Ты моя тюрьма, родная. Ты бессонный мой недуг.
Приходи, как ты умеешь, как привыкла приходить:
Самой нежной из удавок, самой ласковой из мук.
Под покровом неподъемной беспросветной духоты.
Ты моя болезнь, родная. Ты мой якорь. Ты засов
За которым было солнце. А теперь — не знаю сам,
То ли поле, то ли горе, то ли лай бездомных псов,
То ли просто пепелище там, где был когда-то храм.
Мне бы сплюнуть сердце в землю, мне бы стать совсем другим,
Изменять ей с кем попало, жить по лжи, сдавать в наем
Эти песни человечьи из разорванной груди,
Только жала не хватает, только жалко мне ее.
Глажу ее плечи, глажу. Но загладить не могу
Этот голод, эту жадность, эту тьму в ее лице,
Эту слабость роковую теплых, бледных, сжатых губ,
Эту жалкую трагичность будто бы семейных сцен.
Эх, да что там, нам ли плакать в постоянстве панихид,
Нам лишь петь до спазма в горле, отпуская все грехи.
А она все шепчет в ухо, все назойливо хрипит:
Понимаешь, третий лишний. Выброси свои стихи.

Аль Квотион  

Квартирный ребенок, простой горожанин,
Ты чувствуешь это движение снега?
Ты чувствуешь. Вот же, глаза хулигана
В тебе проступили, как символ побега
От вьюги, метели, от грузных сугробов,
В которые складывал боль и утраты,
От поиска счастья в замерзших трущобах,
От зимних ночей и от мира горбатых,
От поднадоевшего вида обоев,
От скудной судьбы, опостылевшей роли.
Ты чувствуешь это? Свое вековое
Фамильное сходство со вскопанным полем?
Трава сквозь тебя прорастает словами,
Деревья в глазах тяжелеют плодами,
И хочется спину — по-гордому, прямо,
И хочется душу очистить от хлама.
Да что там, пойдем. Распинаем прохладу
Мальчишеским свистом, простым, словно верба.
Пойдем, будем жить. И стремиться, и падать. 
И женщин любить. И подмигивать небу.
Ведь мы с тобой братья — мы дети, поэты,
Пойдем и разбудим весь мир от рыданий.
Весна скоро будет. Ты чувствуешь это,
Квартирный ребенок, простой горожанин?

Аль Квотион  

Ничего не случится. Жизнь потащится прежней телегой,
В скрип колес заплетая твой согнутый вдвое хребет.
Жизнь потащится дальше по стертому грязному снегу.
Ничего не случится, мой глупый наивный поэт.
Ничего не случится. В колее заболотится время
И покроется ряской зевоты, на сутки дробясь.
Ничего не случится. Мир останется пуст и приземист,
И всемирный весенний потоп не отмоет всю грязь.
Ничего не случится. Это форма житейской задачи.
Вычитание смысла, сложение дробных идей.
Это форма задачи, в которой ответ малозначим.
И ответ в ней не важен, и ты, дурачок, не важней.
Ничего не случится. Ты упрешься в усталость и вялость
Раскуроченной словом и делом тоской лобовой.
Ничего не случится, как раньше оно не случалось.
Ничего не случится. Ты слышишь, мой друг? Ничего.
Только бешенность глаз твоих жадно глотает секунды,
Только с гибельной ясностью смотришь ты в меленький дождь,
Прикрываешь тщедушною грудью свой свет так абсурдно.
Ничего не случится. Почему ты по-прежнему ждешь?

Аль Квотион  

В твоих больших глаза пастушьих
Все облака плывут, плывут
И заворачивают душу
В небесный мраморный уют.
А ты играл всегда на флейте,
Пешком хотел весь мир пройти.
И облака с тобой летели,
Как-будто вслед на всем пути.
Ты улыбался так по-детски,
И верил, что твой Бог живет
С любовью в сердце. По-соседски.
И видел свет. И шел вперед. 
И облака с тобой летели,
Потом застыли и спеклись
В груди. В дыре. В сквозном простреле.
В крови. В раздробленной кости.
Дошел. Конец пути. Потухший
Прозрачный свет коснулся лба.
В твоих больших глаза пастушьих
Все облака, все облака…

