БАБУШКИ

Есть великая сила у бабушек наших, особенно сельских, которые лишь о старицах да старцах книжки читают, «Евангелию» листают, «псальмы» поют, о времени нынешнем непонятном вздыхают, да о своей близкой смертушке рассуждают, перебирая в уме и в шкафу, всё ли на час тот приготовила.

Они еще и молятся. Перемешивая в уме и словах канонические молитвы со своими собственными или услышанными, "правильными и неправильными", с причитаниями и слезами...

И я абсолютно уверен, что Господь их молитвы слышит.

И еще одна особенность бабушек этих.

Вы в синодики их посмотрите, или послушайте, сколько там записано.

Причем это у нас: сват, да брат, да кум с кумой и дети с внуками, а у них все подряд, и правый, и неправые, и крещеные, и вообще "не нашей веры".

Все там.

Вот как, к Богу приду, а мне и скажут: в принципе не заслужил, но вот тут Федоровна, да Никандровна за тебя просили....

... И ЛИЦА ВАША НЕ ПОСТЫДЯТСЯ

Любил батюшка 33 псалом. Особенно, когда его в окончании литургии хор поет. Не торопился Дары потреблять, чтобы до конца дослушать, а не на середине прерывать, как во многих приходах принято.

Степенно Чашу омывал, тщательно ее вытирал и ждал, пока не прозвучит: «Смерть грешников люта и ненавидящие праведнаго прегрешат…»

На стихе этом вздыхал священник глубоко, слезы выступившие вытирал и выходил народ благословлять.

Осенял всех иерейским благословением, возглас положенный говоря:

- Благословение Господне на вас,

Того благодатию и человеколюбием,

всегда, ныне и присно и во веки веков…-

а сам все думал, что даже если и грешен, то все же на Господа уповает, а ведь за это Бог обещал, что «избавит души раб Своих»…

Обязательно избавит.

Как же иначе?

Ведь в глаза своих прихожан, которые сегодня Тайнам Христовым приобщились, посмотришь и, как будто, в рай заглянул.

Словом не передать.

Только и можно, что сказать:

- Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся.

(брюзжание)

Причитания о том, как было хорошо вчера (год назад, в прошлое десятилетие или век, во времена евангельские) и как нынче все плохо, отвратительно и непутево, слышат регулярно все.
В соответствии с этими утверждением тут же делается вывод, что времена подвижников прошли, духовные подвиги очень редки, а то и невозможны, все вокруг в грязи греха, церковники обесчестились, патриархи и владыки обмельчали, попы в купе с прихожанами тупые и ничего в современной жизни не соображают и т.д.
Выводы такие, отнюдь не только по провокациям информационным определяются.
Дело в том, что те, кто обвиняет, шпыняет и критиканством занимается точки отсчета тоже в прошлом находят (за исключением, так называемых "либералов" у них «начало» из других окрестностей, оттуда, где солнце заходит).
Именно в прошлом! Так как год (десятилетие, век) назад было нравственней и спокойней.
Дети здоровались со старшими, девчата одевались в настоящие платье, в общественном транспорте выше чем "нахал" или "еще шляпу одел" не обзывали, и родители регулярно ходили на родительские собрания.
Церкви были закрыты, но вера была. Подспудная, скрытая, даже самому себе не понятная, но была!
Теперь все не так и эту объективную действительность, по мнению многих, надобно срочно исправлять, реформировать, преображать и переделать.
Не получится!
В следующем году будет еще хуже.
Посылать будут дальше, воевать чаще, оскорблять оригинальней, врать изысканней.
Не к началу мира сего, а к концу света топаем, вернее, бежим, причем со спринтерской скоростью.
Не кричу "Спасайся, кто может!", просто прошу: лучшего вокруг себя, то бишь от внешних власть предержащих, ждать не надо. Кого бы не избрали, не призвали и не назначили красивее, умнее, нравственней, человечней они не будут.
Выход один: сам, для себя и окружающих будь из того времени, которое так любишь и о котором говоришь:
"Да, были люди в наше время
Не то что нынешнее племя".
Место и время для преображения собственного и подвигов духовных найдутся даже при нынешних безобразиях и повсеместной лжи.
Да вот и Паисий Святогорец о том же рассуждает.
«Благий Бог примет во внимание и особенности нашей эпохи, и условия, в которых нам приходится жить, и спросит с нас в соответствии с этим. И если мы предпримем хотя бы малый подвиг, то увенчаемся больше, чем христиане древней эпохи»

/ic.pics.livejournal.com/rebrik/845681/201866/201866_original.jpg" target="_blank">https://ic.pics.livejournal.com/rebrik/845681/201866/201866_original.jpg 1600w" />

Знаю прекрасного и удивительного человека. Прекрасного потому, что в нем сочетание внешнего и внутреннего действительно симфоническое. Если "по умному", то полная личная синергия, что очень не часто встречается.

Может быть и есть в нем какие-то сучки и шероховатости, но замечать их нет желания, а искать не хочется. И не потому, что боюсь разочарования. Просто он православный инок, то бишь монах. Вернее, иеромонах.

Заниматься поиском отрицательностей у священника в клобуке действо непотребное, да и приумножать количество собственных грехов на старости лет данными "расследованиями" никакого желания нет, тем паче, что у этого монаха еще и удивительность есть.

Дело в том, что вопрос: Чего ты в монахи подался? - не только мирские задают, белым священникам это тоже крайне интересно. Когда-то и я не удержался, спросил:

- Монахом то, чего стал?

- Понимаешь - ответил мне иеромонах, - в моей жизни до пострига все было очень успешно и здОрово, надо ведь было Бога хоть как то отблагодарить.

Вот так то...

написалось...
 

Протоиерей Александр АвдюгинАНЧУТКАИстория о том, как покаяние размягчает сердце обиженного и как болит это сердце от сорвавшегося «поганого слова».

В кладовке было темно, пахло топленым молоком, сушеными яблоками и вишней. В углу скреблась мышь. По всей видимости, дорогу себе в рядом расположенный курятник прокладывала. Свет лишь тонкой полоской просачивался из-под закрытой двери, а вверху, над нашими мальчишескими головами – сплошная густая пугающая темень. Мы вдвоем с братом Шуркой, затаившись, ожидали, когда Наташка, моя сестра двоюродная, а Шуркина родная, придет ведро молочное на место поставить. Ей уже по возрасту полагалось в обед на луг идти, корову доить, и она вот-вот должна вернуться.

Наташка, по нашему разумению, вредная девка. Обо всех наших делах и секретах бабке или дядьке Васе, отцу своему и Шуркиному, рассказывала и вечно за нами следила. Вот и решили мы ее напугать, чтобы неповадно было…

Дверь, скрипя древними петлями, отворилась, от резкого света мы с братом зажмурились, но всё же хором во всю мочь заорали. Я кричал: «А-а-а-а!», Шурка вопил: «У-у-у!». Глаза наши, солнечными бликами ослепленные, пока еще ничего не видели, но уши услышали. Правда, не то, чего хотелось.

Упало и громко затарахтело уроненное ведро, а затем раздался громкий бабушкин вскрик:

– Ох, божечки!

Шурка успел проскочить неповрежденным между бабушкой и дверью, я же хороший подзатыльник схлопотал, как и возглас: «Штоб тебя анчутка стрескал, ишь как напужал!» – только ко мне относился.

Куда бежать, было ясно и понятно. Сад заканчивался колхозным терновником, где у нас с братом было «секретное место». Там с Шуркой и встретились. Сначала обсуждали, как бы бабку уговорить, чтобы дядьке Ваське ничего не рассказала, и пришли к выводу, что вдвоем сходим на покаяние. Бабушка любила, когда мы после очередного озорства представали пред ней с понурыми головами и говорили: «Ба, мы покаяться пришли».

Да оно и понятно, почему любила. Она ведь Богу молиться раньше ходила, а сейчас, когда вокруг ни одного храма не осталось, ей наши «покаяния» с понурыми лицами, шмыганьем носами и обещаниями, что «никогда больше не будем», наверное, жизнь церковную напоминали.

Когда вопрос предотвращения дядькиного возмездия был решен, как-то само собой об анчутке заговорили. Вернее, я у брата разъяснения потребовал, кто это такой. Шурка – мальчишка деревенский, и он, в отличие от нас, городских, намного больше в этих делах разбирается.

Оказывается, как мне брат объяснил, не надо путать анчуток домашних, водяных и полевых. Они все разные, есть очень злые, а есть такие, которые ничего с тобой не сделают, только напугают.

– А злые – это какие? – спросил я Шурку.

– Водяные, – со знанием дела ответствовал брат. – Когда в речке купаешься и ногу свело, то это анчутка вцепился. Может и на дно утащить.

Это было действительно страшно, так как на речке мы пропадали целыми днями, но брат успокоил:

– Ты не боись, в нашей речке их нет.

