"Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, всё закружилось, завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами, колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и качалось, бессильное.

Но глаза ее не угасали и видели много других глаз — они горели знакомым ей смелым, острым огнем — родным ее сердцу огнем.

Ее толкали в двери. Она вырвала руку, схватилась за косяк. — Морями крови не угасят правды... — Ударили по руке. — Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!

Жандарм схватил ее за горло и стал душить. Она хрипела. — Несчастные...

Кто-то ответил ей громким рыданием."

Это концовка романа Горького "Мать". 1906 г. Так и случилось — накопленная злоба упала на тех, кто толкал и душил. В феврале 1917 г. жандармов, полицейских, городовых опознавали в любом обличье — и забивали насмерть. Бывшие полицейские на почве мании преследования массово пополняли контингент больниц для душевнобольных. И это была еще только "мирная" февральская революция...

Уроки истории — кошмар, переходящий в кошмар. Впасть, впав в сон разума, живой из него уже не выходит.

Иван Владимиров. Расправа с полицией. Февраль 1917

В этой статье прослеживаются весьма противоречивые тенденции нашего времени, которое уместно назвать "эпохой раздражения".

В большой северной стране обитает племя, почитающее сов как своих тотемических предков. Реалистическая фантазия на тему советского мира, книга "Великая Совь'" была начата в оруэлловском 1984 г. и завершена к тысячелетию крещения Руси в 1988 г. Тогда трудно было предположить, что тридцать с лишним лет спустя, т.е. сегодня и особенно завтра, она опять окажется столь актуальной. Современному читателю будет не так-то легко разобраться, идет ли речь о коммунистической идейности или политической корректности. Боюсь, эта притча на все времена. Теперь книга доступна для свободной загрузки на сайте Imwerden.

Приведу маленький отрывок "Инстинкт паясничанья, или Театр Шеи".

Что касается пластических искусств, здесь особо выделяется оригинальный жанр - Театр Шеи. Каждый, кто изучал повадки сов, знает, что им присущ так называемый инстинкт паясничанья - дерганье шеей, обусловленный поиском наилучшей позиции для уловления звуков. Аналогичный жест, имеющий, очевидно, тотемно-обрядовое происхождение, но обогащенный новыми социальными функциями, свойствен и совичам. Ни один из них, даже самый серьезный и важный, не упустит возможности так передернуть неподвижной головой на неподвижном туловище, что все вокруг покатываются от смеха, кто втихую, а кто открыто. Чтобы в облике человека все было строго и прямо, сохранялась достойная осанка, должно хоть что-то вертеться. Чинность и благообразие как высших, так и низших членов тела приобретаются у совичей за счет исключительной гибкости шеи. Благодаря этому подвижному основанию Взгляд может приобретать полную неподвижность. По сути, шея исполняет в организме ту роль живого шарнира, какую у других народов играют глаза. Закономерность очень проста: чем подвижнее взгляд, тем устойчивее шея, и наоборот. Следует признать, что дисциплина Прямого Взгляда обошлась совичам полной развинченностью шеи, - и если бы не видеология, инстинкт паясничанья мог бы угаснуть.

Сами совичи всегда рады порезвиться всеми своими шейными позвонками, разыгрывая комические сцены даже на службе. Лишенные большей частью чувства юмора, они с избытком наделили им шею, причем, в отличие от других видов смеха, находящихся под строгим контролем, этот считается дозволительным и приличным даже для высшего начальства. Подобно тому, как совичи постепенно отменили прекрасное в окружающей жизни, сосредоточив его в своих глазах, так же они отменили и смешное, сосредоточив его в собственной шее.

"Зачем нужны эти паяцы и шуты, бесконечной чредой проходящие перед пресыщенной публикой на подмостках варьете, на аренах цирка? Все это - приметы отчуждения смеха от человека. Природа сама позаботилась о том, чтобы все необходимое для смеха человек находил в самом себе. ...Да, у каждого из нас есть собственный паяц, замечательно одаренный, способный разыгрывать множество ролей в бесчисленных спектаклях, которые предлагает сама жизнь. Этот бесподобный паяц болтается у нас на плечах и не нуждается в дорогих костюмах, в звездной мишуре и бешеных гонорарах. У каждого на плечах своя шея и - открытие, равное Галилееву! - она вертится! Нам не нужна особо огороженная рампой сцена - ею становится каждый цех, кабинет, бюро, приемная, аудитория. Искусство паясничанья принадлежит народу!" - так пишет в свойственном ему народно-юмористическом и гражданско-патетическом стиле автор книги "Искусство смешить собой".

Тем не менее паясничанье, хотя и широко представленное в повседневной жизни, разрабатывается и как особый жанр театрального искусства - пожалуй, самый популярный в стране. Почти на каждой лесостоянке имеется свой театр шеи, где по вечерам устраиваются многоактные пантомимы. Через небольшие прорези зрители могут видеть только шеи актеров, которые разыгрывают целые спектакли. Я мало в этом понимаю, но местные ценители говорят, что по одним этим жестам можно проследить историю всей человеческой жизни, причем более верно и глубоко, чем по мимике лица, привыкшего лицемерить и надевать маску. "Шея не обманет. Изучайте язык шеи! Шея - зеркало общественной души", - такими плакатами увешаны театры. Чтобы зрители могли всей душой сопереживать и участвовать в этих представлениях, им разрешается снимать галстуки, обязательные при посещении других зрелищ.

Символ современного начекизма. Совы всегда начеку.

— Да, мертвецы не отстают. Они откликнулись на зов, — сказал Элладан".

Джон Толкин. Властелин колец.

Понятие "ретромании" приобрело известность после выхода книги британского музыкального критика и журналиста Саймона Рейнольдса "Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого" (2011).[1] Со смесью иронии, горечи и ностальгии Рейнолдс пишет о том, что будущее поп-культуры — это ее прошлое: воссоединение музыкальных групп, переиздания классических альбомов, римейки, мэшапы... При этом ресурсы прошлого не безграничны, и что случится, когда они исчерпаются? Не ожидает ли нас катастрофа, ведь создавать новое мы уже разучились?

Ретромания, которая стала утверждаться в России в ХХI в., имеет две характерные черты.

Во-первых, масштаб. Это не поп-музыка и не поп-культура, а вся жизнь страны, система ее ценностных ориентаций и поведение на мировой арене. Это ретро-идеология властей, ретро-психология масс, стремление повернуть вспять вектор истории, возрождение ретро-советской и ретро-империальной ментальности и традиций.

