Вспоминается написанное А. Ахматовой 100 лет назад:

Всё расхищено, предано, продано,

Черной смерти мелькало крыло,

Все голодной тоскою изглодано,

Отчего же нам стало светло? (...)

К развалившимся грязным домам...

Никому, никому неизвестное,

Но от века желанное нам.

Ниже — разговор о поэзии с поэтом, литературным критиком Борисом Кутенковым. Это сокращенная версия, а полная только что вышла в журнале "Форма слов".

Борис Кутенков:

В издательстве "Новое Литературное Обозрение" к 70-летию Михаила Эпштейна в ближайшее время выходит "Homo Scriptor" – сборник статей и материалов под редакцией Марка Липовецкого, задача которого – "разносторонне осмыслить оригинальный метод Эпштейна, его новаторскую терминологию, изыскания в отдельных дисциплинах и общий вклад в современную гуманитарную мысль". Новаторство его терминологии, те самые изыскания и вклад, кажется, давно уже никем не подвергаются сомнению, но среди многогранной деятельности Михаила Эпштейна остаётся малозамеченным его вклад в современный поэтический процесс – подробное обоснование "сложной" поэзии (или казавшейся тогда таковой) и введение её в общекультурный контекст ещё в середине 80-х. А вместе с этим обоснованием – изобретение термина "метареализм", которое и по сей день вызывает дискуссии, но закрепилось в литературоведческом словаре. Мы поговорили с Михаилом Наумовичем о том, как эволюционировали его взгляды с того, памятного многим времени рубежа культурных эпох, о лирическом "оно" и противостоянии "я-центризму" и ближайших планах.

Б. К.: Михаил Наумович, начну с общего вопроса. Как бы Вы определили, что такое поэзия и для чего она нужна людям?

М. Э.: Для меня поэтическое гораздо шире, чем стиховая форма литературы. Поэтическое так относится к стихам, как религиозное – к обряду. Обряд имеет смысл только как выражение веры, если ты чувствуешь бытие Того, к кому обращаешься. Но для веры есть место и вне обряда – в отношении к миру, к людям, в построении всего жизненного пространства. Если вера сводится к обряду, она вырождается в суеверие или обрядобесие. Точно так же и поэтическое, если сводится к стихам, к ритмическому чередованию и рифменному созвучию слогов, вырождается в обряд версификации. Стихомания так же опасна для поэтического, как обрядовый формализм – для веры. В некоторых стихах прямо видишь, как автор истово предается обряду стихосложения, каждой рифмой бьется лбом о пол в усердии, в экзальтации, и это скорее настораживает, как своего рода болезнь духа, падучая. Стихи – выражение поэтического, но поэтическое проявляется во всей человеческой жизни, в природе, в культуре, в вещах, даже в технике.

Что же такое поэтическое? Можно усмотреть его источник в древнем анимизме, в мифологическом восприятии, привычке одухотворять все сущее и видеть в каждом природном явлении какую-то силу, волю, лично к тебе обращенную. Как известно, анимизм постепенно отступал в прошлое и вытеснялся, с одной стороны, религиозным монотеизмом, верой в единого Бога, с другой – наукой, изучением материальной природы явлений. А то, что осталось от этой древней веры во всеобщую одушевленность мироздания, сжалось в область поэтического, т.е. очень особого, условного, практически бесполезного, "реликтового" восприятия. Этот взгляд на поэтическое как архаику, мифологию столь же редукционистский, как и стремление свести поэзию к обряду версификации.

Вспомним пастернаковское "Определение поэзии":

Это – круто налившийся свист,

Это – щелканье сдавленных льдинок.

Это – ночь, леденящая лист,

Это – двух соловьев поединок.

Что общего во всех этих явлениях? Они являют собой предельное напряжение физических сил или выход за предел вещей: круто налившийся свист, щелканье сдавленных льдинок... Это спресованность бытия, такое его сжатие, что разные его составляющие вдавливаются друг в друга. Поэтическое – это соприсущность всех явлений мироздания, их взаимоподобие, перевоплощение из образа в образ. Поэтизм – это своего рода пантеизм, только не как философия, но как мирочувствие, сопряжение всего со всем. Это акт образного сжатия вселенной, равносильный ее первоначальному физическому взрыву и расширению.

Если так понять поэзию, то не нужно искать ее только в стихах и противопоставлять технике, индустрии. Наоборот, поэзия, выходящая далеко за пределы словесной ворожбы, – это горизонт всех прошлых и будущих достижений цивилизации. Разве не поэтичен голос, доносящийся через огромные расстояния? Разве не поэтична наука, сближающая нас посредством телескопов и микроскопов с самыми большими и самыми малыми единицами мироздания, с галактиками и звездами, с молекулами и частицами? Конечно, поэтическое восприятие науки и техники не слишком свойственно самим ученым и инженерам, которые заняты практическими вещами в интересах познания и прогресса. Но в том-то и суть поэзии, что она объединяет все распавшиеся части бытия и представляет собой максимум любого действия, любого знания в той степени, в какой в них через малое представлен образ целого. Такую поэзию за пределами стихов я называю сверхпоэзией, откуда и заглавие моей книги "Поэзия и сверхпоэзия".

Б. К.: Расскажите, пожалуйста, подробнее о связи поэзии с наукой и техникой.

М. Э.: В физике известно такое явление, как квантовая запутанность (entanglement). Элементарные объекты, например, фотоны, кванты света, могут быть разнесены в пространстве за пределы любых известных взаимодействий, но при этом их характеристики взаимозависимы, так что измерение параметра одной частицы приводит к мгновенному (выше скорости света) изменению состояния другой, даже если они находятся на разных краях расширяющейся вселенной. А. Эйнштейн настаивал на строгой причинности и локальности физических явлений и в 1947 году в письме Максу Борну назвал подобную связь между запутанными частицами "жутким, как привидение, дальнодействием" (spooky action at a distance). Вот поэзия и есть такое "жуткое дальнодействие", или "сопряжение далековатых идей", по мысли Юрия Тынянова, которую он, вероятно, чтобы подчеркнуть ее значимость, приписал М.В. Ломоносову.

Возвращаясь к пастернаковскому определению поэзии:

Это - сладкий заглохший горох,

Это - слезы вселенной в лопатках,

Это - с пультов и с флейт - Figaro

Низвергается градом на грядку.

Где сладкий заглохший горох – и где слезы вселенной в лопатках? Но поэзия связывает, "запутывает" эти далекие явления, которые в свою очередь состоят из еще более тонких, но столь же разнородных элементов. Вдумайтесь: слезы – вселенной – в лопатках. Очевидно, слезы – это горошины, а лопатки – это половинки стручков. Но как дерзко, с безумной смелостью все это нанизано на одну метафорическую нить! Ночь что-то ищет на дне купален, а звезду можно нести на трепещущих мокрых ладонях, – вот это и есть поэзия, как она определяется Пастернаком на языке самой поэзии. И современная физика подтверждает, в том числе экспериментально, этот принцип нелокальности. Квантовые системы взаимодействуют, обмениваются свойствами – не в пространстве и времени, а по каким-то неизвестным, "магическим" каналам. Отсюда и феномен квантовой телепортации, когда квантовое состояние некоторого физического объекта передается на "спутанный" или "зацепленный" (entangled) объект, находящийся в совсем другом месте.

Поэзия – это и есть телепортация образов в масштабе вселенной. Поэтическое – это запутанность в квантовом смысле, но только не микромира, а макромира, открытого человескому ощущению, видению, осязанию. Между любыми явлениями, как бы далеко они ни находились друг от друга, можно установить взаимозависимость посредством символов, метафор, метабол. Ритмическая речь и рифменное созвучие – это лишь словесное выражение такой взаимосвязи, зацепленности всех явлений.

Б. К.: Что лично для Вас значит поэзия, насколько она для Вас важна как духовный опыт?

М. Э.: Поэзия – это, наверно, самый глубинный уровень моего "я", глубже философии, а может быть, даже и религии. Точнее, мне трудно отделить поэзию от философии, религии и даже науки. В отрочестве я писал стихи – очень плохие, подражательные, умозрительные, лишенные творческого огня, потом этот возрастной зуд прекратился. Иногда мне говорят, что мои работы по филологии или культурологии воспринимаются как некая форма поэзии, поскольку там есть лирика, ритм, все строится на созвучиях и перекличках. Помню, когда в середине 1980-х я приехал в Пущино на методологическую игру Г. П. Щедровицкого и через два дня, решив сбежать, высказал ему свое ироническое отношение к "научности" этой методологии в исполнении его учеников, он мне сказал: "Да вы поэт!" "Поэтичность" может рассматриваться как недостаток ученого, и раньше я воспринимал такие оценки как упрек, огорчался, теперь же, когда все "объективное" проходит и остается голая суть, – для меня "поэтичность" звучит как комплимент.

Для меня многое значит поэзия как категория состояния. Это не определенное действие или занятие: "я пишу стихи" или "я читаю, слушаю, воспринимаю стихи", а именно состояние, вроде тех, что выражаются безличными глаголами или предикативными наречиями. "Морозит", "смеркается", "дождливо"... "стихово". Это когда бывает поэтично на душе. В этом состоянии (оно описано в "Поэзии и сверхпоэзии") сливаются строки разных поэтов, а среди них невзначай рождаются и теряются свои собственные слова, – в общем, такой поэтический гул, как будто это состояние самой природы или эманация миротворящего Логоса.

Б. К.: Как складывались Ваши отношения с поэзией в разные периоды жизни?

М. Э.: Как читатель, я начинал с Лермонтова, и до старших классов школы он оставался моим любимейшим поэтом. В 11 лет я за один день онегинской строфой написал романтическую поэму "Черкесы", подражая, конечно, Пушкину и Лермонтову, чья биография (Н. Л. Бродского) была единственной литературоведческой книгой (полуразорванной) в нашем доме до моего поступления на филфак МГУ. Лермонтов – великий поэт отроческого состояния души, пронзительного одиночества, отчуждения от мира. В 15-16 лет я стал зачитываться А. Фетом, и его зеленый томик (малая серия "Библиотеки поэта") лежал у меня под подушкой. Это были юношеские мечты о любви, шепоте, прикосновении, робком дыхании, слиянии душ.

