Православие и Мир

выложило моё, уже давненькое

Слово Исповеди




В каждом слове бездна пространства,
каждое слово необъятно…
Гоголь Н.В.

Есть в храме Божием особое место – исповедальный аналой. Именно здесь слова о грехе, который в своей изощренности и разновидности многолик и многообразен, становятся объективной реальностью. Если слова эти произносятся с искренним покаянием и смирением, а грешная душа и скорбящее сердце стремятся к удивительному состоянию стать «паче снега убеленными», то можно наблюдать чудо: к аналою с крестом и Евангелием подходит поникший и расстроенный грешник, а после исповеди и разрешительной молитвы, уходит иной, преобразившийся человек, готовый вместить в себя Христа.

Плач о грехах заповедан Господом. Блаженны плачущие, ибо они утешатся (Мф. 5, 4). Но для утешения одних слез не достаточно. Необходимо слово покаяния и слово разрешения. Если под священнической епитрахилью слышишь лишь всхлипывания и сокрушения со скороговоркой «грешна (или грешен), батюшка во всем», то это далеко не исповедь. Это не слезы раскаяния, а просто сожаление о содеянном, тем более, когда обуревает страх о наказании.

Грех конкретен и четко выражен, так же конкретно должно быть и слово о нем. Иначе миазмы толком не исповеданного греха обязательно дадут себя знать в ближайшем будущем. Именно поэтому вполне оправдана практика, если кающийся растерян, скован или не может по ряду причин четко изложить свои преступления пред Богом, попросить его записать грехи на бумаге. Не надобно забывать и то, что врагу мира сего крайне неприятно видеть кающегося грешника. Понимая, что он лишается потенциального союзника, лукавый чинит препятствия до последнего покаянного вздоха.

Чувства и слово помогают друг другу, но все же приоритет остается за вторым, недаром в одной из молитв перед исповедью говорится: Сам яко Благ и Незлобивый Владыко, сия рабы Твоя словом разрешитися благоволи. Покаянный плач дело хорошее, но за слезами должно быть понимание тяжести падения, решимость бороться с этим грехом и словесное подтверждение принятого решения.

И вот здесь, когда становится понятен приоритет слова, появляется новый камень преткновения – многословие, за которым стоит в большинстве случаев или желание оправдать свой грех, или чисто психологическое стремление «выплакаться». Тем более, что в лице священника исповедник часто находит молчаливого слушателя, вместе с ним вздыхающего, сочувственно кивающего, да еще и успокаивающего. Отрицать и избегать пастырского сочувствия конечно не надо, но необходимо и держать в уме евангельское:

«За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12, 36-37).

Так уж устроен человек, что согрешив, он ищет себе оправдание. Это не порок дня нынешнего. Начало положил наш прародитель Адам, когда после собственного греха он изначально обвинил в нем Еву. А затем и Бога, за то, что Он дал ему эту жену (см. главу 3 Бытия).

Лишнее слово пред Евангелием на исповеди может повредить раскаянию, сделать его лишь повседневным сожалением и не преобразит душу. За многоглаголаньем теряется четкий смысл греха и обычно из состояния «я грешен» следует невидимый переход в безликое сожаление «мы грешны».

Споры и дискуссии о том, как подробна должна быть исповедь идут со времен давних и, наверное, не прекратятся до дней последних, но вывод из них можно сделать уже сейчас: исповедь должна быть настолько подробной, чтобы ее понял священник.

Всё. Иного не надо.

Не редки сетования наших прихожан на то, что одних священник исповедует подолгу, а на других, казалось бы, только епитрахиль положил и уже молитву разрешительную читает.

Здесь не нерадения батюшки и не желание выделить кого либо из кающихся. Просто одни приходят и говорят «слово», четкое, конкретное и покаянное, а вторые устраивают из Таинства монолог с перечнем причин, последствий и влияний греха на всех, кого знают, любят или отвергают. Этот театр одного актера, особенно в исполнении человека, которого исповедующий священник видит первый раз в жизни, не только затягивает исповедь, но и очень часто не приводит ни к какому результату. Итог предсказуем: священник превратился в психолога, исповедующий гордится своей смелостью и радуется, что его наконец то выслушали, а Бог остается в стороне. Покаяния ведь не было. Вернее, те ростки искреннего сожаления и стыда забетонированы потоком оправданий и обстоятельств.

Несомненно, многие из нас часто испытывают желание о котором эти поэтические строки:

Но ведь столько раз в любом кричало

и шептало это же начало:

“Граждане, послушайте меня…”

Граждане не хочут его слушать,

гражданам бы выпить да откушать.

