Подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. И чем-то еще, очень знакомым, но совершенно неузнаваемым. Словно бы давно забытым, но неотъемлемо близким, вросшим под кожу, ставшим эфемерными перепонками души. И именно этот запах заставляет меня все сильнее вжиматься в нее лицом, растирая по лбу, по скулам черное, жаркое, хриплое сопение этой пошлой ночи, растирая пот, растирая все, что осталось от реальности. Кажется, я схожу с ума.
Нет, поэт, врешь, врешь самому себе. Ты хочешь сойти с ума. Потеряться к чертям среди придуманных образов, в искаженном умирающей фантазией мире. Ты мечтаешь все потерять, чтобы перестать слышать этот вечный звон в ушах. И найдя дорогу домой, эту капроновую нить Ариадны, полить ее бензином, чиркнуть спичкой и хохотать над зелеными языками пламени. Ты жаждешь этого, ты уже сжимаешь в кулаке спички, ты смотришь в бездну, но остаешься все тем же циничным, рациональным и уравновешенным ублюдком. 
Тебе осточертело. 
Ты стервенеешь. 
И стихи, выпадая черным зерном из провала рта, превращаются в шаги, в сорванную с петель дверь, в холодный уличный воздух. Ты знаешь, чем пахнет асфальт под щекой?
— Давай спать на полу.
— Но на кровати же удобнее.
— Брось, это не больше, чем привычка. Ложись рядом, я согрею тебя, я смогу. Ложись мне на грудь. Закрой глаза. Теперь над нами звезды. 
Тысячи, миллионы, мириады звезд. Все небо над нами — это огонь и свет. А мы в поле. В поле нет кровати, никогда не было, но если прислушаться, если очень очень чутко вслушаться в ночь, то можно уловить едва различимый запах травы. Давай спать на полу, давай спать в поле. Но подушка пахнет бумагой, птицами и ватой. Подушка пахнет бумагой. Подушка пахнет птицами. Подушка пахнет…

Аль Квотион 

Я мог бы заклеить тебя под обои,
Вмонтировать в стену фигурой из слов,
Я мог бы великий застенок построить,
Где мы превратились бы в двух стариков,
Счастливых, беззубых. 
Я мог бы уехать,
Любить тебя издали или забыть,
Шатаясь по рифмам, по людям, по вехам,
Под латным «плевал я» поверх наготы.
Ходить на работу и мыслить насущным,
Писать на салфетках, шипеть на врагов,
Стать птицей и жить в безвоздушном удушье,
Я мог бы быть тем или делать не то.
Да просто прожить.
А потом выйти в русый
Бездонный колодец прощальной зимы.
Но есть что-то больше привычного русла.
И есть что-то больше, чем мы. 

Аль Квотион

Писать, пожалуй, можно обо всем.
Все стоит слов
И каждый стоит слова.
Масштаб основ
За письменным столом
Окажется когда-нибудь пуховым 
Лебяжьим одеялом на снегу.
Смотри, смотри, на нем уснул ребенок,
Смотри, как ночь склоняется к нему
И шепчет что-то царственно, иконно.
Пиши стихи о том, что из окна
Видна стена,
Которая все слышит.
И церковь из окна еще видна,
Вон там стоит, вздымается над крышей.
Стоит давно,
А кажется — летит.
Летит над строем стиранных рубашек,
Летит над жизнью, купленной в кредит,
Летит, летит, и белым небом машет.
Пиши о том, что старенький диван
Запомнил бедра женщины усталой.
Она ушла.
Нащупала изъян.
А он все помнит, он не забывает.
Пиши про вещь.
Любая из вещей
Хранит в себе прообраз человека:
Упрямство мысли или дряблость шей,
Другой ли признак, или призрак некий.
Все стоит слов,
Все свой имеет вид,
И глубину,
И молодость, 
И старость.
Смотри, смотри, ребенок в слове спит,
И я в ребенке этом вижу завтра.

Аль Квотион 

Нет грусти в переездах в никуда,
В пути дорога кажется мостом,
Лежащим на озерах и прудах
Людей, полей,
Лежащим здесь на всем:
На адресах, где никого не ждут,
На номерах, куда не позвонить,
На улице, где праздновал нужду,
Где пил с друзьями
И трепал листву
Всех сентябрей, сгорающих в кострах.
Нет грусти в расставании с былым.
Иди, иди, дорога здесь проста,
Спеши, спеши, успей побыть живым.
Но если обернешься — не забудь
Запомнить час,
Запомнить этот миг,
И падая на скомканную грудь
Минувших дней, людей, стихов и книг,
Пройти пешком,
Пройти под смех и лязг
По мокрым лужам заспанной земли,
Последний раз пройти,
Последний раз,
По городу, который ты любил.