Тогда же я открыл для себя Вознесенского и Евтушенко и на протяжении 1960-х и начала 1970-х был прилежным читателем их новых сборников. Вознесенский мне близок по интонации, и часто его стихи сами всплывают во мне, нашептывают себя – такие, как "Осень в Сигулде", или "Чего тебе надо еще от меня…", или "Плач по двум нерожденым поэмам". Мне всегда был близок Кушнер, его стихи нередко звучат во мне, я считаю его крупнейшим современным лириком. Как ни странно, Маяковский тоже звучит, особенно "Во весь голос" и прощальные наброски, но более остраненно, с иронией и подтрункой.

Огромным потрясением стал Мандельштам, когда я открыл его для себя уже в середине 1970–х. Тонкий синенький томик "Библиотеки поэта" я таскал с собой, как верующий – Библию. Там я нашел строки-скрижали, вокруг которых можно возвести целый Талмуд толкований, – и второпях накатал несколько статей об О. М., которые могли бы составить книгу. Это были восторги чистых угадок, поскольку никакой литературы о нем я тогда не читал, да ее практически и не было, кроме всего, собранного в 4-томном нью-йоркском издании. Если я когда-нибудь опубликую эти статьи, то с подзаголовком "Гипотезы дилетанта".

Тогда же мне стал открываться Пастернак, который по индексу внутренней цитируемости стоит у меня на одном из первых мест (особенно стихи из "Доктора Живаго"). У меня есть понятие: "когтистые строки", т.е. такие, которые, помимо сознания и намерения, впиваются в тебя и постоянно повторяются, бормочутся – навязчивые, неотвязные. Мандельштам и Пастернак – среди самих неотвязных. А также Маяковский и Вознесенский.

Б. К.: Михаил Наумович, в конце 1980-х Вы стояли у истоков обоснования "сложной" поэзии – метареализма (Ваше определение), защищая её от консервативных критиков, жалующихся, по Вашим словам, на "сложность" и "непонятность". Эти исследования, судя по всему, не потеряли для Вас актуальности, поскольку вошли в две Ваших последних книги – "Поэзия и сверхпоэзия" (2017) и "Постмодернизм в России" (2019). Расскажите, пожалуйста, о резонансе, который вызвали тогда Ваши статьи. Было ли у Вас больше союзников – или желающих опровергнуть Вашу точку зрения? Были ли опровержения хоть сколько-нибудь убедительными? Какой жизнью впоследствии зажили Ваши теории?

М. Э.: Наибольший резонанс вызвала статья "Поколение, нашедшее себя. О молодой поэзии начала 80-х годов" ("Вопросы литературы", 5, 1986). Самим названием она отсылала к понятию "потерянного поколения", и там впервые были опубликованы многие стихи поэтов новой волны, в том числе А. Парщикова, Д. Пригова, О. Седаковой, А. Еременко, Л. Рубинштейна, что само по себе представляло неслыханную новацию в обществе, где даже поэзия жила под гнетом цензуры. Майский номер "Вопросов литературы" подоспел как нельзя более кстати. Тогда же, под впечатлением чернобыльской катастрофы конца апреля, стала активно вводиться политика гласности, горизонт распахивался сразу во все стороны. В мае 1986 вышло постановление ЦК о возможности создавать клубы и любительские объединения по интересам. И тогда же, как первая ласточка московской весны, возник клуб "Поэзия".

Б. К.: В те же годы Вы одним из первых ввели в культурный контекст поэзию Александра Ерёменко, Ольги Седаковой, Ивана Жданова и других, считающихся сейчас классиками. Следили ли Вы в дальнейшем за тем, что делают упомянутые поэты? Подтверждались ли в дальнейшем Ваши теории тех лет и Ваши определения ("лирический музей" по отношению к "Московскому времени", "метабола" по отношению к метареалистам и другие) в ходе их литературного развития? Если да, то каким образом? Кто в дальнейшем, может быть, не оправдал Ваших ожиданий – и почему?

М. Э.: Нельзя сказать, что я специально за кем-то следил, ждал подтверждения теорий. То, что состоялось к концу той эпохи, уже состоялось. Мне представляется, что 1980-е были высшим взлетом этого поэтического поколения. Жданов и Еременко уже в следующем десятилетии почти замолчали. Другие продолжали писать стихи, но стали заметно сдвигаться в другие области: в эссеистику, филологию, художественную прозу, мемуаристику, травелоги, как Алексей Парщиков, Ольга Седакова, Татьяна Щербина, Юрий Арабов, Владимир Аристов, Илья Кутик. Жданов и Парщиков обратились к фотографии. В целом, метареализм как направление остался верен себе и расширил свою жанровую и дисциплинарную палитру.

Б. К.: В дальнейшем Вы решили отказаться от исследований поэзии – или возвращаетесь к ней?

М. Э.: Возвращаюсь, но скорее к внестиховому ее бытию. Мой интерес ушел в область философии, культурологии, религии, языка – и сверхпоэзии, т.е. поэтическому в природе, вещах, философии, технике, языке и т.д. Этому посвящена вторая часть книги "Поэзия и сверхпоэзия".

Б. К.: Михаил Наумович, Вам принадлежит провокативный термин "лирическое оно", как бы противопоставленный "лирическому "я" – плоско понимаемой субъектности в поэзии. Требование этой субъектности, по моим наблюдениям, исходит от читателей, которые считают в поэзии обязательной идентификацию наглядной реальности – и реальности поэтической Вселенной; идентификацию творца – и отражённого в стихотворении лирического героя. Вам самому часто приходилось слышать высказывания вроде "я в этих стихах не вижу Вас", "в них не отразился Ваш опыт" (примерно как Твардовский говорил о Мандельштаме и Бродском)? Если да, каков был контекст этих высказываний – и как Вы на них возражали (если вообще возражали вообще)? Откуда исходят эти высказывания – от опыта соцреализма, от недостатков школьной программы, откуда-то ещё?

М. Э.: Это идет от привычного "я-центризма", от господства лирического героя в классической поэзии 19 в., на которой мы все воспитаны и инерцию которой трудно преодолеть. Но у Хлебникова, Мандельштама, поэтов-обэриутов, а далее у многих метареалистов и концептуалистов лирическое "я" растворяется в чем-то или ком-то ином. А. Блок обозначил этот перелом как "кризис гуманизма", как прорастание "чрезвычайной жестокости" и "первобытной нежности", животных и растительных форм в человеке , что выразилось в "Двенадцати", где место лирического субъекта занято голосами природных и социальных стихий. Сам Блок назвал творчество А. Белого "песнью системы". О том же – О. Мандельштам: "В нём (поэте. – М.Э.) поют идеи, научные системы, государственные теории..." . Эта тяга к внеличному достигла зрелости в модерне и постмодерне, обнаруживая на месте прежнего индивида множественность самодействующих форм бытия. Поэзия Структуры, или Оно, приходит на смену поэзии Я.

Этот воздух пусть будет свидетелем –

Дальнобойное сердце его –

И в землянках всеядный и деятельный –

Океан без окна, вещество... <...>

Сквозь эфир десятичноозначенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозраченный.

Светлой болью и молью нулей...

О. Мандельштам, "Стихи о неизвестном солдате"

Лирика Р.-М. Рильке, П. Валери, Т. Элиота, О. Мандельштама – опыт освоения отчуждённых, заличностных, "десятичноозначенных" структур, уже не самовыражение, а скорее "его-выражение". "...Всеядный и деятельный – океан без окна..." Движение лирики за пределы лирического "я" обнаруживает глубину другого, более фундаментального опыта. У метареалистов это идеи и универсалии высшего порядка, архетипы, кенотипы, глубинные сущности, константы природы и цивилизации. У концептуалистов – это механизмы массового сознания и повседневной речи, которые действуют автоматически, как бы минуя волю и сознание человека, говорят "сквозь" него, а иногда пародийно репрезентируют трансцендентный субъект истории ("Вот всех я по местам расставил / Вот этих справа я поставил /Вот этих слева я поставил / Всех прочих на потом оставил" – "Куликово поле" Д. Пригова).

Б. К.: И всё-таки – Ваше движение в сторону от поэзии означает ли, что не стоит ждать Ваших новых проектов, исследований, связанных с ней?

М. Э.: Думаю, после книг "Поэзия и сверхпоэзия" и "Стихи и стихии. Природа в русской поэзии 18-20 вв.", а также нескольких глав в книгах "Ирония идеала. Парадоксы русской литературы" и "Постмодернизм в России", я в основном сказал о поэзии все, что мог, хотя, конечно, никогда нельзя говорить "никогда".

"Детские вопросы" теперь можно загрузить на Литрес.

А в мартовском номере "Знамени" появилась замечательная рецензия Olga Balla, которую с благодарностью привожу ниже.

НАБЛЮДАТЕЛЬ

скоропись ольги балла

Михаил Эпштейн. Детские вопросы: диалоги. — М.: ArsisBooks, 2020.

Вполне возможно, то, что в ряд книг, общий смысл которых — восприятие человеком себя в истории, автобиографическая рефлексия в большом контексте, мы поставили сборник ответов философа на детские вопросы, покажется читателю не слишком логичным — шагом в сторону от намеченной было линии. Ну и зря: это — шаг не в сторону, а вглубь, а логика здесь такова, что вопросы, на которые в данном случае ищет ответы философ, филолог, эссеист Михаил Эпштейн, ведут человека как раз к самым основам размещения себя в историческом времени и в любом времени и пространстве вообще. Просто, вырастая, люди обычно не то чтобы находят на такие вопросы надежные ответы, но, во всяком случае, набираются умения от них защищаться. И тут как раз пригождается детское изумление миру, пробивающее бреши в нашей иллюзорной защите.

