Все изменилось. Все стало другим. 

Она ушла в ванную. Шум воды, шебуршание флакончиков, плеск. А я сижу за монитором своего ноутбука и работаю. Это нормально, в этом нет трагедии. Но когда-то давно…

«Она была невозможно далеко от меня, нас разделяли границы стран, часовые пояса и тысячи километров. Я звонил ей, мне было плевать на счета за тысячу евро, я должен был слышать ее голос. Просто слышать. И жадно вслушиваться в каждое слово.

- Я в ванне.
— Ты не знаешь, как сильно мне хотелось бы сейчас быть рядом с тобой. 
»Шуршание и смех в трубке«
— Что бы ты делал, окажись со мной сейчас?
— Я бы сидел рядом. Я бы смотрел на тебя. А ты была бы растрепанная, мыльная и смешная. Я бы не отходил ни на шаг, я бы рассказывал тебе про страны, где ты не была, про мир, который ты не знала, а сам тайно любовался бы мокрым бархатом твоей кожи. 
— Ты правда веришь, что это было бы тайно?
Смеюсь. 
— Я надеюсь. Иначе бы ты вытолкала меня взашей, не дослушав самого интересного.»

Прошли годы. Она ходит в ванную регулярно. А я каждый раз нахожу более важные, более интересные дела. Я больше не знаю, что мне там делать. Мокро, душно… И скучно. 

Раньше мы познавали жизнь и друг друга в ней, мы жили яростно, вдохновляясь каждой секундой бытия. А теперь мы не живем. Мы привычно, изо дня в день повторяем тот же набор действий, те же слова, те же поступки. И не потому что все еще хочется что-то делать, а потому что вроде бы так принято, вроде бы это для чего-то нужно. Но мы не можем вспомнить — для чего. Мы даже любовь превратили в привычку. Она привыкла прятать свои просьбы о спасении от этого удушья и нехватки тепла, внимания и человечности в выпады. «Сволочь, ты не хочешь меня замечать!» Понятия просьбы почему-то исчезло. Исчезло то раннее «Обними меня, мне не хватает тебя». Я в ответ привык защищаться и тоже атаковать. Привычка ссор вместо открытия любви. Я даже привык заниматься с ней сексом по вторникам, четвергам и по выходным. Усталость, сонливость и завтра с утра на работу. И иногда ловлю себя на том, что с большим удовольствием бы уснул, но без этого она обидится и снова будет скандал. Страсть превратилась в традицию. Нежность — в обязательство. 

«Когда-то давно, много лет назад, мы встретились. Я пришел к ней. Была зима, падал тяжелый снег. Мы протанцевали под этим снегопадом весь вечер. Поделили на двоих один плеер и танцевали, игнорируя иногда скептические, иногда брезгливые, иногда понимающие взгляды прохожих. А потом лежали в кровати и смотрели в потолок, взявшись за руки. 

- Давай еще раз?
— Уже утро, угомонись. 
— Так давай отметим начало нового дня чем-то хорошим… Эй, не бей меня подушкой!
— Пойдем сегодня снова гулять?
— Пойдем. Только теперь моя очередь выбирать музыку.
— А давай проживем так всю жизнь? Вот так, как сейчас? 
— Именно так все и будет. Но для начала…
»фырканье и хихиканье, звук поцелуев«
— Мы еще не отметили начало нового, прекрасного дня, это надо срочно исправить. Тем более, что я тебя уже хочу. И по-моему я хочу тебя всегда…»

Я стал чаще кричать. Не потому что на это действительно есть причина, нет. Просто я стал чаще кричать на нее. А она начала меня бояться. А я ведь никогда не хотел, чтобы она боялась меня, я видел все совсем иначе. И слабое убеждение, что я живу именно с тем человеком, которого выбрал, уже не действует. Потому что мы оба выбирали другое. Мы выбирали других нас. Но их уже давно нет. Я изменился, она изменилась. Мы меняли друг друга годами, как неумелые криворукие скульпторы, а потом посмотрели на результат и разочаровались. Собой и своим творением. Раньше я рвался вперед, я верил в будущее. Теперь я смотрю назад. И там, позади, в давно уже прожитом я вижу:

Раньше нас разделяли границы стран, часовые пояса и тысячи километров. Но тогда мы были намного ближе, чем сейчас, когда сидим каждый за своим компьютером в метре друг от друга.