Аль Квотион  

Душа, талант… Поэзия… Ты бы видел ее глаза. В них все мои стихи уже написаны. Настоящие и грядущие. Все, до последнего слова, понимаешь? И я сам чертовски мало значу. Я — всего лишь рука, держащая кисть и выводящая черные рисунки строк на ее плечах, груди, спине, бедрах. Она для меня — белый лист с контуром будущей поэмы, гениальный черновик, с которого я, как двоечник, списываю ответы рифм. Конечно, что-то я писал и раньше, но писал плохо, писал так, что было стыдно за написанное. А потом появилась она и научила. Нет, не писать. Жить. Любить. Чувствовать. Думать. Искать и находить. Стремиться. Побеждать. Меняться. Видеть и слышать мир вокруг. И уже потом — воплощать жизнь в словах. Ее ли жизнь, мою ли, чью-либо еще — не важно. А теперь, если присмотреться внимательно, в каждой моей строчке сквозит едва уловимая тень с запахом сирени и озона. Это тень ее руки. И тень эта ширится, растет, проявляясь во всем, закрывая собой все. Я сам чертовски мало значу, но ты бы видел ее глаза… 

Аль Квотион  

Как он беспечен и как нетревожен,
Этот мальчишка с весенним лицом,
Этот ребенок.
В нем древняя схожесть
С лесом, и с полем, и даже с дождем.
Что ему время, спешащее мимо,
Если из нот можно строить дома,
Что ему жажда всегда быть любимым,
Если до неба — всего один взмах.
Если сейчас у него есть все лужи
Стаявших за зиму мраморных туч,
Если луч света пробился сквозь душу
И оказался на редкость певуч.
Это у нас суета и червонцы,
А у него только солнце из глаз,
Он улыбается, даже смеется,
Глядя как-будто бы дальше, сквозь нас.
Словно бы видит он нечто иное,
Там, где я вижу лишь бойню и мрак,
Словно бы помнит он что-то такое,
Что самому мне не вспомнить никак.
Он улыбается — радостно, хитро,
Этот мальчишка с весенним лицом,
Выпавший из календарности мира,
Словно бы знает, зачем мы живем.

Аль Квотион  

Писать стихи — не то же, что терпеть,
Когда в загривок вдавлены ботинки,
Когда вся жизнь закончилась на треть.
Всего лишь треть. 
Но требует починки.
Писать стихи — не то же, что уметь
Смотреть в глаза.
И видеть в них витрины,
И силуэты строек в полутьме.
Но все ж любить. 
Бессвязно и едино. 
Любить в глазах спешащую толпу,
Любить в глазах бензиновые лужи,
Любить в глазах всю эту шантрапу,
Блюющую от водки и от службы.
Писать стихи — не то же, что прожить.
И пусть не громко, но прожить достойно,
И раздарить все залежи души
Бессмысленным, безрадостным, бездомным.
И что-нибудь успеть — не для себя,
И что-нибудь оставить — чтобы было.
Хотя бы слово.
Слово без вреда.
Хотя бы небо для грядущих крыльев.
Писать стихи, рвать рифмы из груди -
Не значит достигать в себе святого.
Но написать — не то же, что убить.
А значит и стихи чего-то стоят.

Аль Квотион  

Мне не даются легкие мотивы,
Мне не дается это любованье
И поцелуйно-томная строптивость
В цветной фольге запущенного мая.
Мне сложно петь. Мне песни — как экзема
На синеватом бледном теле духа,
Растут из пор. В них суетность и немощь,
В них наших дней сражение и скудность.
Я не умею радоваться марту,
Когда старуха кашляет: «Сыночки,
Куда же вы? Куда же вы, внучата?
Поешьте хоть. Куда же вы?» 
До точки.
В ее руке, протянутой до неба,
Любовь и стыд за всех, кто отвернулся.
В ее руках… Они не просят хлеба,
Они нам дарят веру в тихом пульсе.
Я не могу писать светло и свято,
О том, что быть могло. Пишу, что было.
Хватает боли? Счастья тоже хватит.
А мне никак. Мне не хватает силы.
Мне не дано, прислушиваясь к плачу
Там, за стеной, прислушиваясь к крику,
Прислушиваясь к людям, и тем паче
Прислушиваясь к бедам многоликим,
Прислушиваясь, вслушиваясь кожей
Как в небе — гарь, как в горле — горький ком,
На радость всем скучающим прохожим
Писать стихи о чем-нибудь другом.

