Рождественская

Крутит ветер фонари
На реке Фонтанке.
Спите, дети... До зари
С вами - добрый ангел.

Начинает колдовство
Домовой-проказник.
Завтра будет Рождество,
Завтра будет праздник.

Ляжет ласковый снежок
На дыру-прореху.
То-то будет хорошо,
То-то будет смеху.

Каждый что-нибудь найдет
В варежках и в шапке.
А соседский Васька-кот
Спрячет цап-царапки.

Звон-фольга, как серебро.
Розовые банты.
Прочь бумагу! Прочь перо!
Скучные диктанты.

Замелькают в зеркалах
Платья-паутинки.
Любит добрая игла
Добрые пластинки.

Будем весело делить
Дольки мандарина.
Будет радостно кружить
Елка-балерина.

Полетят из-под руки
Клавиши рояля.
И запляшут пузырьки
В мамином бокале.

То-то будет хорошо,
Смеху будет много.
Спите, дети. Я пошел.
Скатертью тревога...

все стихи здесь

Звонким колокол ударом

Будит зимний воздух.

Мы работали недаром,

Будет светел отдых.

Серебрится легкий иней

Около подъезда.

Серебристые на синей

Ясной тверди звезды.

Как прозрачен, белоснежен

Блеск узорных окон!

Как пушист и мягко нежен

Золотой твой локон!

Как тонка ты в красной шубке,

С бантиком в косице!

Засмеешься – вздрогнут губки,

Задрожат ресницы.

Веселишь ты всех прохожих —

Молодых и старых,

Некрасивых и пригожих,

Толстых и поджарых.

Подивятся, улыбнутся,

Поплетутся дале,

Будто вовсе, как смеются

Дети, не видали.

И пойдешь ты дальше с мамой

Покупать игрушки

И рассматривать за рамой

Звезды и хлопушки…

Сестры будут куклам рады,

Братья просят пушек,

А тебе совсем не надо

Никаких игрушек.

Ты сама нарядишь елку

В звезды золотые

И привяжешь к ветке колкой

Яблоки большие,

Ты на елку бусы кинешь,

Золотые нити.

Ветки крепкие раздвинешь,

Крикнешь: « Посмотрите!»

Крикнешь ты, поднимешь ветку

Тонкими руками…

А уж там смеется дедка

С белыми усами!

Анна Ахматова

все стихи здесь

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА

В холодную пору, в местности, привычной скорей к жаре,
чем к холоду, к плоской поверхности более, чем к горе,
Младенец родился в пещере, чтоб мир спасти;
мело, как только в пустыне может зимой мести.
Ему все казалось огромным: грудь Матери, желтый пар
из воловьих ноздрей, волхвы - Бальтазар, Каспар,
Мельхиор; их подарки, втащенные сюда.
Он был всего лишь точкой. И точкой была Звезда.
Внимательно, не мигая, сквозь редкие облака,
на лежащего в яслях Ребенка издалека,
из глубины Вселенной, с другого ее конца,
Звезда смотрела в пещеру. И это был взгляд Отца.
1987



Представь, чиркнув спичкой, тот вечер в пещере,
используй, чтоб холод почувствовать, щели
в полу, чтоб почувствовать голод - посуду,
а что до пустыни, пустыня повсюду.
Представь, чиркнув спичкой, ту полночь в пещере,
огонь, очертанья животных, вещей ли,
и - складкам смешать дав лицо с полотенцем -
Марию, Иосифа, сверток с Младенцем.
Представь трех царей, караванов движенье
к пещере; верней, трех лучей приближенье
к звезде, скрип поклажи, бренчание ботал
(Младенец покамест не заработал
на колокол с эхом в сгустившейся сини).
Представь, что Господь в Человеческом Сыне
впервые Себя узнает на огромном
впотьмах расстояньи: бездомный в бездомном.
1989

Рождество

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.

Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал младенец, и дары лежали.

В Рождество все немного волхвы...

В Рождество все немного волхвы.
В продовольственных слякоть и давка.
Из-за банки кофейной халвы
производит осаду прилавка
грудой свертков навьюченный люд:
каждый сам себе царь и верблюд.

Сетки, сумки, авоськи, кульки,
шапки, галстуки, сбитые набок.
Запах водки, хвои и трески,
мандаринов, корицы и яблок.
Хаос лиц, и не видно тропы
в Вифлеем из-за снежной крупы.

И разносчики скромных даров
в транспорт прыгают, ломятся в двери,
исчезают в провалах дворов,
даже зная, что пусто в пещере:
ни животных, ни яслей, ни Той,
над Которою - нимб золотой.

Пустота. Но при мысли о ней
видишь вдруг как бы свет ниоткуда.
Знал бы Ирод, что чем он сильней,
тем верней, неизбежнее чудо.
Постоянство такого родства -
основной механизм Рождества.

То и празднуют нынче везде,
что Его приближенье, сдвигая
все столы. Не потребность в звезде
пусть еще, но уж воля благая
в человеках видна издали,
и костры пастухи разожгли.