Во-вторых, выход за рамки ретро-. Ретромания, описанная Саймоном Рейнольдсом, обращена в глубину прошлого лишь на несколько десятков лет, воссоздавая стили 1960-х — 1980-х. Подобное ретро имело место и в России с середины 1990-х гг., воплощаясь в таких проектах, как "Старые песни о главном", возрождавшие позднесоветскую эстраду, или в ностальгических фильмах, таких как "Над темной водой" (Д. Месхиев). Позже, в 2000-е стал входить в моду ранее осмеянный брежневский политический стиль "застой" с егo установкой на "стабильность", или "стабилизец", как ерничали в конце 2010-х. Но дальше — все более крутой обрыв в прошлое. Рамки "ретро" уже стали узки для того обвала в архаику, который происходит в России, с особым ускорением после 2014 г.. Вспоминается неосуществленный проект поворота северных рек на юг, чтобы заставить их орошать азиатские пустыни. Время оказалось более податливой субстанцией, чем вода, и на знамени новейшей эпохи написано "Время, назад!"

Как и в ХХ-м веке, Россия идет впереди планеты всей, совершая безудержный прыжок — однако уже не в коммунистическое будущее, а в феодальное прошлое. Стремительно захлопывается окно в Европу и возрождаются идеалы допетровской Московии. Снова в чести Иван Грозный и опричнина. Эту уже не ретро-, а архе-, АРХЕОКРАТИЯ, контрастно-симметричная советской футурократии... Вернулся государственный гимн советских времен — музыка А. Александрова на слова С. Михалкова. Победа над нацистской Германией в 1945 г. объявлена главным "скрепообразующим" событием российской истории. Центр национального самосознания сдвигается все глубже в старину. Был учрежден (в 2005 г.) праздник "народного единства" в честь разгрома польского гарнизона в Москве в 1612 г. — "день освобождения от польско-литовских захватчиков". Главным лицом Отечества, победителем широкомасштабного телевизионного конкурса “Имя Россия” признан (в 2008 г.) "святой благоверный" князь Александр Невский. Распространил ордынскую власть на Новгород, где выкалывал глаза тем, кто противился игу. 13-ый век. Получается, что за последующие восемь веков ни один великий ученый, писатель, композитор, мыслитель, полководец не просиял на отечественном небосклоне ярче, чем этот князь, бивший челобитную татаро-монголам.

А далее происходит еще один, радикальнейший поворот к новой политической метафизике — к НЕКРОКРАТИИ. Причем она сразу претендует на законодательной статус, т.е. мыслится именно как система власти. Приведем гротескный, но вместе с тем характерный пример. Выступая в Санкт-Петербурге на конференции "Вера и дела: социальная ответственность бизнеса" (2016), директор Института экономических стратегий (ИНЭС) РАН Александр Агеев заявил о необходимости законодательного обеспечения прав умерших на участие в общественной жизни страны. Это еще не технически затруднительное физическое воскрешение предков, к которому призывал Николай Федоров в своей философии общего дела, но, так сказать, электоральное, политически мотивированное воскрешение. Размышляя о Великой Отечественной войне как о точке консолидации общества, Агеев предложил предоставить избирательное право 27 миллионам советских граждан, погибшим на войне:

"...Погибшие смогли бы влиять на текущие дела в стране, к развитию и спасению которой они имели непосредственное отношение. Например, за них могли бы голосовать их семьи, объяснил ученый. Он также заявил, что право голоса, возможно, должны получить сразу несколько предыдущих поколений, а не только те, кто погиб в войне. Причина та же: они должны иметь возможность влиять на текущие события, которые становятся продолжением их собственной жизни".[2]

Это говорит не дряхлый ветеран и не телевизионный пропагандист, а Александр Иванович Агеев— генеральный директор Института экономических стратегий Российской академии наук, директор Международного научно-исследовательского института проблем управления, заведующий кафедрой управления бизнес-проектами НИЯУ МИФИ, доктор экономических наук, профессор МГИМО...

Сколь ни эксцентрическими кажутся эти призывы предоставить умершим избирательные права, они приоткрывают мистическую основу амбиций нынешней власти. Понимают ли российские некроманы, что, привлекая в свои ряды мертвецов, они сами, по сути, пополняют их ряды? Чаадаев, первый самобытный русский мыслитель, свои "Философические письма" подписывал "Некрополис" (имелась в виду Москва — "город мертвых"). И вот чаадаевский сарказм, совершив полный круг в истории страны, оборачивается государственным проектом Некрократии. А мертвые души, на скупке которых рассчитывал преуспеть Чичиков, заложив их в Опекунский совет и получив в кредит по двести рублей за каждую, теперь превращаются в инструмент извлечения политического капитала: на дополнительные голоса десятков миллионов умерших можно легко провести в депутаты всех, кого пожелает власть.

Конечно, остается вопрос, за кого и за что они будут голосовать? Погибшие в Великой Отечественной — за Сталина, в гражданской — за коммунизм и монархию, в Первой мировой — за царя... Как бы не разразилась новая гражданская война между мертвецами, несущая им повторную гибель!

Главная фигура некрократии — служитель войны, тот, кто готов убивать и умирать. В современной России даже новорожденных порой заворачивают в пеленки цвета хаки, а младенцев наряжают в военную форму, т. е. готовят им участь пушечного мяса, как будто они прямо рождаются на тот свет. Детские коляски производятся в виде танков. Проводятся парады детских войск. Юнармейцы получают привилегии при поступлении в вузы...

Смысл этих новых обрядов ясен. Когда родители одевают своих детей в армейскую униформу, они по сути совершают ритуальное жертвоприношение. Смерть символически встречает новое поколение уже у колыбели. Кажется, Россия дожила до очередной революции, не политической, а апокалиптической, — в одной отдельно взятой стране, где мертвые берут власть над живыми. Собственно, этого можно было ожидать: целый век символом политический власти оставался труп в столице страны. Да и зомбоящик недаром трудился — расплодил миллионы зомби. Так что нынешняя ситуация чем-то напоминает революционную, и напрашивается почти знакомая формула: "Суверенная клептократия плюс танатализация всей страны".

ТАНАТАЛИЗАЦИЯ ВСЕЙ СТРАНЫ

Танатализация (thanatalization, от thanatos, греческий бог, олицетворяющий смерть) — усиление инстинкта смерти в обществе, его преобладание над инстинктом любви (эросом). Танатализация — то, о чем писали Гоголь в "Мертвых душах", Чаадаев в "Философических письмах", Чехов в "Человеке в футляре", Платонов в "Котловане" и "Чевенгуре" (где есть образ "мертвого брата", соприсущего человеку), Шаламов в "Колымских рассказах", Юрий Мамлеев в "Шатунах". Общее у этих произведений — представление о стране и обществе как о царстве смерти, где немногие, оставшиеся в живых, отчаянно пытаются спасти себя и ближних.

Еще в начале ХХ в. Д. С. Мережковский говорил о трех смертях, которые необходимо преодолеть России, чтобы выжить. Это сила мертвого, механического, деспотического государства; косность омертвевшей церковной иерархии, ставшей частью государства и утратившей связь с жизнью духа; и власть тьмы, народного невежества, покорности, забитости, рабства. Некрократия уже исторически правила в России, но у Мережковского все-таки прорывалась надежда на революцию духа. Кончилось все это революцией 1917 года, нетленным трупом в самом центре страны, ГУЛагом на ее необъятных просторах и попыткой превратить весь мир в концлагерь социализма.