Аль Квотион  

Не плачь словами, жизнь не любит спелой
Соленой боли. Горькой, долголетней.
Мы носим детство, выбирая зрелость,
И за самих себя всегда в ответе.
Не плачь в стихи. Не умножай трагичность
Пропащих душ, что спели и уснули.
Не плачь. Поверь. Как в старой-старой притче.
Поверь в огни вечерних мокрых улиц,
В свет мутных фар, плюющий в наши лица,
В шум полулюдных, пьяных остановок,
В кротовий лаз судьбы, где заблудиться
Всегда легко, легко и тупиково.
Поверь в ту жизнь, что просто есть. И дышит,
И нас качает на больших ладонях,
Поверь в босое счастье всех мальчишек,
Кто не узнал стрельбы, но небо понял.
Поверь в глухой, изношенный свой выдох
Десятка слов в провал окошка вьюжный.
Поверь себе. Без вымысла и скидок.
Поверь в меня. Сейчас мне это нужно. 

Аль Квотион   

Мне бы грязь с лица стереть 
И вдохнуть холодный воздух,
Мне бы жизнь твою в письме,
И вернуть всех птиц по гнездам,
Только все сильней мигрень,
Только ты. Поешь? Молчишь ли?
Только каждый новый день
Жизнь не дарит передышки.
Мне бы дыры все зашить
На разорванном рассудке,
От боев и до женитьб
Мне один бы промежуток.
Мне бы копоть эту смыть,
И обнять тебя, как раньше,
Мне бы выстроить мосты
Вместо залпов и замашек.
Мне бы просто тишины, 
Тишины, ты понимаешь?
И нащупать в ней, где ты-
Безрассудная, живая.
Мне бы просто всех любить,
Накормить всех хлебом слова,
Мне бы все отдать долги
И занять у жизни снова.
Мне бы времени — на треть
Не ползти на брюхе к раю,
Мне бы грязь с лица стереть…
Только я не успеваю.

Аль Квотион  

Как много солнца. Хоть подставляй ладони и собирай этот щедрый свет. Сегодня отличная погода. 

Смотрел на тебя, а ты говорила. Какие-то легкие и милые слова. Я не разобрал ни одного, но запомнил каждое движение губ. Ведь бывает так, что движение губ всего одного маленького человека вдруг становится грандиознее и величественнее движения рек, движения льдов, движения звезд и галактик. Когда я смотрю на тебя, я это понимаю.  

Я глупый человек. Глупые люди способны только любить. Не чувствуя зла. Нет, они так же встают на грабли жизни и расшибают дурные лбы, им так же больно, их даже добить легче, чем умных. Они встречают зло, знают о нем, прикрываются от него слабыми руками. Они его просто не чувствуют. Они способны только любить. Я глупый. И похоже, что становлюсь все глупее. 

Впитываю кожей твой ласковый, заботливый эгоизм. Твою нежную, теплую слепоту. Качаю в руках твою любящую гордыню и пою колыбельную. Тихо-тихо. Жалею тебя за все твои несправедливые слова, справедливо брошенные мне в лицо. Спи, моя родная пылкая чуждость, во сне мы гроздьями будем собирать звезды, которые еще остались над нами. 

Когда хлопает дверь — это не звук. Это срыв. Это разрыв связывающих нас орбит. Это запах крепкого кофе и обреченная тишина на кухне. Это ледяная волна боли, бьющая точно в горло, до спазма, до кашля. Это пауза перед началом новых событий. Потому что у всего есть свое начало, у любви и боли, у жизни и смерти. И у всего есть своя секунда до начала, в которой вершится грядущее. Молчание Бога перед грядущим словом. 