– Это почему же? – не поверил я утверждению.

– У нас родники, откуда речка течет, все святые, и вода там святая, – со знанием дела объяснил брат, – а анчутки ее боятся.

– И полевых бояться не надо, – продолжил Шурка. – Их волки когда-то погоняли и пятки им все откусили, теперь они от всех убегают, кто по полю идет. Наверное, думают, что это волки…

Долго мы еще с братом о «страшном» говорили, но животы уже урчали, а терна и яблок есть не хотелось – зеленые они еще. Да и со двора запах шел манящий и дурманящий. На улице летняя печь была устроена, и бабушка на ней летом всегда обеды готовила. Наши мальчишеские носы четко учуяли, что в данный момент она оладьи жарила. Так и представились пред глазами хрустящие оладушки со сметаной да с молоком. Деваться некуда, крутись не крутись, сиди в «тайном месте» не сиди, а есть хочется. Надо идти с «покаянием».

Пошли…

Бабушка показалась нам сердитой. Предстали мы пред ней с понурыми головами, шмыгающими носами и даже с вытиранием сухих глаз от так и не появившихся слез раскаяния.

Шурка, как старший и уже не первый раз побывавший в подобной ситуации, скороговоркой выдал:

– Ба, мы каяться пришли, ты нас прости, что напугали тебя, – а затем добавил мне непонятное: – грешники мы, бабушка, окаянные.

Что такое «грешники», да еще и «окаянные», для меня, городского мальчишки, было неясно и непонятно, но бабушкино лицо как-то сразу изменилось, вся строгость перешла в ее всегдашнюю добрую улыбку.

Смахнула она тряпкой невидимую на скамейке пыль, заставила помыть в стоящей рядом бочке с водой руки и усадила за стол.

– Садитесь уже, грешники… Небось изголодались с утра.

***

Прошло много лет. Закончил я школу и решил поступать в университет. Я-то решил, а вот университет с моим решением не согласился, заявил, что баллов экзаменационных, мною полученных, для него недостаточно. Зато армия тут же повестку прислала и безапелляционно определила, что в ближайшие два года буду я в гимнастерке и сапогах армейских пребывать.

За несколько дней до отъезда на призывной пункт отправили меня родители в село – с бабушкой проститься: старенькая она уже стала, болела много.

Когда старушка узнала, что призывают меня в войско советское, расстроилась, расплакалась.

– Ба, да не волнуйся ты. Всё нормально будет. Через два года вернусь и сразу приеду. Оладушки мне опять спечешь.

– Да нет, онучок, – вздохнула бабушка, – уже не дождусь.

На мои уверения, что всё будет нормально, она внимания не обратила и неожиданно сказала:

“А я ведь пред тобой покаяться хочу!” – сказала бабушка. – “Предо мной? Это за что же?” – удивился я.

– А помнишь, как я вас с Шуркой анчутками нарекла? Раз за разом теперь вспоминаю: как же я могла онуков родных словом таким поганым обозвать? Ты уж прости меня, старую…

***

Больше сорока лет, как нет бабушки, а как встречу в рассказах, легендах или сказках «анчутку», так и вспоминаю и село, и Шурку, и оладьи со сметаной, а больше всего – бабушку и ее покаяние.

Протоиерей Александр Авдюгин

4 июня 2015 года

- Так, говоришь, тяжко жить стало, отец?
- Ох, тяжко владыченько святый, - затараторил отец Николай. – Прихожане только по праздникам, треб мало, за коммуналку платим, сторожам платим, а где этих грошей наберешься.

Владыка подошел к окну, приоткрыл штору и внимательно рассматривал епархиальную ограду, за которой стоял новенький «Nissan» отца Николая.
- И сколько же у тебя крещений было с начала года? – спросил архиерей.
- Да какие крещения, владыченька, я уже и забыл когда и крестильный ящичек открывал, слезно ответствовал батюшка. Если пять – шесть младенцев окрещу за год и то радость, да где их взять то младенцев? Не рожают, владыка.
- И не помирают? – продолжал допытываться епископ.
- Бывают покойники, куда же им деваться, владыка святый, но я ведь добрый, поплачу с родственниками усопшего и ничего с них не беру – слезливым голосом отвечал священник.
- Да, дорогой мой отец, нелегко тебе, ох не легко. Понимаю, никак нельзя с тебя епархиальные взносы брать…
- Нельзя, владыченька дорогой, никак нельзя – воспрянул отец Николай.

Владыка же, шагая по кабинету, мимо подобострастно улыбающегося и сидящего на краюшке диванчике священника продолжал рассуждать:
- Архиерей должен заботиться о своих подопечных священниках, помогать им всемерно, заботы и нужды их знать. Верно, дорогой мой батюшка?
- Ох верно, владыченька, вы ведь всегда помогаете и все знаете…
- Сколько говоришь в городке твоем жителей, отец Николай? – уже деловым голосом спросил епископ, усаживаясь за стол и рассматривая личное дело священника.
- Да тысяч двадцать, владыченька.
- И так мало в храм ходят?
- Ой мало, владыко, почти никого. Одни сектанты и атеисты, что с них возмешь-то – опять затараторил священник.

Архиерей решительно захлопнул папку, где на второй странице красовалась улыбающаяся физиономия отца Николая десятилетней давности, и решительно сказал:
- Помогу я тебе отче, помогу!
- Спаси Господи, владыка святый! – воскликнул священник умиленно смотря на архиерея и прижимая руки к груди. В глазах отца Николая даже слезы появились.

- Ну, так вот - продолжал епископ. - Есть тут у меня приход. Недалеко. Километров сто пятьдесят от епархии. Там село – сплошь православное. Маленькое, правда. Душ пятьсот-шестьсот. Крещений в год два десятка, не меньше. Венчания бывают, да и на службе по воскресеньям всегда сорок человек набирается. Прошлый настоятель и семью свою кормил, и храм содержал, и на епархиальные взносы у него копейки находились. Так что кончится твоя бедность, дорогой мой батюшка.
И поднявшись во всю свою архиерейскую стать, поправил на себе панагию, четко и грозно приказал:
- Подходи, под благословение!

Любил батюшка 33 псалом. Особенно, когда его в окончании литургии хор поет. Не торопился Дары потреблять, чтобы до конца дослушать, а не на середине прерывать, как во многих приходах принято. 
Степенно Чашу омывал, тщательно ее вытирал и ждал, пока не прозвучит: «Смерть грешников люта и ненавидящие праведнаго прегрешат…»
На стихе этом вздыхал священник глубоко, слезы выступившие вытирал и выходил народ благословлять. 
Осенял всех иерейским благословением, возглас положенный говоря:
- Благословение Господне на вас,
Того благодатию и человеколюбием,
всегда, ныне и присно и во веки веков…- 
а сам все думал, что даже если и грешен, то все же на Господа уповает, а ведь за это Бог обещал, что «избавит души раб Своих»…
Обязательно избавит.
Как же иначе? 
Ведь в глаза своих прихожан, которые сегодня Тайнам Христовым приобщились, посмотришь и, как будто, в рай заглянул. 
Словом не передать.
Только и можно, что сказать:
- Приступите к Нему и просветитеся, и лица ваша не постыдятся

 

http://www.pravmir.ru/pravoslavnyj-svyashhennik-musulmanskij-kot/

У каждого священника есть удивительная никому не присущая особенность — он всегда священник.

Даже тогда, когда спит и матушка его в бок толкает, чтобы не храпел:

- Батюшка, ну ты расходился… — Он все равно остается священником, как бы кому не хотелось сделать из него «обыкновенного человека».

Читать далее...

- Дядь Коль, а ты немцев много на войне убил?
- Убивал, наверное.
Это «наверное» меня, десятилетнего мальчишку, родившегося в девятый послевоенный год и постоянно об этой несправедливости сожалевшего, никак не устраивало.
Допрос продолжался.
- Как это, наверное? Ты ведь артиллеристом был, с пушки стрелял, и не знаешь?
- Да как же я знать могу, если наши орудия в ряд поставят и стреляем мы залпами по тем местам, где немец находится.
- Но ты ведь по ним целился?
- Целился, конечно.
- Значит, убивал, - делал я окончательный и удовлетворительный вывод, хотя ожидал более захватывающих рассказов о сражениях, боях и подвигах.

Особенно же были непонятны разговоры между дядькой и его друзьями, когда они за столом или «на природе» вместе собирались. Мы с моими братьями двоюродными и друзьями нашими никак уразуметь не могли, за что это они свои ордена с медалями получили, если на войне только и делали, что от ран по госпиталям лечились, окопы копали и переходы по холоду и грязи совершали.
Странная война у них была. Совершенно неинтересная.