Действительно, в сегодняшнем мире прагматизма, рациональности и современных технологий очень часто перемолвится даже двумя искренними словами можно только с компьютером в интернете, да и то зашифровав себя псевдонимом. Все болеют собой и своё «я» является приоритетом в жизненной повседневности, но исповедальный аналой не телевизионное шоу, куда приходят излить душу по ранее написанному сценарию. Иное это место. Страшное своей голой, неприкрытой откровенностью зла и великое по результату. Сам Господь устами священника говорит: «и аз, недостойный иерей, властию Его мне данною, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих».

Священник предстоит пред Богом у престола церковного, совершая Евхаристию. Верующему чаду церковному тоже дано это право, оно реализуется именно на исповеди. Поэтому здесь, под священнической епитрахилью, пред Крестом и Евангелием каждое слово должно быть правдиво, искренне и достойно Того, с Кем разговариваешь.

Надобно помнить апостольское: «Кто не согрешает в слове, тот человек совершенный, могущий обуздать и все тело». (Иак.3:2)

Бережно, целомудренно обращаясь с бесценным даром слова, мы в результате становимся сородником Самого Божественного Логоса, Воплощенного Слова, – Господа нашего Иисуса Христа.

:0))))



ежели в постовой номер газеты поставлю, пойдет?

к вселенской поминальной субботе



Не столь давно ездил освящать дом благополучного и материально обеспеченного семейства.
Красивый особняк с дорогой мебелью, продуманной планировкой и оборудованный всем необходимым для комфортной жизни. Особняк украшали практически определившиеся два взрослых чада, солидный хозяин и вполне соответствующая ему хозяйка.
Живут в доме уже не первый год, поэтому, когда после освящения пригласили отобедать, то первое о чем спросил хозяев в завязавшемся за столом разговоре: что стало причиной освящения дома?
Вопрос вполне естественный, так как среди прихожан я их никогда не видел, а с главой семейства общался лишь в его большом рабочем кабинете.

- Понимаете, батюшка, у нас год назад умер отец, - начала повествование хозяйка. – Все было благополучно, но вот уже прошло почти два месяца, как он стал к нам ночью приходить.
- Ко всем сразу или к кому то конкретно? – встрял я с вопросом.
- Да всех он пугает – вступила в разговор дочь семейства, - вот, только к папе раньше не заходил никогда…
- Что, и вы его видели? – обратился я к главе дома.
- Видел. Как вас вижу, видел – ответил он и продолжил. – Знаете, отец, я не верил раньше рассказам ни жены, ни дочек. Думал это у них женские фантазии какие то. Фильмов насмотрелись, да книжек начитались, вот и чудится несусветное. А здесь, на тебе, просыпаюсь три дня назад, я обычно в своей комнате сплю, от чувства, что на меня кто-то пристально смотрит. Открываю глаза – рядом отец покойный что-то мне говорит. Голос слышу, а слова понять не могу… Я даже испугаться толком не успел. Поднялся переспросить, что ему надо, он тут и пропал, как растворился куда-то. Лишь потом до меня дошло, что отца уже год как похоронили.

- Вы его хорошо рассмотрели? – спросил я.
- Да, как вас вижу, - ответил хозяин.
- Понимаете, я когда отдыхать ложусь, телевизор включаю и засыпаю под его бормотание. Если жена не придет, не выключит, он у меня до утра работает. Вот и в ту ночь, когда отец приходил, телевизор работал…
- Знаете, батюшка, не страшно, когда его видишь ночью, - вступила в разговор вторая дочь. - Но вот потом, когда он пропадает, такой, иногда, ужас накатывает… Мы с сестрой раньше по своим комнатам отдельно спали, а теперь вместе. Боимся.
- Действительно испугаешься, - подумал я.

Расспросил, как и отчего умер их дед и отец, отпевали ли. Оказалось, что о смерти своей покойный говорить начал месяца за два, хотя внешне образ его жизни ничем не изменялся. Все думали – чудит дед. А он возьми и умри, прямо в кресле, после обеда с альбомом в руках. Для всех это было столь неожиданно, что и поверить не могли: вот только что с ними говорил за обедом, а тут уже и нет его…
Священника отпеть на кладбище приглашали, но тот отказался ехать, сказал, что там, где трубы с литаврами, ему со своими псалмами делать нечего. Предложил землю с кладбища в храм принести, да и отпеть – «заочно». Так они и поступили.
- Не молились больше о нем дома или в храме?
- Да не научены мы молиться, батюшка. Жена ходила на сорок дней, службу заказывала – начал объясняться хозяин, - да дочки, когда отец начал по комнатам ночью ходить, к вам в храм забегали. Свечи за упокой ставили.

