Дело о похищении генерала Миллера, следствие и суд над Плевицкой в мельчайших подробностях освещались французской и эмигрантской прессой. Это был один из знаменитейших процессов если не века, то десятилетия. Интерес безусловно подогревался причастностью к делу знаменитой певицы, которую в свое время слушал сам российский император Николай II. О похищении генерала Миллера и в 1937-м, и в последующие годы были написаны сотни статей.
Жизнь Надежды Васильевны Плевицкой в изгнании, казавшаяся на фоне скудного эмигрантского быта усыпанной розами, на самом деле не была столь блистательной и безоблачной, как могло представиться завистливому глазу. Все, разумеется, воспринимается в сравнении, и оно для самой Надежды Васильевны не было утешительным.




В России до революции она была одной из самых высокооплачиваемых певиц. В 1910 году ей платили за концерт гонорар 300 золотых рублей, что по тем временам было огромной суммой. Кроме того, Надежда Васильевна не принадлежала к тому типу беспечных актрис, которые по пустякам проматывают огромные деньги и умирают в нищете. В ней чувствовалась прижимистая крестьянская жилка. Не рискуя вкладывать деньги в акции и ценные бумаги, подверженные превратностям конъюнктуры, она предпочитала более надежные средства — вкладывать деньги в «недвижимость». У нее несколько прекрасных квартир, в том числе в престижном районе Петербурга, она покупает большой клин земли в благодатнейшем районе русского черноземья под Курском, в тех местах, где родилась и выросла.
Революция лишает ее и поместья, и квартир, и счетов в банке. Начинается новая полоса жизни. Певице, привыкшей к роскошным залам Петербурга, Москвы, Парижа и Нью-Йорка, приходится довольствоваться, по крайней мере в течение первых двух лет эмиграции, наспех сколоченной из досок эстрадой в палаточных городках эмигрантских военных поселений или скромными зальцами европейских провинциальных городков. С 1922 года положение несколько улучшается, но концерты, которые певица дает в Варшаве, Белграде, Брюсселе, Берлине, уже не те, что в былые времена. Причин неожиданного упадка славы несколько. Ее аудитория, представлявшая до революции «всю Россию», теперь ограничена эмигрантской средой. Беженцам, особенно в первые годы территориальной разбросанности и неустроенности, было не до концертов. К тому же для эмигрантского скудного кошелька билеты на концерты были малодоступны. Тем не менее другой, кроме эмигрантской, публики у Плевицкой, по сути дела, нет. Ее репертуар — русские песни — был хорош для организации нескольких «экзотических» концертов, но широкой концертной аудитории не собирал. То, что удалось Шаляпину — преодолеть комплекс эмигрантского артиста и сделаться мировой величиной с мировым репертуаром, — Плевицкой не удалось.
Доходов едва хватает на то, чтобы вести подобие светской жизни. Она по-прежнему появляется в мехах, в бриллиантах, в ее распоряжении автомобиль. Однако финансовые трудности все больше дают о себе знать. Плевицкая вынуждена избавиться от излишней прислуги. Возникают трудности и с уплатой взносов за купленный в рассрочку дом в Озуаре. Во время суда над Плевицкой в качестве одного из документов фигурировала экспертиза финансового ревизора А. Фурнье, где говорилось о том, что в 1935 году супруги уплатили лишь за три месяца, в 1936-м — за пять и в 1937-м — за четыре.
Несмотря на эти обстоятельства, в кругах эмиграции начиная с середины 30-х годов ходят упорные слухи, что Скоблины живут не по средствам и что якобы источником их дополнительных доходов являются «деньги Москвы». Во время суда, отвечая на вопрос адвоката гражданских истцов (ими были жена и сын похищенного генерала) мэтра Рибе об источниках своих дополнительных доходов, Плевицкая ссылалась на бескорыстную помощь своего давнего друга Марка Эйтингона, богатого врача-психиатра, жившего в Палестине.
Сомнения в «праведности» доходов Скоблина и Плевицкой были достаточно широко распространены и в офицерской среде эмиграции, в том числе среди корниловцев. Здесь на супружескую пару с некоторых пор поглядывали с любопытствующей подозрительностью. Разумеется, прямых улик против Скоблина не было, суд офицерской чести полностью обелил его от подозрений, но душок оставался. Тем более что о скандальной истории писали эмигрантские газеты, следовательно, о подозрениях знали все.