И Эпштейн, разумеется, отвечает не только маленьким зрителям телепередачи "Детские и недетские вопросы", но главным образом, конечно, самому себе.

Передача с таким названием уже четырнадцать лет выходит в Израиле, а создал ее и ведет все это время фотохудожник и тележурналист Дмитрий Брикман. В свою тель-авивскую студию он приглашает разных серьезных взрослых — "в основном, — как говорит Эпштейн, — творческих профессий", — и ставит их перед лицом как бы наивных вопросов, которые ему присылают дети, в основном — младшего и среднего возраста. Для Эпштейна у него их накопилось семь сотен.

Философ честно признается, что ответил не на все, отобрал — и разделил по темам, на каждую из которых приходится одна из частей книги — примерно половину. (А кроме того, он по собственному выбору включил сюда и "несколько вопросов из известной книги рижского писателя и кинодраматурга Михаила Дымова “Дети пишут Богу”", вышедшей в Риге в 1997 году, предложив собственные ответы и на них.) По какому принципу отбирал — осталось тайной, но вряд ли мы сильно ошибемся, если предположим, что не на все вопросы такого рода в принципе можно ответить. Проблемы, занимающие юных собеседников Эпштейна — "моральные, психологические, метафизические, связанные с формированием личности и целостного мировоззрения". (Кстати, читая один только перечень вопросов, невозможно не задуматься над тем, что человек, на самом деле, по природе философ — пока не покроется жесткой коркой специализации и не займется своими узкоспециальными задачами, позволяющими как можно меньше отвлекаться на все остальное.)

Общую структуру книги выстроил сам Эпштейн, создав таким образом доступную детскому восприятию антропологическую, этическую, социологическую и онтологическую систему. Ее исходная точка, в полном соответствии с естественным устройством человеческого восприятия, — собственное "я" человека ("Почему я — это я?") и ближайшие его отношения и состояния: связь с другими — родителями в первую очередь ("Мама, зачем тебе я?") и со взрослыми вообще, со временем и с его проживанием в собственном теле — возрастом ("За что мы стареем?"). Далее горизонт расширяется, захватывая жизнь и смерть ("Можно мне не умирать?), отношения человека и мира, смысл существования как такового ("Зачем вообще все?"), природу и Вселенную, Бога, будущее и судьбу, рай и ад, добро и зло, правду и вранье, мышление и язык… и так вплоть до чуда и волшебства, обсуждением которых этот безграничный разговор заканчивается.

Автору, конечно, пришлось нелегко, потому что отвечать надо было так, чтобы детям было понятно, на их языке, не опираясь на сложные взрослые интеллектуальные построения. И понятно, что выстроенная им система поневоле получилась субъективной, глубоко укорененной в личном его опыте. Во многих случаях он пересказывает устоявшиеся очевидности своей (нашей) культуры, что тоже совершенно нормально: ответы такого рода существуют и затем, чтобы вписать детей в рамки символической общности, в которой им предстоит жить. ("Вот не знаю, кого надо слушать, — говорит мальчик семи лет, — папу, маму, бабушку, учителя? А ты кого слушаешься?" — "Я слушаюсь тех, — отвечает Эпштейн, — кто старше и умнее меня. Многие из них уже умерли, но оставили свои мысли и книги. Это позволяет опираться на опыт человечества, которое старше и умнее каждого из нас".) Понятно и то, что на некоторые вопросы он не может знать ответов, что вполне честно и признает — только не говорит "не знаю", а дает это понять на уровне формулировок ("Куда люди умирают?" — спрашивает девочка пяти лет. "Если человек уходит далеко и скрывается из вида, — говорит философ, — это не значит, что его больше нет. Люди умирают куда-то, потому что смерть — это продолжение пути".) А иногда отвечает — вопросом же ("Ответь одним словом, — спрашивает девочка восьми лет, — о чем ты думаешь последние 52 года?" "Одним словом не могу, — признается Эпштейн. — А двумя словами: зачем живу?").

Независимо от того, в какой мере читатель, полагающий, что он уже вырос, сочтет ответы автора убедительными для себя (а средь них есть совершенно замечательные: например, на вопрос "Зачем вообще все?" Эпштейн отвечает: "…Цель вещи не в ней, а в чем-то другом. Значит, “все” нужно для того, что больше и важнее этого всего". Тут, конечно, ответа опять нет, потому что по-честному и быть не может, но сделано нечто более важное, чем ответ, — задано направление внимания), так вот, независимо от этого книга интересна и тем, что каждый из нас может прочитать вопросы юных мыслителей как обращенные лично к нему. И предложить — самому себе — собственные ответы на собственном языке.

Римский бог Термин (лат. Terminus) – покровитель границ и хранитель межевых знаков. В честь Термина римляне отмечали 23 февраля праздник терминалий.

Историки затрудняются объяснить, почему именно 23 февраля было выбрано как дата воинского праздника - "День Красной (Советской) Армии". Официальное объяснение: "в ознаменование массового вступления добровольцев в Красную Армию в 1918 г. и мужественного сопротивления германским захватчикам, в честь отпора кайзеровским войскам под Псковом и Нарвой". На самом деле, если 23 февраля 1918 года и шли какие-то бои, то с неблагоприятным для красных исходом. Так, Псков был занят 24 февраля ротой немецких самокатчиков (мотоциклистов), причем, согласно донесению командования, город удалось бы отстоять, если бы было оказано какое-либо сопротивление. Однако четыре года спустя, 23 февраля 1922 г., Лев Троцкий подписал декрет Реввоенсовета, объявлявший этот день праздником в честь создания Красной армии в 1918 г. Сам декрет "Об организации Рабоче-Крестьянской Красной Армии (РККА)" председатель Совнаркома В. И. Ульянов (Ленин) подписал 15 (28 января по н.с.) 1918 года, но на эту дату не обратили внимания, для учреждения праздника она не понадобилась.

Позднее, когда Троцкий был осужден и изгнан из страны, датировка праздника становилась все менее понятной. Так, в 1935 году нарком обороны К. Е. Ворошилов в "Правде" отмечал, что "приурочивание празднества годовщины РККА к 23 февраля носит довольно случайный и трудно объяснимый характер и не совпадает с историческими датами".[1] Очевидно одно: инициатива празднования 23 февраля принадлежала военному наркому Льву Троцкому, одному из самых эрудированных большевистских вождей, нацеленному на мировую революцию. Для символического укрепления нового строя он искал широчайших исторических параллелей, в том числе и в древнем Риме, которым вдохновлялась еще французская революция, в свою очередь вдохновившая русскую.

Вряд ли военный праздник был бы приурочен к случайной дате. Если искать в ней какую-то историческую или хотя бы мифологическую логику, то стоит вспомнить, что именно 23-го февраля отмечалось в древнем Риме как праздник священных границ, нерушимых рубежей - "терминов". Терминус - по латыни пограничный камень или столб, межевой знак; граница, предел (от глагола "terminаre", размежевывать, отделять, разграничивать, заканчивать). Отсюда "термин" - слово с точно определенным значением, например, обозначающее специальное понятие в науке; "терминал" - вводное и выводное устройство компьютерной системы; часть порта, предназначенная для погрузки и разгрузки; "терминация" - завершение, конец.

Под терминами в Риме понимались как государственные границы, так и межи частных владений. Кроме большого числа межевых терминов, существовал культ одного Термина: изображавший его камень был помещен в Капитолийский храме, что символизировало нерушимость границ Рима.

Земли народов других ограничены твердым пределом;

Риму предельная грань та же, что миру дана.

Овидий, "Фасты" [2]

Именно эта символика государственных границ, потенциально совпадающих с границами всего цивилизованного мира, была сознательно или бессознательно усвоена советским режимом - при полном попрании изначального смысла этого праздника как освящения границ между частными владениями. Настало время восстановить исходный смысл этого праздника и отмечать 23 февраля не только как День Защитника Отечества, но и как ДеньТерминалий, праздник Меж и Рубежей. О Терминалиях рассказывается в эпической поэме Овидия "Фасты", где излагаются обычаи предания, связанные с календарем римских празднеств:

Ночь миновала, и вот восславляем мы бога, который

Обозначает своим знаком границы полей.

Термин, камень ли ты иль ствол дерева, вкопанный в поле,

Обожествлен ты давно предками нашими был.

Учреждение культа Терминов в Древнем Риме приписывалось царю Нуме Помпилию (8-7 вв. до н.э.) и связано с представлением о святости и нерушимости частного владения. Знаменательно, что 23 февраля праздновалось и как последний день старого римского года, тем самым отмечая и важнейшую межу во времени. Римляне совершали над межевыми знаками обряды почитания и жертвоприношения. Всякий, кто отодвигал пограничный камень, считался проклятым и мог быть оштрафован или даже казнен. Владельцы прилегающих полей собирались у общего пограничного знака, термина, и каждый украшал гирляндами свою сторону камня или столба. Обряд освящался жертвоприношениями и возлияниями - медом, вином, молоком, зерном, пирогами; закалывали овцу или свинью.

Джованни Бенедетто Кастильоне (1607-65). Праздник перед алтарем Термина

Терминалии праздновались для того, чтобы освятить границы как основу мира и содружества между соседями, сотрудниками, коллегами, соотечественниками, разнопартийцами, всеми, кто разделяется границами - и соединяется ими. Удачно проведенная граница - залог добрососедства. Без терминов, освящающих межи, началась бы междоусобица и война всех против всех. У людей нет ничего более общего, чем границы, разделяющие их.

Вот как Овидий обращается к Термину:

Грань ты народа, и грань городам, и великим державам,

А без тебя бы везде спорными были поля.

Ты не пристрастен ничуть, и золотом ты неподкупен,

И по закону всегда сельские межи блюдешь....