Танатофилия советской эпохи, с ее культовым символом, мавзолеем, получает дальнейшее развитие в постсоветскую эпоху. Танатализация общества проявляется в его милитаризации, культе силы и оружия, умножении всяких запретов, росте цензуры, в страхе перед всем живым и самостоятельным, в ненависти к свободе и стремлении все уравнять и стабилизировать. Процветает культ войны, ее жертв и жрецов — воинов. Милитаризируются политика, экономика и даже религия. Церковь мобилизуется на прославление армии и воинской доблести. Чего стоит один только Главный храм Вооруженных сил России в Подмосковье: с приделом Святого Илии Пророка как покровителя Воздушно-космических сил и Воздушно-десантых войск, и приделом Святой Варвары Великомученицы как покровительницы Ракетных войск стратегического назначения.[3] Поп-культура раскручивает образы битв и жертв, встраивая их даже в потребительские товары. Одержимость смертью проникает в эротику и создает новый жанр: pornography превращается в warnography. Нагота оказывается прельстительней в сочетании со знаками войны.[4] Фрейд противопоставлял инстинкты Эроса и Танатоса, однако в некрократии они сливаются воедино. Мертвое постепенно берет власть над живым.

Как известно, в СССР был разработан комплекс автоматического управления массированным ядерным ударом, который назывался "Периметр", или "Мертвая рука". Даже после поражения страны эта система способна нанести ответный удар по противнику и гарантировать его ядерное уничтожение. Этой способностью России поразить врага насмерть даже после собственной гибели сегодня похваляются политики и пропагандисты. У нынешнего режима, в отличие от советского, нет ни малейшего шанса на победу в мировой войне, если он захочет ее развязать. Нет идей, перспектив, экономических ресурсов, нет никакого будущего, кроме прошлого, причем такого отдаленного, что ему не выжить в XXI веке. Победить он не может, но уничтожить мир — вполне. Ради чего?

В гламурно-официозном фильме Ф. Бондарчука "Сталинград" есть одна пронзительная фраза, как будто выплывшая с другого уровня глубины. Немецкий капитан в исполнении Томаса Кречмана замечает: с вами, русскими, невозможно нормально воевать, потому что вы сражаетесь не ради победы, а ради мести. Моральное различие в том, что воля к победе диктуется верой, надеждой, любовью, а месть — только ненавистью. Во время Великой Отечественной было ясно, за что стоит умирать, хотя и тогда ненависть к врагам все-таки преобладала над любовью к социалистическому отечеству. Что же говорить о нашем времени! Единственная цель возможной войны — месть более свободным, предприимчивым, удачливым, тем, у кого есть история, право, наука, техника, прорывы в будущее.

Говорят, что мертвые хватают живых; и чем ближе они к могиле, тем сильнее хватка. "Мертвая рука" — это не только система автоматического ядерного удара, это антиистория, это сила, которая тащит живых в царство мертвых. Умирающая империя, уходя, готова громко хлопнуть крышкой гроба.

Михаил Эпштейн. Двуликий Хронос. Знаки времени, обращенного вспять. В кн. Социальная семиотика. Точки роста. Под научной редакцией Г.Л.Тульчинского. СПб: Скифия-принт. 2020, С. 104 - 112.

[1] Simon Reynolds. Retromania: Pop Culture's Addiction to Its Own Past. L. Faber and Faber Ltd, 2011.

[2] https://www.newsru.com/russia/20may2016/elections.html

[3] https://hram.mil.ru/

[4] https://pobedobesie.info/foto/

https://naive-citizen.livejournal.com/132175.html

Мой доклад "'Новый атеизм' и аргументы бытия Бога" — 6 декабря, в 14.20 (по вашингтонскому времени, в 22.20 по-московскому). Это единственная гуманитарная сессия на всей конференции.

С некоторыми тезисами моего выступления можно познакомиться по книге "Религия после атеизма. Новые возможности теологии" (бесплатно скачать). Разделы VI. Религия и наука; VII. Теология личности.

Михаил Михайлович Бахтин. 17 ноября 1895, Орёл — 7 марта 1975, Москва.
Из всех фотографий самая близкая к тому, каким я его запомнил.

Весной 1970 г. Владимир Николаевич Турбин, руководитель нашего семинара по экспериментальной поэтике на филфаке МГУ, повез своих студентов в Подольск, чтобы показать "льва" и чтобы он "помахал им хвостиком". Михаил Михайлович Бахтин был (как теперь принято говорить) "культовой фигурой" в турбинском семинаре, посвященном приложениям и переложениям бахтинского наследия. Сначала мы пололи и поливали грядки во дворе подольского дома для престарелых, где в то время жили семидесятипятилетний Бахтин с женой (московскую квартиру он получил позже). Это нужно — объяснил Турбин — чтобы задобрить начальство престарелого дома и показать им значимость Бахтина. А потом в награду мы получили право на свидание с Мыслителем.

Он сидел на кровати, рядом с ним, выставив босые ноги с педикюром, сидела его жена, худенькая, похожая на птицу и так же щебетавшая. Нас было человек 10-15, семинарцев и примкнувших, но говорил, кажется, только я, забросав Бахтина вопросами по теории новеллы (о которой писал курсовую) и о его философских симпатиях. Вообще мне трудно бывает заговаривать в компании, даже не столь большой, но когда случается редкая встреча, удача которой может не повториться, меня иногда несет. Моя речевая наступательность (в основном, вопросительная), возможно, объяснялась и тем, что я старался заполнить паузу, — все другие упорно молчали.

Бахтин говорил не слишком много, но и не отмалчивался. Он признался в философских симпатиях к Максу Шелеру и Отто Больнову (Bolnow), ученику Хайдеггера. Он сказал нечто о значимости К. Маркса и Ф. Ницше и о том, что учение последнего, к счастью, не отягощено догматикой и схоластикой (возможно, это его суждение я слышал не тогда, а позднее от Турбина, вряд ли он так доверился бы студентам). Он посетовал, что в русской и советской науке теория новеллы почти не разработана, и приветствовал мой будущий вклад в нее. :) Он вспомнил в какой-то связи про серийные романы рубежа 19-20 вв. о приключениях Рокамболя и посмеялся вместе с женой над чепухой и абсурдностью тех сюжетов. Он пренебрежительно отозвался о теософии и антропософии, назвав это мистикой низшего разбора.

На вопрос, чем он занимается как ученый в последнее время, Бахтин ответил: теорией речевых жанров. Он точно так же мог бы ответить на этот вопрос и десять, и двадцать лет назад. Я ушел не очарованный и не разочарованный, но под сильным впечатлением самого факта встречи с великим человеком, который вовсе не обязан демонстрировать свое величие всякому встречному-поперечному, тем более третьекурснику.

PS. Писатель Сергей Юрьенен, мой друг и сокурсник, прокомментировал: "Слухи об этой исторической встрече дошли и до меня на Ленгорах. И о том, что Бахтин почесывал седую грудь. И о том, как вы разобрали на сувениры всю пачку его печенья "Лимонное"" ("Энциклопедия юности").