Аль Квотион  

Между нами сотни стен. Но разве это помеха? Я закрываю глаза. Я слушаю жизнь. Соседи включают телевизор и бодрый диктор задорно трещит что-то скучное. За ними одинокая старушка шлепает куцыми ношенными тапочками по скрипучему паркету, замирает, потом медленно позвякивает чайной ложечкой о чашку, грузно дыша и покашливая. Я вслушиваюсь дальше. Дети играют, стуча пятками по полу, как оленята, шуршат книжные страницы, шипит ужин на плите, мужчина и женщина ссорятся, мужчина и женщина любят друг друга. Все это не важно. Я ищу сквозь стены тебя. И слышу. Ты стучишь пальцами по клавиатуре, ты что-то пишешь. Потом зеваешь, стук затихает, и ты превращаешься в едва уловимый шорох. Я слушаю, как ты раздеваешься. Шорох снимаемой одежды, шорох смятых простыней, шорох волос, шорох ресниц, шорох снов. Я слушаю, как ты спишь. Я слышу, что тебе снится. И звук твоих снов — мое самое любимое вдохновенное соло под аккомпанемент шумной, многоликой ночи.

Аль Квотион  

Есть вокруг меня милые, добрые. Мир какой радостный.
Как картинка с большим пухлым солнцем, нелепым до дури.
И друг другу кивают «попутного, теплого в парус Вам»,
Ну а как же еще, мы живем в век высокой культуры.
Как друг другу поют — так приятно, что слушать их хочется,
Что там слушать, под песни такие недолго до пляса.
Улыбаются всем. Но улыбки застойные крошатся,
И скрипят черепа от застывшей на лицах гримасы.
Нет, они все же люди, плюют за спиной и ругаются,
Но ругаются так, чтобы вдруг никого не обидеть.
Если где-то блеснет все же честность — замять неурядицу.
«Вы, конечно, поймете? Ведь все до конца очевидно.
А идите Вы к черту. И счастья Вам в чертовом будущем.»
Только тошно мне в этой двуличности. Скользко и грязно.
Только воздух здесь стал не прозрачным, а матовым, душащим.
Только дешево выглядит вся эта их безотказность.
Что им брат, что им гад, все одно, все как-будто безделица,
Что им подлость, что верность, все мимо и все по колено,
Что им друг, что им враг, они к каждому радостно стелятся. 
Только б нравится всем. По закону любви по обмену.
Их не сложно любить. А они безразборчиво ласковы.
Им лишь в спину легко. За спиной. Чтобы было не слышно.
А заглянешь им в душу — там мелко. Все цвета мышастого.
И на всем, словно долгая тень, разлеглась никудышность.
А я злой. Я могу и послать. Мне два шага до грубости.
Я живой. Я любимых люблю. Я с врагами не ласковый.
Душу рвет на добро и на зло. Но пускай она трудится,
Раскаляясь от этой борьбы до закатного красного.
Не могу, не хочу. Не невеста, чтоб каждому нравиться.
Не дуршлаг, чтобы верить сквозь ложь, чтобы видеть сквозь пальцы,
И не церковь, чтоб мелочность душ искупать всем по пятницам.
Не хочу милым быть. Не хочу подлецам улыбаться.

Аль Квотион  

Здесь душно и болит голова. Здесь темно и жарко. Здесь тихо и никого нет. По-моему, даже меня.

- Заедешь? Купи по дороге воздуха, хотя бы глоток. Привези, будь другом. 

Привези мне запах снега. Пусть он будет до одури холодным, зато немного отрезвит этот чад неподвижности, этот печной жар в голове. Заезжай, я расскажу тебе, что стихи — это почти весна. И покажу, как черные травы букв пробиваются сквозь белые сугробы листов. И все начинает жить, дышать, биться, размножаться, взрослеть, стареть… Ай, верни мне запах снега. Тебя это вряд ли затруднит, привезешь его в пушистой шапке, а меня он почти спасет. Потому что здесь душно и болит голова, темно и жарко, тихо и никого нет. По-моему, даже меня. Но именно здесь творчество раскаленной иглой сшивает бытовые человеческие жизни со всеми оттенками огромного неба.

Аль Квотион   

Стели мне из писем кровать,
Из теплых и ласковых писем,
Когда тяжело засыпать,
Когда пара лет до залысин,
Когда еще смотришь на жизнь,
Но видишь уже по-иному:
Подол ее платья в грязи,
Но руки направлены к дому.
Когда не хватает чернил,
Залить ими жадную душу,
Когда ты себя сохранил,
Но понял, что это не нужно.
Когда частоколы судьбы,
Сменяются полем прощенья
Всех тех, кого раньше любил,
Всех тех, кому был ты мишенью.
Стели мне из писем кровать,
Бродяге, поэту, безумцу,
Когда тяжело засыпать,
Когда невозможно проснуться.