В моей постели почему-то стало людно. Людно и переменчиво. Кто-то уходит, кто-то приходит. А я лежу в ней, еще чувствую, как по груди скользят холодные влажные пальцы, но я уже не здесь. Я вышел в дверь на потолке и смотрю в небо. Ты скажешь, что так нельзя. Постель — не проходной двор, она только для двоих. А я отвечу тебе, что небо — для всех. 

Получил твое письмо. Взглянул на лабиринт букв, потом свернул в самокрутку и скурил. Письмо оказалось кисло-горьким на вкус. Слова чернели, обугливались и превращались в дым, которым я дышал. Так будет правильнее. 

Смотрю в окно. Красиво. Все в мире красиво, и деревья эти, и люди, и дома. Все красиво и пусто. И солнца почему-то больше нет. 

Аль Квотион 

Ты танцевала внутри своей души. Распахнув сердце, ты танцевала босыми ножками на ледяной траве. В мире темнело и становилось холоднее. Мир тянул к тебе бесконечные липкие и тяжелые руки. Мир дышал на тебя ложью, бедами, одиночеством, болью и усталостью. Кто-то шипел, кто-то молчал, кто-то беспощадно комкал и выбрасывал в мусор твою надежду, кто-то саркастически смеялся в твою слабость. А ты танцевала, кружилась, еще улыбалась, а потом вскинула руки и… Задохнулась. И упала. Тенью, снегом упала на черную землю. Но этим танцем я жил и дышал. И теперь я стою рядом, опоздавший, опустившись на колени, и глажу тебя по спутанным поседевшим волосам. И грею собственным дыханием бледные щеки, и прижимаю к горячей груди твое невесомое тельце, и все шепчу тебе, наклонившись близко-близко, связывая нас в единую неразрывность: «вернись». И когда ты воскреснешь — я буду рядом. 

Ты танцевала внутри своей души. Я мог успеть, ворваться в этот снег, разметать к чертям это одиночество, но стоял и смотрел на твой танец. Я опоздал. И стал убийцей. Милая, милая моя девочка, ты только не засыпай, слушай мой голос. Я опоздавший среди опоздавших, я убийца среди убийц. Потому что все мы в свой час опаздываем. Прийти, удержать, обнять, не отпустить, хотя бы просто сказать. А без тебя уже ничего не будет. Нет, останется мир, люди будут жить, рождаться, умирать, солнце будет вставать на востоке и садиться на западе. Просто не будет больше ни-че-го. Понимаешь? Будет жизнь, и в жизни даже будет счастье. Счастье будет, а смысла — нет. Слышишь? Не оставляй меня. Ты мне очень нужна. Потому что именно ты однажды научила меня любить. А теперь ты лежишь: тихая, исчезающая на моих руках и больше не танцуешь. А я вою вверх, чувствуя лицом, как от этого крика напрягается и дрожит небо. Ты научила меня любить. Теперь научи меня стрелять, чтобы эту любовь не растоптали ублюдки. 