Рассказал я всем им, как поминать надобно, молиться попросил о благополучии души деда своего, да и поехал на приход.
На поминальную субботу, увидел я в храме всю женскую половину того семейства. Уже после панихиды подошел к ним с мыслью, что опять неблагополучно в их доме и оказалось, что ошибся. Вот, что они мне рассказали.

После моего ухода, долго обсуждали в семье происходящее и неожиданно, каждый в отдельности и все месте, вспомнили, что покойный как будто, что-то об альбоме им говорил. О том альбоме с фотографиями, с которым он в руках и умер. Открыли они этот альбом и там, среди пожелтевших листов и ветхих снимков с их далекими предками конвертик лежит, а в том конверте записка к сыну, невестке и внучкам, что-бы когда он умрет, его обязательно отпели, но только не с именем Григорий, а как Дмитрия. Именно так его когда-то окрестили, но так уж сложилась жизнь, что стал он Григорием…
Отпели мы приснопоминаемого Димитрия, в синодик храмовый его записали и не беспокоит он больше семью моих новых знакомых, да и в храм они теперь приходят, о нем и о себе молятся…

Служил сегодня в соседнем приходе.
После службы мальчик-алтарник за рукав дёргает:
- Батюшка, вас там в храме парень ждёт.
Выхожу и вижу своего старого приятеля, который по храмам уже с пол-года ходит, и всегда вопросы задаёт.
Да и ни один прямой эфир на TV без его вопрошений не проходит.
Но то что он у меня спросил сегодня, ввергло в ступор.
- Вот скажите, отец Александр, вы ведь недавно в телевизоре говорили, что НЛО это одно из проявлений зла.
- Говорил, - отвечаю.
- Так почему же вы о пришельцах молитесь?
Смотрю на него с мыслью, что это шутка какая-то. Оказалось он не шутит. Вполне серьёзно на меня смотрит.
- Это где же мы и как за гуманоидов молимся? - спрашиваю.
Открывает мой любознательный собеседник всем известную книжицу: "Всенощное бдение и Литургия" и ногтем подчёркивает фразу:
"Господь хранит пришельцы, сира и вдову приимет, и путь грешных погубит"
Начинаю объяснять, что в данном случае "пришельцы" это далеко не гуманоиды, а сам думаю:
- Это же надо, уже почти четверть века в Церкви и ни разу подобной мысли при пении этога стиха из псалма не появлялось, а тут на тебе!

Крыши на храме еще не было. Не успели до начала холодных ноябрьских ветров привезти шифер. Справились бы в срок, да все собранные по трем селам деньги ушли на расчет с каменщиками из далекого Закарпатья, которые день 

Филиппович перекрестился и отвернул в сторону толстое лоскутное одеяло. Под одеялом лежали церковные книги, два креста, дискос с немного погнутым потиром и несколько больших икон - все, что осталось от разрушенного старого храма. Что сумели сохранить...

Развернул староста видавшую виды, но еще крепкую, в кожаном переплете Псалтирь, перекрестился пред иконой и начал с обычного: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный...".

В храме хотя и прохладно, но сквозняка не было, успели затянуть окна толстой пленкой. Только сверху падали еще не оформившиеся снежинки.

Уже заканчивая кафизму, Филиппович услышал сзади шорох. Оглянулся. В проеме притворной двери стоял высокий человек в кожаной куртке.

- Молишься, дед? - спросил незнакомец.

- Молюсь, а ты помочь решил псалмы почитать? - тут же откликнулся Филиппович. - Так давай вдвоем, Богу слышнее будет.

Гость улыбнулся.

- Можно и вдвоем, да только неуютно как-то книжку твою читать, когда за шиворот капает...

Старик хотел было ответить, что, мол, слова говорить всякий горазд, а вот помолиться или помочь чем-нибудь не все спешат, но промолчал. Показалось ему, что видел он где-то этого незнакомца. Одет солидно, уверенный в себе, но на начальника не похож. Начальники - они всегда торопятся, псалмы читать не соглашаются и советы дают. Этот не такой был.

- Скажи, дед, а зима холодная будет?

- Я тебе не гадалка, - буркнул Филиппович, но, подумав, ответил: - По всем приметам, холодная. Мыши по хатам толпами ходят, коты не справляются ловить; листья рано облетели, и худоба из сараев выходить не желает. Филиппович собрался еще добавить, что местный дед-травник тоже холодную зиму предрекает, да и бабка Евдоха, предсказательница сельская (ее "колдуньей" частенько называют), только и талдычит, что холод будет, какого после войны еще не было, но промолчал. Хотел сказать, да не сказал - оно ему надо, чужаку этому?