Аль Квотион  

Не дописал стихи. Не дописалось
Так много слов, которые нужны.
Не дописал. Прости меня за слабость,
За все мои убитые стихи.
За целый ворох драных битых строчек,
Которые я выбросил в ведро,
За каждый оставляемый мной прочерк,
За каждое измятое перо.
Во мне могила. Сыро и тревожно.
Во мне могила. Душно и темно.
И воздух горький, стылый, невозможный.
Во мне могила нерожденных слов.
Мне был весь мир — как-будто мастерская.
Не досказал. Теперь к концу иду,
И раненные мысли добивая,
И запоздало чувствуя вину.
Пройдут века. Пройдут легко, не слышно,
И там, где буквы падают с листа,
Какой-нибудь растерянный мальчишка
Допишет все, что я не дописал.

Аль Квотион  

Ты лежишь на последнем снегу,
Над тобою — безумные звезды,
Звезды кружатся, плавятся, жгут,
Превращаясь из звезд в эпизоды
Фильма жизни. Ты смотришь в экран.
Фильм не вышел. Сюжет недоигран,
Как дешевый бульварный роман.
Но тебе интересно, кто в титрах.
Но тебе интересно узнать
Режиссера полночного неба,
Сценариста всех чисел, всех дат,
Драматурга… А был ли он? Не был?
Звезды тают. И в небе от звезд
Остаются ручьи или лужи.
Звезды светят всегда на износ,
Звезды светят, а значит так нужно.
Звезды тают, стекая до губ,
И из губ хрипло воют и лают.
Ты лежишь на последнем снегу
И не знаешь, что ты замерзаешь. 

Аль Квотион  

Он растил свои песни долго. Разложил на подоконнике нотные листы, насыпал на них пшена и начал ждать. Сначала появились первые всходы. Хрупкие, ломкие, слегка дребезжащие угловатой детскостью, но уже живые. Живые. Настоящие. Ростки будущих песен. Но песни души не растут быстро, им нужна почва жизни: растраченной, раздаренной, выстраданной и вылюбленной. Всходы поднимались, набирали силу, цвет, звук, объем, а за окном торопливо бежали года, укутавшись в однотонные курточки, смущенно покашливая и отводя глаза. Время проходило случайными прохожими — мимо и безразлично. А потом песни выросли. Он обрадовался, нарвал букет самых ярких, самых добрых и человечных из них, выбежал на улицу… И увидел людей, похожих на время. Время, похожее на людей. Еще какое-то время он стоял на углу, сжимая в руках быстро вянущий букетик своих лучших песен, не нужных никому, потом плюнул, бросил их на грязный мокрый асфальт и пошел на работу, на паперть, на плаху, на бойню дней, не берущих пленных. Он шел по парку, сгибая спину под тяжестью навалившейся пустоты, выгрызающей из груди небо. Он шел по парку — нелепый, лишний старик, проживший жизнь зря и не оставивший следов за спиной. Он шел по парку, забывая то время, когда он сам был словом великой поэмы, когда он еще был не отзвучавшей нотой огромной музыки.