Валит снег; не дымят, но трубят
трубы кровель. Все лица, как пятна.
Ирод пьет. Бабы прячут ребят.
Кто грядет - никому непонятно:
мы не знаем примет, и сердца
могут вдруг не признать пришлеца.

Но, когда на дверном сквозняке
из тумана ночного густого
возникает фигура в платке,
и Младенца, и Духа Святого
ощущаешь в себе без стыда;
смотришь в небо и видишь - звезда.

Сретенье

Анне Ахматовой

Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.

И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.

Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.

И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.

А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,

реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он - твое продолженье и света

источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем".- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,

кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.

И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
И старец сказал, повернувшись к Марии:

"В Лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым

терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".

Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле

для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.

И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога

пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.

Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,

он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,

как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.

    Младенец, Мария, Иосиф, цари,
    скотина, верблюды, их поводыри,
    в овчине до пят пастухи-исполины
    - все стало набором игрушек из глины.
    В усыпанном блестками ватном снегу
    пылает костер. И потрогать фольгу
    звезды пальцем хочется; собственно, всеми
    пятью - как младенцу тогда в Вифлееме.
    Тогда в Вифлееме все было крупней.
    Но глине приятно с фольгою над ней
    и ватой, разбросанной тут как попало,
    играть роль того, что из виду пропало.
    Теперь ты огромней, чем все они. Ты
    теперь с недоступной для них высоты
    - полночным прохожим в окошко конурки -
    из космоса смотришь на эти фигурки.
    Там жизнь продолжается, так как века
    одних уменьшают в объеме, пока
    другие растут -- как случилось с тобою.
    Там бьются фигурки со снежной крупою,
    и самая меньшая пробует грудь.
    И тянет зажмуриться, либо - шагнуть
    в другую галактику, в гулкой пустыне
    которой светил - как песку в Палестине.
    
    Presepio: ясли (лат.)

    ... погонщик возник неизвестно откуда.
    В пустыне, подобранной небом для чуда
    по принципу сходства, случившись ночлегом,
    они жгли костер. В заметаемой снегом
    пещере, своей не предчувствуя роли,
    младенец дремал в золотом ореоле
    волос, обретавших стремительный навык
    свеченья - не только в державе чернявых,
    сейчас, - но и вправду подобно звезде,
    покуда земля существует: везде. 

    В пещере (какой ни на есть, а кров!
    Надежней суммы прямых углов!)
    в пещере им было тепло втроем;
    пахло соломою и тряпьем.
    Соломенною была постель.
    Снаружи молола песок метель.
    И, припоминая его помол,
    спросонья ворочались мул и вол.
    Мария молилась; костер гудел.
    Иосиф, насупясь, в огонь глядел.
    Младенец, будучи слишком мал
    чтоб делать что-то еще, дремал.
    Еще один день позади -- с его
    тревогами, страхами; с "о-го-го"
    Ирода, выславшего войска;
    и ближе еще на один -- века.
    Спокойно им было в ту ночь втроем.
    Дым устремлялся в дверной проем,
    чтоб не тревожить их. Только мул
    во сне (или вол) тяжело вздохнул.
    Звезда глядела через порог.
    Единственным среди них, кто мог знать,
    что взгляд ее означал,
    был младенец; но он молчал. 

    Родила Тебя в пустыне
    Я не зря.
    Потому что нет в помине
    в ней царя.
    
    В ней искать Тебя напрасно.
    В ней зимой
    стужи больше, чем пространства
    в ней самой.
    
    У одних - игрушки, мячик,
    дом высок.
    У Тебя для игр ребячьих -
    весь песок.
    
    Привыкай, Сынок, к пустыне
    как к судьбе.
    Где б Ты ни был, жить отныне
    в ней Тебе.
    
    Я Тебя кормила грудью.
    А она
    приучила взгляд к безлюдью,
    им полна.
    
    Той звезде, на расстояньи
    страшном, в ней
    Твоего чела сиянье,
    знать, видней.
    
    Привыкай, Сынок, к пустыне.
    Под ногой,
    окромя нее, твердыни
    нет другой.
    
    В ней судьба открыта взору
    за версту.
    В ней легко узнаешь Гору
    по Кресту.
    
    Не людские, знать, в ней тропы!
    Велика
    и безлюдна она, чтобы
    шли века.
    
    Привыкай, Сынок, к пустыне,
    как щепоть
    к ветру, чувствуя, что Ты не
    только плоть.
    
    Привыкай жить с этой тайной:
    чувства те
    пригодятся, знать, в бескрайней
    пустоте.
    
    Не хужей она, чем эта:
    лишь длинней,
    и любовь к Тебе - примета
    места в ней.
    
    Привыкай к пустыне, милый,
    и к звезде,
    льющей свет с такою силой
    в ней везде,
    
    точно лампу жжет, о Сыне
    в поздний час
    вспомнив, Тот, Кто Сам в пустыне
    дольше нас.
   

Духовная поэзия Классики и современники