Речь пойдет о тех парадоксах русской литературы, которые превратились в парадоксы новейшей российской истории и действие которых мы, как и весь мир, ощущаем на себе.

Приглашаю всех лондонских друзей, читателей: мы сможем от души поговорить о Пушкине, Гоголе, Достоевском, Чехове, Блоке и о том, как их проблемы и персонажи отзываются в событиях 20 и 21 вв.

Круг тем:

· Почему русские писатели и мыслители так часто противоречат себе?

·Бессилие добра: от Василисы Прекрасной до булгаковской Маргариты.

· Пушкин и Блок: страх свободы?

· Родина-ведьма у Гоголя и Блока

·От совка к бобку.·

·От атеизма к теократии.

·Достоевский как пророк 21 в.

· Пошлость обличения пошлости. Чехов и другие.

PUSHKIN HOUSE 5A BLOOMSBURY SQUARE, LONDON, WC1A 2TA

Билеты

Андрей Битов в Атланте, 1994

КОТЫ

По заводу, где делают левомицетин,

бродят коты.

Один, словно топляк, обросший ракушками,

коряв.

Другой - длинный с вытянутым языком -

пожарный багор.

А третий - исполинский, как штиль

в Персидском заливе.

Ходят по фармазаводу

и слизывают таблетки

между чумой и холерой,

гриппом и оспой,

виясь между смертями.

Они огибают всё, цари потворства,

и только околевая, обретают скелет.

Вот крючится чёрный, копает землю,

чудится ему, что он в ней зарыт.

А белый, наркотиками изнурённый,

перистый, словно ковыль,

сердечко в султанах.

Коты догадываются, что видят рай.

И становятся его опорными точками,

как если бы они натягивали брезент,

собираясь отряхивать

яблоню.

Алексей Парщиков.

Рай медленной дружбы.

На сайте Colta вышла моя переписка с Алексеем Парщиковым. К его 65-летию. Письма Алеши (13 из 16 опубликованных) замечательны не только как свидетельства его жизни и творчества. Это превосходная "проза поэта", вполне достойная встать в один ряд с эссеистической прозой О. Мандельштама и Б. Пастернака. Эти письма поражают блеском историко-культурного мышления, обращенного в данном случае не на прошлое, а на настоящее — художественную жизнь и литературно-общественный быт Москвы и русского зарубежья 1990-х— 2000-х годов. Это ассоциативно богатая, политически проницательная, саркастическая и вместе с тем лирически насыщенная, атмосферическая проза, отрывки которой могли бы войти в самое строго отобранное "Избранное" Парщикова.

Алексей Парщиков, его жена Екатерина Дробязко, Михаил Эпштейн в гостях у Вадима Месяца. Москва, 2004 г

Из писем Алексея Парщикова.

1996. "С одной стороны общество грезит создать некую Перпетуум Мобиле, мифическую модель (Эхо), чья интенция к угасанию сдерживается за счёт подкормки бедной Мобиле исчезающе малыми величинами, воздухом минимума, чертами цивилизованности, включая омолаживание (экономия возраста), новациями, поданными в замедленности и плавности предпочтений и декадентских поз, чтобы всё-таки обеспечить энергетический перепад в машине, необходимый для её работы, поддержать щекотливую степень риска, выраженную оксюмороном tentative stability (Lyn Hejinian); а с другой стороны — всеми когтями агент современного искусства и хорошего вкуса поддерживает гомеостаз в художественных стилях, их гарантированность. Мне это было тем более странно, что Москва проигрывала на мировом артрынке. При этом и в помине не надо было даже нимфы Перпетуум Мобиле, этой эшеровской ксерокопировальной вампирши с бледнеющей краской, ведь достаточно и навязчивости самого проекта, на который энергии не напасёшься. Эхо требует избыточности, вложений, подкормки, поленьев в топку и т.п. Всё это слишком, и можно пойти по менее ухабистому пути".

2007. "В Москве мы просидели долго, месяца полтора этой осенью. Были хмурые хозяйственные дела, пришлось походить по конторам. Там — в Москве — феерически славно и можно протусоваться всю жизнь, не узнав, кто ты на самом деле. А вообще-то скучно, если не кривить душой. Непобедимая, изморная, самоумножающаяся тавтологичность во всём и везде. Конечно, при доброжелательном отношении видится много хорошего, чистого, но продержаться в этом забвении можно недолго. Да, какой-то запас единомыслия пополняется, это благо, это пляж, но на море — штиль и средства передвижения выпадают из виду. Хочется скорее за стол, в библиотеку, туда, где не исчезали науки. Политика там интересна, но она интересна отсюда, извне России, а там, в Москве я вспомнил о политике, только когда мне попалась прекрасная книга Гудкова, Дубина и Левады "Проблема элиты в сегодняшней России"."

2008. "Почему нам всё же где-то не симпатичен Фауст? Из-за его нелепой любовной драмы? Мешковатый (или даже тренированный старик из центра здоровья), он всё как-то не попадает в любимчики, а только в "знаковые фигуры", в роль. Не значит, конечно, что он должен скалиться, как калифорнийский Терминатор, но с гётевским Фаустом как-то неуютно, недружно, в нём мало любви, тишины, а много сырости, шатания с опасной колбой с гомункулусом, какие-то навязчивые геологические, морские проекты, брызги моря и слюны. Он пародиен (если столкнуться с ним в Дорнахе у антропософов). Но пока он-то как раз и может всерьёз отнестись к вопросам Бога о челюстях крокодила, бегемота и распределении популяций онагров. Он одна из масок Иова, кажется. И пари Сатана там, у Гёте заключает…"

КОТЫ

По заводу, где делают левомицетин,

бродят коты.

Один, словно топляк, обросший ракушками,

коряв.

Другой - длинный с вытянутым языком -

пожарный багор.

А третий - исполинский, как штиль

в Персидском заливе.

Ходят по фармазаводу

и слизывают таблетки

между чумой и холерой,

гриппом и оспой,

виясь между смертями.

Они огибают всё, цари потворства,

и только околевая, обретают скелет.

Вот крючится чёрный, копает землю,

чудится ему, что он в ней зарыт.

А белый, наркотиками изнурённый,

перистый, словно ковыль,

сердечко в султанах.

Коты догадываются, что видят рай.

И становятся его опорными точками,

как если бы они натягивали брезент,

собираясь отряхивать

яблоню.

Алексей Парщиков.

Рай медленной дружбы.

На сайте Colta вышла моя переписка с Алексеем Парщиковым. К его 65-летию. Письма Алеши (13 из 16 опубликованных) замечательны не только как свидетельства его жизни и творчества. Это превосходная "проза поэта", вполне достойная встать в один ряд с эссеистической прозой О. Мандельштама и Б. Пастернака. Эти письма поражают блеском историко-культурного мышления, обращенного в данном случае не на прошлое, а на настоящее — художественную жизнь и литературно-общественный быт Москвы и русского зарубежья 1990-х— 2000-х годов. Это ассоциативно богатая, политически проницательная, саркастическая и вместе с тем лирически насыщенная, атмосферическая проза, отрывки которой могли бы войти в самое строго отобранное "Избранное" Парщикова.

Алексей Парщиков, его жена Екатерина Дробязко, Михаил Эпштейн в гостях у Вадима Месяца. Москва, 2004 г

Из писем Алексея Парщикова.