Владимир Николаевич Турбин (1927-1993), филолог, литературовед, профессор филологического факультета МГУ, автор нескольких знаменитых книг, человек редкого благородства, много сделавший для бытового благоустройства Бахтина и для распространения его идей.

Читать/скачать

Слово "все" в заглавии может читаться двояко, с буквой "е" или "ё".

"Все эссе": это издание включает (почти) все эссе, написанные мною за 27 лет, с 1977 по 2003.

"Всё — эссе": эссе - это жанр всеобъемлющий, соединяющий и документально-хроникальное, и дневниково-исповедальное, и художественное, и философское видение мира.

Перефразируя известную надпись на входе в театр "Глобус", можно сказать, что "Весь мир - эссе". Эссе в данном случае - не просто маленький разговор на большую тему. У каждого жанра есть своя вселенная: романная, эпическая, лирическая, трагедийная... Эссеистическая вселенная — самая открытая из всех. Она не скреплена единством сюжетной линии или драматического события и, подобно окружающей нас вселенной, стремительно меняет свои горизонты, разбегается в неизвестность. Эссе, с его автоматическим переключением жанровых скоростей, представляется самым быстрым средством передвижения по современному миру.

Между отдельными эссе и эссеистическим собранием разница столь же большая, как между отдельными рассказами — и "Декамероном" или "Записками охотника". Опыты, входящие в эти книги, слагаются в тематические циклы - о природе и языке, о любви и о войне, о поэзии и религии, о времени и пространстве, о предметах быта и о духе народа... Иными словами, это тотальная эссеистика - попытка заново, по кусочкам, как в картинке-пазле, воссоздать то многосложное целое, которое уже стало распадаться в прежней, величавой, эпически-романной или системно-философской картине мира.

Я обратился к эссеистике в середине 1970-х, когда, как ни странно, даже такого жанра не существовало в советской словесности - считалось, что и в русской. За жанр признавалась только публицистика, а "эссе" воспринималось как нечто чуждое, сугубо западное. В главной литературной энциклопедии того времени так и было сказано: "Для русской и советской литературы жанр эссе нехарактерен..." (Краткая лит. энц., т. 8, 1975). Как будто "Арабески" Гоголя, В. Розанов, Дм. Мережковсий, Л. Шестов, В. Шкловский, проза Вяч. Иванова, О. Мандельштама, М. Цветаевой, И. Бродского, многое и важнейшее в наследии А. Солженицына, А. Синявского, Л. Гинзбург, Г. Померанца, Б. Хазанова, А.Битова, С. Аверинцева — это не эссеистика.

В отличие от публицистики, эссеистика не притязает на общезначимую тему и гражданский пафос: она ограничивается сферой частного, прихотливо-своенравного - так сказать, разукрупняет общественную духовную собственность до кустарного промысла и единоличного надела. Слово "эссе" одинаково звучит в обе стороны. Вот и смысл этого жанра - двусторонний: разрушая авторитарные мифы, воссоздавать на их месте авторские. Превращение мифа, как творения народной души, в эссе, как опыт частного самосознания, - такова жанровая "алхимия" этой книги. Задача эссе - вызвать и согласие, и несогласие читателя, чтобы мысль, двигаясь в противоположных направлениях, уклонялась от односторонности. Эссе пишется для того, чтобы удивлять, а не убеждать. В частности, удивлять тех, кто убежден в своей правоте.

Эссе - частью признание, как дневник, частью рассуждение, как статья, частью повествование, как рассказ. Это жанр, который только и держится своей принципиальной внежанровостью. Стоит ему обрести полную откровенность, чистосердечность интимных излияний - и он превращается в исповедь или дневник. Стоит увлечься логикой рассуждения, диалектическими переходами, процессом порождения мысли - и перед нами статья или трактат. Стоит впасть в повествовательную манеру, изображение событий, развивающихся по законам сюжета, - и невольно возникает новелла, рассказ, повесть.

Хороший эссеист - не вполне искренний человек, не очень последовательный мыслитель и посредственный рассказчик. Грубо говоря, эссе так же относится ко всем другим жанрам, как поддавки - к шашкам. Тот, кто проигрывает в романе или трактате, не умея выдержать сюжета или системы, тот выигрывает в эссе, где только отступления имеют ценность. Эссе только тогда остается собой, когда, гонимое духом странствий, стремлением все испытать и ничему не отдаться, — непрестанно пересекает границы других жанров.

ОГЛАВЛЕНИЕ

Эссе об эссе

КНИГА 1. В РОССИИ (1970-е- 1980-е).

Вступление. Бог деталей. Осень империи

I. ЛЮБОВЬ ПРОСТРАНСТВА

О топохроне

Бес-. Широта и теснота

Русская хандра

Провинция

Береза и медведь

Футбол и хоккей

Пляж и берег

II. ЛИШНИЙ МИР

Пыль и гниль

Лузганье семечек, или Физиология правдоискательства

Очередь

Городское кочевье

Судьба и судьбы

Плакат и стенд

На складе

III. ТЕМПЕРАТУРА ИСТОРИИ

Наш курящий герой

Городское лето

Блуд труда

Обломов и Корчагин

IV. КРАСНЫЙ УГОЛОК

"Портрет" Гоголя-Белинского

Ленин - Сталин. 1988

V. СВЕТЛЫЕ ТЕНИ

Поэты-рифмы

Гельдерлин и Батюшков: свет безумия

Лермонтов и Пастернак: мудрость лета

Соловьев и Розанов

История и пародия. О Юрии Тынянове

Прощание с предметами, или набоковское в Набокове

VI. ТАЙНЫ ВЕЩЕЙ

Замысел земшара

О сосудах

O зонтах

Похвала домино

В лифте

VII. КРАЯ ПЛОТИ

Про то. Поэтика мертвых тел

Подноготная отрочества

О бороде и усах

О материи и материнстве

1. Земля

2. Тесто

3. Грудь

VIII. ЗОВ БУДУЩЕГО

Парадокс ускорения

Архетип и кенотип

Эпоха универсализма

Экология мышления

Рождение культуры из цивилизации

Бедная религия

IX. МОЙ ДРУГ ИВАН СОЛОВЬЕВ

РАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ ЭРОСЕ

1. К теории соприкосновения

3. О двух революциях

4. Асексуальность в литературе и философии (Гоголь и Кант)

5. Пять родов любви

6. Эротика творчества

7. Ревность как вечный двигатель

8. Русская красавица

9. Немыслимость тела

10. Запястье

11. Еленология. Опыт построения новой науки

ПОЭЗИЯ КАК СОСТОЯНИЕ

МЕССИАНСКИЕ РЕЧИ

1. Ничтожество спасителя

2. Я всегда был пуст...

3. О чтении

4. Периоды слушания

5. Кто пишет?

6. Кто думает?

7. Россия: слух или голос?