Надежду Васильевну мучили головные боли. Два года назад, в феврале 1935-го, она попала в автомобильную аварию: в Венсеннском лесу, в сущности, в черте Парижа, на выезде из города на них наскочил грузовик. К счастью, ни певица, ни генерал серьезно не пострадали. Плевицкая получила сотрясение мозга и незначительные ушибы. У генерала обнаружились трещины в правой лопатке и ключице. Лечились супруги в русской клинике Б. Жирмудского под наблюдением профессора И. П. Алексинского.
В эмиграции, переживавшей один из годов «тощих коров», стоимость лечения вызвала малоприятный шумок. Двухнедельный курс обошелся в 8 тыс. франков. Обратило на себя внимание и то, что, едва выписавшись из больницы, супруги приобрели новый автомобиль — роскошь, которую в эмиграции могли себе позволить лишь единицы. Заметим, что даже оба руководителя РОВС — генералы Кутепов и Миллер — не имели собственной машины, при необходимости их обслуживали на добровольных началах русские шоферы такси из офицеров.
Ссадины и синяки от столкновения с грузовиком давно исчезли, а вот головные боли остались. В последнее время певицу мучили еще и малоприятные сновидения. Елена Фурнье, дальняя родственница Плевицкой, гостившая у нее в доме в Озуаре в 1937 году, вспоминала много позднее о странных «провидческих» снах Надежды Васильевны: ей снились тюрьма и могила под тюремной стеной. Ее ночи были неспокойны.
Ее мечтой было вернуться домой, в Россию. Несколько раз она принималась хлопотать через друзей, через высокопоставленных советских, с которыми время от времени в Париже скрещивались пути. Однажды ее просьба дошла до самого Дзержинского — просителем выступал один из ее прежних импресарио, сумевший приноровиться к новой власти, — но разрешения не было дано. Она догадывалась, отчего. Оттого, что ее судьба оказалась связанной с генералом Скоблиным, с его особой ролью в русской эмиграции. Пришлось примириться...



Следствие, а затем суд выявили мельчайшие подробности этого запутанного дела. О деталях рокового дня 22 сентября 1937 г. и последующих неделях с нервным упоением писала вся эмигрантская пресса. Известны по часам и даже минутам все передвижения Плевицкой до и после исчезновения генералов Миллера и Скоблина. К материалам следствия приобщены многочисленные свидетельства очевидцев. Но целый ряд существенных обстоятельств, связанных с похищением Миллера, стал известным много позднее. И хотя они не могут сколько-нибудь решительно изменить главную версию французского следствия, тем не менее вносят в него немаловажные нюансы.
Одним из таких «нюансов» был таинственный визит в Париж заместителя начальника Иностранного отдела НКВД Шпигельгласа. О нем рассказывает в своих воспоминаниях бывший резидент советской контрразведки в Западной Европе Вальтер Кривицкий.
В злополучный для себя день Евгений Карлович Миллер появился на улице Колизе, где размещалась штаб-квартира РОВС, около одиннадцати. Вид у него был крайне озабоченный, что мало согласовывалось с обычно спокойным, сдержанным характером генерала. Штаб-квартира, конечно, звучит слишком громко. Улица, где она располагалась, отнюдь не слыла фешенебельной — прокопченные от угольной сажи дома, узкие тротуарчики, крохотные магазинчики и лавки мелких торговцев. Да и само управление РОВС, занимавшее комнаты на третьем этаже унылого здания над гаражом Кригера, выглядело более чем скромным. После финансового краха «спичечного короля», в акции которого были вложены почти все средства «Русского общевоинского союза», он так и не оправился.
В начале первого Миллер попросил к себе в кабинет генерала Кусонского.
— Мне сейчас нужно будет уйти, — обратился он к своему сотруднику. — Но я рассчитываю вернуться в управление...
Миллер помедлил, точно не зная еще, следует ли говорить с подчиненным о волнующем его все утро вопросе.
— В сущности, я иду на свидание... на завтрак... Не сочтите меня за сумасшедшего, Павел Алексеевич, но я хотел бы оставить записку... маленькая, так сказать, предосторожность. Записку прошу не вскрывать... То есть вскрыть нужно, но только в случае непредвиденного.



С этими словами генерал Миллер протянул Кусонскому конверт. Слова начальника, судя по всему, не слишком обеспокоили генерала. Он кивнул в знак согласия и занялся делами. Часа через три он отправился домой и до самого вечера так и не удосужился полюбопытствовать, вернулся ли Миллер в канцелярию.