1996. "С одной стороны общество грезит создать некую Перпетуум Мобиле, мифическую модель (Эхо), чья интенция к угасанию сдерживается за счёт подкормки бедной Мобиле исчезающе малыми величинами, воздухом минимума, чертами цивилизованности, включая омолаживание (экономия возраста), новациями, поданными в замедленности и плавности предпочтений и декадентских поз, чтобы всё-таки обеспечить энергетический перепад в машине, необходимый для её работы, поддержать щекотливую степень риска, выраженную оксюмороном tentative stability (Lyn Hejinian); а с другой стороны — всеми когтями агент современного искусства и хорошего вкуса поддерживает гомеостаз в художественных стилях, их гарантированность. Мне это было тем более странно, что Москва проигрывала на мировом артрынке. При этом и в помине не надо было даже нимфы Перпетуум Мобиле, этой эшеровской ксерокопировальной вампирши с бледнеющей краской, ведь достаточно и навязчивости самого проекта, на который энергии не напасёшься. Эхо требует избыточности, вложений, подкормки, поленьев в топку и т.п. Всё это слишком, и можно пойти по менее ухабистому пути".

2007. "В Москве мы просидели долго, месяца полтора этой осенью. Были хмурые хозяйственные дела, пришлось походить по конторам. Там — в Москве — феерически славно и можно протусоваться всю жизнь, не узнав, кто ты на самом деле. А вообще-то скучно, если не кривить душой. Непобедимая, изморная, самоумножающаяся тавтологичность во всём и везде. Конечно, при доброжелательном отношении видится много хорошего, чистого, но продержаться в этом забвении можно недолго. Да, какой-то запас единомыслия пополняется, это благо, это пляж, но на море — штиль и средства передвижения выпадают из виду. Хочется скорее за стол, в библиотеку, туда, где не исчезали науки. Политика там интересна, но она интересна отсюда, извне России, а там, в Москве я вспомнил о политике, только когда мне попалась прекрасная книга Гудкова, Дубина и Левады "Проблема элиты в сегодняшней России"."

2008. "Почему нам всё же где-то не симпатичен Фауст? Из-за его нелепой любовной драмы? Мешковатый (или даже тренированный старик из центра здоровья), он всё как-то не попадает в любимчики, а только в "знаковые фигуры", в роль. Не значит, конечно, что он должен скалиться, как калифорнийский Терминатор, но с гётевским Фаустом как-то неуютно, недружно, в нём мало любви, тишины, а много сырости, шатания с опасной колбой с гомункулусом, какие-то навязчивые геологические, морские проекты, брызги моря и слюны. Он пародиен (если столкнуться с ним в Дорнахе у антропософов). Но пока он-то как раз и может всерьёз отнестись к вопросам Бога о челюстях крокодила, бегемота и распределении популяций онагров. Он одна из масок Иова, кажется. И пари Сатана там, у Гёте заключает…"

Иллюстрация 2. Мона Лиза, или Джоконда

1.

Когда воспринимаешь Джоконду и окружающий ее ландшафт как единое целое, не может не поразить контур змея, который вырисовывается за ее спиной. Он наиболее четко выступает в очертаниях дороги, вьющейся за ее плечами, и продолжается в накидке, переброшенной через левое плечо.

В лице самой Джоконды тоже проскальзывает нечто неуловимо змеиное, прежде всего в ее губах, изогнутых тонкой усмешкой. Тени от уголков губ усиливают это впечатление. Но даже больше этой прославленной "змеистой" улыбки Джоконды поражают ее удлиненные глаза, лишенные ресниц. Такая аномалия объяснима, если соотнести ее с физиогномической особенностью змей - их глаза ничем не защищены, хотя всегда остаются открытыми, даже во время сна. Недаром Сатана принял облик змея. Немигающий, постоянно отверстый взор - выражение дерзости, которая пытается как бы пересилить Свет, созданный Богом в первый день творения, а значит, и самого Бога. Наличие бровей и ресниц, окаймляющих глаза, защищающих от яркого света, - своего рода знак смирения в человеческом лице.

Сочетание образов женщины и змеи, конечно, приводит на память библейский эпизод грехопадения. Вообще этот сюжет глубоко интересовал Леонардо, который посвятил ему свою первую, не дошедшую до нас картину "Адам и Ева". В своем романе "Воскресшие боги" Д. Мережковский устанавливает прямую связь между Джокондой и той Евой на первой картине Леонардо. Его ученик Джованни "эту же самую улыбку видел… у прародительницы Евы перед Древом Познания в первой картине учителя…" [1]

Конечно, в "Джоконде" нет традиционной сцены искушения, когда Сатана предстает перед Евой в обличии змея, протягивающего ей запретный плод. На холсте Леонардо искушение осталось позади, и мы видим Еву уже отмеченной печатью змея, вобравшей черты искусителя. Здесь нет трагедии, ужаса, драматической интриги, но нет и безмятежного рая. Мы видим мир после грехопадения, где Ева и Змей стали единым целым, и очертания Змея плавно переходят из пейзажа в линии ее губ и глаз, в накидку на плече, в извивы волос и складки одежды. Джоконда - это Змей в образе женщины и женщина, ставшая змеей.

Это цельное впечатление от картины выразилось одной фразой - ярким словесным мазком - у замечательного искусствоведа Абрама Эфроса, который писал в середине 1930-х гг.: "…музейный сторож, не отходящий ныне ни на шаг от картины, со времени её возвращения в Лувр после похищения 1911 г., сторожит не портрет супруги Франческе дель Джокондо, а изображение какого-то получеловеческого, полузмеиного существа, не то улыбающегося, не то хмурого, господствующего над охладевшим, голым, утесистым пространством, раскинувшимся за спиной". [2]

Впечатление передано у Эфроса очень точно, но остается не расшифрованным. Что это за странное, двойственное, "химерическое" существо предстает на картине? О Еве и Сатане у Эфроса не заходит и речи, хотя очевидно, что картина не может не соотноситься с библейским источником, сближающим женщину и змея. Выразительно описан и антураж: "охладевшее, голое, утесистое пространство". Очевидно, что и этот ландшафт должен быть соотнесен с Эдемом, где произошла встреча женщины и змея, определившая судьбы человечества. Именно это опустевшее райское место мы и созерцаем на картине Леонардо, где от всего живого остается только след змея, прочерченный в величественном, но скорбном пейзаже.

Огромное пресмыкающееся лежит прямо за балюстрадой балкона, где сидит Джоконда. За левым плечом Джоконды видна голова чудовища, которая утыкается в правую рамку картины, а хвост продолжается в виде дороги, вьющейся за ее правым плечом. Голова дана в профиль, так что отчетливо виден один глаз, как раз над накидкой, переброшенной через плечо Джоконды, и сомкнутая пасть, примерно на четверть срезанная правой рамой. К этому исполинскому чудовищу, выступающему из пейзажа и вместе с тем образующему его передний план, относятся слова Библии: "проклят ты пред всеми скотами и пред всеми зверями полевыми; ты будешь ходить на чреве твоем, и будешь есть прах во все дни жизни твоей" (Быт.3: 14-15). У этого странного силуэта за спиной Джоконды-Евы нет другого, более ясного изобразительного наполнения, чем пресмыкающееся, хотя вычленить его из картины не так просто – оно может прикинуться аморфным очертанием скалы, камней. Середина этого змеиного тела заслонена фигурой Джоконды, но из-за ее правого плеча вытягивается хвост, принявший вид извилистой дороги.

Иллюстрация 3. Примерно так выглядит рептилия, чья голова выглядывает из-за левого плеча Джоконды, а хвост в виде дороги извивается за ее правым печом. Фото автора.