8. Молчание Бога. Теология слуха

9. Не Завет, а Ответ

10. Моление об имени

11. Среди молчальников

12. Мессианские речи

От составителя

Тихое пришествие

"Святое письмо"

IX. КАТАЛОГИ

Каталог дыма

Каталог пустяков

Каталог веснушек и родинок

Каталог каталога

Законы свободного жанра. Эссеистика и эссеизм в культуре Нового времени

Читать/скачать Книгу 1. В России

(о втором томе "Из Америки" будет отдельный пост).

В недоумении он отложил ее в сторону — и лишь когда познакомился позже с моей книгой "Новое сектантство", написанной в середине 1980-х гг., понял, откуда Шапарь заимствовал вымышленные мною секты. Это короткое видео стоит посмотреть, если вы любите интеллектуальный юмор и детектив.

Считать эти секты реально существующими, как организованные сообщества, — конечно, неверно. Но считать их вообще несуществующими — полная неправда. Я наблюдал зародыши эти сект в Москве 1970-1980-х и во время моих фольклорных и сектантоведческих экспедиций (в Карелию и Архангельскую область, в Украину и в Краснодарский край). Исследователь смотрит в микроскоп — и находит там микробы. Чтобы сделать их видимыми, он рисует их в увеличенном масштабе — и тогда они становятся похожи на монстров. Собственно, эту исследовательскую операцию я и проделал со множеством идей и летучих умонастроений того времени. Сколько раз мне приходилось беседовать с теми, кого можно было бы отнести к пищесвятцам, красноордынцам, дурикам, пушкинианцам, — и сколько зачатков новых теологических и философских систем прошло передо мной! По слову, по предложению эти идеи мелькали - но почти не встречались в развернутом виде, и казалось, что духовный опыт поколения уйдет в никуда. Поэтому возникла потребность написать от имени этих зарождающихся движений трактаты и проповеди, отрывки из которых и составили книгу "Новое сектантство" (вышла тремя изданиями с 1993 г. до 2005 г. и переведена на английский).

Почему же этот плагиат для меня лестный?

Прежде всего, потому, что Виктор Борисович Шапарь — сам человек из народа и вместе с тем опытный специалист: за его спиной училище для швейников и военное училище, а ныне он - начальник кафедры прикладной психологии и полковник службы гражданской защиты Украины, автор 60 (!) книг по вопросам психологии. Воспользовавшись моей книгой и на нее не сославшись, он попался на мою авторскую уловку (да и предисловия, видимо, не потрудился прочитать). Он поверил тому, что "Новое сектантство", якобы секретно изданное в 1985 г. ограниченным тиражом пособие для идеологических работников и научных атеистов, описывает тревожный размах религиозной реформации в СССР и учит пропагандистов бороться с нею. Ведь я и надеялся тогда, что, распространяя книгу под видом борьбы с сектантством, поспособствую рассеянию новых религиозно-философских идей в обществе. Значит, секты описаны достоверно, если искушенный Шапарь в них поверил, пусть не как последователь, но как исследователь и заимствователь.

Но этот плагиат лестен для меня еще и потому, что на самом деле многие из этих умонастроений никуда не ушли, а стали еще живее, чем были 30-50 лет назад. Когда государственный евразиец Александр Дугин еще не напечатал ни одной строки, в "Новом сектантстве" уже были опубликованы сочиненные мною отрывки из таких книг, как "Красная Орда", "Закат Запада и восход Востока", "Степная кобылица. Очерки истории и философии степи", "Чингисханство крови и духа", "От Японии к Афганистану. О восточных войнах и русских революциях", "Горизонт как прообраз религиозных верований". Отрывки из этих сочинений вы найдете в главе "Красноордынцы" — из них А. Дугин мог бы взять эпиграфы к своим гораздо более поздним евразийским и геополитическим манифестам:

"Орда не умерла. Разгромленная Московским княжеством, она влилась в русскую кровь, грозно проросла в судьбе своего победителя и вновь подчинила его татаро-монгольскому игу - азиатчине крови и стиля. Русь смогла победить внешнюю Орду, лишь сама став ОРДОЙ изнутри. Еще более просторной и могучей... Ведь это ложь, что битва разъединяет народы. Брань соединяет их, сплетает крепче, чем братьев...

В новом историческом облике, но на том же самом географическом месте, развернула свои стойбища и кочевья Золотая Орда. Только она сменила цвет, впитала кровь своих жертв и стала Красной. Золотой цвет горячего Солнца, озаряющего Восток, сменился еще более горячим цветом крови, обагряющей Запад".

Если вы знакомы с лекциями Дмитрия Быкова о жизни Пушкина как христологическом сюжете, то в том же "Новом сектантстве", в главе "Пушкининацы" обнаружите весьма похожие — и написанные мною в 1980-е гг. — отрывки из таких сочинений, как "Пушкин и Богопознание", "Претворение. Опыт пушкинской эсхатологии", "Теология пушкинского слова", "Религия Всечеловека, т.2. Жизнь и смерть Пушкина" и др. Один из тезисов: "Пушкин умер на третий день после того, как был убит... Всечеловек замкнул круг, начатый Богочеловеком".

Более того, следуя логике догматического мышления, я выделил среди пушкинианцев два направления: упоенцев, прославляющих юного Пушкина, с его романтическими порывами,— и трезвленцев, почитающих позднего, "смиренного" Пушкина. "Он упивался хмелем жизни, чтобы исчерпать его до последних капли и прийти к истине отрезвления... 'Осенeние' - вот смысл и ключ пушкинской веры. Осенение соединяет два смысла: "осени" и вдохновения", поскольку именно охлаждение и увядание природы открывает в душе прозрачный ключ вдохновения. Осенение - это светлое состояние души, приемлющей умирание, угасание мира как поддержку бодрости и надежды." Я преположил, что в тогдашнем культе Пушкина, как в любой секте, хотя бы в том же марксизме, может начаться дробление на уклонистов, ревизионистов, догматиков и т.п. Так, упоенцы обвиняются в том, что они нашего русского Христа подменяют Вакхом/Дионисом, а трезвленцы — в преувеличенном стоицизме и мировой скорби.

Пушкин-трезвленец, опекушинский, и Пушкин-упоенец, аникушинский.

В книге представлены и центристы:

"От языческих богов древности, славившихся, как и Пушкин, любовными приключениями, его отличает задумчивость, частая грусть и хандра, порывы к смирению, которым не дано до конца свершиться. Почитающие этого бога предаются то разгулью, напоминающему обряды в честь Диониса, то скорби и трезвлению, напоминающие о первых временах христианства. Но между этими двумя состояниями они особо дорожат одним, которое называют "светлой грустью" или "пышным увяданьем". Они находят острое упоенье в самом процессе трезвенья. Они находят очарованье в самом прощании с жизнью" (В. С. "Пушкин - путь жизни").

Так что плагиат плагиатом, но я даже в какой-то мере признателен В. Шапарю за то, что он трогательно поверил в существование этих сект и углубился в их психологию. Верующий да обрящет. Иногда сама жизнь становится плагиатом из книги. И Д. Быков, и А. Дугин, и по-своему даже В. Шапарь подверждают, что "религиозно-философские умонастроения 1970-1980-гг." (подзаголовок моей книги) остаются с нами и полвека спустя.

