Л. Каравак. Портрет великой княгини Екатерины Алексеевны. 1745

Личность великой княгиня уже была предметом многих ни на чем не основанных или преувеличенных похвал. Но многое в ней может быть оценено по достоинству. Начнем с ее красоты, о которой менее всего можно сказать, что она ослепительна: талия довольно длинная и тонкая, но не гибкая; осанка благородная, но поступь не грациозная и жеманная; грудь узкая; лицо длинное, в особенности же подбородок; рот улыбающийся, но плоский и как бы вдавленный; нос с маленьким горбиком; глаза небольшие, но взор живой и приятный; на лице небольшие следы ветреной оспы. Вот действительный портрет женщины, которая более красива, чем дурна, но которою нечего особенно восторгаться.
Ее склонность к кокетству тоже была преувеличена. Два романа, которые она имела, заставили смотреть на нее, как на женщину с пылким характером и с фантазиями. Напротив, будучи женщиной с чувством, весьма страстною, нежною, но романической, она уступила только склонности сердца и, быть может, весьма естественному желанию иметь детей.
Ум великой княгини, столь же прославляемый, как и ее красота, так же романтичен, как и ее сердце. Почти отшельнический образ жизни, который она ведет, проводя все семь зимних месяцев, не выходя из своих покоев, малочисленное общество, которое она там видит и которое для нее не представляет никакого интереса, все это заставляет ее заниматься чтением.

Кроме того, ей не переставали твердить, что великий князь (Петр Феодорович) никогда не будет сам управлять, что он будет заниматься смотрами и военным делом, а что управление внутренними и внешними делами падет непременно на первого министра, первою заботою которого будет лишить великую княгиню всякого доверия, а следовательно и всякого уважения, и что единственное средство предотвратить подобное несчастье, это так себя подготовить, чтобы самой иметь возможность исполнять обязанности первого министра.
Эти речи, которые были весьма правдоподобны, внушили ей похвальное стремление заняться своим самообразованием. Чтение и размышления были для нее единственным к тому средством. Но вместо того, чтобы приобрести теоретические и практические познания в государственном управлении, она бросилась в метафизику и нравственные теории наших (т. е. французских) новейших философов. От них она научилась, что не должно отделять искусство образовывать людей от искусства ими управлять. И из всех этих правил, столь же неопределенных, как и ослепительных, она, подобно этим философам, составила себе свод политических убеждений, весьма возвышенных, но не приложимых к делу.
Проведение на практике такого управления было бы еще тем более трудным и даже опасным, что пришлось бы иметь дело с народом грубым, который вместо идей имеет только суеверные предания, а вместо нравов — рабскую боязнь и глупое послушание. Эти силы весьма живучи, и было бы безрассудно стараться заменить их другими.
Но как ни велико стремление великой княгини к политике и философии, стремление, внушенное ей честолюбием и людьми, она всегда с удовольствием возвращается к своему прежнему, наиболее ею любимому чтению, именно к романам, театральным пьесам и другим книгам, более подходящим ко вкусу ее пола.
Конечно, нельзя отрицать, что великая княгиня женщина большого ума, весьма образованная и способная к делу. Остается только желать, чтобы она любила ваш (т. е. французский) народ столько же, сколько она любит французский язык и литературу. Но этою надеждою нельзя себя льстить: она уже очень любила англичан и казалась только равнодушной к нам (французам), когда немилость к Бестужеву — что приписывалось нашему влиянию — превратили это ее равнодушие в решительную ненависть к нам, французам.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Фавье // Исторический вестник. № 8, 1887