Пока Филиппович раздумывал, как правильнее и ловчее объяснить приезжему незнакомцу необходимость пожерт вования на храм, тот внимательно осматривал стены. И только староста решился начать свое вступительное слово о том, как церковь строилась и каким дорогим трудом обо шлась, незнакомец спросил:

- Дедушка, а вы через пару часов сможете сюда подойти?

Староста удивился этому "выканью", а затем обрадовался - наверное, все же, толк для храма от этого разговора выйдет.

- Смогу, чего же не смочь. Живу недалеко.

***

Пока Филиппович Псалтирь на место определил да сундук закрывал, машина, стоявшая неподалеку, уехала вместе с незнакомцем, но тут же появилась вездесущая Евдокия, по-местному "Евдоха".

Главной особенностью Евдокии была разговорчивость, причем говорила она всегда, независимо от наличия слушателей. Рассуждения ее касались всех и вся, поэтому если надобно было узнать, что было, отчего произошло и какие будут последствия в жизни того или иного жителя, спрашивали у Евдохи. Если не боялись, конечно.

Дело в том, что бабушка эта хранила в своей памяти все события, происшедшие в селе с каждым в отдельности и со всеми вместе, оптом. Кроме этого были ей ведомы предания старины глубокой, переданные ее бабкой. За божницей, в хате Евдокии, лежали три толстые тетради. Первая из них исписана была еще старорежимным шрифтом, вторая, похожая на амбарную книгу, заканчивалась немцами в 1942 году, а третья заполнялась уже ныне живущим автором, то есть самой Евдокией. Прочесть что-то там было практически невозможно. Евдокия, по причине слабой грамотности, писала одной ей понятными закорючками и загогулинами, что отнюдь не мешало ей оперативно определить, когда проросла редиска в 1953‑м и прогремел первый гром в 1965‑м.

Был у Евдохи "коллега" в соседнем селе, дед Иван, но он угорел несколько лет назад, поэтому в качестве архива и справки для всех сельчан осталась одна Евдокия. Да только страшновато было к ней обращаться, и все потому, что ответит бабуля на вопрос, а потом и добавит что-нибудь о том, чего сам о себе не знаешь или о чем вспоминать не хочется, а то еще возьмет и скажет, что с тобой будет...

С Филипповичем у Евдокии отношения были сложные, так как староста все на Бога уповал да Его угодников почитал, а бабуля непонятно кому крестилась и с кем шепотом разговаривала.

- Здравствуй, Петро! - обратилась к старосте Евдокия и, не дождавшись ответа, тут же скороговоркой добавила: - Ты бы не стоял, как пень, а место у церкви подготовил.

- Какое место? - не понял Филиппович.

- Да под железо на крышу.

Евдокия развернулась и пошла себе, чего-то бурча под нос, а Филиппович начал убирать лежавшие у церковной стены обрезки досок и горбыли. Осо знание того, что он выполняет наряд Евдохи, пришло к старосте тогда, когда все было убрано.

Разогревая в сторожке чай, староста вздыхал да повторял раз за разом:

- Вот же напасть какая, Евдоха командует! Искушение!

***

Не допил Филиппович еще свой чай, как услышал гул большой чужой машины. В том, что машина "чужая", сомнений не было. Из тех, что остались в постепенно разваливающемся колхозе, с таким гулом транспорта никак не могло быть. Не те времена.

Староста не ошибся, но удивлению его предела не было. К северной стороне церкви, как раз туда, где Филиппович только что убирал строительные остатки, подруливал большой желтый кран. Пока крановщик с помощником устанавливали крановые лапы, из проулка появился грузовик с торчащими из кузова шахтными арочными балками.

Зачем эта арка, Филиппович не спрашивал. Он все понял. И не только понял, но и вспомнил... Вспомнил, где видел незнакомца, который неполных три часа тому назад помешал ему читать Псалтирь и попросил не уходить.

Еще недели не прошло, как ездил староста в город, к главному шахтерскому начальнику, "генералу" по-местному. Денег на крышу просил. Денег ему не дали, а помочь чем-нибудь по обещали. В это "чем-нибудь" Филиппович не верил и приехал из города окончательно расстроенный. Вот там, на том приеме у генерального директора, и видел староста своего сегодняшнего гостя. За столом он с главным начальником рядом сидел.

На третий день крыша храма, где вместо деревянных стропил стояла шахт ная арка, а шифер заменяла отслужившая свой шахтный век транспортерная лента, была готова. Суетились во круг церкви прихожане, помогая заделывать оставшиеся щели и радуясь тому, что все это время, пока крышу сооружали, выглядывало солнышко и из туч снежком не сыпало. К обеду приковыляла и Евдокия, как всегда о чем-то сама с собой рассуждавшая. Вокруг храма обошла, клюкой своей зачем-то по углам церковным да ступенькам притворным по стучала и к Филипповичу подошла.