В английском издании книга называется "Голоса вопиющих в новой пустыне: из архива Московского института атеизма" (Cries in the New Wilderness: from the Files of the Moscow Institute of Atheism. Transl. and introd. by Eve Adler. Philadelphia: Paul Dry Books, 2002). Это аллюзия на пророка Исайю: "Глас вопиющего в пустыне: приготовьте пути Господу" (Ис. 40:3). Под "новой" пустыней понимается атеистическое и идолопоклонническое запустение советской эпохи.

О. Шпенглер. Закат Европы (т. 2, раздел "Города и народы")

1.

За последние месяцы, в результате продолжительной самоизоляции, мы научились по-новому воспринимать ценности домашней жизни и уединения.

В библейской Книге Притчей Соломоновых весь мир представляется как Дом, устроенный Премудростью Божией, как жилище самого Бога. "Господь имел меня началом пути Своего..., когда еще Он не сотворил ни земли, ни полей, ни начальных пылинок вселенной... Премудрость построила себе дом... приготовила у себя трапезу; послала слуг своих провозгласить с возвышенностей городских: 'кто неразумен, обратись сюда!'" (8: 22, 26; 9:1-5). Дом — место Премудрости, куда она созывает неразумных с открытых полей и площадей. Наш дом так же устроен по образу этого изначального жилища Премудрости, как сам человек сотворен по образу и подобию Бога. Дом - это мое второе "я", пространственный слепок личности.

И. Левитан. Дача

Такая ситуация освящения домашней жизни уже возникала на моей памяти в позднесоветские десятилетия: дом и кухня воспринимались как единственно достойная альтернатива выморочной общественности, т.е. уличности и площадности. Если "оттепельные" годы были для нашей интеллигенции временем пробного выхода на улицу, в карнавальное и диссидентское пространство стадионов и площадей, то в 1970-е годы все уже расходятся по домам, вернее, сходятся в дома, и начинается домашний период российской культуры (продлившийся до середины 1980-х). Снаружи был вакуум, стылая пустота, ни страха, ни воодушевления, ни даже чего-то любопытного и просто задевающего взгляд; зато все сосредоточивалось в доме, в круге хозяев и гостей...

Тогда у меня возник цикл "Домашние раздумья": "Вся философия делится на домашнюю, которая творится изнутри духа, в его уединении, и уличную, которая вся обращена к массам и живет "текущими" вопросами: заглядывает в чужие окна, призывает ломать чужие засовы. У этой философии есть две основные разновидности: площадная (митинговая, "идеология") и базарная (утилитарная, "прагматизм"). Но самое прекрасное - бродить по дому, уже зная наизусть все вещи и все-таки всматриваясь в них, находя нечто не замеченное раньше. В доме взгляд обретает глубину, которую теряет взгляд путешественника: ведь перед ним проносятся тысячи новых вещей, от которых он успевает ухватить лишь поверхность." (1978)

Можно даже вообразить домовитян, или доместиканцев (domesticans, от латин. domesticus — "домашний") — членов религиозно-культурного ордена, исповедующего святость дома. Орден доместиканцев распространен во многих странах мира, но опыт русских собратьев считается особенно поучительным, поскольку им пришлось выстоять и сохранить свой очаг в эпоху бездомности, под властью "общевизма". *

2.

У домовитян преобладает конструктивный подход к домашним делам - это скорее активное домоводство, чем пассивное домоседство. Они стремятся превратить свои дома в мастерские, в музеи, в храмы, т. е. сосредоточить в них всю совокупность жизненных и творческих предназначений, которые обычно распределяются между узко функциональными общественными зданиями. Там, на заводах и на полях, в театрах и казино, множество субъектов имеют один предикат: тысячи людей вытачивают детали, или нагружают конвейер, танцуют, или играют в рулетку. Здесь, в доме, единичный субъект имеет множество предикатов: хозяин и слуга, сын и отец, работник и воспитатель, читатель и творец. Дом - это свернутая в себя бесконечность культуры, это синтез искусств, наук, ремесел, разбросанных по дальним уголкам цивилизации.

Домашнее тепло распространяется не только в пространстве, но и во времени, соединяя потомков с предками. Домовитяне почитают вещи, доставшиеся им в наследство, и создают для них особые пространства в интерьере — так называемые пенатотеки, от имени малых римских богов "пенатов", которые, в отличие от проказливых и беспокойных русских домовых, досаждавших хозяевам, считались надежными стражами дома. Здесь можно увидеть старинные часы, шкатулку или скрипку, на которой играл eще прадед... Так восстанавливается древняя традиция почитания домашних божеств. Дом в представлении домовитян - это место схождения разных времен и пространств, место встречи близких и дальних, живых и мертвых, где все они делаются своими друг для друга.

Домовитяне стараются дать своим детям домашнее образование. Здесь же, если условия позволяют, они развешивают картины и размещают музыкальные инструменты, устраивают спортивную площадку... Одним словом, дом становится прибежищем той культуры, которая политическим или биологическим вирусом изгнана из внешнего пространства. Культура на своих высотах творилась в тесных кружках, дворянских усадьбах,в гостиных и даже на кухнях. Перенос культуры на дачу, в квартирный быт, на кухню, в комнатную аудиторию - это целая эпоха Вторичного Одомашнивания.

Известно, что давным-давно, примерно десять тысяч лет назад, происходил великий процесс доместикации диких растений и животных, в результате чего и возникла цивилизация. Но постепенно эта цивилизация так разрослась и подчинила себе природу, что вопрос встает уже по-другому: как одомашнить саму цивилизацию? Как укротить её социальные организмы, превзошедшие в своей мощи свирепых хищников?

С тех пор, как Адам был изгнан из рая, началась всемирная история - суровая и беспощадная к человеку. Но подобие Эдема было сохранено в тайне человеческого жилища. Дом, по древнейшему преданию, и есть райское древо жизни, в сердцевине которого ты пребываешь, пока не выходишь за порог, в круги общественного ада. И тогда новым значением наполняется мысль Б. Паскаля. "Я неоднократно размышлял о том, сколько беспокойств, опасностей и невзгод навлекают на себя люди, живя при дворе или сражаясь на войне..., и пришел к выводу, что главная беда человека - в его неспособности к домоседству". ("Мысли", 139)

3.

Не только религиозно-этические, но и социально-технические, футурологические концепции ставят дом во главу грядущего миропорядка. По мысли Элвина Тоффлера, высказанной еще в книге "Третья волна" (1980), "распространение электронного жилища... указывает на ренессанс дома как центрального института будущего, который будет осуществлять все больше экономических, медицинских, воспитательных и социальных функций".

