В издательстве "Рипол Классик" в апреле выходит книга моих лекций "Будущее гуманитарных наук". Ниже фрагмент шестой лекции — о судьбе человека в технический век.

М. Волошин. Гора (Крым)

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

О крымских мотивах у О. Мандельштама можно написать целую книгу. Сегодня вспоминаются его удивительные строки, посвященные М. Цветаевой:

Не веря воскресенья чуду,

На кладбище гуляли мы.

— Ты знаешь, мне земля повсюду

Напоминает те холмы.

…………………………. …………………………..

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим.

То, что кладбищенская земля напоминает о Крыме, настолько очевидно, что Мандельштам даже отбросил в беловике первые две строки последнего четверостишия:

Я через овиди степные

Тянулся в каменистый Крым,

Где обрывается Россия

Над морем черным и глухим.

Казалось бы, что общего между Крымом и кладбищем, где гуляли Марина и Осип, в той самой Александровской слободе, где за триста с лишним лет до того Иван Грозный убил своего сына? ——Предчувствие смерти. Причем неотвратимое, ибо в чудо воскресения они не верят. Вероятно, Мандельштам потому и заменил две строки рядами точек, что они нагляднее любых слов демонстрируют ту черноту и глухоту, в которую обрывается страна.

Но какой это обрыв? В пространстве? Или во времени?

Написано стихотворение в июне 1916 г., т.е. задолго до конца гражданской войны, когда Россия, действительно, "оборвалась" в Крыму. Последние белые части - врангелевские - в 1920 г. покинули Россию, отплывая из Крыма, а с ними сто тысяч беженцев из коммунистической России (включая И. А. Бунина). Там оборвалась досоветская история. А где и когда оборвется постсоветская?

АНДРЕЙ ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Еще одно пророчество – "Скрымтымным" А. Вознесенского 1970 г. . Речь идет о темном, таинственном, судьбоносном, что выражается глоссолалией "скрымтымным", созданной языковым воображением поэта. Приведу стихотворение целиком.

"Скрымтымным" — это пляшут омичи?

скрип темниц? или крик о помощи?

или у Судьбы есть псевдоним,

темная ухмылочка — скрымтымным?

Скрымтымным — то, что между нами.

То, что было раньше, вскрыв, темним.

"Ты-мы-ыы..." — с закрытыми глазами

в счастье стонет женщина: скрымтымным.

Скрымтымным — языков праматерь.

Глупо верить разуму, глупо спорить с ним.

Планы прогнозируем по сопромату,

но часто не учитываем скрымтымным.

"Как вы поживаете?"— "Скрымтымным..."

Из-за "скрымтымныма" закрыли Крым.

Скрымтымным — это не силлабика.

Лермонтов поэтому непереводим.

Лучшая Марина зарыта в Елабуге.

Где ее могила? — скрымтымным...

А пока пляшите, пьяны в дым:

"Шагадам, магадам, скрымтымным!"

Но не забывайте — рухнул Рим,

не поняв приветствия: "Скрымтымным".

Прежде всего, поражает отсылка к тому же стихотворению Мандельштама о кладбище, где он гулял с Мариной и которое напоминало им о Крыме. Теперь Марина сама в могиле, причем затерянной, - двойная загадка, обозначенная все тем же тарабарским "скрымтымным".

На все это длинное слово – одна воющая, рыдающая гласная "ы", трижды повторенная. Что еще скрыто в слове-пазле, какие корни-смыслы в нем спрессованы? Скрыт, мыт, тьмы, сырым, крысы, смык, рыск, рык, тартар, тыртыр... Страшные слова, за которыми таится смерть, подземелье, мрак, загробье, скрежет зубовный и тьма кромешная, мыт, снимаемый с мертвых, отправляемых в тартар…

Среди этих составляющих выделяется и "крым", который тематизируется в строке:

Из-за "скрымтымныма" закрыли Крым.

Мало кто уже помнит, из-за чего тогда закрыли Крым, какое местное бедствие отразилось у Вознесенского. Скорее всего, имеется в виду крымская эпидемия холеры в августе 1970 года. Но то, что Крым "закрыли" – отсоединили и от материка, и от всего мира – в 2014 г., уже читается в этом стихотворении, написанном за 44 года до того, как его смыслу предстояло сбыться в полную меру. Если понимать под "скрымтымным" нечто неясное, пугающее, псевдоним самой судьбы с ее темной ухмылкой, то в этой строке судьба ухмыляется дважды. То, что случилось с Россией пять лет назад, - это именно "скрымтымным", и именно Крым. Дважды вещее созвучие.

Но не забывайте — рухнул Рим,

не поняв приветствия: "Скрымтымным".

Рим, как известно, пал от нашествия варваров. Для Вознесенского скрымтымным – это угроза империи, первому Риму, который не понял извне надвигающегося варварства, а потому погиб. Но не относится ли эта угроза и к Третьему Риму? Только варварство надвигается на него не извне, а изнутри. Это скрымтымным, эта тьма, вдруг накрывшая страну и несущая в себе рычащее тюркское "крым", и есть предупреждение, посланное Вознесенским от первого Рима к Третьему.