Аль Квотион

У тебя под кроватью живет монстр. Ты можешь заклеить весь пол распечатанными на открыточном картоне ромашками, ты можешь повесить желтые занавески и имитировать в спальне солнечный свет, ты можешь построить в кровати баррикаду из плюшевых медведей и добрых книжек, ты можешь закрыть ладонями лицо, отвернуться, забыть и забросать камнями каждого, кто заставляет тебя смотреть ему в глаза. Но у тебя под кроватью живет монстр и каждую ночь он выходит, садится тебе на грудь, ухмыляется, смотрит в твое лицо бледно-розовыми бельмами глаз и давит, давит, пока в тебе не закончится воздух. Ты можешь каждое утро забывать своего монстра, распахивать окно, судорожно дышать и упрямо улыбаться, замазывая штрихованной улыбкой все ночи, но чтобы победить монстра под кроватью нужно в него поверить. Нужно его увидеть. И тогда ты знаешь своего врага, и тогда ты видишь, с кем нужно бороться, и тогда есть шанс. Но если ты заткнешь уши, зажмуришься и будешь нервно смеяться, повторяя старую детскую мантру «я тебя не вижу, тебя нет», он останется за спиной. И ты ничего не сможешь сделать. Конечно, ты можешь. Забыть. Спрятаться. Вцепиться зубами и когтями в иллюзию жалкого, слабого мирка нарисованных ромашек и желтых занавесок. Но у тебя под кроватью живет монстр. И каждую ночь он будет упираться острыми холодными коленками тебе в грудь и безжалостно сдавливать жизнь до больного кашля. Ты все еще можешь улыбаться. Но улыбаться по-настоящему умеют только те, кто не боится смотреть своим монстрам в глаза.

Аль Квотион  

Налей еще. Глуши свою беду,
Подошвой растирай хабарик веры,
Заглядывай под юбки встречных дур,
И кашляй желтым словом в сырь и серость.
Иди до дома между развалюх,
И ангелов проси добавить срока,
Но ангелы ушли, ругаясь вслух,
Пока мы здесь творили пьянь и склоку.
Глазей вокруг, пусть сузятся зрачки,
От злости, переделанной в веселость,
И не имея собственной башки,
В словах псевдодрузей ищи свой голос. 
Ты лей еще. Отмоешься слезой,
И жалостью к себе грехи отдраишь,
А там помрешь, и вроде бы святой,
И мраморная лестница до рая.
И все нормально. Ты уже привык
Глушить себя от боли и от скуки.
Но жизнь — как подступивший к горлу крик,
Который никогда не станет звуком.

Аль Квотион  

Две строчки. Это станет эпилогом.
Два дня, две разминувшихся души.
Две рифмы. Это мало или много?
Два слова. Если сможешь — допиши
О том, как твоя женщина уходит,
Идет по парку, словно по воде,
Идет по нотной прихоти мелодий,
Идет по островкам хлопот и дел.
Она все меньше. Небо вырастает,
Большое небо над ее тропой,
Большая жизнь над тонким синим платьем,
Огромный мир над русой головой.
И хочется кричать, но глушит голос
Гул многолюдства, рев земной толпы,
А между вами — ветреная полость,
А между вами — только смог и пыль.
А между вами — люди, люди, люди,
Работы — вал, беседы обо всем,
Кто виноват, хорош ли нынче Путин,
Кто что купил в масштабе мировом.
Тебе бы сквозь назойливое эхо,
Сквозь взбалмошную злую кутерьму,
Найти следы и, пусть весь мир объехать,
Но женщину свою назад вернуть.
Тогда вперед. Вот двери, вот дорога,
Вот поручни больных стремленьем букв.
Так эпилог становится прологом, 
И снова: Здравствуй. Я тебя люблю. 

Аль Квотион 

Ну здравствуй, девочка. Ты откуда?
Твои следы убегают в век,
Где тонет парусник острогрудый,
Где сны сжигают изнанку век.
Где человек очень мало стоит,
Где он стоит между двух огней,
Где только мертвых берут в герои,
А для живых не хватает дней.
В твоих следах алгоритмы правды,
Суровой, горькой, попробуй пить
Глотками слов. Впрочем, нет. Не надо.
В твоих следах все насквозь кровит.
И ты стираешь следы с дороги,
Тебе плевать на толпу зевак,
На крики чаек, на лай бульдогов,
На женщин-птиц, на мужчин-собак.
А знаешь, девочка, мы похожи,
Таких, как мы, за версту видать,
По угловатой бессильной дрожи,
По цвету глаз, где течет вода.
Пойдем со мною — поверх повесток
Писать о жизни на семь ладов.
Пока карманные поэтесски
Играют в кукольную любовь.