Слегка перекрученная накидка, наброшенная на плечо, тоже воспроизводит змеиный изгиб, который продолжается темными, вьющимися волосами, обрамляющими лицо Джоконды и падающими на плечи. Змеиные колечки золотой вязью вьются и по вырезу платья. На рукавах - волнообразные складки, которые своей извилистостью и "взбитостью" вступают в контраст со спокойным положением рук. И этот же лукавый изгиб змеится в устах Джоконды, углубляясь тенями, которые падают на всю нижнюю половину ее лица, сгущаясь над верхней и под нижней губой и придавая им вид раздвоенного жала.

Стоит обратить внимание на темный кружок прямо у челюстей Змея (в нижнем правом углу картины). Точнее, полукружок, поскольку он обрезан рамкой. Похож на половинку плода, который надкусила Ева-Джоконда. Или она разделила его пополам со Змеем? На некоторых картинах - например, у А. Дюрера - Змей сам приносит Еве плод в своей пасти.

Иллюстрация 4. А. Дюрер. Адам и Ева. Гравюра 1504

Иллюстрация 5. А. Дюрер. Адам и Ева. 1507

Напомним, что эти работы Дюрера созданы одновременно с "Джокондой" Леонардо (1503-1505).

2.

В Англии "Джоконда" стала известна в 1869 г. благодаря эссеисту и искусствоведу Уолтеру Патеру. Он писал: "Эта женщина старше, чем скалы, рядом с которыми она находится; подобно вампиру, она уже много раз умирала и познала тайны загробного мира, она погружалась в пучину моря и хранила воспоминание об этом. Вместе с восточными купцами она отправлялась за самыми удивительными тканями, она была Ледой, матерью Елены Прекрасной, и Святой Анной, матерью Марии, и все это происходило с ней, но сохранилось лишь как звучание лиры или флейты и отразилось в изысканном овале лица, в очертаниях век и положении рук".[4]

Соглашаясь с У. Патером, я склонен думать, что эта женщина даже старше, чем Леда или Св. Анна. Это первая из женщин - и первая из людей, вкусившая плод с древа познания добра и зла. В ней приобретает самопознание весь человеческий род, искушенный Змеем. "И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их" (Быт, 1:27). В лице Джоконды не так много специфически женского, оно могло бы принадлежать и мужчине, недаром некоторые исследователи считают, что моделью для "Джоконды" явился сам автор, т.е. картина - его автопортрет в женском одеянии. Искусствовед М. Герцфельд полагал, что в Моне Лизе Леонардо встретил самого себя, потому и смог так много внести своего в образ, черты которого издавна жили в его душе.[5] По мысли Д. Мережковского, это "существо, подобное призракам, – вызванное волей учителя, – оборотень, женский двойник самого Леонардо. /… / Леонардо и мона Лиза подобны двум зеркалам, которые, отражаясь одно в другом, углубляются до бесконечности".[6]

Что же мы начинаем понимать, глядя на себя глазами Джоконды-Евы? - Что мы существа грешные, падшие, полные лжи и лукавства. Мы не должны скрывать это друг от друга, потому что все принадлежим одному роду, происходящему от Евы. Это наша праматерь глядит на нас, своих потомков, как бы передавая нам улыбкой и выражением глаз тайну своего знания. [7]

Улыбка Джоконды вызывала множество толкований, в том числе и весьма причудливых. [8]Каково же теологическое и антропологическое значение этой улыбки? Это не светлое выражение радости или приветливости, это улыбка невольной податливости греху и вместе с тем сознание своей свободной воли, которая упрямо отстаивает право на грех. Рискуя увлечься чересчур вольными ассоциациями, могу предположить, что похожая улыбка играет на устах Ставрогина, когда он подсматривает за самоубийством соблазненной им Матреши и потом исповедует свой грех старцу Тихону. С такой же улыбкой героиня фильма Ларс фон Триера "Нимфомания", которую зовут Джо (нет ли здесь возможной отсылки к Джоконде?), предается неистовому блуду. Она улыбается снова и снова, прежде чем совершить очередное надругательство над собой и над природой любви. Эта улыбка говорит: "Вот какая я! Да и все мы! Мы понимаем, что поступаем дурно. Но нас уже не переделать". Это невинная, почти детская улыбка существа, которое способно понять грех в себе, но не одолеть его. Оно живет в полусвободе: у него есть свобода сознания, но нет свободы действия. Это расхождение и выражается улыбкой. Как известно, Христос не улыбался. Но и бесы тоже не улыбаются. А человеку, в его межбытии между свободой и несвободой, только и остается, что понимающе улыбаться. В этом смысле улыбка Джоконды, отчасти вызывающая, отчасти извиняющаяся: "уже поддавшись искушению, я ничего не могу поделать с собой" - есть всечеловеческий феномен. Это бодрость сознания при обмороке воли.

В улыбке Джоконды участвуют и глаза – удлиненные тенями и вторящие очертанию губ. Их выражение не столь определенное, нельзя сказать, что глаза улыбаются – но они знают, чему улыбаются губы, и делят это знание с нами. Они смотрят спокойно, созерцательно, но в них читается полувопрос-полупризнание: "Я догадываюсь, о чем знаете вы. Неужели вы не догадываетесь о том, что знаю я?" Отсюда смесь застенчивости и легкой насмешки в этом взгляде: понимание, что такое знание следует скрывать – и что скрыть его невозможно. В этом взгляде нет ни удивления, ни страха, но есть спокойное принятие неизбежного.

Человек — существо, способное сознавать себя, но не управлять собой на глубоких уровнях своего бытия. То ли им играют гены, то ли химия и гормоны, то ли инстинкты или архетипы, но сократовское "познай самого себя" не переходит в сенековское "повелевать собой – величайшая власть". Это беспомощное осознание выражается в улыбке, лукавой и беззащитной одновременно. В ней есть и приятие своей вины, своей слабости – и вместе с тем самолюбование, своего рода волевое утверждение своей подневольности. Человек улыбается, чтобы признать свое бессилие и вместе с тем утвердить свое право на него.

3.

Удивительно, что на протяжении веков фигура змея оставалась не замеченной на самой знаменитой в мире картине. Обнаружил нечто похожее в декабре 2011 г. дизайнер Рон Пичирилло (Ron Piccirillo) из Нью-Йорка, который рассматривал картину под углом 45 градусов. Каких только спрятанных образов не нашел он в очертаниях скал: льва, и обезьяну, и буйвола, и крокодила – целый зоопарк! [9] Сколь-нибудь внятного объяснения своей находке Пичирилло так и не предложил, что придает ей статус курьеза.

Но если мы согласимся, что картина изображает Эдем, то образы животных вполне объяснимы, - как и то, почему они остаются скрытыми, едва очерченными. Первозданный рай был полон животных – они присутствуют даже в сценах грехопадения, как, например, на картине Лукаса Кранаха Старшего "Адам и Ева" (1526). Змей, обвивший древо познания, наблюдает, как Ева передает плод Адаму, – а вокруг целый зверинец: лев, носорог, олень, конь, лань, овца, аист… Но у Леонардо эти животные скрылись, как бы ушли в скалы, окаменели в них, потому что сам Эдем закрылся для человека. Остается только торжествующий Змей, очертания которого очевидны и вездесущи. Фигура змея прочерчивается через всю картину, объединяя портрет и пейзаж.