Тем временем близился вечер. На собрание офицеров, участвовавших вместе с Миллером в войне в районе Архангельска, генерал не явился. Учитывая обычную пунктуальность Миллера, это показалось странным. Офицеры позвонили генералу домой. Но и дома его не оказалось. Обычно обедавший и ужинавший в кругу семьи, Миллер в этот день домой не заходил и, главное, никак не известил жену о задержке. Только когда адмирал Кедров, один из ближайших сотрудников Миллера, забил тревогу, Кусонский, вызванный в РОВС, вспомнил о записке.
Записка гласила:
«У меня сегодня в 12.30 дня рандеву с генералом Скоблиным на углу рю Жасмен и рю Раффе, и он должен вести меня на свидание с немецким офицером, военным агентом в Прибалтийских странах — полковником Штроманом, и с г-ном Вернером, состоящим здесь при посольстве. Оба хорошо говорят по-русски. Свидание устроено по инициативе Скоблина. Может быть, это ловушка, на всякий случай оставляю эту записку. Генерал Е. Миллер. 22 сентября 1937 года».
В этой истории много неясного и даже нелепого. Исчезновение семь лет назад Кутепова могло бы, казалось, кое-чему научить генералов. Однако в эти роковые часы они делают ошибку за ошибкой. Вместо того чтобы немедленно оповестить французскую полицию, тратят драгоценное время на поиск Скоблина. Находят его в гостинице «Пакс», привозят в штаб-квартиру РОВС и здесь уличают во лжи: Скоблин, не знавший о записке Миллера, отрицает свидание с ним. Потом крайне нерасчетливо генералы предъявляют ему записку и предлагают вместе ехать в полицию. Скоблин, внешне спокойный, соглашается. Однако, воспользовавшись минутным замешательством генералов, сбегает по лестнице вниз и исчезает. Как оказывается, навсегда.
Последним в Париже его видела жена корниловского капитана Мария Кривошеева, державшая вместе с мужем крошечный книжный магазинчик «Кама» в предместье Парижа Нейи. Скоблин занял у нее 200 франков, поцеловал на прощание руку и исчез.
Последующие поиски, предпринятые французской полицией и обескураженными сотрудниками РОВС, никаких результатов не дали. Не увенчались успехом и попытки найти след «немецких офицеров» Штромана и Вернера, о которых упоминалось в записке Миллера. В это время их уже не было во Франции.
На следующий день ранним утром два полицейских инспектора приехали в гостиницу «Пакс». Испуганная исчезновением мужа, растерянная Плевицкая едва могла говорить. По-французски она изъяснялась с величайшим трудом, а от волнения и вовсе лишилась речи. Французам пришлось прибегнуть к услугам переводчика.



Из слов певицы сплетался причудливый и не лишенный странностей рисунок передвижений супружеской пары в тот роковой для генерала Миллера день. Позднее, когда Плевицкая будет влачить свои последние дни в тюрьме, ей захочется «исповедаться», и при посредничестве русского священника ей будет устроено последнее свидание с инспектором полиции. Но история, которую позднее расскажет ему Плевицкая в тюрьме, во многом будет отличаться от материалов первых допросов — свидетельство того, что Плевицкая была совсем не так «проста» и «убита», как об этом писали газетные репортеры.
Путь Плевицкой и Скоблина в тот день пролегал так, чтобы обеспечить мужу максимально надежное алиби. Знала ли «курский соловей», что в их передвижениях в тот день была эта заданность? Или «визиты» и ей самой казались естественными и случайными? Они были в гараже, где стояла их автомашина, потом завтракали в русском ресторане «У Сердечного». Причем все служащие ресторана — от швейцара до посудомойки, — хорошо знавшие своих постоянных клиентов, отметили, что генерал и его жена очевидно торопились, ибо сели не за столик, как обыкновенно, а закусывали у стойки бара.
Затем Плевицкая посетила модный магазин «Каролина», хозяин которого часто отпускал ей товары в кредит. Проведя в магазине более полутора часов, она заказала модного товара почти на 3 тыс., оставив в задаток 900 франков. Тут, в магазине у Эпштейна, собственно, и обозначилась первая странность, первая трещина в алиби, которое строил своими передвижениями Скоблин. Надежда Васильевна сказала обслуживавшему ее хозяину, что муж, генерал Скоблин, ожидает ее на улице в автомобиле. Обычно он заходил вместе с ней и хорошо знал как хозяина, так и модисток. Однако, когда Эпштейн хотел пригласить Скоблина, Плевицкая запротестовала, сказав, что «заскочила лишь на минутку». Пробыла же, как мы отметили, более полутора часов. Просил ли ее муж совершить ради него эту маленькую хитрость? Что касается Скоблина, то он действительно появился в магазине в 13.35 с видом «заждавшегося мужа». Однако жены он уже не застал: Надежда Васильевна ушла пятью минутами раньше. Супруги странным образом «разминулись». Таким образом, в распорядке дня генерала Скоблина появился пробел в 1 час 40 минут. Супруги встретились на Северном вокзале, откуда должны были провожать в Брюссель приезжавшую на юбилей Корниловского полка дочь генерала Корнилова Наталью Лавровну. Поезд отходил в 14.15.