С развитием информационных систем дом становится не только семейной, но и общественной и производственной ячейкой, в него перемещаются те функции труда, распределения, управления и коммуникации, которые раньше выводили вовне и требовали дальних передвижений. Дом принимает на себя роль школы, учреждения, кинотеатра, выставочного зала. Электронное жилище постепенно втягивает в себя всю систему городских и даже планетарных коммуникаций. Стены опрозрачниваются и, сохраняя комфортную обособленность для индивида, пропускают все необходимое ему, позволяют моделировать в интерьерах все мироздание.

"Умный дом" Билла Гейтса в штате Вашингтон.

Виртуальные миры свободно входят в пространство дома, приносят собой лица и голоса всей планеты, сюжеты и зрелища всех времен и народов. По-новому, как провидческая фантасмагория, начинает звучать стихотворение Б. Пастернака (1930):

Мне хочется домой, в огромность

Квартиры, наводящей грусть.

Войду, сниму пальто, опомнюсь,

Огнями улиц озарюсь.

Перегородок тонкоребрость

Пройду насквозь, пройду, как свет,

Пройду, как образ входит в образ

И как предмет сечет предмет...

В современном доме времена и пространства входят друг в друга, как образ в образ, — а мы входим в них, как свет, через "тонкоребрость" компьютерных экранов. Дом распахивается до размеров мироздания — мир сжимается до пространства, где всё свое, все свои. Не так ли начинает осуществляться вековая мечта о конце всякого отчуждения? Не через социальную утопию, не через революцию, не через экспроприацию экспроприаторов, не через борьбу за мир, а через вот это, самое простое и надежное: "Премудрость построила себе дом".

*Подробнее об ордене доместиканцев — в кн. М. Эпштейн. Новое сектантство, С.41-46. (скачать)

Oдно из новых направлений в христианской философии конца XX - начала XXI вв. — попытка возродить богословское наследие отцов Восточной Церкви. В отличие от большинства современных мыслителей, Хоружий весьма критически относится к религиозной философии конца XIX - начала XX веков, особенно к Владимиру Соловьеву и его многочисленным последователям. По Хоружию, они искажают святоотеческую православную традицию, основанную на исихазме, духовном движении в восточном христианстве, которому свойственна умственная аскеза и искание божественной тишины (греческая "исихиа") через созерцание Бога в непрерывной молитве и "умном делании". Эти практики сосредоточены на тишине и включают в себя определённые психосоматические техники концентрации, предназначенные для "обожения" человеческой природы.

Исихазм возник в восточной монашеской традиции в IV веке и получил теоретическое обоснование в трудах великого православного богослова Григория Паламы (1296-1359) и был принят Церковью.

Святитель Григорий Палама

Вслед за Владимиром Лосским в его книге об апофатическом богословии ("Очерк мистического богословия Восточной Церкви", 1944), Хоружий находит параллели между исихазмом и экзистенциалистскими учениями ХХ века, в особенности фундаментальной онтологией Мартина Хайдеггера. Исихазм раскрывает экстатическую глубину человеческой личности, которая в любой момент свободна переосмыслить свою природу и свои отношения с Богом (отчасти подобно тому, как "Dasein", личностное "вот-бытие" у Хайдеггера экстатически выходит за границы настоящего времени в форме заботы, решимости, надежды и других "экзистенциалов").

По мысли Хоружего, истинно христианской философии надлежит отказаться от таких платонических и неоплатонических концепций, как "всеединство" и "божественная сущность человека" — и сосредоточиться на экзистенциальном общении человека с Богом: размышлять о таких духовных процессах, как молитва, покаяние, благодать, молчание, объединение ума и сердца, вопрошание собственной совести. Предмет христианской философии — те действия свободной воли, которые опосредуют отношения между человеком и Богом как самостоятельными, свободными сущностями, точнее, существами. Таким образом, платонический идеализм уступит место христианскому энергетизму.

Важнейшим источником экзистенциального переосмысления православного наследия является предложенное Григорием Паламой различение сущности (эссенции) и энергии Бога. Сущность извечно предопределена и самотождественна, а энергия — это спонтанное волеизъявление Бога и проявляется как благодать или милосердие, а в человеке — как свободная воля принять или отвергнуть эту благодать. Эссенциалистский (сущностный) подход к Богу — следствие платонического и неоплатонического влияния в богословии, что впоследствии получило развитие в учении Вл. Соловьева о "всеединстве". Согласно христианскому платонизму, единство человека и Бога достигается объективно через преобразование Вселенной и религиозно-исторический прогресс, поступательное познание и воплощение божественных сущностей в эмпирическом мире. Отсюда и проект Соловьева по объединению церкви и государства, построению свободной вселенской теократии. По мысли Хоружего, эта метафизика всеединства придала одностороннее и искаженное направление русской мысли конца XIX - начала XX века, поскольку в ее основе лежали исключительно платонические составляющие православного богословия.

Неоплатонизм, пришедший в христианскую мысль из античности, должен уступить место неопаламизму. Свою задачу Хоружий определяет как паламистское возрождение — восстановление энергетического принципа как экзистенциального отношения между человеком и Богом. Он устанавливает прямые связи между практикой исихазма, богословием Паламы и тем, что он называет "философией православного энергетизма".

"Свобода - важнейшее свойство энергийного объединения [человека и Бога], в отличие от объединения через сущность.... Организация и ориентация энергий на получение благодати - это духовная работа, которую человек свободен делать или не делать: его свобода, наряду с благодатью, является не менее важным фактором в деле обожения [теозиса]. "Человек имеет два крыла, чтобы взлететь к Богу: свободу и благодать". (Максим Исповедник)". [1]

Таким образом, решающим является не просто энергийный, но "синергийный" подход в богословии, предполагающий свободное сотрудничество и взаимодействие между энергиями Бога и человека. Согласно Хоружему, понятие свободы в синергийном богословии даже глубже, чем в светских или атеистических экзистенциалистских доктринах: "Это не привычная свобода выбора между различными решениями и действиями, ограниченными земным бытием, а свобода онтологического самоопределения собственной природы и сущности в самом широком диапазоне - от ничто до Бога".[2]

Следует еще раз подчеркнуть, что синергийная теология — впоследствии Хоружий назовет свою концепцию "синергийной антропологией" — глубоко отличается от соловьевского религиозного идеализма, который оперирует понятиями сущности, нормы и идеала и, таким образом, частично ответственен за тоталитарные соблазны русской мысли на ее пути к платоно-марксисткой идеократии ХХ в. Со своей позиции неопаламизма, или неоисихазма, Хоружий резко критикует русский религиозный идеализм, от Вл. Соловьева до П. Флоренского и С. Булгакова, как неправославное и вообще нехристианское учение. Ложное представление о том, что платонизм подготовил почву для христианства и остается его наиболее аутентичной философской основой, на протяжении веков преследовало европейскую мысль, особенно немецкий классический идеализм. По Хоружему, русская мысль — не единственная жертва платонических искажений христианства, но, по своей исторической судьбе, самая мучительная и кровавая. Философия всединства В. Соловьева, послужившая источником вдохновения практически для всех направлений русской религиозной мысли, основана на платоновском видении идеального единства, что свидетельствует о близости теократической утопии Соловьева к платоновской идеократической республике. Такой платонизм, пусть даже интегрированный с христианским богословием, в конечном итоге приводит к тому же результату, что у самого Платона: к построению социальной утопии, которая может быть реализована только через насильственное подчинение всего общества идеалу всеединства.