Аль Квотион  

Он стоит на перроне. Кругом суета.
— Вы куда-то спешите?
— На поезд, на поезд!
— А куда он идет? Я там, может, бывал?
— А до счастья, сынок! До него, дорогого…
Он стоит на перроне. Все люди спешат.
Несчастливые люди, несчастные люди.
А кругом разметался цветной листопад,
А кругом в каждом отсвете неба — по чуду.
Он бы тоже поехал, да только зачем?
Дома ждет его женщина с теплой душою,
Дома письменный стол и зачатки поэм,
И на улицах здесь — все до боли родное.
Этот парк, этот пруд, этот книжный киоск,
Эта девочка с ярким бантом на макушке,
Даже призраки ран, даже привкус от слез
Оттеняют ее золотые веснушки.
Он бы тоже поехал. Но он не спешит.
Он стоит в суете отрешенно, бесстрастно.
Поезд ждет и хрипит, поезд взглядами сшит.
Он бы тоже поехал. Со всеми. За счастьем.
Но он счастлив и здесь. Где рассветы легки,
Где до дома рукой, там садиться за повесть.
А в карманах его корм для птиц и стихи,
И измятый забытый билетик на поезд. 

Аль Квотион  

Когда-нибудь аукнется былое,
Распишется зевотой на плече,
Ты встанешь утром и в себе откроешь
Последний смысл прожитых ночей.
Останется не много. Кто-то близкий,
Кто просто рядом молча посидит,
Перебирая скудные записки
Стихов и писем, песен и молитв.
Тогда захочешь зачеркнуть нервозность
Всех слов своих, всех ранних глупых слов,
И полюбить надолго и серьезно,
Да что там всех — хотя бы одного. 
Останется натруженная память,
На опыт обменявшая весь быт. 
И ляжет новый снег — больничной ватой.
И наконец тебя угомонит.
К тебе придет твой внук, придет твой доктор,
И ты захочешь все им рассказать,
Захочешь сохранить себя хоть в ком-то,
Захочешь жизнь кому-то передать.
Все будет так. Банально, жестко, строго.
Все это ты уже хранишь в горсти.
Но это все — не больше, чем дорога,
Которой суждено тебе пройти. 

Аль Квотион  

В его сердце дыра. Прострелили, протерлась — не важно.
Просто есть она в нем. И он ходит сутулый, больной.
А дыра поглощает весь свет и темнеет, как сажа,
Наполняется небом, людьми, родниковой водой.
В его сердце дыра. Или дверь под табличкою выход
В беспрерывный сквозняк, в переулки ночных городов,
В одиночество людности, в полымя, в похоть и прихоть,
Где так дорого время, но каждый из смертных — грошов.
В его сердце дыра. Зарастет ли однажды? Не скоро.
Будет долго дымиться. Не месяц. И даже не год.
Это все же не дверь, это множественность коридоров,
Только каждый из них никуда, никуда не ведет.
Там где мышцы должны выдавать кислород прозаично,
Там где жизнь должна складывать дни в роковую тетрадь,
В его сердце дыра. И ему уже все безразлично.
В его сердце дыра. Но на это ему наплевать.

Аль Квотион  

Сердце болит? Ничего, потерпи.
Только пиши. Слышишь? Только пиши.
Бей в бубен неба, срывайся с цепи,
Пусть словоточит изнанка души.
Только не спейся, не спойся до лжи.
Вслушайся. Кажется, здесь кто-то дышит,
Кто-то остался и все еще жив,
Кто-то нечаянный, кто-то не лишний.
Значит ищи. Не даются слова?
Рифмы скрипят и ссыпаются в мусор?
Сердце болит? Каждый слог узловат?
Это пройдет. Это только искусство
Быть побратимом горящей свече,
Реанимировать склочное время,
Каждый плевок в свою спину учесть
И, полюбив, сделать птицей в поэме.
Значит ищи. Разрывай этот снег
Черными пальцами, вросшими в иней,
Землю скреби. А как выступит текст - 
В грудь и баюкай, пока не остынет.
Просто ищи. Не качай головой,
Перебиваясь то хлебом, то ладом,
Если без сил, если стало темно.
Сердце болит? Пусть болит, так и надо.
Ты говоришь мне: «Ну хватит, устал.
Я не нашел. Только стерся до дыр.»
Смял черновик. Ничего. Пустота.
А на измятой бумажке — весь мир.