В день исчезновения мужа Надежда Васильевна мечется по городу, заходит то к одним, то к другим знакомым. Она говорила на суде, что ее передвижения были продиктованы стремлением отыскать мужа. Это всем кажется естественным. И лишь много лет спустя обнаружится, что далеко не все свидания и этого, и следующего дня были столь невинны, как могло показаться сочувствующим.



В 1976 году, то есть почти 40 лет спустя после тех трагических событий, известный эмигрантский писатель и публицист Андрей Седых, автор многочисленных воспоминаний, поведает на страницах «Нового русского слова» историю, рассказанную ему Леонидом Райгородским, близко знавшим Плевицкую и Скоблина. Л. Райгородский был женат на сестре того самого миллионера М. Я. Эйтингона, который оказывал Плевицкой покровительство и покрывал часть расходов супружеской четы. Во время «дела Миллера» Андрей Седых, будучи молодым репортером, работал в газете «Последние новости». Именно в те дни Райгородский, сопровождавший Плевицкую в ее метаниях по городу, поведал ему странную историю о встрече Надежды Васильевны с двумя неизвестными возле церкви Отей в Париже. Это было 24 сентября 1937 г., на следующий день после того, как стало известно об исчезновении Миллера. Беседа велась по-русски. Всего разговора Райгородский, сидевший в машине, не расслышал, но в конце уловил сказанные одним из мужчин несколько фраз: «Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет».
Это свидание, услышанные слова так испугали Райгородского, что он поостерегся сообщить о случившемся французской полиции, боясь быть втянутым в какую-нибудь неприятную историю. Рассказав о ней своему приятелю Андрею Седых, он взял с него честное слово сохранить это в тайне. О тайной встрече Плевицкой с двумя русскими (А. Седых предполагает, что это были советские агенты) стало известно лишь в 1976 году.
Позднее выявились и другие факты, свидетельствовавшие о том, что похищение генерала Миллера было, вероятно, задумано как часть более широкой операции НКВД.
Скоблин и его жена Н. В. Плевицкая были завербованы ОГПУ в 1930 году. Руководителем операции по привлечению знаменитой супружеской пары к сотрудничеству с советскими разведорганами был заместитель начальника Иностранного отдела ОГПУ Сергей Шпигельглас. Непосредственно вербовкой занимался бывший белый офицер, сослуживец Н. В. Скоблина П. Г. Ковальский, значившийся в секретной картотеке ОГПУ под кодовым названием «агент Еж/10».
Штабс-капитан Петр Ковальский познакомился со Скоблиным в 1917 году при формировании Отдельного ударного отряда 8-й армии, затем они вместе служили в Корниловском ударном полку.
Вместе с остатками отступающей Добровольческой армии П. Г. Ковальский оказался на территории Польши и был интернирован. Работал в Лодзи ночным сторожем, потом в строительной конторе техником. На советскую разведку начал работать в 1921 году. В Россию вернулся в 1924 году. В автобиографии он писал: «...От бессознательного монархиста под влиянием исторического хода событий, окунувшись во всю грязь белого движения всех оттенков, перешел на платформу Советской власти и отдал себя всецело в распоряжение ее передового авангарда — органов ГПУ».
Этот представитель «передового авангарда» и был направлен в Париж с целью вербовки генерала Н. В. Скоблина. Надо сказать, что, привыкнув вести достаточно широкий по эмигрантским меркам образ жизни и столкнувшись с серьезной проблемой денег, супружеская чета не заставила себя долго упрашивать.
10 сентября 1930 г. генерал Н. В. Скоблин с полного согласия своей супруги Н. В. Плевицкой подписал заявление в адрес ЦИК СССР: «12 лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.
Осознав эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне прав гражданства СССР.
Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов, всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам».
В этом деле не обошлось и без лукавства, ибо Н. В. Скоблин получил от своего бывшего сослуживца П. Г. Ковальского уверения, что он будет числиться по службе в Генштабе, а не в ГПУ, что для боевого офицера имело немаловажное значение.
Через несколько дней на заявлении генерала была поставлена резолюция начальника Иностранного отдела ОГПУ: «Заведите на Скоблина агентурное личное и рабочее дело под псевдонимом "Фермер-Еж/13"».