- Ты, Петро, здесь не крутись, а езжай в область попа выписывать. Рождество‑то через девять дней. Или опять, как и раньше, в город на службу идти?

Староста, внутренне уже свое мнение о Евдохе кардинально изменивший, все-таки хотел возразить сердито, мол, не командуй здесь, но промолчал. Ведь действительно: церковь есть, просфоры испечем, книги главные богослужебные - в наличии, надо священника звать.

***

Архиерейский секретарь долго объяснял Филипповичу, что приход сначала надо зарегистрировать, а только потом в него священника посылать. Да знал староста закон этот совет ский, за нарушение которого когда-то и сам пострадал, но ведь Рождество Христово через несколько дней, оно законам земным и, тем паче, начальникам никак не подчиняется!

Перекрестился Филиппович и решительно во просил:

- Вот к вам, батюшка-секретарь, детки ваши на день рождения не придут, каково вам будет? А вы волхвов к Христу-Младенцу не пускаете!

- Каких это волхвов? - не сразу понял главный епархиальный священник.

- Да нас, прихожан. Мы ведь дары приготовили уже, как раз к Рождеству Спасовому - и храм построили, и вертеп сделали, и помолиться хотим...

Секретарю от таких примеров стало как-то не по себе, и пока он искал ответ, дверь за стулом епархиального начальства приоткрылась и из нее вышел улыбающийся епископ. Кабинет правящего архиерея за тонкой стеночкой находился, и владыка слышал весь разговор в подробностях.

- Что, Петр Филиппович, вразумляешь секретаря моего? - обратился архиерей к старосте.

- Да что Вы, владыко святый, - смутился староста, испрашивая благословения, - я прошу только...

- Правильно просите, - заключил епископ. - Будет вам священник. Мы уж как-то с властями сами все решим. Езжайте, готовьтесь к празднику.

***

Рождественская служба в новом храме началась в два часа ночи. Хоть и боялись прихожане сельские, что мало кто придет в столь "ранний" час, но традиции старого, порушенного в годы лихолетья прихода, нарушать не пожелали. "Так деды наши служили", - этот аргумент и победил все страхи.

Зря боялись. Уже с полуночи церковь стала наполняться, а к тому времени, как запели на Великом повечерии "С нами Бог! Разумейте языцы...", храм был полон.

И не беда, что еще не было полов, что вокруг неоштукатуренные стены, что вместо иконо стаса - три натянутые по проволоке простыни, с приколотыми булавками репродукциями икон, - в воссозданном из, казалось бы, окончательного небытия храме служилась служба Божия - Христа Рожденного славили и началу собственного спасения радовались.

За престолом, облаченным в белую парчу, возносил молитвы приехавший накануне молодой священник в таком же белом блестящем облачении.

За день до его приезда к Филипповичу домой приковыляла Евдоха с парой валенок. Поставила эту пару в горнице, перекрестилась в сторону залы и, как всегда, безапелляционно заявила:

- Петро, валенки пусть молодой поп на службу надевает. В ботиночках же городских приедет!

Священник действительно приехал в кургузом пальтишке и ботинках осенних. Так что валенки Евдокии для длинной рождественской службы в неотапливаемом храме были крайне уместны.

После службы, наскоро попив горячего чаю, батюшка с детворой и прихожанами отправились по селу "Христа славить". Плакали старухи, украдкой вытирали слезы старики, удивленно смотрели на эту радость те, кто вырос без храма...

На краю села, возле маслобойни, у калитки своего небольшого домика стояла сама Евдокия с украшенной рушником иконой Христа в руках. Пропели трижды "Рождество Твое, Христе Боже наш..." и в дом зашли.

К столу приглашал средних лет мужчина в красивом дорогом костюме. Откуда такой гость, никто понять не мог. Вот только Филиппович признал незнакомца. Это он приезжал неполных две недели назад в храм и попросил задержаться ненадолго...

Вопросительно глянул староста на Евдокию, а та, смахивая невидимую пыль с длинной скамейки у праздничного стола, просто сказала:

- Вот правнучек мой на Рождество приехал...

Темнокожего православного в Оптиной пустыни сочли еретиком

Прекрасно понимаю, что newsru.com не церковный ресурс, но сообщения о том, что в наших монастырях
частенько сталкиваешься именно с подобными "ревнителями" стали обыденностью.