Если же сдвинут тебя или плугом, или мотыгой,

Ты возопи: "Вот твое поле, а это его!.."

Термины должны быть столь же почитаемы в обществе, обездоленном революциями и гражданскими войнами, как и пенаты - римские божества домашней жизни, хранители очага. В сущности, пенаты и термины вместе охраняют покой общества: одни - освящая внутренность дома, а другие - границу участка (двора, поля, надела).

* * *

Как же в современных условиях отмечать этот праздник 23 февраля - День Терминалий? В этот день хорошо пригласить в свой дом не только близких, но и далеких, и воздать должное тем различиям, которые соединяют нас. На каждое "раз-" есть свое "со-". Радикал пусть почтит консерватора, а консерватор - либерала. Пусть они совместно, с разных сторон, подойдут к тем терминам, которые разделяют их, - как в Древнем Риме владельцы соседних полей сходились к общему термину, чтобы почтить божество, одаряющее их миром

Терминировать, т.е. праздновать Терминалии, действовать в духе почитания терминов - это отгрАнивать свои отношения с другими людьми, с представителями других возрастов, профессий, конфессий, социальных слоев, политических воззрений. Искусство проведения границ - быть может, самое трудное из всех искусств, которое предстоит освоить России, более привычной к подвигам преодоления границ. Терминация не имеет ничего общего ни с агрессией, ни с аскетизмом, ни с воинской удалью, ни со смиренным подвижничеством, - это труд разграничения и огранки, выделения формы из хаоса. Не случайно праздник меж и границ отмечался столь торжественно именно в самой грандиозной из всех империй древнего мира. Империи сшиваются по кускам, и освящение швов - это празднование внутренней неделимости и неслиянности составляющих ее краев и провинций. Для страны, все еще остающейся империей, так важно освящать не только внешние, но и внутренние рубежи, как знаки своей многосложной целостности. Из всех римских обычаев именно Терминалии в первую очередь стоит ввести в российский календарь, точнее, восстановить в нем исконный смысл этого праздника.

Праздник Терминалий - это в сущности, двуединый праздник: охрана внешних, государственных рубежей - и почитание внутренних рубежей, границ частной собственности. При всей порой избыточной любви страны к праздникам, на частную собственность это пока, увы, не распространяется. Среди праздников должен быть и такой, который празднует неоднородность этого народа, разнообразие владений, укладов, внутренних границ, из которых слагается огромная земля. Стране, когда-то сознававшей себя "третьим Римом", полезно воспринять и тот обычай, которым первый Рим строился изнутри: День Терминалий, праздник Меж и Рубежей.

А главное, охрана своих границ — это одновременно и охрана чужих границ, в том числе от собственных вторжений. Граница свята, поскольку разделяет. Поэтому День защитника отечества — это по сути и праздник ненасилия, независимости сопредельных территорий, защищенных друг от друга общей границей. Праздник Терминалий напоминает нам о дружественном смысле границы, о том, что без разделения владений невозможно добрососедство, как без разделения труда невозможно общее дело.

С той и с другой стороны тебя два господина венчают,

По два тебе пирога, по два приносят венка...

Попросту празднуют все, и пируют соседи все вместе,

И прославляют тебя песнями, Термин святой!

Примечания

1.Подробную историю этого праздника и его фальсификации можно найти на многих сайтах:http://istorya.ru/articles/23fevr.php http://newcontinent.ru/original/23-february.htm http://newtimes.ru/magazine/2008/issue054/doc-40407. htmlhttp://tewton.narod.ru/history/fevral-23.html http://www.magister.msk.ru/library/trotsky/trotl651.htm

2. Здесь и далее цитаты приводятся по книге: Овидий, Метаморфозы, Москва—Харьков, Фолио, 2000, С. 395-396.

Благодарю Михаила Барышникова и св. Владимира Зелинского за отзывы на обложке и за Послесловие к книге.

Привожу фрагмент из главы "Вина".

На одиннадцатом месяце мы отметили возникновение у дочери чувства вины. Это случилось 7 июня 1980 года — удивительно, что такие метафизические вещи, как вина, тоже могут прорезываться в определенный день, как зубы.

Чувство вины выдало себя телесно — дрожью. Мы уже давно запретили Оле брать в рот тапочки, которые она мусолила с превеликим наслаждением. В этот день мы сидели на одеяле в саду. Оля, вопреки обыкновению вести себя шумно, вдруг притихла… Уже в этом, видимо, затаилось сознание греха. Когда я увидел, как она засунула в рот тапок, и тихо, не повышая голоса, сказал: "Оля, чем ты занимаешься?" — она вдруг резко и сильно вздрогнула. В первый раз она вздрогнула, как будто повинуясь чему-то внутреннему, — и в столь малом дитяти это было неожиданно и жутковато. Как будто молниеносная трещина прошла по всему ее душевному составу, расколов навсегда невинность и лишив безмятежности.

Никогда раньше она не вздрагивала, даже когда самолеты с диким ревом низко проносились над нашим дачным участком, чтобы сесть на аэродром по соседству. То была не физическая дрожь — чувство греха запало в мое дитя. Зернышко первого трепета, которому предстоит разрастись в бурно трепещущее древо познания добра и зла. Никогда еще все будущее моего ребенка так близко и мгновенно не касалось меня, пронзая своим цепким корешком. Никогда еще всемирная история человеческого рода, мистерия греха и искупления, так вплотную не подступала ко мне.

Вздрагивает человек, застигнутый врасплох и осознавший, что тайна его обнаружена. Дрожь есть внезапный, прерванный порыв к бегству, попытка спрятаться, когда спрятаться невозможно. "И услышали голос Господа Бога, ходящего в раю во время прохлады дня; и скрылся Адам и жена его от лица Господа Бога между деревьями рая. И воззвал Господь Бог к Адаму, и сказал ему: [Адам,] где ты? Он сказал: голос Твой я услышал в раю, и убоялся, потому что я наг, и скрылся" (Быт. 3: 8-10).

Мне кажется, я вижу трепет, пробежавший по телу Адама, когда он услышал голос, его настигающий, голос, от которого никуда не сокрыться, потому что он звучит отовсюду. И я понимаю жалость и нежность, пронзившую сердце Господа, когда Он увидел трепет Своего любимого творения. Вот и мое дитя доросло уже до греха, и ему некуда от меня скрыться, мой голос должен неумолчно раздаваться над ним, не отпуская ни на минуту в его крошечные, но уже недозволенные тайны.

И все-таки хорошо, что ты вздрогнула. Это лишь потом, закосневая в грехе, человек начинает изыскивать надежные средства к сокрытию — тогда-то он и становится преступником, когда грешит не дрогнув, не сознавая тщетности своего бегства от Всеведущего и соведающей Ему совести. Тот, кто вздрагивает, еще не конченый грешник, ибо признает себя таковым. Вся жизнь и мысли Раскольникова после убийства есть сплошная дрожь, метание в поисках сокрытия: он рванется — и замрет, бросится — и остановится, потому что видит себя то перед людьми, от которых можно спрятаться, то перед Богом, от которого нельзя укрыться. Отсюда и лихорадка — физический симптом внутренней дрожи, обрывающихся и возобновляющихся порывов к спасению.

Бедная, ты вздрогнула, взяв запретную вещь, — какой пустячный грех, но какое истинное его переживание! Ведь проще было бы тебе не понимать запрета, и не чувствовать греха, и не вздрагивать, а продолжать как ни в чем не бывало возиться с тапком, в детской своей непосредственности. Мы бы отняли его у тебя, как у неразумной, непонимающей, ничуть не упрекая и не наказывая.

Но ты предпочла понять — и потому вздрогнула. Понимание — зрелость нравственной природы, уже внемлющей Сверхличному в своей глубине. Сознанием можно упорствовать и не каяться, но понимание глубже: оно выдает себя не мольбой, не поклонами, не самобичеванием, а всего лишь дрожью, настигающей изнутри, где мы над собой не властны, но признаем над собой высшую власть.

Ты не столько совершила грех, сколько взяла его на себя, восприняв как запретное то, что родители еще могли бы расценить как невинную шалость. Господи, можно ли осуждать тебя за такой грех — или надо сильнее любить?

Я впервые понял, как можно любить за грехи и почему Бог любит грешных, тех, которые не отказываются понимать и вздрагивают, — всю эту тварь дрожащую, то есть стыдящуюся преступлений своих, неупорствуюшую, нескрытную. Умом-то они, быть может, и отважились преступить запрет, но вся природа в них своим сотрясением этот запрет подтверждает. В дрожащем грешнике явственнее всего причастность божественной природе, причастность столь таинственная, что она скрыта даже от человеческого сознания, которое легко может отпасть от Бога и противопоставить Ему себя. Трепет, живущий в глубине греха, как бы приоткрывает в человеке то неизмеримое, что превышает его волю и настигает во всем своем неумолимом и милосердном торжестве. Оттого дрожащие ближе к Господу, чем твердые и надменные, — как те, что в невинности своей надмевают, так и те, что упорствуют в преступлении. За глубину бессознательного понимания, за дрожь принятого греха и позволено грешных любить: не освобождая от заслуженного наказания, но проникаясь той отпускающей, горькой любовью, которая, быть может, вымолит им прощение и спасет от посмертного воздаяния...

* * *

ОГЛАВЛЕНИЕ

Ожидание

Встреча

Тайна

Любовь

Рост

Род

Воспоминания

Игра

Разлука

Дедушки и бабушки

Познание

Общение

Заповедь

Вина

Слова и шаги

Новая жизнь

Но так ли это на самом деле? Факты верны, а интерпретации? В основе христианства лежит деятельная любовь к ближнему, самоотречение, отказ от обрядовости и догм ради живого, единичного человека. "Суббота для человека, а не человек для субботы" (Марк, 2, 23—27). И то, что кажется отступлением Запада от христианства, на самом деле продолжает тот толчок, который именно христианство дало историческому движению человечества. Принять ближнего в его инаковости. Позволить человеку почувствовать его ценность, уважать его достоинство даже вопреки всем его недостаткам. Принимать грешников и разделять трапезу с ними.