Вот друг у нас был, мы его Шохой звали, так он все о настоящей войне знал. С разведкой, пленными фрицами, дотами с пулеметами и картами секретными. Нет, Шоха не воевал, он всего лет на пять старше нас был, но историй знал много. Говорил, что ему их дед рассказывал, который был летчиком-героем.
Мы Шохе верили. Да и как не верить, если Шоха нас водил в те места, где раньше бои были, а там можно было не только каску немецкую найти, но и патроны отыскать.

Как то после майских праздников собрались мы в колхозном саду в «войну» поиграть. Поделились на наших и немцев, о правилах «убит-ранен» договорились и только собрались сражение начинать, как Шохин свист услышали. 
Шоха у речки, на бугре стоял и нам махал, к себе звал.
Сашка Забедин, самый младший в нашей компании тут же завопил:
- Пацаны, побежали, мне Шоха говорил, что придет и мины немецкие принесет. Взрывать будем.
Гурьбой ринулись к реке.
Рядом с Шохой, у его ног, лежал видавший виды мешок, а в нем, когда Шоха мешок приоткрыл, мы увидели два продолговатых цилиндра грязного цвета.
- Мины из миномета немецкого, «кабанчиками» их называют - разъяснил Шоха.

«Кабанчики» взрывали на краю сада, в корневом дупле большой старой яблони, недалеко от речки. Собрали сухой травы и коры, на них положили хворост, а сверху два снаряда.
Разожги костерок и бегом прятаться за речным обрывом. Лежим тихо. Головы не высовываем. Страшно. Сжались, уши руками позакрывали.
А взрыва нет и нет. 
Осмелели.
Сашка к краю подкрался, выглядывает, а Шоха решил вообще вылезти. Разузнать, в чем дело. Полез.
Тут и рвануло.
Шохе ничего, просто вниз отбросило, а Сашке маленький осколок в глаз попал. Живой Сашка остался, только без глаза.
Бабка Сашкина нам сказала, что его Бог спас, а мы не верили и Сашку ругали, что из-за него нас всех выпороли, как следует, а Шоху, чуть в колонию не отправили.

Прошло много лет. Был я в тех местах. Бродил по заброшенному бывшему колхозному саду. Яблоню ту искал. Не нашел. А место определил сразу. Речной обрыв никуда не делся.
И Сашку отыскал. Он там же живет. С черной, въевшейся в щеку и лоб повязкой, закрывающей потерянный глаз. Внуков растит.
Теперь мы все вместе с ним знаем, что нас Господь сохранил, как и понятны нам нынче рассказы о войне наших дядек…

Наверное, на любом приходе можно встретить прихожанку или даже прихожанина, которых так и именуют — «Божий одуванчик». Тихие, скромные, чистенькие, очень часто не заметные до той поры, пока не помрут. Несколько служб, место в храме, где обычно стоял такой одуванчик, остается свободным, его не занимают, потому что не представляется здесь кто-то иной. Да и вообще не складывается в понимании, как это взял и ушел навсегда. Вернее нет, не ушел, улетел. Вверх. Он ведь одуванчик.

И в храме стало пусто.

Даже тогда, когда перекреститься и поклониться не просто от тесноты и многолюдья, все едино — пусто.
И что самое главное, ведь сколько лет такой одуванчик рядышком стоял, молился, вздыхал и плакал чаще, чем смеялся, а о нем ничего толком и не знаешь. Имя одно, да и то не всегда вспоминается. Только теперь становится понятно, что с одуванчиком этим Божьим улетело что-то очень нужное и насущно-необходимое.
Нашего приходского одуванчика звали просто — тетя Аня. Ее сверстницы уважительно и с умилительной улыбкой называли Аннушка, а внуки и правнуки бабулей.  Да и муж ее, давно уже покинувший этот мир, помнится, отзывался о своей жене так задушевно и с такой почтительной любовью, что мне до дня нынешнего трудно похожий пример отыскать.

Супруга бабушки Анны я слабо помню. Это еще в первые годы священства было. Забылось уже. Божий же одуванчик неизгладимый след в памяти оставил. И не только из-за своей тихой веры, невидимой помощи и всегдашней молитвенной заботой. Есть и иная причина…

Бабушка Анна мне объяснила и раскрыла один крайне современный, регулярно возникающий и часто повторяемый богословский вопрос.

Как-то в канун праздника Вознесения Господнего  или в сам праздник рассуждал я с амвона церковного о «Богооставленности». Причины ее определял, святоотеческие высказывания приводил, выводы формулировал и нравственно-православную оценку выставлял.

После проповеди в алтарь зашел удовлетворенный и даже отчасти восхищенный своей возросшей богословской «мудростью». Хотя, как всегда, лишь после завершающего «аминь» вспомнил, что вот «то-то» не сказал, а «вот этого» не подчеркнул.

Служба закончилась. Все к кресту подошли. Затем со старостой мелкие вопросы разрешили, крупные «надо» определили, чего купить и что сделать, наметили. Снял я облачение и домой засобирался. Уже выходил из храма и вдруг меня окликают. Тихим таким, извинительным голосом.
— Батюшка Александр?!
Оборачиваюсь — одуванчик наш. Я ее и не заметил, что она в храме осталась.

Удивился несказанно. Да никогда такого не было, чтобы Анна ко мне лично, кроме как на исповеди, обращалась. Мало удивился, дальше было уже потрясение, так как следующие слова ввергли меня в полный ступор:
— Хочу вам сказать, батюшка, что вы не правы были в проповеди своей.

Нет. Я не хочу утверждать, что меня не поправляли и со мной всегда соглашались раньше. Среди прихожан были и есть такие, кто любое мое слово отвергает, в штыки принимает и поспорить любит по каждому поводу. Но чтобы Анна решилась со мной не только заговорить, но даже покритиковать, это было выше понимаемого.

Первые мысли, естественно: это чего же я такого ляпнул? Вторая, не менее удивленная: почему никто слова не сказал, а Божий одуванчик в разряд ревнителей записался?

Воззрился я несказанно удивленным взглядом на Анну, а она ласково так, сочувственно и с такой любовью в голосе, которую я ни от кого из прихожан не слышал, говорит:
— Вот вы, батюшка, сказали, что оставляет нас Господь и плакать мы все должны из-за этой Богооставленности… А ведь это не так.
— Как так, не так? — удивился я.
— Это он апостолов на десять дней оставил, а нас не бросает.

Пока я собирал в уме возражения и составлял предложения, Анна продолжила:
— Вот я, дорогой батюшка, всегда на Вознесение причащаюсь, то есть самого Бога принимаю, правильно?
— Конечно, правильно, — естественно ответил я.
— Значит, вместе с Ним я и возношусь, — подытожила Анна.
Мне сказать было нечего. Тем более, что наш Божий одуванчик тут-же пригорюнился и добавила:
— Мне вот апостолов жалко. Целых десять дней без Бога. Бедненькие.

Моя новая публикация на Православіе в Україні

Священнику очень часто приходится сталкиваться с теми, кто, считая себя православным, исповедует какой-то конгломерат религиозных мировоззрений и переживаний. Обычно, это соединение нашего вероучения с так называемым «народным православием» или с откровенными языческими практиками. Бывают, конечно, и эксклюзивы, которые с лозунгом «Бог у всех один» пытаются совместить в одной упаковке противоположные, по сути, религиозные взгляды, но таких оригиналов не столь много.

Но все же, каким критериям должен отвечать тот, кто в графу «вероисповедание», не задумываясь, вписывает определение «православный»?

Ведь только по факту Крещения, без которого быть христианином вообще невозможно, говорить о своей принадлежности к Церкви никак нельзя. Пока еще сочетание «крещен-воцерковлен» есть желаемое, но не действительное.

Итак, если ты объявил себя православным (причем, определился сам, без указаний и требований), то, какие должны быть свидетельства этого определения? Понятно, что сегодня опыт Запорожской Сечи, где данный вопрос решался быстро и четко приказом – «перекрестись», неприменим. Не столь давно католический священнослужитель поведал мне, что ему абсолютно безразлично, сколькими пальцами и в какую сторону крестится посетитель его костела.

Есть иное обязательное условие православного верующего - участие в Таинствах. Очень часто к этому требованию добавляют определение «регулярное». Да и сам я частенько так и писал: «регулярно причащается Святых Христовых Тайн». Сейчас не пишу. Как-то на епархиальном совете перебирал наш архиерей листочки с характеристиками абитуриентов необходимых для поступления в семинарию и Академию. Полистал, почитал, а затем спрашивает:

- А скажите мне, дорогие мои отцы, как это понимать: «регулярно причащался»? У вас график существует, или каноническое правило об этом есть?

Естественно, ответить мы не смогли, потому что регулярность эта определяется личным духовным состоянием человека и такими же сугубо личными правилами, которые знают лишь сам причащающийся и его духовник. Вопрос же постоянного причащения прихожан за каждой Литургией пока находится в плоскости обсуждения и дискуссии - и вряд ли скоро будет конкретно общецерковно решен.