Интерfakc-Религия тоже говорит о произошедшем:
"Перед причастием из Введенского храма выгнали африканца, сказав ему, что он еретик, поскольку новостильник, и поэтому не должен причащаться в этом монастыре, а если он причастится, то осквернит Святые Тайны", - рассказала корреспонденту "Интерфакс-Религия" в четверг член Межсоборного присутствия Русской православной церкви и Ассоциации православных экспертов Екатерина Орлова.
По ее словам, темнокожего паломника атаковала группа женщин, которые являются духовными чадами насельника Оптиной пустыни иеромонаха Василия (Мозгового). 

Непонятно, эту "ревность" никто не замечает, или не желает видеть?
Как батюшку застрелить в храме, так этих тетенек и близко рядом нет, а как догматы толковать и каноны изобретать, то они тут как тут.

 На Слове отец Николай рассуждает о том, что очень часто о Церкви судят по какому то ее представителю.

Вот и подумалось:

Церковь, это единство разностей. 
Не знаю, как это "по-богословски" сформулировать, но в том и красота нашего православия, что преображаясь в единой вере, мы не теряем своей индивидуальности.

Просто нас долго уговаривали быть коллективом единомышленников, где шаг вправо или влево - расстрел на месте.
А ларчик раскрывается просто: мы желаем быть едиными в вере и любви, руководствуясь учением Церкви, оставаясь только собой самим...
Или, как сказал один поэт времен развитого социализма:
"папы разные нужны, папы разные важны" (и мамы тоже) 

Осваиваю Windows 7
Красиво, но непонятно

Дорогие друзья!

Приходят письма с просьбой не забывать этот блог  и "чего-нибудь" в нем писать.  

Дело в том, что основной мой ресурс, где я бываю практически ежедневно это: 

http://rebrik.livejournal.com/

На два ресурса у меня не остается времени. 

Может быть, кто подскажет (если есть такая возможность), как осуществить трансляцию сюда из ЖЖ?   В любом случае, я постараюсь больше не игнорировать эту свою страницу, тем паче, что тут у меня много хороших, добрых и духовно красивых друзей.

  Недавно вышла новая книжка...

Один рассказ размещу здесь

Не удержался

Кабинет отца наместника располагался на втором этаже здания, восстановленного по сохранившимся архивным чертежам и рисункам. Поэтому и лестничный пролет в нем изготовили деревянный: «как раньше было».
Архимандрит, он же «отец наместник», в своей полувековой жизни столь много времени провел пред закрытыми дверьми начальственных кабинетов, что, переселившись в собственное присутственное место, благословил входную дверь не закрывать…
- У меня секретов нет, и скрывать в обители нечего.
В результате этого, для многих непонятного, распоряжения через некоторое время отец наместник по скрипу деревянных ступеней мог сказать, кто к нему поднимается, а спустя год уже точно определял и состояние духа очередного посетителя.

В этот раз архимандрит даже из-за стола навстречу вышел. Ступеньки сообщили, что весть будет неожиданная, неприятная и несет ее не кто иной, как отец эконом.
Так и оказалось.
Отец эконом – монах особенный. И не только потому, что росл, дороден и громогласен. Отличительная черта отца Михаила – постоянная занятость, деловитость и умение все видеть, замечать и исправлять. Он и монахом-то стал именно по этой причине. Приехал в монастырь вместе со студенческим отрядом – помощь в реставрации оказывать, – да так проникся заботами монастырскими, что академический отпуск взял. Когда же заметил, что утром без молитвы не работается, а вечером без «Свете тихий» не засыпается, написал прошение в монастырскую братию. Постригли. Нарекли Михаилом, да тут же и должность экономскую дали, как само собой разумеющуюся, только ему и предназначенную.

Отец наместник никогда еще не видел эконома столь расстроенным…
- Что там случилось, отец Михаил? – обеспокоился он.
- Саня пропал.
- Велика новость! – в сердцах ответил архимандрит. – Он все время куда-то пропадает и так же всегда находится.
- Да нет, батюшка. Он всерьез пропал.
- Как это «всерьез»?
Пришлось отцу Михаилу поведать, что давеча, то есть вчера вечером пришел к нему Саня и попросил благословения пойти на речку рыбу ловить. Зная, что из этой затеи, как и вообще из всех затей монастырского чудака, ничего толкового не выйдет, но не находя запретительных поводов, эконом благословил, но разрешил взять лишь одну удочку…