Еще Д. Мережковский отмечал эту удивительную их перекличку, своеобразное двойничество. "Извилины потоков между скалами напоминали извилины губ ее с вечной улыбкой. И волны волос падали из-под прозрачно-темной дымки по тем же законам божественной механики, как волны воды".[10] Но вопрос: божественная ли это механика?

Внезапно мы понимаем, что за Джокондой-Евой открывается та невозделанная, пустынная земля, какой она стала после грехопадения человека: там нет ни единого дерева, ни единого плода, ничего из тех растений и животных, которые были созданы при сотворении мира и наполняли Эдем. Это каменистая почва, которую отныне человек обречен возделывать в поте лица своего. Это край тоски и труда - суровый, жесткий, безотрадный. Как его прародительница, открывшая человечеству извилистые тропы в падший мир, предстает Ева-Джоконда, со всезнающей улыбкой на устах.

Человек и змеи, человек как змея... Если в знаменитой античной скульптурной группе "Лаокоон и его сыновья" (200 г. до н.э.) пластика мужских тел формируется их смертельной борьбой со змеями, то в образе Джоконды змея плавно обвивает покорное ей женское тело, вплоть до лукавой усмешки нежно ужаленных и жалящих губ. Знаменательно, что одном из прозаических отрывков Леонардо упоминается аллегорическая фигура "Зависти". Она представлена как женщина, чье "сердце делается изгрызенным распухшей змеей".[11] Никаких других признаков зависти образ Джоконды не обнаруживает, но знаменательно, что Леонардо мыслит образ женщины в единстве с образом змеи, грызущей ее сердце.

Кстати, само имя Джоконды, возможно, имеет не только биографическую, но и лингвистическую подоплеку. Картина считается портретом Лизы Герардини, супруги торговца шелком из Флоренции Франческо дель Джокондо, La Gioconda. По созвучию вспоминается название самой крупной змеи - анаконды. Это слово происходит, скорее всего, от латинского anacandaia. Перекличка "оcondа" – "аcandа" могла послужить дополнительной мотивацией для введения змеиных очертаний в облик Джоконды и в ее антураж.

На демонический подтекст этого образа указывали многие исследователи, но в стиле вольных ассоциаций, не связывая его с изобразительным лейтмотивом картины – фигурой змея. "Что приковывало зрителя, это именно демонические чары этой улыбки. Сотни поэтов и писателей писали об этой женщине, которая кажется то обольстительно улыбающейся, то холодно и бездушно смотрящей в пространство, и никто не разгадал ее улыбки, никто не прочел ее мыслей. Все, даже ландшафт, загадочно, как сон, как будто все дрожит в знойной чувственности" (Gruyer).[12]

Еще более резко и даже обличительно отзывается о леонардовой "бесовщине" антиренессансно настроенный философ А. Ф. Лосев, отмечая "бесовскую улыбочку" героини. "Ведь стоит только всмотреться в глаза Джоконды, как можно без труда заметить, что она, собственно говоря, совсем не улыбается. Это не улыбка, но хищная физиономия с холодными глазами и отчетливым знанием беспомощности той жертвы, которой Джоконда хочет овладеть и в которой кроме слабости она рассчитывает ещё на бессилие перед овладевшим ею скверным чувством".[13]

Вернемся к началу, к первому впечатлению. Величавая женщина, стройная осанка, мирная природа вокруг… Если бы грехопадение было представлено как драматическая сцена, полная движения, соблазна, потрясения, то картина достигала бы совершенно другого эффекта, более близкого "Адаму и Еве" А. Дюрера, "Грехопадению" Рафаэля или соответствующей сцене на фреске свода Сикстинской капеллы работы Микеланджело. Но Леонардо обращается не прямо к библейской сцене, а к его спокойному, уже привычному врастанию первородного греха в обыденность человеческого бытия. "Змеиное" вошло в душу и плоть этой женщины и лишилось своего жуткого, тревожного мифологического облика; теперь оно вполне обмирщенное, по-своему грациозное. Оно обвивает женщину петлями неведомо куда ведущей дороги, выступает змеистой улыбкой на ее устах. Это не ветхозаветная Ева в неведомом нам Эдеме; это сокровенное знание, ставшее близким и понятным каждому из нас. И достаточно по-особому растянутых женственных губ, чтобы напомнить о том, кто мы и что таит в себе эта улыбка. Мистерия грехопадения вписалась у Леонардо в светский сюжет, в портрет флорентийки.

Ф. Шиллер так истолковывал природу эстетического воздействия: "Итак, настоящая тайна искусства мастера заключается в том, чтобы формою уничтожить содержание; и тем больше торжество искусства, отодвигающего содержание и господствующего над ним, чем величественнее, притязательнее и соблазнительнее содержание само по себе..." [14] В данном случае тематическое содержание - светское, светлое, почти идиллическое, тогда как внутренняя форма, восходящая к библейским архетипам, - глубоко трагическая. Силу воздействия картины можно объяснить именно тем, что ее внешняя фабула: прелестная, нарядная, улыбающаяся дама на фоне декоративного пейзажа - вступает в противоречие с ее внутренним сюжетом прельщения, греха, всезнающей улыбки и змеиного лукавства.

Примечания

[1] Д. Мережковский. Воскресшие Боги, кн.14 ("Мона Лиза") http://lib.rus.ec/b/173141/read#t14

[2] Абрам Эфрос. Леонардо — художник, в кн. Леонардо да Винчи. Избранные произведения. М.-Л. Академия, 1935 http://vinci.ru/ef_03.html [3]

[3] Культуролог Вячеслав Шевченко предложил оригинальную трактовку Моны Лизы: "Если всмотреться, пытаясь соединить фигуру с фоном, то кажется, будто передняя часть картины превращается в верхнюю (торс), а задняя – в нижнюю (тулово) части существа, в очертаниях коего просматривается подобие лежащего Сфинкса." (В. Шевченко. Прощальная перспектива. М., Канон, 2013, 222.). К сожалению, такое толкование изобразительно никак не мотивируется.

[4] http://www.vparis.net/luvr-parizh/kartina-mona-liza-dzhokonda-muzeya-luvr.html

[5] Приводится по работе З. Фрейда "Леонардо да Винчи: воспоминание детства". http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Freid/leon_vin.php

[6]Д. Мережковский, цит. соч.

[7] Очень точно писал об этом Вячеслав Шевченко: "....она видит вас, и вам трудно избавиться от ощущения, что вас она видит 'насквозь', читая ваши мысли. Это стеснительное чувство стеклянности вызывает понятный протест, от вашего имени уже оформленный наиболее запальчивыми искусствоведами. Мало того, что она вас видит – о всех вещах она знает больше, чем знаете вы." Цит. соч., С. 221.

[8] Скажем, дантисты объясняют таинственную улыбку Моны Лизы тем, что она старается прикрыть отсутствие передних зубов. Терапевты обнаруживают липому и паралич лицевого нерва. Исследование с точки зрения квантовой физики, проведенное в Белграде, находит в этой улыбке "суперпозицию" – смесь веселости и печали. А специалисты из Университета Амстердама полагают, что улыбка Моны Лизы выражает сложную гамму чувств: 83% радости, 9% отвращения, 6% страха и 2% гнева. http://www.neatorama.com/2010/12/28/mona-lisa-all-things-to-some-researchers

[9] http://news.day.az/unusual/302895.html

[10] Д. Мережковский. Воскресшие Боги, кн.14 ("Мона Лиза") http://lib.rus.ec/b/173141/read#t14

[11] О композиции. http://www.leonardodavinchi.ru/kompozicija2/

[12] Приводится по работе З. Фрейда "Леонардо да Винчи: воспоминание детства". http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Psihol/Freid/leon_vin.php

[13] http://ru.wikipedia.org/wiki/%CC%EE%ED%E0_%CB%E8%E7%E0#cite_note-refname9-16

[14] Фридрих Шиллер. Письма об эстетическом воспитании. Собр. соч. в 6-ти т., т. 6. М., 1957, С. 326.

"Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, — это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают. — Тише! — встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. — Погоду передают... В первое время, услышав это тревожное: "Тише!", я вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело? Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей великого города. Тут есть какая-то тайна".

Следует добавить, что этот интерес к погоде далеко не праздный, а мировоззренческий, космический и медицинский. Погода потому наделяется столь таинственной ролью, что позволяет объяснить все другие тайны, все, что иначе потребовало бы суровых вопросов к себе, к городу, к экологии. На погоду легко свалить беды личной и общественной жизни. Если болит голова, то от перемены погоды. Сердце покалывает, ночью не спится, днем не работается — виновата магнитная буря. Если плохое настроение, тревога на душе — это от солнечной активности. Или от полнолуния. Или циклона, антициклона, наступающей грозы, прошедшей грозы, скопления туч, радиоактивного фона, электромагнитного поля и т.д. Часы и дни благоприятные и неблагоприятные…

Нигде нет таких погодовлияемых, метеовнушаемых и климатозависимых людей, как в самой большой стране мира. И в Англии, и в Америке в зачине светских разговоров принято кратко обсуждать погоду, поскольку это общая точка сопркосновения с любым собеседников, вежливый "маленький разговор" (small talk) — без риска кого-то задеть и обидеть (если только не переключиться на глобальные изменения климата). Но там нет такой манеры упорно сваливать на погоду свои недомогания и тонкости самочувствия. Недавнее наблюдение Виктора Шендеровича: "Продавщица у метро - тяжелый винный запах на метр, несчастные глаза на красном лице - жалуется соседке :- Эта магнитная буря меня замучила."

Может быть, это такая прикладная демонология? Своего рода рефлекс непреодоленного язычества? Какие-то духи обитают на Солнце, на магнитных полюсах, в тучах и раскатах грома — и враждебно влияют на нас.

Не отсюда ли и "звездная" зависимость? Во всем мире есть люди, живущие по гороскопу, но именно у большинства россиян такая смесь астрологии и характерологии вошла в бытовую привычку. Даже в общественном транспорте на информационных табло, наряду со сведениями о маршрутах и расписании, дается ежедневный астрологический прогноз. Знаки зодиака всё объясняют, точнее, отменяют необходимость объяснения. Женщина жалуется: "У меня ребенок такой неуправляемый, чуть что — каприз". Собеседница утешает: "Чего же ты хочешь, он у тебя Лев". "А муж такой упрямый – хоть кол на голове теши!" — "Так сама ведь выходила за Козерога"…

Взглянем на это с лингвистической точки зрения. Есть у русского языка грамматическое свойство, которым он превосходит все европейские, —способность к образованию безличных конструкций. Русский язык предпочитает описывать действие, как если бы оно совершалось само по себе, некоей безличной силой, в отсутствие субъекта. "Мне хорошо спится". "Ему совсем не пишется". "Парня убило молнией". В последнем случае есть вариант личного предложения: "Парня убила молния". Как бы вы предпочли сказать? как естественнее звучит по-русски? Гугл дает беспристрастный ответ: первое словосочетание встречается в рунете втрое чаще, чем второе.

Приведу суждение выдающегося лингвиста Анны Вежбицкой из ее работы "Русский язык", где она рассматривает структурно-мировоззренческие особенности русского языка на фоне других европейских. "Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причем эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими. Как и судьба". [1]

Такой фатализм, запечатленный в механизмах русской грамматики, не пошатнулся, а напротив, укрепился в языковой эволюции 20-го века, хотя, казалось бы, вступал в противоречие с официальной идеологией советского человека – "хозяина своей судьбы". Некоторые лингвисты той эпохи, включая академика В. В. Виноградова, даже предполагали, что безличные конструкции отражают "отжившую идеологию" и будут постепенно оттеснены конструкциями агентивными, выражающими волю и сознание новых строителей жизни. Однако наблюдение над языковыми процессами показало, что в советскую эпоху, вопреки ожиданиям, безличные конструкции распространились еще шире. Е.М. Галкина-Федорук отмечала: "Количество безличных предложений в современном русском языке все время возрастает. /.../Наши данные показывают, что многие личные глаголы начинают употребляться по типу безличных". [2] Лингвист А. М. Пешковский, пораженный ростом безличных конструкций в языке советской эпохи, подчеркивал их характерность для общих тенденций русского языкового развития: "Таким образом, безличные предложения, по-видимому, отнюдь не есть остатки чего-то убывающего в языке, а наоборот, нечто все более и более растущее и развивающееся". [3]

Что же именно "росло и развивалось"? Очевидно, сама безличность как категория не только грамматики, но и народного миросозерцания, или, если угодно, социального бессознательного. Провозглашая идеологию активного преобразования жизни, советская эпоха на самом деле культивировала детерминизм и фатализм, при которых субъект оказывался лишь точкой приложения каких-то высших сил истории. Он не принимал решений, но был благодарен Родине и Партии за мудрое руководство. Он был не субъектом, а прямым или косвенным дополнением классовой борьбы и "всемирно-исторических законов развития человечества". На уровне речевой стихии такая бессубъектность каждодневного бытия и выражалась в росте безличных конструкций. По замечанию А. Вежбицкой, "рост безличных конструкций, вытеснение личных предложений безличными является типично русским феноменом..., в других европейских языках - например, в немецком, французском и английском - изменения обычно шли в противоположном направлении... Это дает все основания думать, что неуклонный рост и распространение в русском языке безличных конструкций отвечали особой ориентации русского семантического универсума и, в конечном счете, русской культуры" (там же).

Вернемся к погоде. То, что россияне склонны объяснять свое самочувствие погодой, климатом, метеоусловиями, не есть ли выражение все той же тенденции — перенести источник действия, с себя на внешние обстоятельства? Это не я болею – это меня "болеют" магнитные бури или вспышки на солнце. Избавиться от своей субъектности, перенести ее подальше от себя, найти "иностранных" или "иносредовых" агентов своих действий — это общая установка и грамматики, и семантики. Бесконечные разговоры о всемогуществе погоды, о связи метеорологии с физиологией и психологией, - своего рода смысловая развертка конструкций самого языка. Так что не только грамматика, но и бытовая идеология/мифология диктуется безличными конструкциями…

Вероятно, постоянное обсуждение погоды — повседневная дань неуправляемым стихиям и их роковому воздействию. Отсюда желание, чтобы они продолжали нами управлять, укрепляя нас в сладком чувстве своей простительной безответственности. Ведь в стране, подвластной капризам вождей, самодуров, бессмысленных законов, сущее удовольствие – испытывать на себе пусть вредное, зато невинное воздействие стихий: ветров, туч, излучений, испарений. Они не хотят тебе зла, на них не может быть обиды. Подчиняться все равно придется, но насколько ветер все-таки лучше и милосерднее, чем начальник! Погода напоминает нам, что есть Бог, и безличные конструкции в отношении стихий звучат почти как языческие заклинания.