Аль Квотион 

Я пришел в это лес, в этот лес беспредельный,
В нем тропинок не счесть, не слыхать даже эха.
Только сосны стоят, только ели без дела
Еле-еле трещат своей мудростью ветхой.
Я брожу по нему и, с корою срастаясь,
В этот шелковый мох наступая неловко,
Собираю листву в разноцветную стаю,
Отпускаю лететь, не жалея нисколько.
Я иду через лес, он мне новый учебник,
В нем вопросы во всем, а ответов — на четверть.
На поляне одной все сгорело до черни,
И деревья молчат, и обломаны ветви. 
Я иду через лес. По лицу бьет дождливость,
Под рубашкой, у сердца уснула прохлада.
Я иду через лес, познавая пытливо
Этой клюквенной крови всю горечь и сладость. 
Я пришел в это лес не по картам — на веру,
Этот лес не найти в лабиринтах глубинок,
Он никем не открыт, он забыт, он потерян.
Ну а я… Я пришел. И уже не покину.
Я пришел в лес души, в лес души твоей странной.
Я стою и смотрю в эту чащу без края,
Я тебя так учу. Как стихи, как туманы.
Я тебя узнаю. Я тебя понимаю.

Аль Квотион  

Это просто, конечно, просто -
Запираешь все двери в дом
И становишься выше ростом,
И одна тишина кругом.
И не надо смотреть безумно,
Как идет по дорогам снег,
Как хрипит, умирая, юность,
И как мелок здесь человек.
Как эпохи срывают шторы
С наших душ, обнажая хлам,
Как недолог наш век, как недорог,
Как пустили его по рукам.
Это просто — себя причислить
К пантеону шкафов и стен,
Но на лбу проступают мысли
Почерневшей системой вен.
Это просто — забыть, исчезнуть,
Растворить свою жизнь во рту
У ближайшей подручной бездны,
И не видеть, как бесы рвут
Наши дни. Они пахнут вишней,
Пахнут гарью и все бедней.
И не видеть глаза, ты слышишь,
И не видеть глаза людей.

Аль Квотион

Людям подарили небо. Завернули в праздничную обертку облаков, разукрасили птицами и завязали большим бантом солнца — готов подарок, забирай. Люди сели под ним, задрали головы, машут руками, пальцы растопырили, хватают — а в руках ничего не остается. Люди встали под небом, набрали камней и палок, кидают в солнце, сбить пытаются, плюют в облака. А что еще делать с небом, если руками не достать, не пощупать, на вкус не различить? Камни полетели к небу, полетели высоко, но замерзли, заболели и снова вернулись к людям, греться на теплой и мягкой земле. Тогда люди приставили к небу лестницы, поползи наверх, и каждый хочет первым добраться и других локтями расталкивает. А люди, они же как камни, падают в землю тяжело и увесисто. В ней и остаются. Не хватило лестниц, не хватило любви. Устали люди, заскучали. Кому нужно такое бесполезное небо — в кулак не взять, зубами не откусить, в карман не сложить? Надоело людям, опустили головы, сгорбили плечи и пошли, зевая, по-своим людским делам. Так и ходят теперь: сутулые, низкие, смотрят под ноги, ругают весь мир за серость, плюют уже друг в друга, чтобы хоть чем-то себя занять. А небо… Небо осталось. Одним подарком для всех. В праздничной обертке облаков, разукрашенное птицами, завязанное одним ярким бантом солнца. 

Аль Квотион

Пойдешь пешком вперед. А там не ждут,
Но кажется тебе, что ты там нужен.
Пойдешь пешком, скелетики минут
В карман сложив и придавив потуже.
И вроде повод есть, а смысла нет,
И вроде жизнь идет, а только мимо.
Жену еще вчера увел сосед,
А завтра войны уведут и сына.
С утра работа. Вечером диван
И выключенный черный телевизор.
Ты смотришь в потолок, устал и пьян,
Но потолок, как крышка гроба, низок.
И снова ты пойдешь пешком смешить
Холодный мир, который нами вскормлен,
Всю смуть своей больной земной души,
Завязывая галстуком на горле.
Пешком. Ведь под ногами жизнь тверда,
Надежнее и чем-то даже лучше.
А в небе вырастают города,
Похожие, на первый взгляд, на тучи.