Аль Квотион  

Когда начался этот спектакль, на стене уже висели крылья. И все было ясно наперед. Бледные фарфоровые люди на сцене рисовали друг другу тонкие перья на лопатках. А в воздухе пахло гарью, кто-то кричал, кто-то плакал, а кто-то сидел у стены, обняв колени, и молчал. И это страшное молчание, проступающее в неподвижных, застывших глазах, говорило больше криков и плача. Люди играли в одиноких птиц. Их было много, они шумной светлой стаей бились в сердца, чирикали о любви, каркали о непонимании, свистели о чем-то еще. Их было так много, и каждый пел, и каждый говорил, но в общем гомоне было не разобрать ни единого слова, не расслышать ни единого голоса. А в зале сидел зритель. Он листал программку этого театра абсурда и иногда поглядывал на висящие на стене крылья. Те самые крылья, которые для полета — не больше, чем балласт. Те крылья, которые для падения — заезженный театральный символ. И люди падали. И разбивались, разлетаясь осколками фарфора. Но зритель не уходил. Он верил, что когда все вокруг говорят, говорят, говорят о себе, кто-то должен слушать. Хоть кто-то. Потому что друг друга они не услышат, эти глухие, одинокие птицы, сбившиеся в стаю. А когда спектакль закончится, он выйдет из театра, глубоко вдохнет холодный вечерний воздух, устав от гари, улыбнется тишине, устав от шума, окинет взглядом прозрачный простор жизни и запишет в старенький блокнот начало будущего стихотворения: «Не птицы одиноки в небе, а небо одиноко в птицах.» 

Аль Квотион 

Ну что, малыш? Мы живы, мы сильны,
И даже есть над чем еще смеяться
На сцене дней, в присутствии войны,
Под стук судьбы промеж житейских станций.
Не верь глазам, я вовсе не устал,
А то, что вверх смотрю, так это придурь,
И все слова… А что слова? Листва,
Ее покров по прошлому раскидан. 
Ну что, малыш? Есть в жизни свет один,
И этот свет не даст нам отсидеться.
Ты прогрызаешь ход в моей груди,
Чтобы потом согреться где-то в сердце.
А мне не больно. Мне уже плевать,
Сижу и пялюсь в сжеванное небо,
Не жду добра и не ищу привал,
И не считаю стоимость ущерба. 
Ну что, малыш? Смотри на грязь плевков,
И верь в любовь, идя вперед вдоль тюрем.
Вот наша жизнь. В ней тошно и легко.
Бензином пахнет. Что ж… Давай закурим. 

Аль Квотион   

Девочка в зеленом пальтишке и неуместных красных варежках идет по улочке, мурлыкает под нос, сметает носочками ботинок снег и широко улыбается. А вдоль дороги стоят деревья: зимние, тонкие, хватающее бледное небо черным кружевом паутинных ветвей. Нищие деревья, голодные до света и тепла, стоят на паперти улицы, по которой идет девочка. Идет в мой дом. Звонок. Открываю. Раскрасневшиеся щеки, озорные глаза и на шапке тает снег. А в красных варежках — ветки. Самые обычные ветки. Смотрю на этот нелепый веник, а она протягивает их мне — как огромное сокровище. Зачем же ты, девочка? Зачем пришла ты в мой дом? Разве не чувствуешь ты, что свет здесь давно погас, что все остыло, покрылось инеем, уснуло, замерзло? Зачем тянешься ко мне своим горячим личиком, зачем целуешь в бледные, сжатые губы? Темно в моем доме, зябко и тихо. Посмотри, во мне самом не осталось того, что так пело, что тянуло тебя ближе — танцевать душой под это пение. Зачем этот букетик, этот смешной, неумелый подарок? Стою, ищу слова и смотрю на маленькие веточки в красных рукавичках, на маленькое солнышко в ее глазах. А она щебечет без остановки, она то смеется, то строго морщит нос, она стряхивает пыль, ищет вазу, шумит и живет. И дом тоже нехотя оживает, начинает дышать. Вот и сердце забилось. Мое? Я не знаю. А она не замечает этого, ставит свой букетик в воду и радуется. Просто так. Просто потому что она такая. А на принесенных ею ветках — почки. На улице февраль, а на них почки. И тогда я понимаю: в этих тоненьких веточках заключено обещание будущего. Не слабая надежда, а бесконечная уверенность в нем. И именно в этом дар этой девочки, именно это она принесла в мой дом. И я ловлю себя на том, что тоже улыбаюсь. Счастье мое… Слышу тебя, понимаю. Спасибо тебе. Просто я иногда перестаю верить, что зима закончится. А она всегда точно знает, что впереди — весна. 