"Новая газета"

Примечания

1. Анна Вежбицкая. Русский язык (глава 4, "Иррациональность", раздел 4.1, "Иррациональность в синтаксисе"), в кн. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М.: Русские словари, 1996. С. 33-88.

2. Галкина-Федорук, Е.М. 1958. Безличные предложения в современном русском языке. М.: МГУ,1958, С. 151.

3. Пешковский, А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М.: Учпедгиз, 1956, С. 345.

"Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, — это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают. — Тише! — встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. — Погоду передают... В первое время, услышав это тревожное: "Тише!", я вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело? Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей великого города. Тут есть какая-то тайна".

Следует добавить, что этот интерес к погоде далеко не праздный, а мировоззренческий, космический и медицинский. Погода потому наделяется столь таинственной ролью, что позволяет объяснить все другие тайны, все, что иначе потребовало бы суровых вопросов к себе, к городу, к экологии. На погоду легко свалить беды личной и общественной жизни. Если болит голова, то от перемены погоды. Сердце покалывает, ночью не спится, днем не работается — виновата магнитная буря. Если плохое настроение, тревога на душе — это от солнечной активности. Или от полнолуния. Или циклона, антициклона, наступающей грозы, прошедшей грозы, скопления туч, радиоактивного фона, электромагнитного поля и т.д. Часы и дни благоприятные и неблагоприятные…

Нигде нет таких погодовлияемых, метеовнушаемых и климатозависимых людей, как в самой большой стране мира. И в Англии, и в Америке в зачине светских разговоров принято кратко обсуждать погоду, поскольку это общая точка сопркосновения с любым собеседников, вежливый "маленький разговор" (small talk) — без риска кого-то задеть и обидеть (если только не переключиться на глобальные изменения климата). Но там нет такой манеры упорно сваливать на погоду свои недомогания и тонкости самочувствия. Недавнее наблюдение Виктора Шендеровича: "Продавщица у метро - тяжелый винный запах на метр, несчастные глаза на красном лице - жалуется соседке :- Эта магнитная буря меня замучила."

Может быть, это такая прикладная демонология? Своего рода рефлекс непреодоленного язычества? Какие-то духи обитают на Солнце, на магнитных полюсах, в тучах и раскатах грома — и враждебно влияют на нас.

Не отсюда ли и "звездная" зависимость? Во всем мире есть люди, живущие по гороскопу, но именно у большинства россиян такая смесь астрологии и характерологии вошла в бытовую привычку. Даже в общественном транспорте на информационных табло, наряду со сведениями о маршрутах и расписании, дается ежедневный астрологический прогноз. Знаки зодиака всё объясняют, точнее, отменяют необходимость объяснения. Женщина жалуется: "У меня ребенок такой неуправляемый, чуть что — каприз". Собеседница утешает: "Чего же ты хочешь, он у тебя Лев". "А муж такой упрямый – хоть кол на голове теши!" — "Так сама ведь выходила за Козерога"…

Взглянем на это с лингвистической точки зрения. Есть у русского языка грамматическое свойство, которым он превосходит все европейские, —способность к образованию безличных конструкций. Русский язык предпочитает описывать действие, как если бы оно совершалось само по себе, некоей безличной силой, в отсутствие субъекта. "Мне хорошо спится". "Ему совсем не пишется". "Парня убило молнией". В последнем случае есть вариант личного предложения: "Парня убила молния". Как бы вы предпочли сказать? как естественнее звучит по-русски? Гугл дает беспристрастный ответ: первое словосочетание встречается в рунете втрое чаще, чем второе.

Приведу суждение выдающегося лингвиста Анны Вежбицкой из ее работы "Русский язык", где она рассматривает структурно-мировоззренческие особенности русского языка на фоне других европейских. "Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причем эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими. Как и судьба". [1]

Такой фатализм, запечатленный в механизмах русской грамматики, не пошатнулся, а напротив, укрепился в языковой эволюции 20-го века, хотя, казалось бы, вступал в противоречие с официальной идеологией советского человека – "хозяина своей судьбы". Некоторые лингвисты той эпохи, включая академика В. В. Виноградова, даже предполагали, что безличные конструкции отражают "отжившую идеологию" и будут постепенно оттеснены конструкциями агентивными, выражающими волю и сознание новых строителей жизни. Однако наблюдение над языковыми процессами показало, что в советскую эпоху, вопреки ожиданиям, безличные конструкции распространились еще шире. Е.М. Галкина-Федорук отмечала: "Количество безличных предложений в современном русском языке все время возрастает. /.../Наши данные показывают, что многие личные глаголы начинают употребляться по типу безличных". [2] Лингвист А. М. Пешковский, пораженный ростом безличных конструкций в языке советской эпохи, подчеркивал их характерность для общих тенденций русского языкового развития: "Таким образом, безличные предложения, по-видимому, отнюдь не есть остатки чего-то убывающего в языке, а наоборот, нечто все более и более растущее и развивающееся". [3]

Что же именно "росло и развивалось"? Очевидно, сама безличность как категория не только грамматики, но и народного миросозерцания, или, если угодно, социального бессознательного. Провозглашая идеологию активного преобразования жизни, советская эпоха на самом деле культивировала детерминизм и фатализм, при которых субъект оказывался лишь точкой приложения каких-то высших сил истории. Он не принимал решений, но был благодарен Родине и Партии за мудрое руководство. Он был не субъектом, а прямым или косвенным дополнением классовой борьбы и "всемирно-исторических законов развития человечества". На уровне речевой стихии такая бессубъектность каждодневного бытия и выражалась в росте безличных конструкций. По замечанию А. Вежбицкой, "рост безличных конструкций, вытеснение личных предложений безличными является типично русским феноменом..., в других европейских языках - например, в немецком, французском и английском - изменения обычно шли в противоположном направлении... Это дает все основания думать, что неуклонный рост и распространение в русском языке безличных конструкций отвечали особой ориентации русского семантического универсума и, в конечном счете, русской культуры" (там же).

Вернемся к погоде. То, что россияне склонны объяснять свое самочувствие погодой, климатом, метеоусловиями, не есть ли выражение все той же тенденции — перенести источник действия, с себя на внешние обстоятельства? Это не я болею – это меня "болеют" магнитные бури или вспышки на солнце. Избавиться от своей субъектности, перенести ее подальше от себя, найти "иностранных" или "иносредовых" агентов своих действий — это общая установка и грамматики, и семантики. Бесконечные разговоры о всемогуществе погоды, о связи метеорологии с физиологией и психологией, - своего рода смысловая развертка конструкций самого языка. Так что не только грамматика, но и бытовая идеология/мифология диктуется безличными конструкциями…

Вероятно, постоянное обсуждение погоды — повседневная дань неуправляемым стихиям и их роковому воздействию. Отсюда желание, чтобы они продолжали нами управлять, укрепляя нас в сладком чувстве своей простительной безответственности. Ведь в стране, подвластной капризам вождей, самодуров, бессмысленных законов, сущее удовольствие – испытывать на себе пусть вредное, зато невинное воздействие стихий: ветров, туч, излучений, испарений. Они не хотят тебе зла, на них не может быть обиды. Подчиняться все равно придется, но насколько ветер все-таки лучше и милосерднее, чем начальник! Погода напоминает нам, что есть Бог, и безличные конструкции в отношении стихий звучат почти как языческие заклинания.