В теологических терминах это может быть описано как кенозис: нисхождение Бога в гущу человеческой жизни и даже в ее адские низы, опустошение Бога по мере его вочеловечения, глубина самоотдачи вплоть со самоумаления. Поэтому самоумаление христианства как институции, как церкви, как отдельного сакрального пространства, как системы обрядов, символов, догматов, может рассматриваться как дальнейшее вхождение Иисуса в жизнь человечества. Продолжение того пути, на котором Бог очеловечивается, а церковь обмирщается, чтобы свою благую весть превратить в порядок земных вещей.

Западное общество создано христианством. Если христианство отмирает там как особая религия, то именно потому, что оно успело войти в плоть и кровь общества, стать практикой. Это проявляется прежде всего в отношении к слабым, чужим, исповедующим другую веру, принадлежащим к другим традициям и ориентациям. Сравните, как в разных странах относятся к инвалидам, сиротам. Больных и пришлых на Западе не чуждаются, их лечат, воспитывают, ухаживают за ними, берут к себе в дом, посвящают им жизнь. В больницах и хосписах столько тепла, заботы, участия к страдающим и умирающим!

Ольга Седакова вспоминает: "На Западе обычно в класс инклюзивно включаются дети с особенностями развития. Когда я впервые увидела это, мне такая практика показалась странной и я спрашивала: "Как вам это?" Они говорили: "Это очень хорошо". – "Это не мешает учиться?" – "Нет, не мешает". Я сама в детстве ужасно боялась всяких проявлений болезни, не могла смотреть на калек, и я думаю, это распространенное у нас отношение. А там они с детства привыкли, что это такие же члены общества".

Во всех общественных учреждениях, публичных пространствах — особые приспособления, облегчающие жизнь инвалидам. Главное — чтобы все чувствовали себя людьми, чтобы не было отверженных и обреченных. Это и есть практическое христианство. Сущность его не в обрядах, а в том, чтобы любить ближнего как себя. Христианство на Западе может отвергаться как институция, церковь, но глубинное ядро Запада, по моему ощущению — по крайней мере, в Америке и Англии, где я прожил тридцать лет, — остается христианским.

Обрядоверие, в сочетание с гордыней, столь распространенное в России, — дескать, мы истинные христиане, а все остальные нехристи, — это антихристианство, то самое фарисейство, с которым боролся Иисус. В России, увы, часто не понимают Запад, считают, например, что права, предоставленные сексуальным меньшинствам, — это вызов христианству. Есть и такая опасность, но первичные мотивы здесь именно христианские: они не в том, чтобы "поощрить распущенность", а в том, чтобы признать и в этих "нетрадиционалах" — людей, наделенных равными правами, защищенных от унижения. Христианство не проповедует разврата, но призывает по-братски отнестись и к тем, кто не соблюдает определенных моральных норм и обычаев. Христос защищал женщину, совершившую прелюбодеяние, общался с самаритянами, водил компанию с малопочтенными людьми, предпочитая их ученым, правильным и праведным фарисеям. Главное в христианстве — умение принять другого, почувствовать его как себя.

Отсюда и такой размах экологических движений — любовь к ближнему уже в лице иночеловечной природы, к животным и растениям, к миру созданному Богом, самоотречение или самоограничение человеческого рода во имя спасения всего живого и сущего.

Когда я приехал в США в 1990 г., то в первые годы весьма скептически относился к "многокультурию". Но постепенно осознал и почувствовал, что в нем есть правда приятия других, тех, кто слабее, кто в меньшинстве и нуждается в защите. Подчас это право, сведенное в юридическую плоскость, приобретает гротескные черты, подменяя этику законом и казуистикой. Плохо, когда в благородные действия привносится привкус политической левизны и демагогии. Там, где меньшинства начинают агрессивно попирать общие законы и требовать исключительных привилегий для себя, там мое сочувствие к ним заканчивается. Отвратительно, когда кающегося аристократа или интеллектуала начинает оскорблять превознесенная им чернь.

Но в истоках защиты прав меньшинств — христианское чувство сострадания и самоотречения: сильной, господствующей культуры — ради прав "малых сих". Конечно, на Западе, как во всяком земном обществе, есть и эгоизм, и цинизм, и коррупция, но в отличие от России, где государство благоприятствует развитию этих пороков, западное общество реально борется с ними, это внутренне христианизированное общество, где признаются права личности и достоинство "маленьких людей". И это проявляется в отношении к странникам, иностранцам и даже к врагам — "благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас".

Вот почему, несмотря на множество опасностей и даже прямых угроз, обусловленных наплывом беженцев, Запад все-таки настроен их принимать, хотя, казалось бы, какое нам дело? Вы молодые здоровые мужчины — сражайтесь сами за свою страну! Или ищите убежища у своих единоверцев в богатых арабских странах. Но Запад принимает даже тех, кто ему враждебен и хочет его уничтожить или подчинить чужим религиозным догмам. И если Запад умрет, то так же, как Христос на кресте, благословляя тех, кто его распинает.

Конечно, нельзя не задуматься о полном смысле заповеди "возлюби ближнего, как себя". Там не сказано: больше, чем себя. Именно любовь к себе ставится образцом любви к ближнему. Мне хотелось бы, чтобы христианский Запад больше любил себя, свое духовное и историческое наследие, свою веру, которая за два тысячелетие преобразила человечество. Но где проходит та грань, за которой любовь к ближнему становится саморазрушительной, где самоотречение переходит в самоубийство, а любовь к грешникам становится поощрением и рассадником греха? Что за этим: сила воли, преодолевающей гордыню и эгоизм богатой цивилизации, — или слабость воли, утрата целей, цивилизационный надлом и предвестие гибели?

Однако Запад не умирает, вопреки тому, что сейчас, как и сто лет назад, во времена Первой мировой войны и шпенглеровского "Заката Европы", его стараются похоронить. Кто только его не оплевывал и не отпевал! Но Запад не погиб ни от мировых войн, ни от революционных движений XVIII — XX вв. Марксисты и коммунисты были, конечно, пострашнее нынешних "постмодернистов", якобы ответственных за внутреннее "ослабление" Запада. Сила Запада— именно в его открытости, которую не стоит принимать за слабость. Запад открыт как тезисам, так и антитезисам, в результате чего образуется могучий синтез. А в одномерных системах, где громогласно звучит лишь религиозно-фундаменталистский тезис или революционнo- атеистический антитезис, — все быстро цементируется, а затем рушится, потому что Дух дышит, Земля живая и никаким цементом ее не возьмешь.

Публикация в "Новой газете".

Философ Михаил Эпштейн о том, что "есть" и почему может быть "иначе"

Справка: Михаил Эпштейн - советский и американский философ, культуролог, литературовед, лингвист, эссеист. Профессор теории культуры и русской литературы университета Эмори (Атланта, США. с 1991 г.). Профессор русской литературы и теории культуры и руководитель Центра гуманитарных инноваций (The Centre For Humanities Innovation) Даремского университета (Великобритания) (2012—2015). Автор 35 книг и сотен статей и эссе, переведённых на 24 языка (немецкий, испанский, китайский, японский, корейский и др.). Основные темы исследований: методология гуманитарных наук, постмодернизм, русская литература, философия языка и модальностей, семиотика повседневности, проективная лингвистика, перспективы развития культуры и языка.

Философ Михаил Эпштейн рассказал, как в существующем мире видеть не существующее, но возможное, как от деконструктивной критики перейти к празднованию текста; а также о волнующем и пульсирующем предбудущем и о том, почему преодолеть идеократию можно с помощью веерного мышления

Признаюсь, исследование творчества Михаила Эпштейна мне далось нелегко. Он не типичный философ, потому что не просто философствует на абстрактные темы, хотя и поднимает в своих работах вечные темы – свободы, творчества, любви. Он не похож и на футуролога, потому что он не просто пытается предсказать грядущее, a скорее конструирует его. Эпштейна нельзя назвать и методологом, поскольку он предлагает не один основной метод, а целый веер. Его можно было бы назвать творческим интеллектуалом, но и тут возникают сомнения, поскольку он не просто теоретик, но и дает практические рекомендации, призывает воплощать идеи, трансформируя реальность. На любую попытку дать определение его деятельности невольно останавливаешься: "не то, хотя и это тоже". Похоже, интеллектуальная деятельность Эпштейна – это пример синтеза существующих методологий и принципов, которые он перекраивает и переоткрывает заново, рождая нечто иное. Взять хотя бы слова о том, "любовь как способ понимания и является той нитью Ариадны, которая может провести нас через любой методологический лабиринт". Или "тайна — это область веры и интуиции, так что лишь убежденная вера ищущего может выявить ее сущность". Или "ложных идей вообще не существует. Есть идеи более или менее продуктивные, "счастливые" или "несчастливые"". Какой еще современный интеллектуал ставит во главу угла то, что априори непознаваемо и непостижимо разумом, а способно еще и улавливаться сердцем. Это совершенно иной взгляд. Использовать духовные категории "любовь", "веру", "счастье", "тайну" для того, чтобы возродить гуманитарные науки, придать им новый отблеск и тем самым оживить - это грозит стать ересью в наш сугубо рациональный век, где правит информация, — или революцией, трансформацией гуманитарных дисциплин.

Екатерина Макаревич

- Мне, конечно, сложно, потому что вы какой-то неохватный. В своих работах вы развертываете столько тем и идей, что сложно выявить основное. Но главное, на мой взгляд, я почувствовала. Это веерность мышления. Вы как-то написали, что "центр такого мышления везде, а окружность нигде".

- Да, это паскалевский образ.

- Хотелось бы подробнее узнать, что вы понимаете под веерным мышлением?