Аль Квотион  

Пропей талант, сотри, низвергни,
Сложи в мешок и утопи,
Размажь по буквам равномерно
И загони его в тупик,
Чтоб не рождалось на бумаге
Все то, что остро бьет сердца,
Ни плач тоски, ни крик отваги
Ни взгляд как-будто мудреца.
Заколоти талант в квартире,
Потом сожги, пускай горит,
Пускай не трогает отныне
Ни ругань нашу, ни молитв.
Пускай не режет по живому
Всю человеческую муть.
Все, что рыдало в тебе — в омут,
Все, что светило — в мрак, задуть.
И будешь жить. И в перевалку
Идти вперед, и сыт, и тих.
Пропей талант, его не жалко,
Когда живешь в стране глухих. 

Аль Квотион  

Эти дни не забыть, эти дни наших встреч,
Когда ты была песней, звучащей на солнце,
Когда всей красоты — не испить, не изречь,
Когда все по плечу, когда все удается.
Эти дни не прожить просто так, без чудес,
Эти светлые дни понимания жизни,
Эту радужность лиц, эту красочность мест,
Этих звезд бесконечных тоску и недвижность.
Эти дни не пройдут, они будут в тебе,
Когда ты, улыбаясь, пойдешь со мной рядом
В те края, где весь мир первозданен и бел,
В те края, что даются живым, как награда 
За борьбу и за пыл, за любовь и за смех,
За способность протягивать ближнему руку,
За умение петь, не себе, а для всех,
И за силы сказать всем «прости» и «спасибо».
Эти дни наших встреч, эти дни наших слов,
Эти дни нам даны, чтобы в душу всмотреться.
Эти дни пробегают неслышно, легко,
Но какие следы оставляют на сердце.

Аль Квотион  

Эти зимние, зимние люди,
Эта бледная мраморность лиц,
Эта чуждость любому абсурду,
Эти пальчики из рукавиц.
Они смотрят мне вслед с укоризной,
Я не их, я чумазый, чужой,
Я с котомкой хожу по карнизам
И кормлю черных птиц пустотой. 
Не умею красиво, стерильно, 
Не умею прохладно — горит,
Все горит во мне — сердце и глина,
Из которой леплю я стихи.
Я мальчишкой шатаюсь по миру,
Заблудился в «никто» и «никем»,
И кричат мне: «ты вышел, ты вырос»,
Но кричат на чужом языке.
Эти зимние, зимние люди,
Им легко, им не больно за всех.
Они даже не люди — сосуды
Правды правд. Только все о себе.
И не нужно им больше. Не нужно
Знать, как где-то копают гробы.
Как чисты их просторные души,
Как чисты, как чисты и… пусты.

Аль Квотион  

Она уходит. Так порой бывает,
Когда остаться здесь никак нельзя,
Когда шаги — по лезвию, по краю,
Когда от неба — только зыбь и зябь.
Когда плевать на россыпи бумажек -
Счетов и писем от чужих людей,
Когда никто тебе уже не скажет
Обычных слов, в которых жизнь теплей.
В ее глазах — тоска и бесприютность,
В ее глазах — метание и резь,
В ее глазах заоблачно и мутно,
Она не здесь, она уже не здесь,
Где чахлый хрип срывается из легких,
Где давит стон ввалившуюся грудь,
Где косность рук и пухлые отеки
Не прекращают ныть, болеть, тянуть.
Она не здесь. Она бежит по полю,
А там трава — почти что до небес,
Она девчонка, песня вьется в горле,
И ко всему в ней новый интерес.
И вот сейчас она вбежит на холмик,
Где столько света — Господи, смотри!,
Она вбежит и будет снова дома,
И будет только счастье впереди.
Я провожаю. Душно. Скоро полдень.
Мне жить и жить, но в этот трудный час
Я верю: там, куда она уходит,
Ее встречают те, кто лучше нас.