Надежда Васильевна Плевицкая, согласившаяся вместе с мужем на «сотрудничество», получила агентурную кличку «Фермерша».
За ценные услуги генералу положили ежемесячное вознаграждение в 200 американских долларов — сумма по тем временам немалая. Так что подозрения добровольных следопытов эмиграции и сослуживцев генерала, что тот живет не по средствам, были небезосновательными. «Еж/13» начал действовать, и подробнейшие данные о деятельности РОВС потекли в Москву...
На фотографии, которой «Неделя» проиллюстрировала свой рассказ об успешной операции советских органов, изображена молодая женщина с застенчивой улыбкой — это Надежда Васильевна Плевицкая, сфотографированная за много лет до того, как она стала «Фермершей».
Блистательный успех П. Г. Ковальского по вербовке четы обернулся гибелью для женщины. В трагическую минуту жизни Надежда Васильевна оказалась брошенной на произвол судьбы. «Героическая страница» из жизни ОГПУ завершилась катастрофой для одной из самых замечательных певиц, которых когда-либо рождала русская земля
Есть основания предполагать, что генерал Скоблин пытался заманить в ловушку Антона Ивановича Деникина, фигуру куда более знаменитую, чем генерал Миллер. Похоже, что НКВД была нужна шумная история с целью продемонстрировать наличие широкого белогвардейского заговора против Сталина. Вспомним, что именно в это время в СССР велись репрессии среди руководства Красной Армии. Имеются показания полковника Трошина и штабс-капитана Григуля на суде (доверенных лиц Скоблина в РОВС) о поездке Скоблина в день исчезновения Миллера к генералу Деникину.
Деникин жил в Севре, ближайшем предместье Парижа. Формальным поводом для визита к Деникину, который в эмиграции сторонился политики и вел довольно замкнутый образ жизни, было желание Скоблина выразить ему благодарность за участие в банкете в связи с юбилеем Корниловского полка. Однако это был лишь повод. Скоблин мог поблагодарить Деникина и письмом, что неоднократно делал в отношении других известных людей эмиграции.
Штабс-капитан Григуль вспоминает, что Скоблин принялся уговаривать Антона Ивановича Деникина поехать с ним на автомашине в Брюссель якобы для встречи с жившими там корниловцами. Деникин уклонился от приглашения и вообще был крайне удивлен этой идеей: в Бельгии проживало очень мало русских эмигрантов. Большинство из них работали на шахтах, никакого участия в политической жизни эмиграции не принимали. Настораживали поспешность и настойчивость, с которыми Скоблин обхаживал генерала. Не исключено, что Деникина собирались вывезти из Франции в рамках той же самой операции, жертвой которой стал Миллер.
Во время суда над Плевицкой выявились и дополнительные факты. Оказалось, что Скоблин и ранее предлагал бывшему вождю белого движения на юге России поездки в Брюссель.
— Почему вы отказались? — спросил Деникина председатель суда Дельрог.
— Я подозревал Скоблина в сочувствии большевизму с 1927 года, — отвечал генерал.
— Вы опасались Скоблина или Плевицкой?
— Не доверял обоим.
Слова белого генерала были лишь слабым отражением его подозрений. Более убедительно прозвучали в ходе судебного разбирательства показания Г. З. Беседовского, советника советского посольства, оставшегося на Западе в 1929 году. Он заявил, что советскому посольству известно о деятельности белой эмиграции во Франции через «генерала, женатого на певице».
14 октября 1937 г. Надежда Васильевна Плевицкая в последний раз посетила свой дом в Озуар-ла-Ферьере, где провела столько лет вместе со Скоблиным. Поездка, в сущности, была подневольной. Судебный следователь хотел получить более точные данные о том, насколько расходы супругов превышали их доходы. По словам Плевицкой, в доме имелась расходная книга. За ней и поехали.
За три недели пребывания в тюрьме Надежда Васильевна заметно похудела и казалась совершенно безучастной. После исчезновения мужа, которого она страстно любила, мир и жизнь утратили для нее всякий смысл. «Милый Коля» не возвращался, и надежды увидеть его вновь таяли день ото дня.
Пройдя через засыпанный осенними листьями сад, Плевицкая села в кресло и молча наблюдала за действиями следователей, ведших обыск. О ее ноги терлись оставшиеся без призора кошки, прежние ее любимицы.
Анализ расходной книги показал, что Скоблин и Плевицкая жили не по средствам начиная с 1931 года.
