Апрельский снег.
День, как день. С тяжёлым, как пыльный брезент небом. Солнца нет. Зато снега сколько угодно – и это в апреле-то! Снег, такой желанный в ноябре, такой привычный в декабре и такой непонятный в апреле. Как незваный гость, тот самый, который хуже татарина. Хотя, если честно, то я не знаю, как они, татары, в гости ходят. Ну, если предположить, что эта поговорка родилась во время татаро-монгольского ига, то еще куда ни шло. Хотя и это относительно спорно – а было ли иго, и было ли оно татаро-монгольским. Кто их там разберёт, что у них там было. А в моей жизни, к счастью ли, к сожалению ли, но ни одного татарина нет. Так что и не знаю, каково это – татар у себя принимать. Да, с татарами тяжело. А нам, евреям, думаете проще? Как бы не так. Мы, думаю, так же, как и снежок этот апрельский – просто есть и никуда от факта не деться. Можно, конечно, пригнать пару грейдеров, свалить снег в одну большую кучу, присыпать для верности лужковским реагентом, или за неимением его, просто солью, каменной, помола № 1, глядишь и растает, другими словами сгинет, нечистый, как будто его и не было. Но это со снегом так легко. Повторюсь, с нами, с евреями, всё гораздо сложнее. Нас много и мы не в тельняшках. А потому нас не любят. Непонятно почему? Извольте, попробую объяснить.
Кто есть еврей, и что он из себя представляет? Возьмём для примера среднестатистическую российскую еврейку-полукровку. Живёт себе этакое чудо в России. Русских не любит. К евреям себя причисляет только по необходимости. Тору в руках не держала. Чем форшмак от штруделя отличается не знает. Щуку фаршировать толком и то не умеет. От всех признаков славной нации имеет лишь горбинку на носу, тонкие кисти да ступни. Ну, ещё покладистый, но достаточно сутяжный характер, неисправимый оптимизм, длинный язык, привычку шутить там, где хочется плакать…да много чего ещё. Того, что помогало выжить её предкам, помогало сохранить своё лицо и остаться, если не уважаемыми, но людьми, с которыми вынуждены считаться. Хотя последнее совсем не обязательно. Евреи, они себе на уме, к всеобщему поклонению не стремятся, советов стараются не давать, предпочитая вариться в собственной каше, размачивая мацу в русском квасе.
Многие мои друзья, родственники уехали из России. Кто когда. Но уехали. Не потому, что не было корней, просто потому, что еврей – это было заведомо стыдно. Как пятно в пятой вопросе анкеты в паспорте, как бельмо на русском глазу. Что касается корней… Помните, у Маркеса - «до тех пор, пока мы никого не похоронили, нет у нас здесь корней». За точность цитаты не ручаюсь. Но хоронили и многих. Сколько поколений прожили здесь мои предки даже представить страшно. И всегда сидели на чемоданах. После революции раскулачили прадеда моего. И правильно сделали – где это видано, что бы еврей землю пахал и пасеку имел? Нет, что бы сидел себе в присутственном месте, так нет – у русского мужика хлеб отбирал. Раскулачили, значит, его и на Урал, с пятью детьми, без единого мешка муки да на худой кобылке. В случае, если кобылка протянет ноги, то подразумевалось, что за обозом поедут жидёнки на отцовских закорках. Не померла та кобылка. Довезла до Урала. Дальше - война. Пришла, навалилась. Предложили искупить кровью вину перед народом за то, что носы имели горбатые, да волосы рыжие, да за то, что водку пить не любили, всё работали больше. Трое не вернулись с войны. Где могилы их – так никто и никогда и не узнает. А искупили ли вину они смертью своей? Кто ответит? Да никто. Сами, мол, решайте, достойны вы в стране прекрасной да могучей жить или в петлю да ближайший сучок. Но, похоже, что-то сдвинулось в государственной машине. В отвоёванный у финнов Выборг стали свозить вот таких вот вражин. Просто привозили и оставляли. Среди скал и озёр. Выживите – что ж с вами делать, живите. Ну, а коли, не судьба, вот вам и кирка – копайте могилы. Бабуля моя, баба Люся, как я её называла, рассказывала страшные вещи. Их поселили в неотапливаемом амбарчике у какой-то русской семьи. Хозяйка была сердобольная русская женщина – она давала бабе Люсе, тогда молодой красивой женщине с косой, заплетённой из медных волос, с нервно-подрагивающими точёными ноздрями на изящном носу, с топкими, как болото глазами, но такой непривычно молчаливой, картофельные очистки, что бы та могла хоть чем-то покормить детей. Баба Люся аккуратно мыла их и варила, добавив пригоршню-другую прогорклого пшена. Выжили все, слава Б-у и той женщине. Всё было хорошо. Потом город стали отстраивать. Все на восстановление советского хозяйства (вопрос, почему советского, а не финского, ведь финны, покидая город и спасаясь длиннющими подземными ходами, не брали с собой никаких вещей, оставив порой на плитах тёплые кофейники и бутылочки с детским молоком, никем не обсуждался)!
Восстановили и хозяйство. Жизнь текла неторопливо. Не даря ничего просто так и не давая особых авансов на счастливое будущее. Ты – еврей. И этим всё сказано. Мой брат пробовал разные способы не дать себя в обиду: «Я – еврей? –отлично! – вот вам парочка свежайших анекдотов. Нравится? А что, ты, Ванечка, не смеёшься? А, при мне неудобно? Ты потом, когда я уйду, смеяться будешь?» Так и живём. Почему не уехали вместе со всеми? Вопрос открыт и до сих пор. Всё же корни. Отец здесь похоронен, баба Люся. Да и английский с идиш я плохо знаю. Чужая буду. Здесь не дома, и там, как в гостях. Я не считаю Россию своей Родиной, кроме как по географическому признаку месторасположения родильного дома, где родилась. Берёзки у меня большого слёзоотделения не вызывают. К земле у меня тяги нет. Водку я, по большому счёту не пью. Квашеной капусте и солёному огурцу предпочитаю кусочек паровой рыбы и оливочку. Так кто я и зачем я? Я россиянка, не любящая русских, я еврейка, не мечтающая вернуться на историческую родину, я полячка, не знающая ни одного более или менее знатного поляка, кроме Мазепы, Барбары Брыльски и Анджея Вайды. Я без выраженной национальности и не имеющая своего дома. Я, как тот снег, выпавший в апреле. Но я не растаю. Я буду карабкаться. Русского во мне меньше, чем всего остального.
Я среднестатистическая еврейка-полукровка. Шалом.