Более того, православному надобно участвовать не только в Таинствах, но и в обрядах Православной Церкви, причем безоговорочно признавая их правильность и нужность. Иначе можно прийти к отрицанию Святого Предания и сомнению в постулате «принимаю верою».
Не надо забывать, что наш Символ Веры начинается именно с глагола образа действия «верую», а не «доказываю»

Тому, кто определил себя «православным», необходимо знать основы своей веры и не только свидетельствовать и исповедовать их, но и постоянно совершенствовать свои знания. Тем более, что сегодня стала популярна среди части наших прихожан мысль о «простоте Православия» и ненужности знаний в исповедании веры. К сожалению, эти утверждения можно услышать и от священников. Старая ересь, носящая определение - гносеомахия, отнюдь не канула в лету.

Мне лично не столь давно на лекции отца Андрея Кураева пришлось увидеть батюшку, который начало своего вопроса к протодиакону начал с фразы: «Мы мудрыми богословиями не занимаемся, а просто Богу служим…». Данная простота воистину хуже воровства. Человеку, если он желает быть образом Божиим, преумножать свои таланты надо постоянно, а любое совершенствование без знания и познания невозможно.

Одно из главных свидетельств православной веры является созидание своей внутренне-духовной и внешне-физической жизни именно на вероучении и канонах Православной Церкви. Это самое сложное, так как данный процесс не имеет временного ограничения и происходит постоянно. Каких бы высот ты не достиг, искушения никуда не денутся, препятствия будут возникать, а сомнения одолевать. Добиться симфонии внутреннего и внешнего нелегко, но у нас есть надежда, определенная Иоанном Златоустом: «Бог намерение целует».

Мы не можем в точности, скрупулёзно и до последней «йоты» исполнять не только все канонические правила, но даже Заповеди Божьи, но мы можем постоянно возжигать в себе стремление к этому исполнению. Да и достаточно ярких и многочисленных примеров тех, кто пребывая в Православии, достиг спасения и указал нам четкие советы и способы, как добраться к нему.

Вот один из них: «Мы должны жить на земле так, как колесо вертится, только чуть одной точкой касается земли, а остальными непрестанно вверх стремится; а мы, как заляжем на землю, и встать не можем» (прп. Амвросий Оптинский).

Несомненно, жизнь будет выдвигать какие то новые требования, а лукавый будет постоянно устраивать неизвестные ранее препятствия, но все они будут носить личностный, своего рода, локальный характер.

Из всего вышесказанного можно определить основные характеристики, которые однозначно подтверждают вашу веру.
Итак, ты православный тогда, когда:

— самостоятельно, без принуждения и в полном осознании определил себя как православный верующий;

— безоговорочно принимаешь участие в Таинствах и обрядах Православной Церкви;

— знаешь и постоянно изучаешь свою веру;

— стараешься созидать свою внутренне-духовную и внешне-физическую жизнь по вероучению и канонам Православия.

Был в селе.
Там все по-прежнему. Коровы в положенное время идут домой, куры усаживаются на насест в соответствии с заходом солнца, собаки изначально гавкают, а потом, вспомнив меня, виляют хвостом. У бабы Фроси в палисаднике на лавочке все те же лица, только бабы Веры нет. Померла недавно.
На кладбище – сплошной майдан. Взяли и порубили всю живую ограду вокруг могилок, а на «обгородить» денег в сельсовете нет. Как бельмо на краю села погост нынешний. И кому угораздило деревья убрать? Летом в терновнике и сирени соловьи, над ушедшими в последнюю хату, так удивительно пели…
Кузнечики, по причине весны поздней, еще не стрекочут, да и лягушек со ставка не слышно, но тепло уже…
С утра, наверное, пораньше все встали и картошку пошли сажать. А после обеда дождик пошел. Теплый и рясный. Был бы Харитоныч жив повторил бы свой вывод:
- Если, батюшка, в маю три раза дождь будет, картошка в подвале не вместится.
Дай-то Бог, чтобы по его словам и вышло.
Молодежи в селе почти нет, не считая детворы школьной. Все в городах работают, да учатся, но живет Ребриково…
Все также бранит в ближнем от церкви флигеле Татьяна своего Ивана:
- Опять успел найти, где разговеться…
Но как только я вошел в калитку, сразу замолкает. Улыбается. А Иван то как рад! Еще бы, есть повод…
Татьяна уже смахивает со столика пыль, выставляет на него котлеты, соленья и, естественно, бутылку, которую, я точно знаю, Иван с утра искал, но найти не смог.
Посидели пол часика.
Перебрали: кто, да как.
Харитоныча с Никандровной вспомнили. 9 мая скоро. Это их был праздник.
Все допытываются у меня селяне: скучаешь, мол?
Скучаю.
И этот, городской приход, люблю и прирос уже к нему, а вот как вспомню утреннюю увертюру петухов, а вечером, после службы, кринку молока парного, да воздух этот тягучий, свежий и пряностью трав заполненный… так и заноет сердце.
Да и время в селе медленней идет.
Там вечером все семьей вечерять садятся и разговоры разговаривать.
Без телевизора и компьютера.
Вот такая архаизма…

мой новый текст на ПравМире
 

 

Гавань сердечного покаяния

На вопрос: «Что делать-то, батюшка, ведь грех за грехом чередой нескончаемой?» - преподобный старец Оптинский Иосиф советовал как можно скорее бежать в тихую гавань сердечного покаяния.

 

На вопрос: «Что делать-то, батюшка, ведь грех за грехом чередой нескончаемой?» – преподобный старец Оптинский Иосиф советовал как можно скорее бежать в тихую гавань сердечного покаяния.

В течение года до гавани этой далече было. Нет – храм рядом и священники в епитрахилях у исповедального аналоя стоят, ждут, но ведь дни-то какие для жизни нужные и для тела полезные. Пропустишь хоть один, смотришь, а сосед уже в чем-то превзошел, чего-то купил и довольный на всеобщее обозрение выставил, аккурат напротив моего взгляда…

Только соберешься о душе подумать, так к этому времени обязательно детишки подрастут: того в школу, другого в университет, а эта уже замуж собралась. Видишь гавань сердечного покаяния, поклоны ей передаешь, обещаешь обязательно на днях зайти, да все недосуг. Ведь не виноват же я, что каждому нужен? Думал перед Рождеством заглянуть, так жена любимая путевки в Египет взяла, пришлось ехать. И результат?

Ни в гавань покаяния не попал и из Египта еле уехал…

Решил обязательно на Крещение, как в прорубь окунусь, сразу в храм, а тут друзья в бане рассказали, что водой крещенской все грехи смываются. Обрадовался и не пошел. Греха в этой бане и после нее набрался столько, что теперь не то что в гавань покаяния зайти боюсь, но и в глаза жене и родственникам неделю стыдно глянуть было.

Давеча проснулся ночью, тяжко на сердце. И чего тяжело? Кажется, все есть. Дети устроены, крыша над головой не течет, в холодильнике коммунистическое изобилие, жена простила, даже ГАИ в последнее время не останавливает, а тяжко. Крестик на груди жжет и с иконы родительской Бог с укоризной смотрит.

Станешь молиться, а мысли то о работе, то об очередной проблеме. Молитву читаешь и неизвестно где пребываешь.

Может меня Бог оставил?

За что?

Я ведь о Нем помню.

Когда кресты на куполах вижу, обязательно перекрещусь. Нищим подаю. Недавно фирма моя на колокола для соседнего монастыря деньги перечислила. Да и сам я хоть и грешный, но добрый.

Нет, не должен Он меня забыть.

Так что же тяжко то так?

Вспомнил, как десяток лет назад ездили с маленькими еще детьми в Оптину. Книжку я там купил с изречениями старцев. Может быть, они подскажут?

Раскрыл… и сразу: «как можно скорее бежать в тихую гавань сердечного покаяния».

Выход то известный, я его помню, но забыл…

Не остановит меня больше никто и ни за что.

Только это подумал и решил, соседка позвонила. Анна Ивановна. Добрая и сердечная. Мне иногда кажется, что она ангел семьи нашей. Все заботится и помогает.

Зашла и говорит:

- Ты меня до храма не проводишь? Скользко на дворе, а не пойти нельзя. Первый день поста. Канон покаянный читается.

- Провожу, Анна Ивановна! Вместе с вами пойдем. Мне без этого покаянного канона уже никак нельзя. Да и гавань сердечного покаяния лишь только там находится.

Иной нет.