Однако расходная книга оказалась не единственной добычей следователя. В доме в Озуаре изъяли значительное число писем и документов, свидетельствовавших о теневой стороне жизни генерала Скоблина. Здесь были и доклады о деятельности русских эмигрантских организаций, и оценки работы агентов НКВД в эмигрантской среде Парижа. Все говорило о том, что Скоблина интересовали данные агентурного характера. Однако каких бы то ни было улик, явно изобличавших его работу именно на НКВД, при обыске не обнаружилось. Все обвинение, таким образом, строилось на косвенных уликах. Придя к неопровержимому выводу о причастности Скоблина к похищению генерала Миллера, следствие оказалось бессильным доказать, что это похищение было «заказано» НКВД. Даже во время суда всплыли другие, самые фантастические варианты похищения Миллера. Например, что генерала похитил не Скоблин, а агенты НКВД в Испании или испанские фашисты, недовольные тем, что Миллер препятствовал вербовке добровольцев в Испанию среди белых офицеров.
Именно эту последнюю версию подхватила и советская пресса. «Правда» со ссылкой на мнение французской левой газеты «Попюлер» писала: «...Похищение генерала Миллера было проведено с целью поставить во главе белой эмиграции более подходящего для Гитлера человека... Миллер не проявлял того рвения и горячности в отношении службы Гитлеру и генералу Франко, которых хотели бы от него некоторые из главарей РОВС...».
Однако, изучив многочисленные факты, французское следствие отклонило «франкистский след» и сконцентрировало усилия на поисках в другом направлении. В своем конфиденциальном докладе министру внутренних дел секретарь следственной комиссии П. Тастевен писал в декабре 1937 года: «Не подлежит сомнению то, что около генерала Миллера должны были находиться крупные агенты ГПУ. Ничего не доказывает, что Скоблин был единственным и даже самым важным. Миллер находился в сети, расставленной большевиками. Бесспорно, что его похищение является делом рук ГПУ, которое благодаря большому количеству своих агентов, введенных в РОВС и в ближайшее окружение его председателя, не имело особых трудностей для завлечения в ловушку».
В те дни по Парижу благодаря неустанной активности журналистов ходило множество слухов об организации похищения Миллера. Особое любопытство вызывало «путешествие» автофургона, принадлежащего советскому посольству (он был зарегистрирован под номером 235Х CD), из Парижа в ближайший к столице морской порт Гавр, где в это время стоял под погрузкой советский пароход «Мария Ульянова». Газеты в мельчайших подробностях описывали, как из фургона выносили огромный деревянный ящик и с большой поспешностью вносили его на пароход. Подозрения вызвало несколько обстоятельств: то, что ящик загружали советские матросы, тогда как обыкновенно погрузку вели французские докеры; груз, внесенный на пароход, значился как дипломатический и вследствие этого таможенными чиновниками не досматривался; ящик тащили на пароход четыре человека, что свидетельствовало о его тяжести.
Обо всем этом французские «компетентные власти» узнали от комиссара Шовино, своего агента, работавшего в порту. Подозрительным казался и поспешный отход «Марии Ульяновой». Французским пограничным властям было известно, с какой тщательностью и дотошностью обычно проверялись документы пассажиров. На этот раз было сделано странное исключение: пассажиров, а их было 130, пригласили на борт без всяких паспортных формальностей. Корабельный посредник Оливье Колен, ведавший с французской стороны погрузкой, давая показания, отмечал необыкновенную поспешность, с которой пароход вдруг стал готовиться к отплытию. В ходе следствия всплыло и такое обстоятельство: пароход доставил в Гавр груз бараньих кож стоимостью 9 млн. франков. Однако ушел он, не успев разгрузить 600 тюков. Во время суда фигурировала непонятная телеграмма, полученная капитаном «Марии Ульяновой»: «Телеграфируйте причину опоздания. Грузятся ли аэропланы?» Никаких аэропланов на пароход не грузилось и грузиться не могло.
Поток всех этих странных и противоречивых сведений, то подтверждавшихся, то опровергавшихся властями, довел французскую общественность до кипения. Газеты настаивали, чтобы глава правительства потребовал немедленного возвращения «Марии Ульяновой» в Гавр, и даже предлагали послать в погоню миноносец. Но, похоже, у французского правительства был свой взгляд на это дело. Погоня не состоялась. «Мария Ульянова» спокойно ушла в Ленинград. Увезенные ею неразгруженные тюки с кожей позднее доставили другим советским пароходом.
