автор Алексей Талашкин
за ссылку спасибо Владимиру Гурболикову

ВОЗВРАЩАЯСЬ НАЗАД
«Ну что, сынок, старая я стала, совсем без зубов. Страшная, да?» — спрашивает меня женщина, кутаясь в серую шаль. «Нет, мамочка» — думаю я — «ты очень красивая». Я улыбаюсь и навожу объектив своей фотокамеры на полное морщинистое лицо, а мама готовится к съемке: поправляет волосы, моргает и улыбается мне в ответ. Улыбается так, чтобы губы ни в коем случае не раскрылись, и не было видно, сколько у нее осталось зубов. Я щелкаю.

Мои родители живут в деревне. Так, наверное, у большинства городских жителей. «Ну что ты нашел в этом своем городе? Душно, шумно, суета страшная. Я вот день похожу по вашему асфальту, у меня потом ноги неделю болят. А по полю я хоть сорок километров пробегу за зайцем — и нечего. Завтра снова на охоту…». Отец с сорок шестого. Послевоенное голодное детство. Дед бросил их, ушел к другой почти сразу после войны. А в семье пятеро детей. Ну ладно, трое большенькие, а за двоих младших пацанов пришлось платить алименты — для этого бабушка и переписала их «на себя». Да только алименты вряд ли могли спасти пять маленьких голодных ртов…

Я живу в большом городе. А родители и брат — в деревне. Причем отец живет сам по себе в одной деревне с братом, а мама — в другой со своим новым старым мужем. «Полковник» с седыми бакенбардами обошел на кораблях четыре раза вокруг света. Но он не такой уж положительный герой. Я почти не видел его трезвым. Он всегда в легком или в нелегком подпитии. Я не знаю, чем он лучше моего отца. Просто у него очень хорошая пенсия.

Я сам участвовал в разводе родителей. Мне тогда казалось, что иного выхода нет. В девяностых мама была директором маслозавода и спасала производство от банкротства, а отец всегда был «художником» и спасал от банкротства семью. Но поскольку производство было очень большим, то для его спасения было необходимо очень много сил. И для семьи сил уже не оставалось. Отсюда и сгоревшие тазы с вареньем, и непонимание: зачем нужно было ловить целую ванну рыбы, и простое нежелание теребить убитых уток: и неприятно, и мяса с кулачок. «Я позвоню, мне полсвиньи привезут. И весь сказ». Я тогда сказал: «Не можете жить в мире — расходитесь. Что вы мучаете и себя, и нас?» Тогда я еще не знал, что из плюсов этого развода будет только пенсия полковника, а из минусов — полный крах всего, чем мы жили, что у нас было.

Производство спасти не удалось. Семью сохранить не получилось. Тут еще я женился не вовремя — прямо во время дефолта девяносто восьмого года. Мама заняла сто долларов на свадьбу. А он возьми да подскачи с четырех рублей до семнадцати. Чтобы отдать накопившиеся долги, мы продали машину, а потом и дом, где мы с братом выросли. А потом и вообще уехали из этого города, где ничего не получилось сохранить. Нужно было, наверное, попытаться начать с чистого листа.

Разводиться всегда тяжело. Потому что при разводе выигравших не бывает. Родителей трясло еще полгода. И около двух лет у обоих была депрессия. Ни они, ни уж тем более я, не могли себе представить, что это на самом деле — прожить тридцать лет вместе, вырастить двоих детей и разойтись. Но человек ко всему привыкает.

Отец хочет летать. И у него почти получается. Но он — раненая птица. Он скорее похож на страуса, который может пробежать марафон. Но это не полет.

— Алл-ло, Леха! Я умираю…

— Что случилось?!

— Прошел двадцать пять кил-лометров, упал, не могу шевелиться…

— Ну зачем ты так много ходишь? Ну обойди два-три околка, и домой.

— Да… ну ллад-но, давай…

Этот разговор повторяется каждую неделю. Иногда в неделю по два раза. Этой зимой из одиннадцати выходов отец вернулся с зайцем только однажды. Когда я смотрю на отца, я вспоминаю Старика Эрнеста Хемингуэя. У этого Старика должны быть морщины именно там, где они легли на лицо моего отца. И взгляд у них очень похожий.