С утра день не задался. Солнышко, весело светившее, пока отец Стефан читал утренние молитвы, скоро затянулось насупленными тучами. Заморосил мелкий дождик, обещая не прекращаться весь день. Плюс ко всему к паперти храма опять подбросили двух котят, решив, что в церкви найдут им применение и поселение.
Староста, планировавший сегодня вместе с отцом настоятелем заделать перед зимой заморской строительной пеной прохудившуюся крышу, бурчал что-то насчет грехов, которые испортили погоду и бесцельно-хмуро ходил по приходскому двору. На крышу при такой погоде лезть было никак невозможно, да и пена эта заморская требовала сухого применения.
Батюшка напоил пищащих котят молоком и решил съездит в район, к благочинному. Налог епархиальный заплатить, отчет по воскресной школе отдать, да новости церковные последние разузнать.

В автобусе, по причине того же дождя и будничного дня, пассажиров было мало и он быстро добежал до города. Водитель притормозил и высадил отца Стефана, аккурат, напротив ворот городского храма. У колокольни стояла машина отца благочинного, что немного ободрило нашего батюшку, так как обычно застать на месте главу районных церквей было не просто. Он был всегда занят, потому что постоянно что-то строил.
Со спешившим на очередную стройку благочинным, быстро и благополучно разрешили проблему с епархиальным взносом, но оказалось, что кроме воскресных школ надобно еще пару отчетов составить.

- Батюшка, вы же не торопитесь, может быть, пару часов подежурите в храме? – попросил благочинный. – Нам к собору новому бетон привезти должны, надо бы присмотреть, а тут никого нет. Один священник приболел, а второй соборовать да причащать уехал, а это надолго.
Отцу Стефану предложение даже понравилось. Во-первых, доверяют, а, во-вторых, ждать на автовокзале долгих три часа следующего рейса автобуса ему никак не хотелось.
- Конечно, отче, подежурю, как раз и бланки эти отчетные до ума доведу.
Уже садясь в машину, благочинный вспомнил:
- Да, отче, тут из ДАІ звонили, просили заочно отпеть кого-то. Если приедут, вы, пожалуйста, отслужите.
Отец Стефан заверил, что все сделает, как положено.
***
По причине хмурой погоды, непрекращающегося дождя, регулярных областных требований, реформирований и смен руководителей после очередных выборов, настроение у начальника ДАІ майора Фесенко было отвратительным. Плюс ко всему, накануне, два его подчиненных, арестовав у пьяного водителя машину, не поставили ее на стоянку, а уехали на ней на дежурство. На беду, нарушитель оказался сыном «крутого» начальника, наобещавшего майору массу бед и неприятностей.

Утром, после развода, майор вызвал к себе двух проштрафившихся милиционеров и потребовал писать объяснительные, где изложить все факты случившегося. На грозные указания подчиненные никак не реагировали, прощения не просили, да и смотрели на начальника не с подобострастием и сокрушением, а, как показалось майору, с ухмылкой.
- Не утрясете за пол дня ситуацию, подам документы на разжалование – в сердцах заверил майор.
Время было обеденное, «крутой» начальник уже дважды звонил с требованиями объяснений, а сказать майору было нечего.

***
Отец Стефан листал книжки в церковной лавке, когда на приходской двор заехала темная Audi, из которой вышли два упитанных офицера милиции в форме ДАІ.
- Святой отец, обратился один из приехавших к отцу Стефану, нам тут запечатать покойника надо.
- Не «запечатать», а «отпеть» - поправил священник, и хотел еще добавить насчет непринятого в православии обращения «святой отец», да воздержался. Сколько не говори, все едино на католический манер переправят.
- А где свидетельство о смерти? – спросил отец Стефан, раскладывая на панихидном столике Евангелие, крест и Требник.
- Ох, батюшка, забыли мы его. Вот земельку с могилки привезли, а свидетельство забыли. Да и благочинный ваш все знает. Мы с ним договаривались.
- Договорились, так договорились, - сказал отец Стефан и возгласил:
- Благословен Бог наш, всегда ныне и присно и во веки веков.
Подошла певчая. Голос ее умело вторил священнику. Милиционеры истово крестились, правда, один из них все путал правое плечо с левым. Кадило благоухало иерусалимским благочинническим ладаном. Служба шла торжественно, чинно и молитвенно.

В окончании богослужения, окропил батюшка водой святой земельку с кладбища, возгласил «Вечную память» новопреставленному Николаю и обратился к пришедшим стражам наших дорог с пламенным, но кратким наставлением о том, что надобно всемерно молиться об усопшем, дорожить памятью о нем и тогда, в будущем веке, Господь дарует новую встречу с дорогим человеком.
- Дорог он нам, святой отец, очень мы его любили, - сказал старший из офицеров, усиленно вытирая рукой глаза.
- Да, батюшка, может и встретимся скоро, - добавил второй, опустив голову вниз.
Это «скоро» было сказано с таким тихим придыханием, что отец Стефан тоже расчувствовался и песня ему вспомнилась, милиционерская: «Наша служба и опасна, и трудна…»

Проводил батюшка до машины офицеров, благословил их на дорожку и распрощался. Вскоре и благочинный материализовался, отца Стефана поблагодарил и домой отпустил.

***
Перед майором Фесенко с нераскаявшимися лицами предстояли два его собственных сотрудника, которые откровенно ухмыляясь, выслушивали начальствующий крик:
- Вас где носит?! Где объяснительные? Почему до сих пор с извинениями не съездили? Погон лишиться хотите?
- Да вы не орите на нас, товарищ майор и угрожать не надо – отвечал один из обвиняемых, а второй, тут же, добавил:
- И разжаловать нас не получится. Вам всего, от силы, дня три жить осталось.
Глаза майора в неестественно распахнутом виде выровнялись на уровне лба.
- Это как понимать? – взревел начальник.
- Да очень просто, товарищ майор. Отпели мы вас в храме нашем Ильинском. Вот и земельку запечатали.
На стол начальника ДАI был выложен мешочек с землей. И пока майор Фесенко обретал дар речи, один из стражей дорожной службы завершил:
- Это сколько же можно терпеть ваши издевательства…

***
Отец благочинный, уставший от забот и обязанностей, к концу дня наконец-то первый раз за день поел и решил пол часика передохнуть.
Не получилось.
Ревя мотором, к приходскому домику отца благочинного подкатил громадный Jееp-Mitsubishi, в народном просторечии называемый «гардеробом». Из гардероба вылез крайне упитанный милиционер в майорских пагонах и с узелком (земли) в руках.
- Где тут ваш самый главный поп? – громогласно вопросил страж местных дорог и улиц.
Майора Фесенко сопроводили к отцу благочинному, на которого и был обрушен весь поток профессиональных и не очень слов и предложений, смысл которых был краток:
- Ты зачем меня, такой-сякой, на кладбище отправил!?

Благочинный все понял. Винить, кроме себя некого. Было абсолютно ясно и то, что рассвирепевший майор никаких объяснений о суевериях не примет и ссылки на языческие традиции отвергнет. Выход был только один.
Виновато и смиренно выслушивая грозные причитания милиционера, отец благочинный, взял майора под руку и повел в храм, постоянно приговаривая:
- Вот же искушение какое! Да как же так….
Торжественно поставил гневного, но испуганного стража местных дорог у центрального аналоя, облачился и начал служить молебен о здравии раба Божия Николая.
В конце молебна благочинный высыпал земельку из узелка в горшочки с цветами, стоящие на храмовых подоконниках, а затем громогласно пропел «Многая лета» рабу Божьему Николаю. Затем усердно окропил майора святой водой и убедительно его заверил, что жить он будет.

Гармония Рождественского поста

Была очередная наша программа по местному телевидению. Прямой эфир. Тема, естественно, о грядущем Рождественском посте. Договорить об истории поста, его необходимости и святоотеческом происхождении по существу не дали. Пошли звонки…

Кровельное железо, поржавевшее и пережившее ни один десяток лет, при каждом порыве ветра жалобно напоминало, что еще одну холодную и дождливую осень оно вряд ли выдержит. Местный умелец и спец по всем крышам села дядька Пахом на очередную просьбу батюшки «подлатать» отказался даже лестницу к стене ставить:
- Там, отче, латать уже нечего. Решето сплошное.

Впрочем, можно было и не говорить, священник и сам знал, что сгнило все, а ставить новую заплатку на старое само Евангелие запрещает.
Немногие благодетели прихода, ныне переживали последствия кризиса и подвигнуть их на изготовление новой крыши было проблематично, да и просить батюшка толком не умел. Стеснялся.
Если бы на храм, то в любой бы кабинет пошел, а здесь ведь себе, на дом надобно.

Выход конечно был. Со стороны кладбища огораживал священнический дом забор, из шифера сооруженный. Шифер хоть и почернел местами и зелеными слоями мха по ребрам покрылся, но все же свою первоначальную кровельную цель выполнить еще мог.
Взял священник молоток да гвоздодер, позвал на помощь сердобольного соседа, перекрестился и преступил к аккуратному выдергиванию гвоздей, забитых еще в эпоху позднего социализма.