Суд над Плевицкой длился больше недели. Бесконечной вереницей шли свидетели, французы и русские, генералы и ночные сторожа, сотрудники французского министерства внутренних дел и бывшие белые штабс-капитаны, надевшие на суд свой единственный приличный костюм. В центре внимания многочисленной публики находились две женщины: несчастная жена генерала Миллера и Надежда Васильевна Плевицкая, некогда знаменитый «курский соловей». Участие Скоблина в похищении главы «Русского общевоинского союза» было доказано без особых сложностей. Оставленная Миллером записка изобличала мужа Плевицкой. Подавляющее большинство свидетелей так или иначе подтвердили причастность Скоблина к похищению своего начальника. Алиби, построенное Скоблиным, рухнуло. Но самого генерала на скамье подсудимых не было. Его судили заочно. За его отсутствием судили Плевицкую. Предстояло ответить на главный вопрос: выгораживала ли Плевицкая своего мужа исключительно из любви к нему или она знала о тайной стороне его жизни и была, таким образом, соучастницей преступления? Большинство свидетелей утверждали: да, знала, да, соучастница.
Генерал Шатилов, один из соперников Миллера по РОВС и, пожалуй, самый осведомленный человек эмиграции, на вопрос председателя суда Дельрога отвечал, что Плевицкая знала все и что оба они — и муж, и жена — были агентами ГПУ.
В ходе следствия выплыли совершенно неизвестные эмиграции факты из жизни знаменитой певицы, в частности то, что она состояла в секретной шифрованной переписке с рядом крупнейших деятелей РОВС. Изъятые во время обыска на ее вилле в Озуаре документы говорили о ее основательной вовлеченности во внутренние интриги «Русского общевоинского союза».
Речь прокурора была безжалостной по отношению к Плевицкой. Нет, мы не знаем, чьим агентом был генерал Скоблин — советским или немецким. Нет, мы не знаем, кто руководил преступными действиями Скоблина — НКВД, гестапо или он преследовал личные цели борьбы за власть в РОВС. Но генерал Миллер похищен, и причастие Скоблина и Плевицкой к этому преступлению доказано и не вызывает сомнений. В этом деле нет смягчающих обстоятельств. Прокурор потребовал для обвиняемой бессрочной каторги.
Защитники не смогли поколебать собранных следствием доказательств. Не слишком разжалобило присяжных и последнее короткое слово Плевицкой: она говорила о своей любви к мужу и взывала к Богу.
На девятый день в 4 часа 15 минут председатель суда ставит перед присяжными вопрос: была ли Плевицкая жертвой или сообщницей? Заседатели удалились в совещательную комнату. В зале воцарилась тягостная тишина.
Без десяти минут шесть председатель суда Дельрог объявляет вердикт: 20 лет каторжных работ. Плевицкая застывает в ужасе. Из уст «курского соловья» не вылетело ни одного звука. Ее тяжелое, серое лицо казалось неживым.




Прошло три года. С весны 1939-го Плевицкая отбывала наказание в реннской каторжной тюрьме. Привыкшую к поездкам, визитам и обществу, ее более всего мучило одиночество. Посетителей почти не было. Изредка ее навещал русский священник. Все просьбы перевести ее в парижскую тюрьму Петит-Рокет, где она дожидалась суда, отклонялись. Отвергнуты были и апелляция на решение суда, и просьбы о помиловании. В Париже продолжали хлопоты адвокаты, друзья. Ходили на прием к министру юстиции. Тот пообещал назначить комиссию. Но и комиссия отклонила просьбу о пересмотре дела. Не дало результата и вмешательство Луи Сафрана — генерального секретаря Всемирного союза правозащитников, известнейшего во Франции адвоката.
Нельзя сказать, чтобы жизнь в каторжной тюрьме была слишком уж тягостной для Надежды Васильевны. Тюремные власти, следившие, как и вся Франция, за громким процессом, испытывали к своей знаменитой узнице некое подобие снисходительности. Казалось забавным, что под их стражей находится знаменитая певица, некогда певшая для великих князей и даже для самого русского царя. Друзья из Парижа привозили сигареты, фрукты, в питании она не знала стеснений. Но все это были крохи по сравнению с той жизнью, к которой она привыкла. Маленькой отрадой было участие в церковном хоре при тюремной часовне. Ее ценили за голос и сетовали, что m-me Plewitskaya не знает по-французски. Надежда Васильевна не переставала надеяться на пересмотр дела. Все ей казалось, что вот-вот выявится какое-то новое обстоятельство и друзьям, оставшимся на воле, удастся вызволить ее.
Обстоятельства меж тем торопили. В тюрьме у нее заметно ухудшилось здоровье. Она очень постарела. Время от времени ей вспоминались слова одного из адвокатов — И. Л. Френкеля: для пересмотра дела, внушал он, нужны дополнительные факты, не фигурировавшие на процессе, нужна, уточнил он, какая-нибудь «сенсация». Тогда всплеском дела заинтересуются газеты, тогда можно будет снова обратиться к министру юстиции. Но что же можно сказать нового?