Тут надобно немного рассказать о человеке, который являлся и, надеюсь, по сей день является неотъемлемой частью монастыря, хотя никто его в братию не принимал, пострига над ним не совершал, сана не возлагал и вообще толком не представлял, откуда этот человек взялся. Все звали его – Саня.
Сам он определял себя, как православного хиппи, хотя, если бы не нательный крест на толстом гайтане, его можно было бы принять за какого-то современного дзэн-буддиста. В рассуждениях Сани иногда слышались столь мудреные обороты и философские изыски, что собеседник замирал в ожидании интересного вывода или определения, но, так их и не дождавшись, пожимал плечами и отходил в сторону. Саня вообще не следил за логикой своей речи, как, впрочем, и за самим собой. Наименование «юродивый» к нему было неприменимо, так как в окружающем мире он видел только красивое, удивительное и неповторимое. Прилипший к обуви комок грязи мог вызывать у Сани аллегорическое рассуждение о несопоставимости праха земного и красоты человеческой, которую даже духовная нечистота не может превозмочь, а приставший к этому комку лепесток одуванчика вводил хиппаря в трансцендентальное состояние, которому не мог помешать даже голод.
Саню любили все – не за что-то конкретное, а просто за то, что он вообще был. Его вечно чем-то угощали, но у него никогда ничего не было. Все раздавалось или где-то благополучно забывалось.

Внешний вид у монастырского сокровища был бродяжный. Хотя после первых произнесенных с хипповской утонченностью слов, после кроткого чистого взгляда, Санино одеяние становилось для его собеседника делом второстепенным, поэтому не всякий мог ответить, во что вообще Саня одет и как он толком выглядит.

Испросив благословение на «улов рыбы», Саня получил у отца эконома удочку и краюху хлеба для наживки, так как накопать червей, а затем насадить их одного за другим на крючок новоявленному рыбаку было ни физически, ни нравственно невозможно. Еще отец Михаил хотел объяснить, где лучше поймать карася или бубыря, на что Саня ответил рассуждением о рыбарях-апостолах, которые рыбу ловили сетью, а не палкой с ниткой и согнутым гвоздем.
 Вооруженный орудием лова, Саня направился к нижним воротам обители, где почти вплотную к монастырской стене протекала быстрая речка. «Монастырский» ее берег был пологим, а противоположный – круча.
С монастырской башни сперва было видно лысоватую Санину голову, но затем она скрылась в зарослях берегового лозняка. Специально за ним никто не наблюдал, да и рыбаков у монастырских стен всегда располагалась не менее десятка. Рыба – она в душе паломница, во всей округе не клюет, а около монашеского пристанища в любое время поймать можно.
Среди кустов с рыбачьими прогалинами и затерялся монастырский хиппи.

На вечерней службе Саня не показался, но этому не придали особого значения, а во время ужина о нем не вспоминали, так как он не различал трапезные: и в монашеской мог подкрепиться, и в паломнической его всегда кормили.
Всполошились рано утром.

Дело в том, что будильщика с колотушкой в этой обители не было и на полунощницу братию поднимал дежурный по монастырю. Дежурный, случалось, задерживался по причине сонливости, зато никогда не опаздывал Саня. Он всегда по периметру обходил монастырь минут за двадцать до начала самой ранней службы, громко распевая: «Се жених грядет в полунощи…»
В этот раз Саниного будильного гласа не дождались, поэтому многие из братии припозднились, резонно и недоуменно спрашивая друг друга: «Куда делся Саня?»

К окончанию полунощницы, когда вся братия била поклоны перед мощами преподобного старца, беспокойство отца эконома стало стремительно расти. Получается, он последним видел монастырского поселенца, которого, казалось бы, никто всерьёз не воспринимает, но даже при недолгом его отсутствии понятно, что в обители не все благополучно.
- Может, простыл на рыбалке, и в келье лежит? – подумалось эконому. – Надо бы проверить.
Спускаясь с паперти храма, отец эконом понял, что ничего он проверить не сможет, так как не знает, где находится Санина «келья». Не знал и благочинный, также обеспокоенный.

На вопрос: «Где Саня ночует?» толком смог ответить только глава монастырских паломников , братия лишь плечами пожимала…
Оказалось, что Санина келья на скитской колокольне, за лестницей. Но там, кроме старого дивана без спинки да одеяла, да табурета, ничего не было, и непохоже было, чтобы в эту ночь кто-то там побывал.
 Не рассуждая, отец Михаил, прихватив с собою двух паломников, пошел на реку. Искали долго. Рыбаки были. Сани не было. В ответ на все вопросы отцы получали лишь недоуменные взгляды. Никто ничего не знал. Да и не было никого у реки ночью…

Выспросив у эконома подробности, отец наместник снарядил целую поисковую экспедицию, а дежурным иеромонахам приказал служить молебен сорока Севастийским мученикам и преподобным старцам монастыря, дабы они указали, куда пропало монастырское сокровище.
Не найти Саню было нельзя. И не только потому, что, как выяснилось, без него монастырь сиротствует. В милицию обращаться было тоже не с руки. Ведь фамилии Саниной никто не знал, биографии не ведал, да и паспорта у него не видели.

