Золотом и серебром, тёмными разводами по палевому и шёлковому. Персиковому и абрикосовому. Глиняно-охровому.

- Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна,- ноет однотонно, кривит рот. Ходит тяжело, крупным, неряшливым шагом, подволакивает ногу. Обувь большая, разношенная, левая пятка иногда выскакивает наружу. Она останавливается, двигает раздражённо ступнёй, натягивает туфлю. И снова заводит протяжное: «Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна».
Прохожие шарахаются, стекленеют глазами. Оборачиваются, смотрят вслед. Она чувствует их взгляды, хмурится. На лице, чуть ниже левой скулы – большая, почти в полщеки, родинка. Страшное, бурое, покрытое густым волосом пятно.

Кремовым по оливковому, и по самому краю – латунным, в коричный узор. Ванильным ароматом, фиалковой, отливающей глицинией, пыльцой.

Губа безобразная, чёрная. Свисает почти до подбородка, открывая прокуренные жёлтые зубы. Она водит ей, пытаясь закрыть рот. Та нехотя поддаётся, потом свисает вновь, обнажая тёмные стыки между зубами.
Сзади, там, где мешком мотаются растянутые брюки – большое мокрое пятно. Оно растекается вниз по ногам, хлюпает зловонной жижей в туфлях. 

В день её рождения шёл грибной дождь. Тёплый, солнечный, настоящий. И на небе светились сразу две радуги – большая и ещё больше. И горизонт был такой… ммм… расслоенный – полоса лазурного, полоса сливового, полоса василькового.

Волосы, на удивление густые, живые, с редкой проседью, стянуты на затылке аптечной резинкой. Шея короткая, толстая, с дряблым вторым подбородком. Руки полные и рыхлые, в паутинке мелких морщин. 
Сумка изношенная – вся. Облупленные углы, ободранное днище, грязные, обтрёпанные ручки. Какая-то кипа перевязанных бечёвкой бумаг – справки, счета, квитанции почтовых переводов, копии документов – линялые, оборванные, засаленные. Футляр для очков, пустые упаковки таблеток, ручка. Скомканный носовой платок.
- Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна!

Она умела смеяться тихим ласковым голосом. Хотелось сгрести её в объятия и не отпускать. Чтобы сидела, свернувшись клубочком, и дышала в ключицу. Родная, родная. 

Где-то там, далеко, остались все – никчемные мужья, жаркие любовники. Замелькавшиеся ночи, беспробудные дни. 
Иногда всплывает в памяти женское лицо – глаза, поутру серые, а вечерами уходящие в густую синь. 
Мальчик – длинные локоны цвета льна, розовые щёчки. Обёрнутая чёрной шёлковой лентой большая фотография на стене – чья?
И кто-то ещё – тёмный, гадкий, с высоко занесённой грубой пятернёй. Она останавливается, пытается вспомнить... Нет, не вспомнит. 
- Марья Дмитриевна, Марья Дмитриевна!

Нежным янтарным по матово-белому, и яблочным зелёным – на излёте – там, куда она однажды придёт. Чтобы обняли, прижали к груди, умыли тело, омыли душу. Уложили отдыхать на двойную радугу. 
Как же долго мы вас, Марья Дмитриевна, ждали. Как хорошо, что вы к нам, наконец, пришли!

 

http://greenarine.livejournal.com/141028.html