Гвозди поддавались плохо. Сосед неловко рядом крутился и больше руками махал, чем помогал. Крайний лист тронулся с места лишь тогда, когда его, вросшего в землю, обкопали вокруг. Поддался и глухо, по-старчески охнув, лопнул. Аккурат посередине.
Батюшка охнул тоже и окончательно расстроился. Сел на лавочку, у ближнего кладбищенского холмика, и загрустил. От греховного пребывания в унынии священника вывел густой женский голос:
- Ты, мил человек, случаем не поп?

Батюшка поднял глаза. Перед ним возвышалась дородная смуглая женщина в дорогом пестром одеянии, с многочисленными кольцами на руках и бусами на шее.
- Священник я, священник – ответил батюшка, а внутри раздраженно прозвучало, - цыганки мне только не хватало.

- Да ты, поп, не огорчайся и забудь про меня плохо думать, - продолжила цыганка, каким то своим чутьем читая мысли священника. – Я цыганка православная, крещеная и крест Божий на себе ношу. Тут она выудила из глубин обширной груди золотой крест на не менее золотой цепи и показала священнику.
Батюшка глянул на крест и подумал:
- Ежели его продать, то на половину моей крыши денег хватит.
Подумать то подумал, а сам перекрестился и спросил у не весть откуда взявшейся цыганки:
- Ну и что ты хочешь, раба Божия….
- София, - подсказала цыганка.
- София? - закончил вопрос батюшка.
- Так у меня к тебе батюшка одно дело и один вопрос.
- Начинай с вопроса, - благословил священник, ожидая просьбу о подаянии или предложения золотишко продать-купить.
Ошибся священник. Причем кардинально ошибся.

Цыганка посмотрела на раскоряченный с краю забор, зачем-то попробовала его покачать и спросила.
- А для чего ты, служитель церковный, ограду кладбища ломаешь? Что бы покойникам не мешала?
Батюшка даже смутился от неожиданности вопроса. Смутился так, что покраснел, а потом…. Потом его прорвало.
Высказал он цыганке, который никогда раньше знать не знал и видеть не видел, все свои страдания с этой прогнившей крышей, отсутствием денег, десятью старушками на приходе и требованием епархией средств на строительство очередного собора в элитном районе областного центра….

София, как то не по-цыгански молча и внимательно слушала, а потом взяла да сказала:
- А давай, горемычный, тебе ромы помогут?
- Цыгане? - опешил священник.
- Они, поп, они – ответствовала София. – Только, чур, уговор. Мы тебе крышу ставим, а ты наших детей всех покрестишь, да службу нам отслужишь. Так как, поп, устраивает тебя такая цыганская помощь?
- Устраивает- махнул рукой батюшка и решил, что дальше разговора дело не пойдет.
Цыганка же развернулась и солидно, будто с офиса дорогого вышла, пошла к кладбищенским воротам.

На следующий день, только посерело тусклым осенним рассветом небо, священник открыл церковь, она напротив его дома располагалась, одел епитрахиль и принялся за утренние молитвы. До 50-го псалма лишь дочитал, как гул машинный помешал. К неказистой усадьбе деревенского батюшки подъехало около десятка легковых машин, а за ними затарахтели и две конные повозки, до-верха, груженные строительным материалом. Всей этой кавалькадой руководила его давешняя знакомая цыганка София.

Дальше было то, о чем лишь в сказках пишется: «Ни слова сказать, ни пером написать». Батюшка пол дня крестил десятка четыре орущих, смеющихся, веселых и хмурых цыганчат, возрастом от двух недель до двадцати лет, а столько же взрослых представителей этой свободолюбивой нации шустро и качественно перекрыли ему крышу новым современным шифером.

А потом был общий молебен. И «Отче наш» пели все, кто как может и крест на себя накладывали, кто как умеет и плакали почти все, когда батюшка имена умерших ромов вычитывал.
Закончилось все обедом. Его цыганки в летней кухоньке приготовили. На всех.
Вот только одно смущает священника по день сей. Пятница это была. Кулеш же цыганский мясной. Какой цыган без мяса? А батюшка им и не сказал, что день постный…
Может все же Бог простит?

В августе начала 90-х, века прошлого, зашел я, как обычно, к Харитоновне за молоком. Наставница моя, в приходских делах житейского направления, над столом склонилась и энергично так чем-то постукивает.

Заглянул через плечо и обомлел.

Анна Харитоновна, настоящим пестиком, в настоящей макитре мак растирает, а рядышком банка темного гречишного меда лопухом прикрытого стоит.

На прихожанке моей косыночка и фартук одного тона - «в цветочек», и еще изюминка из прошлого: очки с резинкой, вместо поломанной дужки. Над столом, старая темная икона с еле просматривающимся образом Спасителя. Чуть ниже иконы древняя лампадка, но горит исправно, не коптит. Прядь седых волос у бабы Анны из под платочка выбилась, но она, за делом, не замечает. Впрочем, она меня тоже не видит, так как песню поет:

Дай, Господи, нам многие лета,
Многие лета — долгие годы!
Дай долго жить, Спаса не гневить,
Спаса не гневить, Божьих пчел водить,
Божьих пчел водить, чистый воск топить —
Богу на свечку, хозяевам на прибыль,
Дому на приращение,
Малым деткам на угощение!

Я тихонько на лавку решил присесть, песню дослушать, да крышку деревянную, на ведре с водой лежащую, зацепил. Вздрогнула Харитоновна, ко мне повернулась:

- Напужал, батюшка. А я вот тут для маковок и блинов мак тру да мед готовлю… Спас ведь медовый завтра.

И действительно – первый Спас на дворе. Он еще с детства память оставил. Хотя тогда, в далеких шестидесятых, когда храмов единицы остались, а купола лишь в больших городах можно было увидеть, не понимали мы, пацанята, каникулы летние у бабушек и дедушек проводящие, чего это за «Спасы» такие, до которых ни меда, ни яблок есть не положено.

Нет, яблоки мы благополучно ели, колхозных садов на всех хватало, да и в меде нам отказу не было, но вот блины с маковками, которые в мед с маком макаешь, только на Спас готовились, поэтому и особенными были.

Поэтому и застыл я в изумлении, когда в прихожанке нашей детство свое увидел. Ведь бабушка моя в таком же наряде одетая, точно так же в далеком-далеко в макитре мак растирала. Только мед в глиняную кринку налит был, но таким же лопухом прикрывался.

Я решил не торопить Харитоновну и разговор о посте грядущем завел. Мол, опять две недели строгостей, а баба Анна мне в ответ:

- Так успенки разве пост? Это Петровка – голодовка, а Спасовка – лакомка.

И действительно. Сплошные лакомства на столе. Всё поспело, все созрело. Пока размышлял над удивительно религиозно-житейским словом «Спас», который и праздник обозначает, и спасение утверждает, и стол хлебом-солью покрывает, Харитоновна мне еще одну мудрость поведала.

- А знаешь, отец Лександра зачем завтра ты воды святить будешь?

- Как не знать, знаю, – ответствовал я. - В этот день князь Владимир Русь крестил. Об этом и в предании нашем говорится.

- Может оно конечно и так, - продолжала Харитоновна, - но то давно было, а вот я помню, что в день этот, мы всю худобу на речку и к ставку гнали и ее там купали. Последний раз в году. Поэтому и называют Спас этот «мокрым» и воду освящают по церквам…

Спорить с Харитоновной не хотелось, да и объяснения ее, как то спокойно на сердце ложились и никакого богословского сопротивления не встречали. Тем более, что попробуй-ка объясни, как можно было простому крестьянскому уму взять и дать празднуемому в этот день, 14 августа, еще одному событию – память семи мучеников Маккавеев, еще за 160 лет до Рождества Христова живших, вполне практическое применение, с уборкой и употреблением в пирогах да с блинами мака связанное? Созвучие слов, конечно, присутствует, но больно уж четко праздник этот именно в самый подходящий для него день расположился.

Долго в тот день слушал я рассказы Харитоновны о празднике да посте Успенском. Просто сидел, внимал, да реплики вставлял, а баба Анна, за разговором, мак весь перетерла, в стаканчик граненый высыпала, макитру сполоснула и на стол поставила, как бы почувствовала, что посуда эта свой штрих в моей жизни имеет…

Действительно имеет.

***

В старой бабушкиной хате, на родине моего отца, на месте которой сегодня лишь густой бурьян растет, да рядом заброшенный сад умирает, стоял в зале вросший в угол старинный шкаф для посуды. С полочками, ящиками и застекленными верхними дверцами. Посуда там находилась. Праздничная. Посуду эту только на Пасху, да Рождество доставали и еще тогда, когда бабушкины дети, дядьки и тетка мои, в гости приезжали. Самую верхнюю полку старинного серванта, которой в те времена называли «буфет» торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.