Аль Квотион  

Девочка… Слабая, тонкая, тихая.
Кардиограмма — неровный пунктир. 
И тишина. Зафиксируйте. Вскрытие.
В это мгновение рушится мир. 
Мальчик на крыше. Влюбленный. Под прядями
Бледные щеки, как мел, как кефир.
Он улыбается. Медленно падает.
В это мгновение рушится мир.
Женщина грустная. Что же ты, милая?
Сердце свое излюбила до дыр.
Время прошло. Откачать не смогли ее.
В это мгновение рушится мир.
Дедушка, стойте. Куда Вы? Уходите?
Жизнь на копейки, болезни и спирт.
Незачем жить. Гулко тикают ходики.
В это мгновение рушится мир. 
В каждой квартире по драме. Все улицы
В этих квартирах, как в буквах листок.
В это мгновение рушится, рушится…
Только об этом не знает никто.

Аль Квотион  

Любовь не рай, не веточка сирени,
Не светлый праздник радости весенней
И не открытка с видом на случайность,
Любовь не выдох отрешенно-тайный.
Я уходил, кричал тебе «не буду!»,
Ты разбивала всю мою посуду.
Я год молчал, я избегал свиданий,
Я зашивал стихами шрам свой давний.
Потом встречались. Снова, как больные,
Впивались в плечи, рвали, к черту, крылья,
Мы целовались пьяные в прихожей,
И лед по нервам, и огонь по коже.
Мы засыпали, скатываясь в нежность,
Мы уставали, впрочем, только внешне.
Я штопал твой израненный рассудок,
Потом опять: «не буду» и посуда.
Любовь не сон о спелом вдохновеньи,
Любовь не стон, в котором все больнее,
Любовь не брак, не вера и не бизнес.
Любовь не то. Любовь равна всей жизни.

Аль Квотион 

Что там завтра? Заснеженный мир поцелует в улыбку,
И пойдешь по нему разбазаривать жизнь и судьбу,
По могилам сугробов, по родине злой и великой,
По зерну вековому просыпанных в прошлое букв.
Ты полюбишь кого-то. И кто-то тебе не ответит.
Ты сопьешься от боли, но чтобы воскреснуть к утру.
А потом ты поймешь, что стоишь на огромной планете,
Где так много заплаканных глаз и разомкнутых рук.
Пожалеешь людей и начнешь их любить по-иному:
Молча. Глядя в сердца. Гладя слабую птицу души.
Разбивая стихами и криком застывшую кому -
Одиночество женщин, усталость молчащих мужчин.
Ты пройдешь сто дорог, и все станет до пошлости книжным,
Проживешь эту зиму, мечтая проснуться весной.
Что там завтра? Да как и всегда. Обновление жизни.
Это все, что когда-либо было и будет с тобой.

Аль Квотион

Я не знаю ответов. Я учу это время.
Это время о людях, это время о нас.
Я смотрю в этот город, в этот талый, распевный
Промежуток житейства с перемычками трасс.
Я учусь. Я читаю в этих зимних квартирах
Те учебники жизни, где душа — как ладонь,
Где насквозь, но не видно, где так зябко и сыро,
Где на каждое сердце по своей накладной.
Я учусь. Я рисую на доске синим мелом
Подрастающий опыт, раздобытый в боях,
Как студент-недоучка, я люблю неумело,
Словно двоечник-школьник, ошибаюсь в друзьях.
Но когда в это небо поднимаются птицы,
Мне так хочется верить в милосердье и грусть,
В то, что все впереди, когда телу — за тридцать,
Что не зная ответов, я все же учусь.