- Вы смотрите на сложенный веер и видите узенькую планочку, потом начинаете его раскрывать, появляется еще одна планка, за ней другие, и постепенно весь веер раскрывается, мир состоит из множества планов. Когда традиционный ученый смотрит на определенное явление, понятие, дисциплину, институцию, он спрашивает: "А почему это так? Какова причина этого явления?" От непосредственной причины он переходит ко второй, третьей, более глубокой. Это детерминистическое мышление — поиск причины. А я задаю такой вопрос: "А почему не иначе?" Почему, например, есть такая дисциплина, как лингвистика, а нет дисциплины о формах молчания, ведь, в конце концов, все звуки, нами произносимые, осмысленны только благодаря паузам между ними. Какая была бы интересная дисциплина – сайлентика или сайлентология (от слова "silent")! Вот это и есть веерное мышление. Я размышляю не о причинах существующего, а о возможностях несуществующего — пока еще не существующего или не названного. Например, есть симпатия и антипатия, но часто эти чувства совмещаются, и я предлагаю понятие "амбипатии" ("люблю и ненавижу", как у Катулла). Одна отодвинутая планка открывает другую, распахивается веер ранее не обозначенных явлений.

- Снова приглядимся к вееру. В развернутом виде у него есть основное поле, и есть центр, который представляет в сжатом виде те самые планки. Правильно ли я понимаю, что веерное мышление построено таким же образом – есть некие первокорни, первоосновы, из которых вырастает само веерное поле смыслов.

- Первооснова — это, конечно, реальность, данная нам единственная жизнь. Если вынуть этот стержень, все планы-планки разлетятся в стороны. Но, говоря о центре, нужно различать системы центростремительные и центробежные. Гегелевская философия – пример огромной центростремительной системы, когда есть одна абсолютная идея, она же реальность, от которой все исходит и к которой все возвращается. Гегель мыслит "веером в сжатом виде". Для меня же главное - развернутый веер, как образ центробежной системы. Не свести разум к сущему, как у Гегеля ("все действительное разумно, а разумное действительно"), а напротив, найти в разуме то, что не умещается в сущее. Исправить онтологическую несправедливость.

Что такое онтологическая несправедливость?

Есть несправедливость моральная, социальная, когда одним людям достается всё, другим ничего, когда сильные или богатые попирают слабых и бедных. А онтологическая несправедливость — когда одна форма бытия оттесняет и попирает другую, утверждает себя как единственную, отрицая право других на существование. Меня всегда удручало, что из миллионов семян или зародышей жизнь дается только единицам, остальные погибают, а среди них могли быть гении. Материальный мир, про всей своей огромности, слишком тесен и беден, а мышление может гигантски расширить его объем и наполненность, т.е. креативно исправить онтологическую несправедливость, а заодно преодолеть онтологический конформизм — пребывание в рабстве у данной формы мироустройства. Человеческое сознание так устроено, что вносит в бытие свободу, неповиновение, дух мятежа.

Сама наклонность ума задавать вопрос: почему это, а не другое, — свидетельствует о том, что мы не полностью этому миру принадлежим, а находимся в мультиверсуме. Если бы мы были только частью этого мира, как растения или животные, то не задавали бы таких вопросов, не ставили бы бытие под сомнение, а мирно произрастали на своей почве или искали корма. Вопросительность нашего бытия, погоня за несуществующим — одно из свидетельств в пользу философии многомирия, в том числе, возможно, в эвереттовской версии (Хью Эверетт – американский физик, предложивший многомировую интерпретацию квантовой механики. – ред). Согласно этой теории, каждое мгновение рождается множество квантовых миров: элементарные частицы, находясь в суперпозиции, создают ряд вероятностей, которые либо осуществляются одновременно (по Эверетту), либо задают возможность отстранения, вненаходимости по отношению ко всему сущему (это мой гуманитарный домысел). Я не берусь об этом судить с точки зрения физики, но то, что мы оцениваем смысл каждого явления только по отношению к его возможности быть другим, свидетельствует если не о множественности, то о множимости миров. Смысл любого события, в том числе исторического, например, Октябрьской революции, можно понять, только прослеживая ветвления других возможных событий. Сама эта способность мыслить, т.е. множить смыслы свидетельствует о том, что, по крайней мере, наша ментальность принадлежит мультиверсуму. И тогда становится как-то веселее жить (смеется), потому что, оказывается, мы живем в открытом мироздании.

- Расскажите, как вы пришли к веерному мышлению, помните ли вы этот момент?

- Был один момент, который я хорошо запомнил. Это было 11 марта 1984 года. Я закончил очередную статью, принимал ванну — и в этот момент в голове пронесся образ, с которым я живу до сих пор. Это был образ словаря, состоящего из множества страниц, между ними пульсировали золотые нити, и каждое слово относилось ко всем другим. Это была ""Книга книг"", которую я и начал тогда писать; за четыре года она разрослась до 1700 страниц. Я понятия не имел об интернете, его тогда и в помине не было. Когда в 1995 году, уже в Штатах, я впервые вышел в интернет, то сразу узнал ту книгу и с помощью одного моего студента сразу же сконструировал ее электронное подобие — ИнтеЛнет (InteLnet) Это была энциклопедия многообразных альтернативных идей, которые взрывали статус-кво в философии, в религиях, в политических мировоззрениях. Одно из названий этого мегатекста было "Учения алфавистов", потому что авторы, от имени которых производились разные духовные и социальные движения, обозначались инициалами — буквами алфавита. Иногда инициалы соответствовали реальным лицам, которые, действительно, выдвигали подобного рода суждения в зачаточных формах, а я их развивал в целые системы и манифесты. Из этой "Книги книг" у меня впоследствии выкроилось несколько книг, в частности, "Новое сектантство", где используется точно такой же прием с инициалами, обозначающими основоположников разных религиозных движений, сект, философских систем. И, вероятно, главная из моих книг, — "Проективный словарь гуманитарных наук".

- В одной из статей в "Книге книг" вы писали, что занимаетесь деконструкцией идей, но не в критическом смысле, то есть развенчивающем чье-то суждение, а в размножающем, то есть "созданием множества альтернативных вариаций, соперничающих между собой моделей". Я так понимаю, что сама идея множественной реальности должна как-то сглаживать углы и противоречия, но не станет ли это соперничество в результате борьбой, в которой побеждает опять же только один. Как вы этот парадокс решаете?

- Речь ведь не о том, что какая-то из этих идей вернее. Они все — веерные и дополняют друг друга. Можно состязаться в том, чтобы первому найти и выразить еще один план бытия, но суть в том, что все эти планы существуют в модальности со-возможного, которое предполагает, как говорили в советское время, мирное сосуществование. Мир, в котором мы живем, становится все более ментальным, производным от действий разума. А в ментальном мире действуют другие законы, нежели в физическом. Если у меня есть яблоко и я хочу им с кем-то поделиться, у меня останется только половина. А если я делюсь идеей, то она умножается на те личности, с которыми я ее разделяю. Она ничего не теряет, но приобретает новые грани, оттенки. В ментальном мире действуют законы умножения, щедрости, отдачи. Коммунизм был ложен, страшен и разрушителен в мире собственности и производства, но в мире интеллектуальном у коммунизма есть своя правда. Может быть, поэтому именно интеллектуалы во всех странах тяготеют к коммунизму, к общности идей и творений, — но когда они хотят навязать его рабочим, крестьянам, хозяевам, собственникам, экономике, тогда коммунизм оборачивается насилием, рабством и терпит крах. Он применим только к области идей.

Я сторонник свободного распространения идей — такая установка называется не копирайт (copyright) и не копилефт (copyleft), а "копиап" (copyup). Копилефтом называют такой копирайт, который предполагает свободу распространения данной авторской собственности при условии, что при копировании не будет извлекаться коммерческая выгода. Копиап — усиление принципа копилефта, направление не влево, а вверх (up). Автор не просто разрешает делать копии своей работы, но рассматривает это как цель публикации. Знак копирайта - ©, а копиап – тот же знак, только со стрелкой — эмблемой Марса, а также всего мужского и жаждущего воспроизведения себе подобных. Если внутрь такого кружка поместить знак копирайта, то вместе со стрелкой (вспомним еще лук Эрота) этот символ обозначает копиап:

Идеи и тексты нуждаются в размножении, таков их информационный посыл и интеллектуальный "эрос" - потребность в наибольшем числе прочтений. Особенно это относится к электронным публикациям.

Вообще мы слабо представляем себе мир будущего. Ментальные принципы будут в нем сильнее физических. Этот мир станет, условно говоря, таким же ассоциативно подвижным, насыщенным, ускоренным, как мир нашего сознания. Все меньше будет разрыв между возникновением идеи в сознании и ее воплощением в реальности. Физическое вещество по своей интенсивности будет все более сближаться со структурой мозга, с многосложностью его нейронных связей. Сейчас наша мысль невероятно опережает скучное, медленное мироздание, но когда-нибудь разгонит его настолько, что скорость света будет казаться ничтожной в сравнении со скоростью мысли. Она и сейчас быстрее, но замкнута пространством нейронных связей, а когда-нибудь выйдет в простор материального бытия. Нынешняя увлеченность искусственным интеллектом — это только предисловие к ментализации всей реальности, к панментализму.

- Когда я разглядывала веер, родилась аналогия с павлином, хвост которого как раз веерный. Но вот в чем парадокс. Когда человек сам по себе является веером - это одно. Но когда впереди этого веера появляется павлин, то есть его эго, гордыня, как угодно можно это называть…

- Тщеславие.

- …Или тщеславие, то этот веер дискредитирует сам себя. Веер, который он создает, может быть прекрасным, но вот это павлинье желание показать себя в итоге приводит к обратному эффекту, когда ты творишь не произведение искусства, а только превозносишь себя. Думали ли вы о том, что само по себе веерное мышление как метод хорош, но его реализация зависит все же от самого человека, его моральных качеств, которые в нем присутствуют. Для вас мышление и нравственность сосуществуют?