Аль Квотион  

Ты много дорог прошел, ты многое пережил,
Да только стоишь один и смотришь в свое окно.
В крови говорят стихи, семь кубиков в ней чернил,
Да только тебе плевать. Тебе уже все равно.
Она забрала ключи и села в свое такси,
А дальше за ней — туман, а дальше за ней — война.
Ты шепчешь еще «прости», ты просишь еще «спаси»,
Но будущность тает льдом и завтра уже не видна.
И нет никаких перспектив, и выхода тоже нет,
А в лужах уже весна, весна безо всяких причин.
Войну соберет в глазах безногий уставший дед,
А женщина будет там, в объятьях других мужчин.
Ты чуешь горячий мир, бежишь по нему рысцой,
Ты учишь слова людей, ты в этих словах, как кит,
И море тебе по грудь, и солью свело лицо.
Но ты позабыл язык на котором она молчит.
А значит, не хватит дней. А значит, не хватит сил.
Она заберет ключи и станет вокруг темно.
Ты много дорог прошел, ты многое пережил,
Да только стоишь один и смотришь в свое окно.

Аль Квотион  

Родная, что ты видишь там? В том «по делам», куда уходишь?
И закрывая тихо дверь, о чем молчит тебе душа?
Переживание потерь — не больше, чем подсчет расходов.
И, в общем, не о чем грустить. И, в общем, некогда дышать.
Родная, это просто день. Обычный день, один из многих.
И можно что-то отложить, и можно что-то отыскать. 
— Останешься?
— Да нет, пора. 
Пора теней, пора итогов.
Пора закрыть входную дверь, пора пустынь, пора песка.
Родная, завтра новый день. Один такой, других не будет.
И можно что-то изменить. Я сам зайду, ты подожди.
— Придешь?
— Сегодня не смогу. Я в никуда из ниоткуда.
А на пути моем стоят, стоят осенние дожди.
Родная, этот день пройдет. Так быстро, наспех — не заметишь.
И год пройдет, и жизнь пройдет, и мы пройдем, как не пройти.
Ты убежишь творить свой мир. Я прошатаюсь век поэтом.
Но мне все хочется успеть хоть раз прижать тебя к груди.

Аль Квотион  

А смысл все же есть у этой жизни.
Единственная роль. У всех своя.
Кому-то строить крепкий жадный бизнес,
Кому-то быт, религия, семья.
Единственная роль. Другой не будет.
Но плакаться тебе, мой друг, грешно.
Театр судеб пуст и многолюден,
В театре судеб ярко и темно.
И ты стоишь. Потерянной осиной
И тянешь ветви через бурелом
Поэзии, укутанной в морщины,
Поэтики тоски под каблуком.
И ты летишь. Раздолбанный рассудок
Собою заменяет парашют,
В театре неизменного абсурда,
По свечкам звезд прокладывая путь.
Твоя задача встать, как прежде, с краю,
И в бездну заглянуть, и опознать
Бегущих в небе строк живую стаю,
И, стоя на краю, открыть глаза.
Твоя задача — всю бездомность мира,
Всю ложь его, деленную на два,
Весь свет его — бессонный, серый, сирый,
Собрать в кулак и облачить в слова.

Аль Квотион  

Спеши, спеши, живи легко,
Беги, беги на самолеты,
Ведь все равно не хватит слов,
И не твоя это забота.
Тебе не хватит пары дней
Простить жену,
Заехать к деду.
Лети, лети, живи быстрей,
За грешною мечтою следуй.
Как здесь успеть согреть всю голь,
Как здесь успеть унять все вопли,
И выслушать чужую боль.
И ужаснуться этой боли. 
И друга старого найти,
И хлопнуть по плечу, как раньше.
Живи, живи всегда в пути,
И становись в дороге старше.
Куда бежим, куда бежим,
Теряя все от вечной спешки.
Постой, мой друг. 
Глотни души.
И залатай все эти бреши.

Аль Квотион  

Попробуй уснуть, когда время оглохло
И давится кровью и пылью,
Когда каждый день, равнодушный и сохлый,
Копают кому-то могилы.
Попробуй уснуть, когда каждый прохожий
Плюет в обнаженную душу,
И ты их любить уже больше не можешь,
Съезжая под вечер с катушек.
Попробуй уснуть, когда рядом, за стенкой
Живой человек тихо воет,
А завтра его продадут за бесценок,
А завтра он сдохнет в запое.
Попробуй смотреть только в сторону света,
Попробуй, посмей отвернуться,
От боли, калек, от вопросов, ответов,
От брошенных в пекло безумцев.
Попробуй уснуть. Строй забор из улыбок,
Пусть мимо идут, ты не должен
Прощать, понимать, каждый миг делать выбор.
Попробуй уснуть.
Если сможешь.

Аль Квотион