"Новая газета"

Примечания

1. Анна Вежбицкая. Русский язык (глава 4, "Иррациональность", раздел 4.1, "Иррациональность в синтаксисе"), в кн. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М.: Русские словари, 1996. С. 33-88.

2. Галкина-Федорук, Е.М. 1958. Безличные предложения в современном русском языке. М.: МГУ,1958, С. 151.

3. Пешковский, А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М.: Учпедгиз, 1956, С. 345.

"Единственная особенность москвичей, которая до сих пор осталась мной не разгаданной, — это их постоянный, таинственный интерес к погоде. Бывало, сидишь у знакомых за чаем, слушаешь уютные московские разговоры, тикают стенные часы, лопочет репродуктор, но его никто не слушает, хотя почему-то и не выключают. — Тише! — встряхивается вдруг кто-нибудь и подымает голову к репродуктору. — Погоду передают... В первое время, услышав это тревожное: "Тише!", я вздрагивал, думая, что начинается война или еще что-нибудь не менее катастрофическое. Потом я думал, что все ждут какой-то особенной, неслыханной по своей приятности погоды. Потом я заметил, что неслыханной по своей приятности погоды как будто бы тоже не ждут. Так в чем же дело? Можно подумать, что миллионы москвичей с утра уходят на охоту или на полевые работы. Ведь у каждого на работе крыша над головой. Нельзя же сказать, что такой испепеляющий, изнурительный в своем постоянстве интерес к погоде объясняется тем, что человеку надо пробежать до троллейбуса или до метро? Согласитесь, это было бы довольно странно и даже недостойно жителей великого города. Тут есть какая-то тайна".

Следует добавить, что этот интерес к погоде далеко не праздный, а мировоззренческий, космический и медицинский. Погода потому наделяется столь таинственной ролью, что позволяет объяснить все другие тайны, все, что иначе потребовало бы суровых вопросов к себе, к городу, к экологии. На погоду легко свалить беды личной и общественной жизни. Если болит голова, то от перемены погоды. Сердце покалывает, ночью не спится, днем не работается — виновата магнитная буря. Если плохое настроение, тревога на душе — это от солнечной активности. Или от полнолуния. Или циклона, антициклона, наступающей грозы, прошедшей грозы, скопления туч, радиоактивного фона, электромагнитного поля и т.д. Часы и дни благоприятные и неблагоприятные…

Нигде нет таких погодовлияемых, метеовнушаемых и климатозависимых людей, как в самой большой стране мира. И в Англии, и в Америке в зачине светских разговоров принято кратко обсуждать погоду, поскольку это общая точка сопркосновения с любым собеседников, вежливый "маленький разговор" (small talk) — без риска кого-то задеть и обидеть (если только не переключиться на глобальные изменения климата). Но там нет такой манеры упорно сваливать на погоду свои недомогания и тонкости самочувствия. Недавнее наблюдение Виктора Шендеровича: "Продавщица у метро - тяжелый винный запах на метр, несчастные глаза на красном лице - жалуется соседке :- Эта магнитная буря меня замучила."

Может быть, это такая прикладная демонология? Своего рода рефлекс непреодоленного язычества? Какие-то духи обитают на Солнце, на магнитных полюсах, в тучах и раскатах грома — и враждебно влияют на нас.

Не отсюда ли и "звездная" зависимость? Во всем мире есть люди, живущие по гороскопу, но именно у большинства россиян такая смесь астрологии и характерологии вошла в бытовую привычку. Даже в общественном транспорте на информационных табло, наряду со сведениями о маршрутах и расписании, дается ежедневный астрологический прогноз. Знаки зодиака всё объясняют, точнее, отменяют необходимость объяснения. Женщина жалуется: "У меня ребенок такой неуправляемый, чуть что — каприз". Собеседница утешает: "Чего же ты хочешь, он у тебя Лев". "А муж такой упрямый – хоть кол на голове теши!" — "Так сама ведь выходила за Козерога"…

Взглянем на это с лингвистической точки зрения. Есть у русского языка грамматическое свойство, которым он превосходит все европейские, —способность к образованию безличных конструкций. Русский язык предпочитает описывать действие, как если бы оно совершалось само по себе, некоей безличной силой, в отсутствие субъекта. "Мне хорошо спится". "Ему совсем не пишется". "Парня убило молнией". В последнем случае есть вариант личного предложения: "Парня убила молния". Как бы вы предпочли сказать? как естественнее звучит по-русски? Гугл дает беспристрастный ответ: первое словосочетание встречается в рунете втрое чаще, чем второе.

Приведу суждение выдающегося лингвиста Анны Вежбицкой из ее работы "Русский язык", где она рассматривает структурно-мировоззренческие особенности русского языка на фоне других европейских. "Богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке показывают, что язык отражает и всячески поощряет преобладающую в русской культурной традиции тенденцию рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению, причем эти события, которые человек не в состоянии до конца постичь и которыми он не в состоянии полностью управлять, чаще бывают для него плохими, чем хорошими. Как и судьба". [1]

Такой фатализм, запечатленный в механизмах русской грамматики, не пошатнулся, а напротив, укрепился в языковой эволюции 20-го века, хотя, казалось бы, вступал в противоречие с официальной идеологией советского человека – "хозяина своей судьбы". Некоторые лингвисты той эпохи, включая академика В. В. Виноградова, даже предполагали, что безличные конструкции отражают "отжившую идеологию" и будут постепенно оттеснены конструкциями агентивными, выражающими волю и сознание новых строителей жизни. Однако наблюдение над языковыми процессами показало, что в советскую эпоху, вопреки ожиданиям, безличные конструкции распространились еще шире. Е.М. Галкина-Федорук отмечала: "Количество безличных предложений в современном русском языке все время возрастает. /.../Наши данные показывают, что многие личные глаголы начинают употребляться по типу безличных". [2] Лингвист А. М. Пешковский, пораженный ростом безличных конструкций в языке советской эпохи, подчеркивал их характерность для общих тенденций русского языкового развития: "Таким образом, безличные предложения, по-видимому, отнюдь не есть остатки чего-то убывающего в языке, а наоборот, нечто все более и более растущее и развивающееся". [3]

Что же именно "росло и развивалось"? Очевидно, сама безличность как категория не только грамматики, но и народного миросозерцания, или, если угодно, социального бессознательного. Провозглашая идеологию активного преобразования жизни, советская эпоха на самом деле культивировала детерминизм и фатализм, при которых субъект оказывался лишь точкой приложения каких-то высших сил истории. Он не принимал решений, но был благодарен Родине и Партии за мудрое руководство. Он был не субъектом, а прямым или косвенным дополнением классовой борьбы и "всемирно-исторических законов развития человечества". На уровне речевой стихии такая бессубъектность каждодневного бытия и выражалась в росте безличных конструкций. По замечанию А. Вежбицкой, "рост безличных конструкций, вытеснение личных предложений безличными является типично русским феноменом..., в других европейских языках - например, в немецком, французском и английском - изменения обычно шли в противоположном направлении... Это дает все основания думать, что неуклонный рост и распространение в русском языке безличных конструкций отвечали особой ориентации русского семантического универсума и, в конечном счете, русской культуры" (там же).