- Нравственность в применении к мысли — та же, что и в применении к людям. Нужно любить то, о чем думаешь, — предмет своей мысли. Для меня важно понятие "филогнозис", познание любовью. Некоторые критики, пишущие о литературе, о культуре, странно вдохновляются импульсом ненависти, скепсиса, сомнений, подозрений и изливают свои негативные чувства по поводу прочитанного. На мой взгляд, лучше писать только о том, что любишь. Мысль — это своего рода влечение, и недаром слово "познать" в языке Библии имеет двойной смысл, когнитивный и эротический ("познать женщину"). Ты хочешь соединиться с тем, кого любишь, и это не просто эрос, но еще и зачинание чего-то. Главное в любви, как писал Платон в "Пире", – это желание зарождать новую жизнь вместе с тем, кого любишь. Если ты по-настоящему любишь язык, тебе хочется не просто изучать его, но производить с ним и от него новые слова, лексические и грамматические инновации. Твоя мысль, входя в чужой текст, создает нечто новое. Если нет этого вдохновения чужим текстом, желания построить новые уровни знаков на его основе, тогда не имеет смысла им заниматься. Можно, конечно, в педагогических целях критиковать писателя, если он неуч или только в начале пути, но мне ближе такое понятие, как празднование, селебрация (celebration) текста. Деконструкция, на мой взгляд, хороша лишь как предисловие к конструкции, когда ты показываешь, в чем текст умнее самого автора; но если он умнее автора, то давай, пользуйся этим умом, создавай нечто новое в содружестве с этим текстом.

- Не разрушая, а созидая из текста…

- Да, созидая. При этом важнейший момент мышления – проблематизация текста (идеи, концепции), ведущая к новому синтезу элементов, возникших в результате его анализа. Скажем, "алмазное правило" в этике ("поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других людей" - ред) синтезировалось после проблематизации "золотого правила" ("не делайте другим то, что вы не желаете для себя, и поступайте с другими так, как хотели бы, чтобы с вами поступили". – ред). Или, скажем, в новом понятии инфиниции проблематизируется устоявшееся понятие дефиниции (определения). Инфиниция демонстрирует неопределимость того, что она определяет. Во многих теологических текстах мы встречаем примеры не дефиниций, а инфиниций, определяющих предмет через невозможность его определения. Например, понятие дао в даосизме. Или Бог в апофатической теологии. Переход к синтезу через проблематизацию – тот же самый вопрос, о котором я говорил вначале: "Почему не иначе?" Аналитизм может перейти в новую процедуру синтеза, создающего новые понятия, дисциплины, мировоззрения (об этом подробней в моей недавней статье "От анализа к синтезу. О призвании философии в XXI веке").

А как такая созидательная проблематизации сочетается с современным научно-техническим развитием?

Если традиционная технология улучшала мир, например, изобретала, как лучше добраться из пункта "А" в пункт "Б", какие транспортные средства использовать, то современная техника выходит на квантовые уровни, которые меняют сами основания бытия. Поскольку философия мыслит мир как целое, она приходит к союзу с современной технологией: обе ставят под сомнение основные параметры существующего, проблематизируют его. Новейшая техника, в отличие от старой, проблематизирует физические, генетические, биологические основания мира. Кванты, гены, нейроны, мозг, гормоны,— вот на каких уровнях начинает работать техника, тем самым сближаясь с философией, ее мироцентричностью.

- В одной из статей, где вы пишете про "интеллектуальную комедию", есть такие слова: "Философия занимается тем, что мыслимо, а не тем, что истинно". Также вы обращаете внимание на то, что сегодня мир стал таковым, что человек все больше начинает жить в идеях. Действительно, складывается ощущение, что мы сегодня живем все больше не в мире людей, а в мире идей, которые поглотили или завоевали людей.

— "Новое сектантство" было задумано в 1984 г. как первая часть "Комедии идей", характерной именно для того советского общества, где она зародилась. "Божественная комедия" Данте родилась в средневековом, религиозно ориентированном обществе. Человеческая комедия Бальзака – это капиталистическое общество, где мера всего — частный индивид, предприниматель. Комедия идей возникла в социалистическом обществе, идеократическом государстве, где правят идеи.

Когда это государство рухнуло, выяснилось, что на место одного тоталитаризма пришел не плюрализм, а множество разных маленьких тоталитаризмов. В "Новом сектантстве" рассматриваются идеи, приходящие на смену коммунистическими. Например, пушкинианство, то есть почитание Пушкина как мессии, и другие мироспасительные идеи. У кого-то это дом как храм, как семейное святилище; у кого-то религиозное отношение к еде; у кого-то святость родной земли, впитавшей потоки крови ("кровосвятцы"). Каждая идея создает свой культ, секту. Смысл этого сочинения – Комедии идей - состоит в том, что уже не теологические добродетели и пороки, как в средневековом обществе, и не нажива и собственность, как в капиталистическом, а собственно идеи составляют пружину общественной жизни: революций, реакций, тотального террора. Идеи становятся формой одержимости, безумия, самоослепления, и тогда они достойны осмеяния, как идолы, поскольку на их алтарь приносятся человеческие жертвы, иногда миллионы жертв.

Веерное мышление позволяет освободиться от диктата идеологии, устанавливая множественность точек отсчета. Это не релятивизм в том негативном смысле, что, дескать, для меня все относительно, истины не существует, отсюда право на индифферентность, равнодушие к истине. Веерность – любовь ко многому и разному, к многоликой, многомирной истине. Если я люблю мир, то хочу, чтобы его было больше. Если я люблю мысль, то хочу, чтобы мыслимого было больше. Это естественное стремление — умножение сущностного и умножение мыслимого. Важно разбрасывать семена. Некоторые падут на каменистую почву, некоторые дадут всходы.

Это можно проследить даже количественно, если рассеиваешь много мелких семян. У меня есть интернет-рассылка неологизмов "Дар слова. Проективный словарь русского языка". Я выпускаю ее с 2000 года, вышло почти 500 выпусков, а в них примерно три тысячи новых слов. Время от времени я проверяю по Гуглу, какие из них заглохли, а какие взросли. Предсказать невозможно. Есть любимые мною слова, которые взошли всего лишь на десятках или сотнях веб-страниц, и есть гораздо менее любимые, которые встречаются уже на десятках и сотнях тысяч. Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется...

- Вам также интересен выход за пределы настоящего в контексте нового понимания будущего, точнее, "предбудущего" которое вы обозначаете как "волнение и пульсацию".

- Предбудущее - четвертое время, наряду с прошедшим, настоящим и будущим. Будущее – это то, что будет, а предбудущее – то, чему быть или не быть. То, что будет через 10 или 100 лет, – это одно время, "будущее"; другое время – настающее, вплотную подступающее. Что делать в ближайшее время, которое определяется моим волением: "читать или не читать эту книгу", "быть или не быть с этим человеком". Это зона наибольшего волнения, напряженности, выбора себя в предстоящей ситуации. Гамлет в своем монологе размышляет не о будущем, не о том, что будет после смерти, а о том: "быть иль не быть — вот в чем вопрос". Предбудущее определяется свободой воли и выбора.

- Как вы переживаете состояние бесконечности и неизвестности?

- Вернусь к Паскалю, к интеллектуальной сфере, "центр которой везде, а окружность нигде". Центр есть, но он подвижен. Жизнь центрируется в одном, другом, третьем, переходит из одного центра в другой, но это не значит, что она рассыпается в хаос. Если исходить из полной равнозначности всего и отсутствия иерархии, тогда нет смысла и в движении. Мы должны ограничить себя для того, чтобы сделать возможным пересечение границы. Мышление тогда по-настоящему событийно и авантюрно, когда преодолевает границы уже сложившихся идей, теорий, дисциплин. Есть определенное членение наук в университетах, есть правила логики, и когда ты их опрокидываешь или подрываешь — это весьма энергийный смысловой жест. Поэтому я как раз очень стараюсь центрировать вещи, от которых потом можно сильно оттолкнуться. Эта серия ограничений и пересечений — интуитивная, импульсивная, спонтанная деятельность мышления. Я не знаю, о чем я буду думать не то что завтра, но и сегодня, через час. Постоянно работаю над несколькими проектами, переходя из одного в другой, как водитель перестраивается с полосы на полосу — чувствуя впереди просвет и ускорение.

- Вы как-то упоминали про метапрактики, призванные превращать повседневные, обыденные действия в трансформирующий акт. Вы приводите пример, как можно стоять в очереди и вдруг представить, что на вас смотрит, например, Будда. Я реально представила, и это, действительно, преображает. Правильно ли я понимаю, что ваша способность к созиданию множественности миров внутри вас создает пластичность и многослойность самой обыденной жизни, в которой, благодаря веерности, сосуществуют разные пласты.

- Обыденная жизнь остается обыденностью. Каждый день надо завтракать и делать зарядку; а по вторникам и четвергам ходить на работу и читать лекции... Но, конечно, фон жизни создается медитацией на все эти темы, которая придает интересность даже самым рутинным занятиям. Обыденность состоит из предсказуемых действий, когда я знаю, что завтра, в час дня, я должен быть на лекции; но я не знаю точно заранее, в каком порядке будет строиться лекция или семинар, какие возникнут вопросы; не знаю, что подумается и напишется сегодня. Именно эти "не знаю" и сосредотачивают в себе энергию и интерес мыслительного, да и жизненного процесса. Не люблю работать по плану. Чтобы быть интересным самому себе — а иначе вообще ничего не получится, — мне надо перебегать дорогу своим планам, двигаться наперерез. Бывают обязывающие, предрешенные ситуации, но я их стараюсь избегать. Живу в ожидании какой-то встречи, иной мысли или концепции. Ведь думать — это узнавать новое не от кого-то, а от самого себя.