В мае 1940 года Надежда Васильевна после долгой беседы с приехавшим из Парижа священником упросила его наведаться в «Сюрте насиональ», полицию, ведавшую вопросами национальной безопасности, и передать, что у нее имеется важное сообщение, носящее политический характер.
Духовник исполнил просьбу. 10 мая 1940 г. комиссар Белен, имевший отношение к следствию по делу Скоблина и Плевицкой, в сопровождении переводчика и полицейского инспектора выехал поездом в Ренн.
Разговор длился долго. Томившаяся от одиночества Плевицкая была рада случаю выговориться. В сущности, она заново пересказала комиссару всю свою жизнь. Комиссар томился от скуки: большая часть рассказанного, кроме частных деталей и малозначащих подробностей, была ему известна по материалам следствия и суда. И только под конец он заинтересовался. Плевицкая принялась рассказывать о последней, «роковой» ночи, которую она провела вместе со Скоблиным под одной крышей в отеле «Пакс». Она поведала о том, что «Коленька» в эту ночь пребывал в сильнейшем возбуждении, то засыпал, то просыпался. Вдруг начал плакать и, когда она его успокоила, рассказал ей следующую историю. Он говорил об обстоятельствах похищения Миллера:
«Мы выехали в Сен-Клу, где у нас было назначено свидание. Миллер сидел в машине без явных признаков беспокойства. Когда вошли в условленную виллу, навстречу нам вышли трое. Все хорошо говорили по-немецки и по-русски. Меня попросили остаться в вестибюле, а сами вместе с генералом Миллером удалились в соседнюю комнату и плотно закрыли за собой дверь. Прошло минут десять, прежде чем мне предложили войти. Я огляделся, но Миллера не увидел. «Где генерал?» — спросил я. Мне указали на соседнюю комнату. Я толкнул дверь и оказался в небольшом салоне. Возле стены на диване лежал руководитель «Русского общевоинского союза».
— Мы сделали ему укол, — спокойно по-французски сказал один из вошедших вслед за Скоблиным».
— Вот и все, что я знаю о последних минутах жизни генерала Миллера, — завершила свой рассказ Плевицкая.
Комиссар Белен верил и не верил. Сведения, разумеется, представляли интерес, тем более что в материалах следствия имелись — комиссар это хорошо помнил — данные о странной поездке самой Плевицкой в парижское предместье Сен-Клу на следующий день после исчезновения генерала Миллера. Тогда она объяснила этот вояж поисками пропавшего мужа. Следствие не придало поездке значения. Все это следовало теперь проверить и перепроверить...
Но сделать комиссару Белену ничего не удалось. История распорядилась так, что в тот самый день, когда он в последний раз говорил в Ренне с Плевицкой, части немецкого вермахта начали наступление во Франции. Трагическая судьба Надежды Васильевны Плевицкой затерялась в вихре других трагических судеб, поднятом второй мировой войной.
Осенью этого же года она умерла в центральной каторжной тюрьме города Ренна. Газеты, некогда взахлеб писавшие о суде над знаменитой певицей, уделили ее смерти несколько скупых строк.
О судьбе Николая Скоблина после его побега до сих пор неизвестно ничего достоверного.
Что касается генерала Миллера, то он был доставлен в СССР на теплоходе «Мария Ульянова» и заключён в тюрьму НКВД на Лубянке, где содержался под именем Петра Васильевича Иванова. На допросах не сообщил никакой информации, способной причинить вред деятельности РОВС. 30 марта 1938 генерал обратился к наркому внутренних дел Н. И. Ежову с просьбой разрешить ему инкогнито посетить православный храм, пояснив, что он вряд ли при этом будет узнан: «Я могу перевязать лицо повязкой, да и вообще мой современный облик штатского старика мало напоминает моложавого 47-летнего генерала, каким я уехал из Москвы в 1914 году». Ответа на эту просьбу не последовало, и 16 апреля Миллер обратился к Ежову с новым письмом, в котором просил передать ему Евангелие и «Историю церкви» (или «Жития святых»), а также разрешить пользоваться бумагой и пером. Реакции властей на эти просьбы также не последовало.
Был приговорён Военной коллегией Верховного суда СССР к высшей мере наказания и расстрелян 11 мая 1939 года.

Материал собран благодаря книге В. Костикова. "Не будем проклинать изгнанье...Пути и судьбы русской эмиграции"