звезда,
Как тогда – среди роз и туманных аллей…
Ангел мой, ни о чем не жалей.
Не грусти, что меня здесь на части порвут…
Этот дождь состоит из минут
Бесконечных, что мы лишь с тобой проведем…
Ангел каменный под дождем…

*

Лишь к тебе я летел всю жизнь,
Только этого было мало,
Задыхаясь в пустыне лжи,
И безумье времен ломало
Мои крылья и голос мой,
Ангел мой, я прошел сквозь время,
Перед темной твоей чистотой
Я стою, глаз поднять не смея…
Ангел, скольким я клялся в любви,
Видя только тебя… Прости же…
Пред тобою, в пыли, в крови
Я склоняюсь. Всё ниже… Ближе…

*

Мы смотрели в зеркало,
Видя, как нам волосы отрезают,
И это все – на потеху вам,
Решившие, что достаточно знают,
Что есть братство, свобода и равенство.
Опрокинулся алый закат в пруды.
Что же, рвите на мясо и празднуйте:
Всюду – кровь, не хватает воды.
А Его Величество, раздосадован,
Что в лесах его, как пред бурей, мертво,
Бросил взгляд на дождь и, не вняв словам
Темных Ангелов, произнес: «Ни-че-го…»

*

Последний ливень, последняя ночь твоего Сентября,
И я рядом с тобой – ни слова не говоря.
Ты меня не видишь – лишь трепетных мотыльков
Средь свечей оплывающих и твоих несбыточных снов.
И глаза прозрачны, и уже ничего не жаль,
Брат мой, Ангел безумный, огненный, темный Грааль…
Если б голову мою не несли по Парижу на пике, как в танце,
То я мог и сейчас лишь с тобой остаться…
И твой бал продолжается в бешеной свите огня.
Я с тобой… Дождь и листья платанов шумят: «На меня!»
Я тебя провожу до трона, и Крыльев твоих алый свет
Изменит и мир, и нас обоих на много лет,
Разорвет на два берега: «помнить» или «забыть»?
Пламя в полном безветрии… Будут тебя винить,
В чем возможно только… Голову приклонить –
Тебе; мне – до трона, до эшафота тебя проводить
Сквозь толпу, от которой крылом я тебя укрою
И скажу: «Дайте нам обоим лет сто покоя…»

*

К потерям начинаю привыкать,
Смотря в глаза твои… Как это больно…
Ты рядом, но у времени занять
Уже нельзя минут. До края полон
Уже бокал, и надо пить вино.
С улыбкой дверь закрыть, и с дрожью в венах
Шагнуть вперед и распахнуть окно,
Чтоб ветер брызнул словом: «Перемены…»

*

Ангел мой, ты смотришь на море,
Сияющее, как глаза твои,
Последним сиянием вечной любви…
Я знаю, с тобой мы увидимся вскоре,
И будет закат, багровый, как крылья,
Которые вспомнить ты так и не смог,
И будет ливень, без слез и тревог,
Без прошлого, что нас с тобой опалило,
И всё, что так дорого было, не унесёт
Соленый ветер, свободный, как счастье,
И только полет будет в нашей власти,
И, вспомнив меня, ты вдруг вспомнишь ВСЁ…

*

Дерзкой улыбкой, последней грозой
Мир полыхнул, и не крикнешь: «Постой!»
Здесь не нужны больше крылья Ангелов.
Мимо крестов и соборов оставленных
Я прохожу, прикасаясь слегка
К каменным крыльям, и только рука
Чувствует холод, как след от ножа…
Все времена под ногами лежат.
Ветром с морей, криком птичьих стай
Вздох мой последний – «Брат, прощай…»

*

Тонкие пальцы порхают, словно над клавесином…
Бесконечный дождь и твои глаза… Пары кружатся в танце старинном,
Всё, что мы так любили, уходит – как в Сене вода,
Мы уйдем, а река останется навсегда.
Я уйду, но запомни мои глаза,
«Я люблю тебя…» – это всё, что я мог сказать,
Даже когда… Ты помнишь? – Пылали платаны,
И волны темных морей погребали в безумии страны.
Нам обоим отрежут волосы и скажут: «Пора хоронить»
Ангел мой, нас нельзя сломать, можно просто убить…
И последний дождь скрывает волны реки,
Так пойдем же, мой Ангел, пока еще крылья легки, --
Над толпой подняться, что лилии топчет в грязи,
Мы с тобой слишком ярко пылали. Теперь уже нас не спасти…
Нам осталось – в объятья друг друга упасть последним рывком
И не думать о том, что порвут нас… Всё будет – потом…