Принцип синергии, напротив, не выражает каких-либо "соборных" или "коллективных" идеалов, а раскрывает сотрудничество человека с Богом как взаимодействие двух свободных волений. Хоружий ссылается на святого Макария Египетского (IV в.), одного из основоположников православного монашества: "Ты свободен, как Бог свободен; и если хочешь погибнуть, никто тебе не мешает". Принцип синергийности, по Хоружему, — единственная надежная опора для русской философии в ее стремлении творчески вобрать древнее наследие христианской мысли.

[1] Хоружий С. Проблема личности в православии: мистика исихазма и метафизика всеединства”. Здесь и сейчас. Философия, литература, культура. М: №1, 1992. С. 97.

[2] Там же, 98-99.

Я дважды встречался с о. Александром Менем. Первый раз, в 1974 г., я приехал к нему в Новую Деревню (Пушкинский район), где он служил в Сретенской церкви. Просто поговорить. Я недавно закончил университет, был духовно открыт, но, видимо, еще не вполне готов к разговору. Точнее, вопросы у меня были, но не настолько неотложные, чтобы быть готовым к полным и твердым ответам священника. Мы поговорили ровно столько, чтобы разговор не показался ни скомканным, ни затянутым, и он предложил мне снова приехать, когда возникнет необходимость.

Вторая встреча произошла через 15 лет, в 1988 г. — я пригласил о. Александра выступить в московской Лаборатории современной культуры Это было начало его недолгой публичной деятельности. Зал — примерно на 150 человек — был полон, о. Александр говорил, как всегда, с блеском и вдохновением на близкие ему религиозно-философские темы. Личное общение до и после выступления, за чашкой чая, было сердечным, но без экзистенциальных прорывов, которые в таком формате и не предполагались.

Мои более глубокие встречи с о. Александром начались уже после его мученической смерти, когда я стал читать его труды. Бывает, что близкого человека узнаешь по нескольких фразам. У духовного мира есть свои ландшафты, свои проторенные дороги и уединенные уголки. И когда, добравшись кружными путями до такого уголка, узнаешь, что там побывал уже другой человек и оставил свой след, запись об определенном духовном опыте, испытываешь особую благодарность и родство с ним.

Меня поразили мысли о. Александра о посмертии. Не о бессмертии вообще (immortality), а именно о том, что ждет душу, завершившую свой земной путь, какой входит она в свое посмертие (afterlife). Я приведу этот отрывок из первого тома его "Истории религии"‎:

"Посмертие невозможно представить себе пустым бездействием, томительной и однообразной "прогулкой в райских садах"‎ — оно явится процессом непрерывного становления и восхождения к вечному совершенству. "Уверенность в том, что мы продолжаем жить вечно, — говорил Гете, — вытекает у меня из самого понятия деятельности. И если я, не зная устали, буду деятелен до самого конца, то природа, когда теперешняя моя форма уже не сможет выдержать тяжести моего духа, обязана будет указать мне новую форму существования. Пусть же Вечно Живой не откажет нам в новых видах деятельности, аналогичных тем, в которых мы уже испытали себя..."‎ (цит. по кн. Эмиль Людвиг. "Гёте"). Эти слова великого поэта и мыслителя напоминают нам о том, что посмертие тесно связано со всей земной жизнью, подобно тому как наследственность и условия существования в теле матери влияют на рождение и жизнь человека. Земное существование дано нам не случайно и не бесцельно. Формируя свой дух на путях жизни, мы готовим его к вечности. И эта подготовка должна выражаться в нашей деятельности на земле. Еще философы Индии и Греции поняли, что кроме физических законов существуют и законы духовно-нравственные и что они действуют с определенной последовательностью. Каждый несет в посмертие то, что он уготовил сам себе здесь. Семя с червоточиной никогда не даст здорового растения. Зло и духовная убогость на земле эхом отзовется в нашем запредельном бытии. Поэтому призвание каждого человека, который серьезно и с ответственностью подходит к проблеме жизни и смерти, — уже здесь, говоря евангельскими словами, "собирать себе небесное сокровище"‎. В стремлении к "спасению своей души"‎, то есть приобщению к Божественной Жизни, мы должны видеть не эгоизм, а естественную, заложенную в человеке потребность"‎. (Александр Мень. История религии. Том 1. Истоки религии. В поисках пути, истины и жизни. Ноосфера: смерть и бессмертие.)

Что здесь особенно важно для меня? Заглянем в краткую историю вечности — в то, как меняются образы потустороннего. Поначалу — сумеречный, печальный, призрачный мир загробья в античной Греции, в древней Иудее. Одно пространство для всех, где нет ни блаженства, ни страданий, нет настоящей жизни — мир теней, призраков. Потом – дуалистичный или тринитарный христианский образ посмертия, разделенного на ад и рай, с прибавлением чистилища у католиков. Там все переживания и интенсивность бытия, напротив, неимоверно усилены по сравнению с нашим земным бытием, которое скорее воспринимается как тусклое, полупризрачное, а красочная реальность и полнота чувств переносится туда. Там страдают — на вечном огне, блаженствуют — в лучезарном свете божественной славы. Там все в высшей мере и относится к здешней жизни как вечное к временному. Но при этом сохраняется эпическая картина загробного мира как общего пространства для всех его населяющих, поделенного на две или три огромных территории: для праведников, грешных и проходящих срединный путь очищения.

Но возможна и другая картина — индивидуальных посмертий, которые подготовляются душами за время их земной жизни. Когда тело умирает, душа образует вокруг человека ту действительность, которая и есть его внутренний мир, ставший внешним. Посмертное бытие каждой души столь же индивидуально, как и она сама. Такой персоналистический и даже лирический образ посмертия: "‎обитать в теле своей души" — более сообразен с миропониманием современного человека. Об этом и говорит Александр Мень. "‎Каждый несет в посмертие то, что он уготовил сам себе здесь". Куда уходит человек после смерти? Он уходит в себя, в свое "‎я", которое само становится миром его обитания. Предназначение человека — создать внутри себя ту "‎ноосферу", или "‎информационное поле", ту систему смыслов, в которой продолжится его жизнь после смерти тела. Сколько душ, столько и посмертий. Никаких коммунальных пространств! Душа, оставшаяся наедине с самой собой, становится средой собственного обитания. Никаких наград или наказаний, никакой огней, бурь или озарений, никакой внешней силы, приложенной к тебе. Ты сам и есть тот грядущий мир, который каждый день и час готовишь себе.

Таково, по крайней мере, начало посмертия, а дальше пусть "Вечно Живой не откажет нам в новых видах деятельности, аналогичных тем, в которых мы уже испытали себя". То, что о. Александр Мень думал о посмертии, конечно, не может не относиться к нему самому...