Настанут холода,

Осыпятся листы -

И будет льдом - вода.

Любовь моя, а ты?


И белый, белый снег

Покроет гладь ручья

И мир лишится нег...

А ты, любовь моя?


Но с милою весной

Снега растают вновь.

Вернутся свет и зной -

А ты, моя любовь?

Иванов Георгий Владимирович - прозаик, переводчик; один из крупнейших поэтов русской эмиграции,родился 11 ноября 1894 года в имении Пуки в Студенках Ковенской губернии. Сын военного, Иванов воспитывался в Петербургском кадетском корпусе. Печататься начал в 17 лет, в 1911 издал свою первую поэтическую книгу «Отплытие на остров Цитеру» (названа по одноименной картине А. Ватто; под этим же заглавием изданы в 1937 избранные стихи Иванова 1916-1936).

    По отзыву Николая Гумилева, выделившего этот сборник среди книг дебютантов, поэт «не мыслит образами… он вообще никак не мыслит. Но ему хочется говорить о том, что он видит». Визуальная природа лирики Георгия Иванова, намного более для нее важная, чем интеллектуальное начало или подчеркнутая эмоциональность, родственна акмеизму, приверженцем которого он оставался в свой петербургский период, хотя его сближали также и с эгофутуризмом Игоря Северянина, и с эстетикой «прекрасной ясности», возвещенной Михаилом Кузминым.

 До революции Георгием Ивановым были изданы сборники стихов «Горница» (1914) и «Вереск» (1916), подготовлена большая книга избранного, прочитанная в рукописи Александром Блоком, который нашел эти стихотворения почти безукоризненными по форме, однако оставляющими ощущение внутренней пустоты: автор сознательно его добивается, поскольку это творчество «человека, зарезанного цивилизацией». Мотив «бессмыслицы земного испытанья», возникший уже в ранних стихотворениях Георгия Иванова, станет одним из основных в его поэзии начиная со сборника «Сады» (1921) и приобретет доминирующее значение в книгах эмигрантского периода.

С 1917 Георгий Иванов входил в акмеистский «Цех поэтов», после революции участвовал в деятельности издательства «Всемирная литература», где входил в возглавляемую Гумилевым французскую секцию. Гибель Гумилева означала для Иванова не только закат поэтической школы, к которой примыкал он сам, но и самое бесспорное свидетельство краха всей русской культуры. В книге мемуаров «Петербургские зимы» (1928) Иванов пишет о том, что крах был следствием большевистского насилия, но в большой степени и результатом внутреннего кризиса самой этой культуры, блестящей и по существу беззащитной, зараженной пороками времени: не зная ни идеалов, ни ценностей высшего ряда, оно страдало безответственностью и поверхностным дендизмом.

Над закатами и розами —

Остальное все равно —

Над торжественными звездами

Наше счастье зажжено.


Счастье мучить или мучиться,

Ревновать и забывать.

Счастье нам от Бога данное,

Счастье наше долгожданное,

И другому не бывать.


Все другое — только музыка,

Отраженье, колдовство —

Или синее, холодное,

Бесконечное, бесплодное

Мировое торжество.

    В 1922 в Петрограде была опубликована последняя «доэмигрантская» книга Иванова — «Лампада». И в октябре 1922 Георгий Иванов вместе со своей женой Ириной Одоевцевой покидает Россию.

     За границей Георгий Иванов издал свой самый известный сборник стихотворений – «Розы» (1931), книгу очерков «Петербургские зимы» (1928) и знаменитую «поэму в прозе» «Распад атома» (1938, Париж). В 1950был опубликован сборник «Портрет без сходства», и в 1958 – последний сборник поэта – «1943—1958. Стихи».

Многократно возникающая в стихах 1920-1930-х нота, которую Иванов афористически выразил в своей прозе «Распад атома» (1938): «Пушкинская эпоха, зачем ты нас обманула?», определяет звучание его произведений, где показывается, как грубость и примитивизм реальных отношений разрушают последние иллюзии относительно мира как воплощения красоты и добра. Атмосфера деградации и безнадежности, которую Иванов воссоздает в стихотворениях позднего периода, доминирует и в «Распаде атома», его «поэме в прозе» (Ходасевич), где с вызывающей прямотой и точностью описаны будни парижского «дна», воспринятого как завершение европейской культуры.