Вернемся к погоде. То, что россияне склонны объяснять свое самочувствие погодой, климатом, метеоусловиями, не есть ли выражение все той же тенденции — перенести источник действия, с себя на внешние обстоятельства? Это не я болею – это меня "болеют" магнитные бури или вспышки на солнце. Избавиться от своей субъектности, перенести ее подальше от себя, найти "иностранных" или "иносредовых" агентов своих действий — это общая установка и грамматики, и семантики. Бесконечные разговоры о всемогуществе погоды, о связи метеорологии с физиологией и психологией, - своего рода смысловая развертка конструкций самого языка. Так что не только грамматика, но и бытовая идеология/мифология диктуется безличными конструкциями…

Вероятно, постоянное обсуждение погоды — повседневная дань неуправляемым стихиям и их роковому воздействию. Отсюда желание, чтобы они продолжали нами управлять, укрепляя нас в сладком чувстве своей простительной безответственности. Ведь в стране, подвластной капризам вождей, самодуров, бессмысленных законов, сущее удовольствие – испытывать на себе пусть вредное, зато невинное воздействие стихий: ветров, туч, излучений, испарений. Они не хотят тебе зла, на них не может быть обиды. Подчиняться все равно придется, но насколько ветер все-таки лучше и милосерднее, чем начальник! Погода напоминает нам, что есть Бог, и безличные конструкции в отношении стихий звучат почти как языческие заклинания.

"Новая газета"

Примечания

1. Анна Вежбицкая. Русский язык (глава 4, "Иррациональность", раздел 4.1, "Иррациональность в синтаксисе"), в кн. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. - М.: Русские словари, 1996. С. 33-88.

2. Галкина-Федорук, Е.М. 1958. Безличные предложения в современном русском языке. М.: МГУ,1958, С. 151.

3. Пешковский, А.М. Русский синтаксис в научном освещении. М.: Учпедгиз, 1956, С. 345.

Кажется, между ними было мало общего. Очень земной и земнолюбивый Алеша, - и православная прихожанка и католическая монахиня в миру, большинству известная как переводчица Г. Честертона и К. С. Льюиса. Я не знаю, были ли они знакомы между собой, - хотя при широте дружеских кругов, расходящихся от каждого, была бы неудивительна такая интерференция. Тем более, что они никогда не прятали своих друзей, а делились ими и радовались умножению этих уже независимо от них растущих дружб. Вообще настоящий дар - а может быть, уже и гений дружбы – это дар не только приобретать, но и дарить друзей. Бывает дружба глубокая, но затаенная, ревнивая, скупая, косо поглядывающая на соперников, закрывающая вход всем посторонним. И бывает дружба щедрая, безоглядная, которая радуется независимому сближению друзей. И Алеша, и Наталья Леонидовна были из этой породы дарителей, которым и я обязан несколькими друзьями. Общей между ними была и любовь к собеседованию, неустанность общения, причем не досужего, а как самостоятельной творческой работы, которую они в какой-то мере даже предпочитали уединению (за столом, с рукописью). Сколько часов и дней они отдавали именно таким умозрениям с друзьями, неторопливым беседам, что не могло не опустошать их будущих собраний сочинений и переводов! Но зато наполняло жизнь окружающих.

Эти столь непохожие люди были схожи тем, что делились жизнью как процессом, который застигает их врасплох и полон нечаянностей и удивлений. Они умели чувствовать странность жизни, они относились к ней с художественным вниманием, которое не пропускает красочных деталей и не чурается их заострять гиперболой. Оба были прекрасными рассказчиками, их можно было заслушаться, но их обаяние состояло не в занимательности сюжетов. По жанру своих бесед они были не новеллисты, а скорей эссеисты, наблюдатели причудливо плетущейся жизненной ткани во всем многообразии ее \to узоров. Сама жизнь для них была творением, непрерывно происходящим здесь и сейчас, и чудо они переживали с детской непосредственностью. Взрослые это утрачивают, переходят на автоматический режим "уже виденного". А у Натальи Леонидовны и Алеши было то, что, в противоположность французскому выражению "deja vu", хочется обозначить английским (на языке, который они больше всего любили и с которым работали): "not yet", "еще не". Ничего еще не закончено, ничего еще не известно, и давайте-ка мы вместе сейчас поразмыслим, что за странные вещи происходят на свете.

Оба были необычайно чувствительны к такой эстетической категории, которая обычно выпадает из ранга "больших": к причудливому, затейливому, слегка эксцентричному. Это было чувство "юмора", не в потешно-смеховом, развлекательном, первоапрельском, а в изначальном английском смысле "humor", от латинского названия жизненных соков, играющих в человеке. "Юмор" – это противоположность сухой рассудочности, это влажная, мерцающая сторона натуры, готовность находить задорные мелочи и несуразности в расчерченных схемах бытия, отвлекаться на причуды, которые вдруг оказываются главнее "главного". У Натальи Леонидовны это юмористическое воодушевление было больше о внутренней стороне людей, о характерах, психологии, морали, о нравах всяких сообществ, в том числе прицерковных. У Алеши это было о вещах, о чуде всякой предметности, которой он зачаровывался с эстетизмом ребенка, завороженного новизной каких-нибудь банок, коробок, веревок, не говоря уж о фотокамерах и других технических устройствах.

Алеша был человек верующий, хотя и нельзя сказать, что церковный. Наталья Леонидовна была церковной и даже сверхцерковной, но это означало только то, что она постоянно воинствовала со всякой церковью, в том числе и с той, которой принадлежала, - кротко, но ехидно воинствовала с омертвением веры, превращаемой в приходской уют, в обрядовую привычку, в догматический сон. Едва ли не главной темой Натальи Леонидовны было фарисейство, вырастающее уже на почве самого христианства. Суть христианства для нее - в непрекращающейся борьбе с постным "праведничеством", с опошлением жизни и веры, с этой "антизакваской", которая подавляет всякое брожение духа. В послесоветской современности она видела много признаков того, что христианство падает жертвой того самого фарисейства, над которым, казалось бы, раз и навсегда одержало победу. Ее беспокоил "сталинизм" – не как политический феномен, изуверство которого слишком очевидно, чтобы его разоблачать, а как незаметная повседневность духовного насилия, не только в церкви, но и в семье. Не даром она повторяла, что "в каждой маме есть Сталин".

И Алеша был на редкость чувствителен к той же мертвечине, которую воспринимал скорее не как безверие, а как бездарность. Он ее не осуждал и даже не обсуждал, он ее просто не касался, мягко, но четко избегая всяких морально-религиозных и душеспасительных разговоров. Даже "с запасом": издали завидев приближение такой темы, сворачивал в сторону. Раз приняв крещение, Алеша нес его в себе, как дар, не особенно заботясь о его церковно-обрядовой подпитке. Но его основной темой тоже была чудотворность мироздания, являемая в зверях и приборах, в безумных открытиях и изобретениях современных наук, в талантах и удачах его друзей. Он любил разговоры о талантах и о творческих удачах, о serendipities, нечаянных находках и угадках, обо всем, в чем искрится даровитая несообразность жизни, ее невместимость в законы...

Вечная память Наталье и Алексею!

Н. Л. Трауберг. Такой я увидел и сфотографировал ее в ее квартире на Пречистенке в середине 2000-х.

А.М. Парщиков

В издательстве "Рипол Классик" в апреле выходит книга моих лекций "Будущее гуманитарных наук". Ниже фрагмент шестой лекции — о судьбе человека в технический век.

В издательстве "Рипол Классик" в апреле выходит книга моих лекций "Будущее гуманитарных наук". Ниже фрагмент шестой лекции — о судьбе человека в технический век.

В издательстве "Рипол Классик" в апреле выходит книга моих лекций "Будущее гуманитарных наук". Ниже фрагмент шестой лекции — о судьбе человека в технический век.