Можно узнавать неизвестное, но нельзя охватить неохватное. Мы приходим в мир, который запущен задолго до нас, как карусель, и будет еще долго вращаться. Моя скромная задача состоит в том, чтобы на очередном повороте вскочить на свою, так сказать, лошадку и прокрутиться свой положенный срок. Я не могу охватить своим умом дело Бога, Перводвигателя, объяснить все от начала до конца. Но частичные рейды сознания на пробелы и зияния существующего мира, попытки разглядеть через них очертания каких-то иных миров, — вот это, со всей положенной скромностью, можно себе позволить в отведенный тебе срок.

- Если не секрет, над чем вы сейчас работаете, над какими зияющими пустотами.

- У меня совсем недавно вышла книга "Феникс философии". По-русски ее нет, она написана по-английски. Это история русской мысли второй половины XX века, после смерти Сталина и до смерти СССР. 1950-1980-е. Эти сорок лет и есть время моей жизни в России, то, что я усвоил и вынес из нее. Это попытка осознать основные философско-гуманитарные движения того времени, включая важные для меня имена: Бахтин, Аверинцев, Лотман, Померанц, Библер, Налимов... Первый том был про марксизм, структурализм, персонализм и культурологию. Во втором томе, над которым я сейчас работаю, "Идеи против идеократии", будут национализм, христианская философия, космизм, эзотеризм и постмодернизм. А вчера у меня возник замысел книги о времени, о Хроносе; кроме того, до конца января я должен сдать еще одну книгу, Первопонятия, к которой я еще даже не приступал, то есть я сильно отстаю от своего расписания. Забегать вперед и вместе с тем отставать — это способ оживить в себе чувство времени как неравновесного процесса, как "временения".

Интервью на сайте Virtuoso

Мне кажется, лучшее определение нынешней эпохи, по крайней мере с 2012 г., — это эпоха "исторической реконструкции". Не в том узком смысле, в какой ею занимались печально известные Игорь Гиркин-Стрелков и Олег Соколов, воссоздавая битвы наполеоновской эпохи, гражданской и обеих мировых войн, — хотя и эта бутафория закончилось настоящей кровью (в Донбассе и на Мойке). А в том смысле, что в стране происходит реконструкция всей истории, со смешением разных ее периодов. Реконструируются: самодержавие, православие, народность, целование царя и патриарха, конфликт "казаков и студентов" и т.д. Огромная ролевая игра масштабом в целую страну.

При этом возникают интересные параллели между Россией и Америкой. Дух предыдущего десятилетия, 2000-х, выразился в известном девизе президентской кампании Барака Обамы "Да, мы можем" ("Yes We Can", 2008). Это был лозунг надежды и обращенности в будущее. И как будто вторя Обаме, в следующем году Д. Медведев обратился к своей стране с президентским призывом: "Россия, вперед!" "Наше время... течёт вперёд, как всякое время... открывает перед нашей страной и перед каждым из нас огромные возможности". На этой ноте завершились 2000-е.

Но в следующем десятилетии, празднуя очередной юбилей победы, Россия уже иным рефреном откликнулась на лозунг "Мы можем" — "Можем повторить". Да, можем, но переключив вектор на прошлое.

Америка, в свою очередь, не замедлила столь же резонансно отозваться на вызов россиян — лозунгом трамповской президентской кампании: "Сделаем Америку снова великой" (Make America Great Again). Логическое ударение падает на последнее слово: "again" — "снова, опять". Это, по сути, вариация на ту же тему — американское по форме, ностальгическое по содержанию. Куда зовет это "опять", в какое именно прошлое? Когда Америка вдруг перестала быть великой? В какой период истории ей теперь возвращаться? Неважно. Главное — развернуть корабль современности назад, в прошлое настолько всеобъемлющее, что его нельзя точно сфокусировать во времени. Вспоминается черномырдинская блестящая абсурдинка: "Никогда такого не было, и вот опять". "Опять" вовсе не означает, что нечто подобное происходило раньше.

Так в российской державной ностальгии сливаются Куликовская битва и взятие Казани, изгнание польских захватчиков, победа над шведами под Полтавой, разгром наполеоновской армии, победа над Германией в Отечественной войне.... 2010-е гг. — это сплошное "опять", нацеленное на все, что угодно: на Ивана Грозного и Сталина, на Александра II и Брежнева, на обоих Николаев...

Казалось бы, историческая реконструкция предполагает полную театральность происходящего. Бутафория, маски, искусство подделки. Общество спектакля по Ги Дебору, общества имиджа по Д. Бурстину, симулякр по Ж. Бодрийяру... При всей разности философских составляющих — революционных, экзистенциальных, постмодерных, — это идея общества как игры, постановочности всех мероприятий. Все стороны конфликта заранее видят себя в зеркалах СМИ, на экранах, в камерах, в тысячах отражений. "На меня наставлен сумрак ночи /Тысячью биноклей на оси" (Б. Пастернак). Мироощущение человека, вышедшего на подмостки, чтобы сыграть свою роль.

Но даже маленькие исторические реконструкции, как показывают судьбы их доблестных организаторов, заканчивается кровью. Случайность ли это? Нет, потому что религия прошлого, даже превращенного в сценическое действо, требует жертв, и прежде всего, от молодых. Они живут в первый раз и не хотят в "Опять" —хотят в будущее, хотят для своей страны живой истории, а не реконструкции. И вот большие реконструкторы насылают на них стражей порядка с дубинками, и ролевая игра, начавшись камерами, ими и завершается, но уже в другом смысле.

Так что между театральностью и кровью, бутафорией и реальными тюремными сроками нет противоречия. Кстати, в тех строках Б. Пастернака, которые в этой связи часто цитируются, речь идет о гибели актера на сцене. От него требуют вжиться в роль, но все роли — трагические, столь же обреченные, как и то прошлое, которое они имитируют.

Гул затих. Я вышел на подмостки.

Прислонясь к дверному косяку...

("Гамлет")

.... Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез...

("О, знал бы я, что так бывает...")

Судя по всему, эта театральность, ощутимо опасная, даже гибельная, вырывается за границы десятилетия. На декабрьской встрече с рабочими КамАЗа президент, как известно, затруднился определить основное событие уходящего 2019 г.. Зато внес смелый штрих в образ прекрасной России будущего, заявив, что знает наверняка главное событие 2020 года. Это —празднование 75-й годовщины Победы в Великой Отечественной войне.

Нетрудно догадаться, каким будет главное событие 2021 г. Празднование трехсотлетней годовщины Победы над шведами в Великой Северной войне (1700-21). В результате русский царь был (и будет?) объявлен "Отцом Отечества" и Императором Всероссийским, а Россия официально провозглашена империей.

В будущем нет ничего важнее и прекраснее прошлого. По этой формуле можно сразу определить, куда в современной России течет время.

Когда же закончатся 2010-е?

"Новая газета", 30 декабря 2019

Да, именно так: 21-ый век начался 1 января 2001 г, а десятилетие 2000-х началось на год раньше, 1 янв. 2000 г. и закончилось 31 дек. 2009 г. Как ни странно, нулевые начались на год раньше, чем сам 21-ый век. Прошу прощения у тех, для кого эти вещи самоочевидны, — до моего "евклидовского" сознания они дошли с трудом. :)

Так что, друзья, пора подводить итоги не просто уходящего года, а целого десятилетия.

Почему от жизни устают? Мне вот неусталло! (мальчик, 4 года)

—Устают от жизни, когда нечего делать. Если жизнь пуста, кажется, что ее слишком много. Пустая корзина всегда кажется больше, чем наполненная.

***
Есть ли настоящая любовь? (девочка, 15)

—Есть, но у каждого возраста она своя. Любовь — как костер: сначала жжет (в юности), потом греет (в зрелости), потом светит (в старости). А когда человек умирает, ее искорки все равно остаются — как память о любимых.

***
Можно как-нибудь знать, что эта любовь навсегда? (девочка, 15)

—Пока не наступит это навсегда, вряд ли узнаешь.

***
Вот какой я хороший! Все меня любят! А за что тебя-то любить? (мальчик, 3)

— Чем взрослее человек, тем труднее его полюбить, потому что взрослых любят за что-то, а детей — просто так.

***
Если бы я жила во времена Пушкина, я бы произвела на него впечатление как женщина? (д., 15)

—Вполне возможно. Он был очень впечатлительным.

***
Мальчик (5 лет) выслушал сказку о старике и золотой рыбке и изрёк: "Вот глупый дед, просил то новый дом, то новое корыто. Почему не попросил сразу новую старуху"?

— А может быть, он эту старуху любил и не хотел другой?

***
Зачем Бог создал этот мир? Он что, не понял, что будет такая заморочка? (девочка, 10 лет)

—А ты зачем пишешь и рисуешь? Иногда выходят каракули и кляксы. Надо стараться. Вот и Бог старается. Ему труднее всех, потому что у него на руках целый мир

***
Смогу ли я ходить по воде, если сильно уверую в Бога? (мальчик, 7)

— Вряд ли. A зачем ходить по воде, если можно двигаться на лодке, на корабле, на водных лыжах? У веры есть более достойные применения. Например, относиться к людям с любовью, испытывать радость даже в трудные моменты жизни. Вот тогда вера в Бога поможет.

***
Что такое элегантность? (девочка, 12)

— Элегантность — это чувство меры, умелый отбор, многое в немногом. Элегантная женщина одевается изящно, но не слишком ярко; рассуждает тонко, но не слишком длинно; и при этом не выставляет напоказ своей красоты и ума. Элегантность — умение человека кратко выразить нечто значительное и привлекательное.

***
Куда люди умирают? (девочка, 5)

— Мы не видим куда, но ведь мы — не они. Если человек уходит далеко и скрывается из вида, это не значит, что его больше нет. Смерть — это продолжение пути. А куда они умирают, зависит от того, куда они жили: вверх или вниз, вдаль или вблизь. Соответственно они найдут себя после смерти на небе или под землей, на просторе или в тесноте. Люди сами своей жизнью создают свой посмертный мир.