Неприятностей отец наместник не боялся, но их нельзя было бы избежать, если бы Саня не нашелся. Да и монастырю Саня нужен. Зачем, толком не знал никто, но все понимали, что без него никак нельзя.
В обители уже заканчивалась поздняя литургия, когда самое страшное предположение, в которое не хотелось верить, нашло себе подтверждение. Недалеко от угловой монастырской башни, у самой воды, в зарослях прибрежного камыша, лежала аккуратно сложенная стопка одежды. Саниной… В карманах обнаружились и монашеские четки, которые Саня всегда носил на шее, и разноцветные фенечки хиппи.

Отец архимандрит, окончательно расстроенный, сокрушенно вздыхал, осенял себя крестом. После трапезы, прошедшей сумрачно и тоскливо, он обреченно отправился в кабинет – звонить в милицию.
Через час по монастырю ходили несколько хмурых милиционеров, пристающих с вопросами, в которых слышались подозрение и раздражение. Водолазы же обещались приехать в течении двух-трех недель, поэтому отец наместник, рассудив, что надежды больше нет, благословил отслужить заупокойную литию…

Ее служили в левом храмовом приделе. Служили тихо, скорбно и сердечно. Когда иеродиакон возгласил «Во блаженном успении…», все – и монахи, и послушники, и паломники – со слезами затянули «Вечную память».
Только допеть с сердечным умилением не удалось. С правой стороны храма, с клироса, послышалось столь тоскливо-слезное и страшное завывание, что хор поперхнулся, а отец эконом ринулся узнавать, что случилось.
За клиросным аналоем, в темном углу, под кафизными лавками сидел Саня, и, заливаясь слезами, пел «Вечную память».
Немая сцена гоголевского «Ревизора» - ничто по сравнению с остолбенением отца эконома и монахов. В довершение фантастической картины Саня был одет в железнодорожный китель с блестящими пуговицами, с погонами и множеством значков.

Всеобщее молчание прервал запыхавшийся послушник, прибежавший с требованием эконому и благочинному срочно явиться в кабинет отца наместника.
Отец Михаил схватил смиренно послушного Саню за руку, и, забыв о священнической и должностной стати, с развевающимися мантийными фалдами почти бегом ринулся к наместнику.
На этот раз ступеньки к приемной архимандрита скрипели так, что ее хозяин не только встал навстречу, но даже выбежал к лестничному пролету.
- Вот! - только и мог сказать отец эконом, указывая перстом на Саню.
- Слав те Господи! – охнул наместник, затем замолчал и, рукою показывая на сидевшего в его кабинете незнакомого мужика, добавил: – И вот!
Мужик же, уставившись на Саню, медленно менял жалостливое выражение собственного лица на возмущенное, а затем вслед за монахами заорал:
- Вот он! – и добавил: – Вор!
Когда эмоции улеглись, дело прояснилось.

Вернувшись из рейса, железнодорожник изрядно выпил с коллегами. Дома по этой причине случился скандал. В сердцах работник железных дорог, машинист первого класса и ударник труда, хлопнул дверью и ушел на речку, прихватив для успокоения бутылку самогона.
По этой причине ему нужен был напарник, ведь без «поговорить» бутылка никак не пилась. Тут и увидел железнодорожник странного человека у реки, который, поймав рыбку, очень внимательно ее рассматривал, гладил по головке и отпускал обратно. Присев рядом, первоклассный водитель паровозов-тепловозов обрел в Сане не просто чудака, но и удивительного слушателя…
И не только слушателя!
Саня своими короткими репликами, вздохами и междометиями быстро доказал железнодорожнику, что его жена только о нем думает и заботится, а, главное, что ее Сам Бог ему определил.
К концу бутылки ударник железнодорожного труда окончательно решил вернуться к семейному очагу, но прежде захотел искупаться, так как понимал: в настоящем виде дома его правильно не поймут.
Разделся и прыгнул в отрезвляющую воду! Пока доплыл на кажущийся недалекий противоположный берег, сильное течение отнесло его довольно далеко от Саниного рыбного места. Железнодорожник позволил себе немного передохнуть, да и уснул…

А Саня тем временем обратил внимание на китель своего собеседника. Блестящие пуговицы, мерцающие под лунным светом погоны и разноцветные значки не могли оставить равнодушным монастырского православного хиппи…
Не мог Саня красоту эту монахам не показать! А те уже по кельям разошлись. Лишь в храме кто-то заунывно читал Псалтирь. Саня примостился за правым клиросом, где его сморил сон: день-то долгий выдался, да еще железнодорожник уговорил рюмочку выпить. Когда Саня проснулся, иеродиакон как раз «Вечную память» возгласил. Надо же было поддержать!
Монахи так красиво поют!
Не удержишься…