Аль Квотион  

Давай запремся в маленькой комнате. Свет будет падать из окон под потолком и высвечивать кружение пылинок. Я поставлю в угол холсты и письменный стол, а ты будешь сидеть на плюшевом коврике и раскрашивать кормушки для птиц. Мы будем долго разговаривать обо всем мягкими, приглушенными голосами. Мы будем смеяться и грустить. Мы будем учиться любить. Давай запремся в маленькой комнате. Вдвоем. И пусть вся жизнь пролетает мимо, нам не будет жаль ее. Пусть грохочут поезда и с ревом взлетают самолеты, пусть растревоженный океан людей сходит с ума, девятибалльными волнами разбиваясь о стены нашего маленького убежища. А у нас будет тихо. Будет шипеть на плите закипающий чайник, старый граммофончик будет крутить пластинку, а на подоконнике уютно ворковать какой-нибудь случайный голубь, поглядывая круглым глазом на раскрашенные тобой кормушки и рассыпанное возле них зерно. На полу будут валяться наши джинсы, а мы будем валяться в кровати, взявшись за руки и глядя в потолок. Я нарисую на нем звездное небо, а ты — пушистого щенка. И мы будем лежать и придумывать истории о его путешествиях между этих звезд. А за окном время будет пульсировать и биться в агонии, люди будут погибать, пережевывать самих себя и возрождаться вновь. Стволы вековых деревьев — хрустеть и продавливаться под натиском беспрерывной зимы. А мы разожжем огонь в камине и откроем теплые книги с желтыми страницами. В них будут сказки, я знаю, что ты любишь сказки. И я буду читать тебе их, корча смешные гримасы в такт медленному повествованию. А ты будешь сидеть у меня на коленях и чутко вслушиваться. А когда кончится время, ты уткнешься личиком в мою грудь и заснешь. И я засну вместе с тобой, прижимая тебя к себе. И нам обоим приснится звездное небо, по которому прыгает, смешно тявкая, пушистый щенок. Давай запремся в маленькой комнате. И пусть эта чертова жизнь проходит мимо, не умея дотянуться до нашего дома. 

Аль Квотион

Ты ждешь его, свой выдуманный образ,
Когда он встанет, светлый, на пороге,
И сквозь его разобранные ребра
Ты выйдешь в жизнь. И в ней увидишь Бога.
И много тех, кто ждет, кто вечно ищет,
Но рядом с ними леденеет ветер,
Они не греют. Им тепло — как пища.
Для них весь мир — продавлен и скелетен.
Не тот, не те… Для них мы все чужие,
Для них мы все — ступени к нужным чувствам,
Для них все мы — пустые, нежилые,
Отребье душ, испачканных в безумьи. 
Ты чуешь? Небо будто остывает.
Ты слышишь? Песни дохнут словно мухи.
Здесь все — зима. Жестокая, глухая.
Здесь все — метель. И сердце бьется сухо.
А ты все ждешь… Такого, чтобы сразу,
И все тебе, тобой. И без зазубрин.
Он встанет здесь. Откроет ребра, разум.
Ты ждешь его. Ты никого не любишь. 

Аль Квотион

Заболела зима. Стала слякотной, мокрой и нищей.
Ты сидишь у окна. Ты кого-нибудь ждешь? Или просто
Смотришь в город, в людей, в этих душ дымовых пепелище?
Ты сидишь у окна, как ворона сидит у погоста.
А в груди твоей нежность к бредущим устало прохожим,
Ты не любишь людей, но сегодня они словно дети.
И у каждого сердце под тонкой и бледною кожей,
И сегодня ты веришь в добро, так как хочется верить. 
А февраль растерял свою хмурость и плачет капелью,
Ты почти уже чувствуешь в нем нерожденного брата.
Как легко всех любить, когда где-то внутри все больнее,
Как легко все простить, когда срок до предвзятости краток.
Эта горькая нежность прольется из окон квартиры,
Эта нежность разбудит траву, растревожит зимовье,
Эта нежность оденет деревья в кафтаны на вырост.
И она не исчезнет. Она станет новой весною.
Ты сидишь у окна. И в тебе бьется жизнь, словно птица,
И в тебе бездна слов ненаписанной нами поэмы,
И в тебе целый мир оживает, бушует и длится.
Это все, что сожрет и поглотит бессонное время.

Аль Квотион

Там туманы — по пояс, молочные,
Там трава пахнет скошенной жизнью.
Там все строки кончаются точками,
И не брат, а весь мир тебе — ближний.
Там стучит философски колесами
Грузный поезд по старым дорогам.
В нем все люди становятся взрослыми,
В нем все люди устали немного.
В нем и я. Молчаливый и замкнутый,
Полустанка любви ожидаю.
Проводницы вздыхают и ахают,
Проводницы сбиваются в стаю,
Машут белым бельем, словно крыльями,
И плывет по вагону, как лебедь,
Простыня, укрывая мир милями,
Завернув в себя сосны и небо.
Не проспать бы. Не выйти случайно бы
На платформу тоски и тревоги,
Только сонно в вагоне и пагубно,
Только путь — монотонный и долгий.
Я просплю. И с привычною бледностью
Встану в ночь. Смыть печаль и согреться.
Впереди остановка последняя. 
Остановка конечная. Сердца.

Аль Квотион