В конце 60-х, посуды добавилось, но старинная макитра свое главенство не оставила и все так же странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.

- Ба, - как то спросил я, - а почему ты чашку глиняную не уберешь?

Вздохнула бабушка, да и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то и меня бы на свете не было.

В 42-ом пришли немцы. Аккурат, к Спасу первому. Несколько дней в деревне пробыли и ушли дальше, к Сталинграду. Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. В бабушкиной же хате, на краю села у кургана и реки стоящей, трое немцев остались. За союзниками приглядывать.

В саду стояло несколько ульев. За пчелами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда, да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчелы, наполнили ульи медом «под завязку» и стали лепить соты снаружи своего жилища.

Бабушка, по вечерам, распалив для дыма, отгоняющего пчел, сырую кукурузную кочерыжку, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих, вкупе с непрошенными гостями, потчевала.

В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться. День же был знойный, для пчел работящий и поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, решили вырезать заплывшие медом соты из самого улья, ринулись защищать свое жилище.

Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слышала, да еще на языке бусурманском. Из сада выскочили два немца, а за ними кусая и преследуя громадный рой пчел. Один из немцев, видимо больше соображая в делах сельских, ринулся к речке, благо она неподалеку, а второй, влетел в хату. Пчелы за ним. После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток, немец выскочил на улицу с автоматом.

Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая прикрыв собой трех сыновей, среди которых был и мой отец, стояла у сложенного из камня забора.

Второй очереди он сделать не успел.

Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом, встал третий немец с макитрой в руках, из которой он только что ел мед с маком. В макитру немец, зачем то поставил маленькую иконку, висевшую над столом.

Немец кричал, указывая на иконку:

- Пауль! Готт! Готт! Пауль! - а затем, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: киндер, Пауль, киндер… нихт шизен…

Не стрельнул больше немец. Живы все остались.

Вот и стояла макитра эта, вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.

Так что Спас для меня это не только мед, яблоки, мак и Праздник. Это еще и макитра, и немец, знающий Бога.

С Праздником!

 

Отца Стефана вызвали в епархию, и сам митрополит вручил ему направление на учебу в Духовную Академию. Выдавая бумагу с большой печатью, увенчанную крестом и заканчивающуюся размашистой на весь низ страницы архиерейской росписью, владыка лишь добавил:
- Быстро собрать документы и что бы завтра был в поезде.

Возражения о том, что колокольня не достроена, художник сбежал вместе с авансом, а Сергей Иванович продолжает создавать приходскую оппозицию, во внимания не принимались.
- Не выдумывай – отрезал любимый владыка и, сменив строгий самодержавный взгляд, на более знакомую и привычную улыбку заключил:
- Это же надо, пресс-центр епархиальный возглавляет, все про всех знает, а в академии учиться не желает… Всё. Разговор окончен, - и размашисто перекрестив удрученного настоятеля, владыка выпроводил отца Стефана из кабинета.

На следующий день хмурый отец Стефан возлежал на второй полке купейного вагона и пытался уснуть под равномерный перестук скорого поезда.
Не удавалось.
Сначала все мысли не уходили из пределов границ собственного прихода. Затем, ниже расположившиеся попутчики, упорно приглашали разделить с ними трапезу и поговорить о Боге, который у них есть в душе. Батюшка ласково, но наотрез отказался, за что и был наказан слушанием двухчасовой беседы о современном состоянии Церкви и моральном облике разъезжающих на Мерседесах попов. Наконец, допив последние сто грамм, соседи угомонились, успокоились и захрапели. Именно под этот храп отец Стефан с ужасом сообразил, что для поступления в академию надобно, вообще то, экзамены сдать. Причем, поступить надо без сомнений и строго обязательно. Иного варианта просто не существует. Представить себе недоумение архиерея и его стандартную характеристику, в подобных случаях всегда заканчивающуюся разочарованным взмахом руки и определением «пенёк», отец Стефан еще мог, но вот реакция на приходе, при подобном плачевном развитии событий, будет куда страшнее.

Дело в том, что местный сельский богослов и ревнитель благочестия Сергей Иванович, которому, когда то пророчили священнический сан и настоятельство, но которого он так и не удостоился по прозаической, но канонической причине первого и второго неудачного опыта семейной жизни, всегда подчеркивал, что отец Стефан к последним временам относится наплевательски, всеобщей апостасии не видит и святых Отцов не знает.
Остаться в ранге не поступившего абитуриента отцу Стефану было никак нельзя, ибо это станет главным аргументом у Сергея Ивановича в их постоянном приходском богословском диалоге, свидетелями которого, а часто и участниками, становились все прихожане, включая и девяностолетнюю, плохо видевшую и практически ничего не слышащую бабу Марфу.

Семинарию батюшка закончил давненько, да и последний год заочно учился, так что многое уже подзабыл. Хоть и говорят, что у священника целибата времени «воз с прицепом», но за приходской стройкой, воскресной школой, хозяйственными заботами и постоянными епархиальными заданиями книжки по догматике вкупе с нетленками святых Отцов открывались крайне редко. Правда, пару лет назад, наладил себе отец Стефан интернет, но там у православных все больше новости обсуждают, да споры спорят, кто благодатней и спасительней.
К часам двум ночи батюшка понял, что он ничего не знает, как сдавать экзамены не понимает и вообще он не только «попал», но и, по всей видимости, «пропал». В голове крутился «Миланский эдикт», «непорочное зачатие», «апокастасис» и владычное определение «пенёк». Более умных мыслей не возникало.

Документы в заочном секторе приняли быстро, хотя и посетовали, что можно было бы и раньше их принести, а не в последний день перед экзаменами. На вопрос отца Стефана, по каким предметам экзаменовать будут, последовал быстрый ответ: – По всем. Готовьтесь, батюшка. На первый курс только пятьдесят душ примем, а вы уже 76-ой по счету…
Этот «семьдесят шестой» окончательно расстроил новоявленного абитуриента и, пребывая в состоянии полного пессимизма и уныния, отправился отец Стефан искать место, где можно главу преклонити в последнюю ночь перед нежданным испытанием.
Место нашлось в священнической гостинице, где в каждом номере выстроились в два ряда десять коек, разделенных тумбочками и столом с электрочайником. Батюшке показалось, что здесь он бывал раньше. Отец Стефан, по давней привычке, начал отыскивать тумбу с дневальным, но на положенном ей месте увидел кивот с иконами, аналой с епитрахилью и понял, что это не знакомый кубрик во флотской казарме, в котором он провел когда-то три года, а гостиница.

К вечеру комната заполнилась иными соискателями академического места, причем каждый из них неизменно вопрошал:
- Чего сдавать будем?
На что получал стандартный ответ:
- Всё!
В книжной лавке купил отец Стефан тоненькую книжицу, с избранными лекциями по догматике, решив, что на больший фолиант времени все равно не хватит, да и вообще неизвестно о чем спрашивать будут. Лекции не читались, мысли отсутствовали, да и в комнате священническая рать гоняла чаи с вечными поповскими разговорами о том, кто и где служит, кого куда перевели и где подешевле облачение приобрести.

Утром, желающие получить гордое звание «академик», собрались у крыльца семинарско-академического корпуса и выслушали напутственное слово епископа-ректора, который объявил, что на втором этаже, в трех аудиториях, их искренне и с нетерпением ждет преподавательский состав. Именно там, в обстановке христианской любви и взаимопонимания, гранды академического богословия побеседует с ними на темы догматики, литургики и церковной истории и определят тех, с кем им придется часто встречаться в ближайшие четыре года.
Отец Стефан откровенно нервничал. Впрочем, было заметно, что и собратья его по экзаменационному испытанию тоже волновались.

В первой аудитории, куда зашел отец Стефан, узнавали о знаниях догматического богословия, что, по мнению всех без исключения абитуриентов, было самым непредсказуемым и тяжелым испытанием. Мнение мнением, но реальность оказалась вполне приемлемой для нашего священника. Спросили у него то, что, когда то, в семинарские годы, ему четко и на всю жизнь втолковал старенький, переживший все церковные перипетии последних 50 лет протоиерей.
Окрыленный успешным началом, батюшка без задержки перешел в следующую аудиторию, где беседовали о литургике. Для отца Стефана, который вот уже десятый год служит, причем часто исполняя не только обязанности священника, но и регента с псаломщиком одновременно, вопросы о расположении кондаков, порядке тропарей и последовательности литургии труда не составили. Можно сказать, что испытание на знания богослужения закончилось к взаимному удовлетворению спрашивающих и отвечающего.