Ты совсем ничего не слышишь,
Ты живешь, как спишь, и спишь, как живешь,
Где-то море, как последний оставшийся в живых, дышит,
И когда тебе грустно, начинается дождь,
Повинуясь жизненной не-справедливости
Этой жизни, кровь обращающей в лед,
Не поднимая глаз, среди вздохов и сырости
Осеннего дня, итог подводящего, год
Зачеркивающего, из лука стрелою, посланною
Неизвестно кем, под лопаткой засевшей,
Он зовется «последней осенью»,
Ибо первая редко бывает и, поседевший,
Как тот океан, ты считаешь удары прибоя,
Как бой часов, швыряющих время
К твоим ногам. Пора «золотого воя»
Всё ближе, как крылья, и дальше – все земли,
О которых жалеть не придется, закрывшись Крыльями
В сизом тумане окраин мира,
Когда грязная посуда уже вынесена,
А ты еще встать не успел, как хотел,
Но еще остается немного просини
На бросок вперед, сплетенье крыльев и тел
Уже в бесконечности, пережившей Нотр-Дам-де-Пари…
Давший обет молчания… Продолжай… Ни слова не говори…

*
На кромку льда ступать неосторожно,
Не замечая, как сложней, тревожней
Становится всех темных птиц полет,
Стремящихся лишь к Северу. На карте
Не обозначен путь небесных ратей,
Бесчисленных, крылатых, словно снег,
Разящих в сердце сразу и навек
И уводящих нас за край туманов,
Брусники, вереска и снега на полянах…
И требовалось только лишь взлететь,
Шагнуть сквозь лед – и ввысь – и вдруг посметь
Раскинуть Крылья в золоте заката,
Забыв, что лестницы, карнизы нам когда-то
Казались скользкими и зыбкими. Теперь
Лишь ты и я открыли эту дверь,
Давая обещанье возвращаться
Дождем и снегом, ощущеньем счастья…

Без названия...



Я жесток?.. Ну, быть может… Немного…
Проводи же меня до порога,
За которым увидишь лишь осень и багряную темную тишь,
И для счастья нам надо так мало:
Чашка кофе, да ветка коралла,
Томик Бродского и сигареты. И еще – наш с тобою Париж.
Помолчим и не будем прощаться,
Нам еще предстоит возвращаться
Через осень, дожди, листопады, все мгновения и времена,
Запах черных костров, алых листьев
В нашем сердце прочерчены кистью,
Ты стоишь, до конца понимая, что любовь была только одна…

Без названия



*
Зеленые стены и дым сигареты…
Так скоро весна, а, быть может, и лето…
Лето сейчас представляется сказкой,
Листья в окно что-то шепчут с опаской,
И перевод сделать проще простого:
«Вечно один», занимается снова
Тусклый рассвет, и природа в смятенье,
Ей не хватает ни снов, ни видений,
Крыльев, полета, пожара, движенья…
Зеркало вновь исказит отраженье…
Сердце простужено, сердце горит,
Видно, по цельсию вновь сорок три…
И ты мечтаешь опять об одном –
Где-то найти свой потерянный дом…
А за окном всё рыдают дожди…
Ждать ты умел… Продолжай же. И жди.

*
А точки поставятся ветром и пылью,
Мы всё это знали, но прочно забыли,
Ведь за окном письма сыпала осень,
Золотом крыльев пробившись сквозь просинь,
Что через час вдруг обрушится красным
Дождем, его росчерком четким и ясным.
Ты будешь до боли смотреть в эти строки,
И если уж так непомерно жестоки
Дожди, то чего же нам ждать от бескрылых,
Пеплом и ветром во тьму уносимых,
И тишина, став надрывнее крика,
Всё так же мерцает средь солнечных бликов
И пишет на алых осколках стекла…
И наконец-то молчат зеркала…
Слово – колоколам.