Глава III «Дороги»
Часть первая
В Сибирь попал я не сразу. В сороковом году отец продал последнюю часть Дома — другие его части незадолго перед этим уже были им быстро и по дешевке проданы; вот и отправлен куда-то багаж «малой скоростью»; вот и наш поезд застучал колесами, набирая ход, — и пока он не повернул на север, в окне еще несколько минут, розовея в закатном солнце над родными холмами, посылал мне свой прощальный привет далекий Чатырдаг — священная гора моего Детства, которое — я хорошо это понял — кончалось именно в эти минуты.

А лежал наш путь в неведомую дальнюю страну, Кокчетавскую область, проводить «производственные испытания» очередного изобретения отца — аппарата для сухой безводной добычи золота. Пункт назначения оказался, однако, не подходящим: золото там добывали не рассыпное — не из песков, что требовалось отцу, а рудное, то есть вкрапленное в каменные породы. Недолго думая, отец переадресовал багаж в Среднюю Азию, где, как следовало из короткой газетной заметки, прочитанной отцом в пути, открыто именно то, что подходило для его испытаний.

Такой я впервые увидел Сибирь из вагонного окна — унылой, безжизненной, неуютной...

Сибирь мы проезжали зимою. Непривычно странный пейзаж, много дней не уходящий из вагонных окон, угнетал и пугал меня: мертвенные безжизненные степи под снегами, неестественно ровные, как огромный
стол, — а я ведь привык к тому, что все должно быть гористым, скалистым, хотя бы холмистым; монотонные безрадостные переселки-колки без единого листика; пугающе черные бревенчатые дома — вместо белокаменных, украшенных старинной лепниной, зданий родного Города... Потом пошли суровые, тоже пугающие, заснеженные сосновые боры...

Скорее бы, думал я, закончился этот неприютный край, скорее бы пересадка на среднеазиатский поезд; быть может, там, под Ташкентом, я найду что-нибудь похожее на мою милую родину; но Сибирь не кончалась, и плыли за промерзшими вагонными стеклами снежные холодные равнины, темные постройки, однообразные колки-перелески, где даже стволы деревьев тоже какие-то мертвенно-белые (в центре Симферополя, у собора, в свое время взорванного, стояла лишь единственная, тогда с трудом прижившаяся здесь, береза). Думал ли я, что именно эти неприютные места не только приютят нас в трудные военные годы, но станут близкими близкими, что природа эта на самом деле удивительно красива и богата, что цветущие поляны под белоствольными, ставшими мне родными, березами откроют мне множество тайн?



...Из-за этих переездов я после седьмого класса не учился целый год, но не бездельничал, а помогал отцу и жадно знакомился с природой и живностью Средней Азии на берегах реки Ангрен в селе Солдатском Нижне-Чирчикского района Ташкентской области — наполовину корейском, наполовину узбекском. По прибрежным пескам косолапо шагали крутогорбые черепахи, в зарослях тростника шныряли непривычно длинноухие ежи; в заброшенных садах и виноградниках, отрезанных тогдашними властями от земельных участков колхозников как «излишки», я ловил огромных чешуйчатых существ размерами с мою руку — это были не змеи, а безногие ящерицы желтопузики; впрочем, в зарослях было немало и настоящих ядовитых змей.

А сколько живности водилось у журчащих веселых арыков, в прозрачных струях которых искрилось-переливалось весеннее солнце!

Две среднеазиатских бронзовки: Маргиниколлис и Цинтелла.

Насекомых тут водилось не меньше, чем в Крыму, но они были, разумеется, совсем другими — и бронзовки, и жужелицы, и бабочки. Нередки были и громадные, с мою ладонь, скорпионы со зловещим ядовитым хвостом, угрожающе загнутым вверх (крымские же скорпиончики — маленькие, бледные и почти неядовитые). Стену нашей комнаты, снятой у хозяина корейца, наискосок пересекал желтый, слегка шевелящийся шнурок — это муравьи из рода Феидоле шли узкой колонной из своего подземного гнезда куда-то на крышу, толсто покрытую тростником, а идущие обратно несли добычу — яйца или личинки одиночных пчел, или же их мед, от которого брюшко «несуна» становилось заметно толще. Самым же удивительным было то, что по бокам колонны рабочих муравьев почти на равном расстоянии шли их охранники-солдаты с неимоверно огромной, почти квадратной головой и массивными жвалами. Ни один из муравьев не свернул с пути хотя бы проведать, нет ли какой поживы в комнате, — они жили в другом, своем мире, надежно огражденном от всего остального шеренгами боевого сопровождения.

А по ту сторону стены, у застрех тростниковой крыши, весь день шла разнообразная и неутомимая работа: небольшие изящные осы-одинеры носили в отверстия тростинок парализованных ими гусениц на прокорм своим личинкам; пчелки-листорезы доставляли сюда, тоже в тростинки соответствующего диаметра, зеленые «стеноблоки», пчелы антидии — комочки пуха для ячеек, пчелки-осмии — порции глины для тех же целей; тут же вились различные «кукушки» мира насекомых, ожидающие удачный момент, чтобы в отсутствие хозяина подсунуть яичко в ту или иную ячейку. Это были и осы-блестянки, сверкающие всеми цветами радуги, и паразитические пчелы нескольких видов, и тощие, странного облика, наездники-гастерупции с длиннейшим хвостом-яйцекладом. А на чердаке устроили обширные гнезда общественные осы-полисты, и гнезда эти, отличавшиеся тем, что имели лишь однослойный сот с открытыми ячейками, обращенными вниз, сильно напоминали корзинки подсолнуха с вылущенными семечками. Ну и, конечно же, огромное количество насекомых слеталось на свет керосиновой лампы,
которую я вечерами ставил в комнате поближе к оконному стеклу.

Тростниковая крыша натолкнула меня впоследствии, уже в Сибири, на мысль: делать подобные «квартиры» на лесных лужайках. И вот результат: на корм своим детям оса Пемфредон заготавливает тлей, осы Одинеры — личинок различных
жуков и бабочек.

И пришел к убеждению: где-то посредине школьного десятилетнего курса, «для познания всякого рода мест», как говаривал гоголевский герой, для работы, для «переключения» — вовсе не грех устраивать
годичный перерыв. После чего наваливаешься на школьные науки с большою и искренней охотой.