Экзамен по церковной истории отца Стефана не волновал. Любил он историю как таковую вообще, а церковную особенно, да и на форумских баталиях в интернете все исторические темы без его участия не проходили. Более того, именно там, в историческом разделе, самого крупного православного форума был отец Стефан модератором. Тем, кто за порядком в дискуссиях и спорах следил, нарушителей правил гонял, а случалось и «банил», то есть вход на форум закрывал.
Окрыленный и уверенный предстал батюшка перед тремя преподавателями, один из которых, показался отцу Стефану знакомым, но заметив на его рясе епископскую панагию, он решил, что видел этого молодого архиерея в прессе или на телевидении. С него то, епископа этого, вся катаклизма и началась…



Внимательно посмотрев на отца Стефана, епископ открыл папку с его документами, чему-то улыбнулся и задал первый вопрос, потом, второй, третий…. десятый, казалось это испытание никогда не прекратиться. Два остальных члена экзаменационной комиссии недоуменно смотрели на своего коллегу, который гонял опешившего священника по всему историческому разделу, начиная от первых апостольских времен и заканчивая вопросами о современной истории африканских Церквей. Он не только «гонял», но еще и сокрушенно вздыхал, выдавая вопрос за вопросом, победоносно констатируя: «И вот такие неподготовленные священники окормляют нашу боголюбивую паству». Отец Стефан изначально пытался отвечать, но когда амплитуда вопросов начала раскачиваться от альфы до омеги всех исторических знаний, растерялся, стушевался и замолчал…
Последним словам епископа о том, что надобно знать церковную историю не на уровне форумских интернет-баталий отец Стефан не предал значения. Он просто понял, что положительной оценки, как и духовной Академии ему не видать.

***
В большом актовом зале академического корпуса собрались все соискатели зачисления в студенты. В углу, в предпоследнем ряду, сидел насупленный отец Стефан. Сидел и сочинял формы объяснений своего не поступления. Для владыки, для соседей священников, для прихожан с Сергеем Ивановичем.
После вступительного слова стали зачитывать список пятидесяти зачисленных, предупредив, что все кто не вошел в число поступивших, должны покинуть помещение.
Батюшка застегнул свою походную сумку, надел скуфейку и приготовился к выходу, тем более, что его фамилия была по алфавиту одной из первых.
Одной из первых она стала и в списке студентов духовной Академии.

Ничего не понимающий отец Стефан на автопилоте слушал информацию о консультациях, экзаменах первого курса, сочинениях и семинарах… В голове был ворох не согласных между собой мыслей:
- Ведь я же не сдал историю! Мне ведь сказали, что, таким как я даже священником быть опасно.

В деканате заочного отделения отцу Стефану выдали вопросы на будущие экзамены первого семестра, разъяснили, когда приезжать, где жить и кому сдавать, а затем отправили в соседнюю комнату, к ректору.
Вместе с главой Семинарии и Академии сидел за столом и архиерей, столь полюбивший нашего батюшку на экзамене по церковной истории.
Мирно сидел. Улыбаясь.
А затем, повернувшись к отцу Стефану всей своей епископской сущностью, дружелюбно сказал:
- Позвольте представиться, отец Стефан. Участник вашего форума – Глеб.
- Глеб? – глаза батюшки стали не только круглыми, они вообще отказывались четко передавать происходящее.
- Так это я, Вас?
- Именно, именно – продолжил епископ. - Именно вы и закрыли мне вход на форум, то есть «забанили» по-вашему, из-за спора византийского.
Как библейский соляной столп возвышался над двумя хохочущими епископами отец Стефан. Да и что он мог сказать? Лишь одни междометия.
Вместо отца Стефана, владыка ректор слова последние молвил:
- Поздравляю, отче, с зачислением. Надеюсь видеть в вашем образе не только принципиального модератора форума, но и достойного студента. А вам, ваше преосвященство, - добавил с улыбкой ректор, обращаясь к епископу-историку, - все же надобно под своим именем в интернет выходить, а не псевдонимы использовать.

В нашем храме всегда есть Солнышко. Мы так бабушку Лиду зовем.
Почему именно «Солнышко»?
Тут предисловие нужно.

Дело в том, что она уже давно вдовствует. Муж в пятьдесят лет, как и положено шахтеру, на пенсию пошел и, как обычно, по горняцки, от пыли угольной в легких оставшейся, в неполные шестьдесят ушел. Туда же, под землю. Только вот глубины ему теперь хватило намного меньшей, чем той, где он уголек рубал. Полутораметровой.

Осталась бабушка Лида одна.
Дети приезжают редко. Причина известная: в другой стране, по вине политиков сейчас живут, которая с каждым годом все дальше от нас находится.

Еще когда храм наш без крыши стоял, и мы у голых кирпичных стен молебны служили, бабушка Лида к нам пришла, да так и сроднилась с новым приходом. Когда же первые подсвечники в новый храм привезли, подошла она ко мне и попросила:
- Батюшка, а можно я за этой красотой присматривать буду. Видишь, какие они красивые, как солнышки.
Так и «присматривает».

Есть у нее маленький ящичек в приходском хозяйственном шкафу, где все принадлежности для чистки подсвечников лежат: тряпочки, скребочки, жидкости разные… Бабушка Лида, по только ей ведомому графику, своих подопечных чистит и моет. Летом на улице, под каштаном; зимой в храме, в уголочке у иконы Георгия Победоносца послушание, самостоятельно на себя наложенное, выполняет.
Почистит. Полюбуется. И обязательно скажет:
- Красота-то какая, как солнышко на Пасху.

В этом же году, в дни короткие, осенние, иное добавилось.
В будни приходит наше Солнышко в храм и когда подсвечники забот не требуют, берет скамеечку и садится под стеной церкви, куда солнце светит. С утра это, аккурат, под великомученицей Варварой. К вечеру, светило практически вокруг обходит, а за ним и бабушка Лида «пешешествует», так что к вечерней службе у южной стороны церкви оказывается. У нас там икона святителя Николая находится.
- Видишь, батюшка, какая у меня дорога, - сказала мне как то Лидия, - от заступницы к заступнику.
И действительно, именно так и получается.

Бабушка не просто так сидит на скамейке. Она книжку читает. Одну и ту же. Заинтересовало меня, что же это за книга такая? Аккуратно подошел и через плечо заглянул. Удивился несказанно.
В руках у старушки был старинный томик, лет сто назад изданный. Со стихами Пушкина.
Не вытерпел, спросил, почему именно эта книга?
- Теплый он, Александр Сергеевич то, как солнышко, - с улыбкой ответила бабушка Лида.

Каждую службу, стоит наше Солнышко на своем обычном месте, у подсвечника, и светится радостью. Вот и молюсь, насколько умею, что бы свет этот еще долго не угасал. С этим светом жить легче, горести не так тяжки и в людях, прежде всего, все хорошее, Божье, видно.
Иначе и быть не может, под Солнышком…

Звонок о беде иную тональность имеет, его как то чувствуешь. И в тот раз не ошибся. Молодой женский голос попросил о встрече.
- Вы нас венчали, батюшка. Три года назад. Помните?
- Вот увижу вас, может и вспомню. Приходите сейчас.

Они пришли вдвоём. Дождались окончания панихиды на скамеечке, возле храма. Сидели, держа друг друга за руки.
Молча.

Подошёл и встретил два взгляда. Удручённых и боязливых.
Я их вспомнил. На ней была, в тот свадебный день, очень длинная фата и ее держали сзади две девочки-близняшки.
- Что случилось?
- Батюшка, мы ругаемся постоянно, - сказал муж, - Вот так до ругаемся и разведемся, наверное.
«Разведемся» он уже полушёпотом произнёс, пугливо и с придыханием.
- И почему ругаетесь, то? – спрашиваю у молодой женщины.
- Просто так, даже непонятно почему, из-за каждой мелочи…

Смотрю на них. Ладненькие такие, стройные, красивые, одеты прилично и на лицах отсутствие ума не просматривается.
- Ребенка родили уже?
- Нет.
- Почему?
- Да вот не получается как-то.

Пришлось переходить на индивидуальный вариант беседы. Взял парня под руку и пошли с ним по аллейке гулять, да причины выяснять. Затем с супругой его потолковали, пока муж в сторонке курил.

Все просто оказалось. Ребенок не зачинается и каждый друг в дружке вину видит, а обвинить боится…
Причем боится потому, что любит и огорчать не хочет.
Решили мы проблему эту семейную преодолеть. Без докторов, знахарей и «целителей» обойтись, к которым они уже, каждый в отдельности и в полной секретности друг от друга обращались.
Да и как не преодолеть, храм то у нас Богоотцов Иоакимы и Анны.

Вспомнил сегодня об этом случае по той хорошей причине, что вчера батюшка наш крестил младенца Максима, который в аккурат через неполный год у этого семейства и родился. И ещё, наверное, детки будут. Они же, счастливые и красивые, муж и жена опять в храме стояли и за руки друг дружку держали, как на том давнем уже венчании…