Неправильный круг описала летучая мышь,

Сосновая ветка качнулась над темной рекой,

И в воздухе тонком блеснул, задевая камыш,

Серебряный камешек, брошенный детской рукой.


Я знаю, я знаю, и море на убыль идет,

Песок засыпает оазисы, сохнет река,

И в сердце пустыни когда-нибудь жизнь расцветет,

И розы вздохнут над студеной водой родника.


Но если синей в целом мире не сыщется глаз,

Как темное золото, косы и губы, как мед.

Но если так сладко любить, неужели и нас

Безжалостный ветер с осенней листвой унесет.


И, может быть, в рокоте моря и шорохе трав

Другие влюбленные с тайной услышат тоской

О нашей любви, что погасла, на миг просияв

Серебряным камешком, брошенным детской рукой.

Для поэтики последних книг Иванова («Портрет без сходства») характерно широкое использование метафоры «сна», который становится специфическим припоминанием давно пережитого, когда «прошлое путается, ускользает, меняется». Иванов воскрешает лица и эпизоды своей петербургской юности, однако действительное портретное сходство оказывается исключено по самому характеру построения рассказа — и поэтического, и мемуарного (цикл очерков 1924-1930 под общим заглавием «Китайские тени», отдельным изданием при жизни автора не выходили).

Эоловой арфой вздыхает печаль

И звезд восковых зажигаются свечи

И дальний закат, как персидская шаль,

Которой окутаны нежные плечи.


Зачем без умолку свистят соловьи,

Зачем расцветают и гаснут закаты,

Зачем драгоценные плечи твои

Как жемчуг нежны и как небо покаты!

В стихотворной лирике позднего периода важное место занимает тема омертвения традиционных способов художественного изображения мира и резко изменившегося статуса поэзии, которой более не дано пробуждать страстный отклик масс («Нельзя поверить в появление нового Вертера… )

Я разлюбил взыскующую землю,

Ручьев не слышу и ветрам не внемлю,


А если любы сердцу моему,

Так те шелка, что продают в Крыму.


В них розаны, и ягоды, и зори

Сквозь пленное просвечивают море.


Вот, легкие, летят из рук, шурша,

И пленная внимает им душа.


И, прелестью воздушною томима,

Всего чужда, всего стремится мимо.


Ты знаешь, тот, кто просто пел и жил,

Благословенный отдых заслужил.


Настанет ночь. Как шелк падет на горы.

Померкнут краски, и ослепнут взоры.

    Георгий Иванов, на протяжении первых двух эмигрантских десятилетий активно работал как критик, подходил к оценке явлений современной литературы. Его взгляды и намеченные им эстетические приоритеты оказали существенное воздействие на поэзию «Парижской ноты», тесно связанную с деятельностью журнала «Числа», где Иванов был одним из главных сотрудников.

НА ВЗЯТИЕ БЕРЛИНА РУССКИМИ


Над облаками и веками

Бессмертной музыки хвала -

Россия русскими руками

Себя спасла и мир спасла.


Сияет солнце, вьётся знамя,

И те же вещие слова:

«Ребята, не Москва ль за нами?»

Нет, много больше, чем Москва!

Май 1945

В годы Второй мировой войны Иванов придерживался взгляда на события, который впоследствии вызвали нападки на него за коллаборационизм. В послевоенные годы общественная позиция Иванова приобрела отчетливо выраженный антисоветский характер, что в новых условиях привело его к конфликту с Г. Адамовичем, своим литературным единомышленником еще по петербургскому периоду.

Оттого и томит меня шорох травы,

Что трава пожелтеет и роза увянет,

Что твое драгоценное тело, увы,

Полевыми цветами и глиною станет.


Даже память исчезнет о нас... И тогда

Оживет под искусными пальцами глина

И впервые плеснет ключевая вода

В золотое, широкое горло кувшина.


И другую, быть может, обнимет другой

На закате, в условленный час, у колодца...

И с плеча обнаженного прах дорогой

Соскользнет и, звеня, на куски разобьется.

Последние годы жизни прошли для Георгия Иванова в нищете и страданиях — с 1953 года он вместе с Ириной Одоевцевой проживал в приюте для престарелых в Йере, недалеко от Тулона, до своей смерти 26 августа 1958 года. Позднее прах поэта был перенесен на парижское кладбище Сен Женевьев де Буа.

Георгий Владимирович Иванов (1894 - 1958)