Аль Квотион 

Все мы дети, которым сказали, что нужно быть строгими,
Что цена всему — время, что в сердце сквозняк по годам,
Что судьба обернется не светом, а только итогами,
И воздастся по мере, и чем-то окупится нам.
А мы дети. Мы прячем за пазуху сказки и пряники,
Мы приходим из жизни — в горячие руки лицом,
В теплый дом, в тишину, где все просто, без злобы и паники,
Где желанная женщина ждет за скрипучим крыльцом.
Да и нужно ли большее, если глаза улыбаются,
И плечо пахнет сеном и ночью, и требует губ,
И грызня за свободу кончается каждую пятницу,
И на кухне жена напевает, и варится суп.
А за пазухой — солнце, кораблик и что-то волшебное,
А в карманах — конфеты и птицы, и маленький смех.
Все мы дети, которых учили сражаться и требовать,
Все мы дети, которые прячут наивность от всех.
Жизнь идет, и идут вслед за нею тоска и бессонница,
Но я все еще жив, и мне кажется, все еще цел.
Я боюсь завершенья, боюсь, что все в мире закончится,
Но я страстно желаю увидеть, что будет в конце.

Аль Квотион

Там иконы стоят. Там иконы и дряхлые руки,
Что стирают с окладов почти невесомую пыль.
Там читает неслышно молитвы седая старуха.
За меня те молитвы. За жизнь мою, опыт и пыл.
Там трава по плечо. Там не слышно ни лязга, ни крика,
Там мое хулиганское детство до речки бежит,
Чтобы в воду смотреть, чтобы с птицами петь и чирикать,
Чтобы яблоки рвать в ожидании будущих битв.
Там до солнца — рукой. Там деревья похожи на мачты-
Был моим кораблем молчаливый, разросшийся вяз.
Там стрекозы летят тонкой веточкой в крыльях прозрачных,
И дворняга знакомая ловит их сонностью глаз.
И там нет, представляешь, там нет тебя, нет твоих споров,
Нет жестоко изогнутых губ, нет делений в ролях,
Нет на сердце зимы, этих стылей бескровных, узорных,
Но я счастлив. Я все же там счастлив в забытых краях.
Там иконы стоят. Мягкий свет между ними лучится,
Образуя какой-то замедленный, долгий покой.
А с икон смотрят в душу простые и добрые лица,
И мне снится, что эти иконы написаны мной.

Аль Квотион

Ты сегодня такая… Таких не бывает.
О таких только пишут, в секрете храня
Эту лунность ресниц, этих рук воркованье,
Эти ноги босые на острых камнях,
Эту щедрость души, врачевание сердца,
Эту легкость шагов по руинам небес,
Эти запахи ладана, кожи и специй,
И от прошлого — черный до гари порез.
Ты сегодня такая… А я, как обычно,
Как дурак, как подлец, промолчал, не сказал
Что нужна, что люблю. Спрятал взгляд в поэтичность,
И пишу в ней оскал и трагичный финал.
Ты не верь. Ты всмотрись в эту долгую зиму,
В силуэты уставших, согбенных домов,
Где все люди больны, где все души судимы,
Где любой новый крик уже вовсе не нов.
Там не жизнь, а игра, там не вера, а мнимость,
Там стригут без разбора, по плечи рубя,
Но на белом снегу нацелованы письма.
Прочитай их, родная. Они для тебя.

Аль Квотион

Я хотел тишины, но везде слышен стук -
Это время хохочет: «меня не вернуть»,
Это мертвые петли минут, круг их туг,
Это стрелки часов указуют на грудь.
Это время бежит, это время крадет
Все, что было моим, все, что было во мне.
Циферблат, ухмыляясь, толкает вперед
И вжимает в себя все сильней, все плотней.
Не хочу, не хочу, отпусти меня вверх,
Там простреленность звезд, тишина и полет.
А в ответ: «тик» и «тук». И дрожат, словно нерв.
Это время стучит, и ломает, и бьет.
Сжал кулак. Я хочу тишины, не стучи
По больной голове колотушкой секунд,
Эти стрелки твои не друзья — палачи,
Они в каждом разрыве прижизненных струн.
Я хочу тишины. Постоянства. Причал,
Где не будет потерь, где трава и крыльцо.
Убежал, улетел, только руку разжал -
А в ладони — часы. И смеются в лицо.

Аль Квотион