ВАРВАРЫ В НАС САМИХ. ПОСЛЕСЛОВИЕ ИЗ К. КАВАФИСА

Хочется закончить эту миниантологию на тему обрыва империи стихами Константиноса Кавафиса "В ожидании варваров". Последние строфы:

- Чем объяснить внезапное смятение

и лиц растерянность? И то, что улицы

и площади внезапно обезлюдели,

что населенье по домам попряталось?

- Тем, что смеркается уже, а варвары не прибыли,

и что с границы вестники сообщают:

больше нет на свете варваров.

– Но как нам быть, как жить теперь без варваров?

Они казались нам подобьем выхода.

Окружение себя псевдоварварами, "враждебным Западом" кажется нам подобием выхода, и вся современная российская политика построена на культе этого ожидания: повсюду враги. Прошло пять лет, страна перешла на военное положение, готовится к осаде, обрывает связи с внешним миром. Но если варваров очень ждут, а они все не приходят, - тогда они рождаются в ней самой. Еще более разрушительные, потому что свои, из своей плоти и крови, а вместе с тем – страшные, как безумие близкого человека. Наше собственное безумие. Страна, не дождавшаяся иноплеменных варваров, но напряженно их ждущая, обречена погибнуть от собственного варварства.

Только что вышедший мартовский номер журнала "Знание — Сила" включает разговор научного журналиста, литературного критика и эссеиста Ольги Балла с Михаилом Эпштейном.

"Знание —Сила": Философ, теоретик культуры, эссеист Михаил Эпштейн не раз говорил – в том числе и на страницах нашего журнала - о характерном для нашего времени кризисе (традиционно организованных) гуманитарных наук, об исчерпанности пройденных путей и о необходимости поиска и создания новых, к чему прикладывает усилия и он сам.Но всё-таки: что даёт надежду на выход из кризиса – а может быть, и оказывается самим выходом? Как чувствуют себя сегодня гшуманитарные науки в целом?К кому же было обратиться с такими вопросами, как не к Эпштейну – представителю очень редкого (во все времена) взгляда на культуру: обобщающего, видящего связи между разными её сторонами, источники её возможностей?Этому и посвящён заключительный для Главной темы этого номера разговор с Михаилом Эпштейном нашего корреспондента Ольги Балла, - которая, конечно, не могла не расспросить в связи с этим нашего собеседника и о его собственной работе, имеющей прямое отношение к прокладыванию новых культурных путей.

"Знание – Сила": Михаил Наумович, замечаете ли вы сейчас такие явления в гуманитарной мысли и гуманитарном воображении, существование которых позволяет задуматься о перспективах развития, а может быть, и вовсе – об обретении культурой нового состояния?

Михаил Эпштейн. Интерес к гуманитарным наукам, падавший на рубеже 20-21 вв. из-за гигантского успеха естественных наук и технологий, теперь начинает возрождаться, как ни парадоксально, именно благодаря этим успехам. Становится ясно, что чем больше рутинных задач возьмут на себя роботы и искусственный разум, тем большую ценность приобретут уникальные человеческие качества, проявления субъектности — эмоциональные, этические, религиозные. Люди будут вытеснены из многих профессий, таких, как водитель, фермер, финансист, бухгалтер, брокер... Но невозможно будет заменить художника, поэта, философа, филолога, священника, поскольку они действуют сообразно человеческой мере, руководясь потребностями жизни и "естественного разума". Поэтому соответственно взрывному росту искусственного интеллекта гуманитарные профессии будут все больше востребованы — уже в недалеком будущем.

Кроме того, сама логика развития современной науки и техники, например, антропный принцип в космологии или построение искусственного интеллекта в информационных технологиях, ведут к возвращению субъекта, сознания в большую научную картину мира. Роль гуманитариев как хранителей и исследователей человеческой субъектности только теперь начинает выясняться в полной мере. Вопрос в том, воспользуются ли сами гуманитарии этим окном возможностей — или за них этой проблематикой, по сути гуманитарной, станут заниматься специалисты по естественным наукам, нейронаукам, информационным технологиям и т.д. Пока что, к сожалению, я не вижу больших прорывов со стороны гуманистики в это близкое будущее.

"З-С": В чем вы видите основную проблему нашего времени в гуманитарной перспективе?

М. Э.: Человечество — это только первая волна разума. Она поднялась из глубин природы и несет на себе всю пену и муть биологической эволюции, где "выживает сильнейший", где "умри сначала ты, а потом я", где нужно драться за женщину и кусок мяса. Разум поначалу служил именно такой практической хитрости, искусству выживания в условиях борьбы всех против всех и редкости пищевых ресурсов. И лишь постепенно этот орудийный разум поднялся, в отдельных своих представителях, до уровня универсального разума, способного охватить устройство планеты и вселенной и место человечества в организации космической жизни. Люди — первопроходцы разума, и они с болью отдирают себя от зверья, вырываются из биологической бойни, а затем еще более кровавой социальной эволюции. Поэтому в успехах разума на первых шагах его самостоятельной истории так много смешного и страшного, трогательного и трагического. Мы видим вокруг себя, в современной цивилизации, как разум то и дело отступает назад, в дремучую чащу досознательной природы, и используется для грабежа, насилия, обмана, как орудие древнейших хищных инстинктов. Именно так сейчас ставится вопрос (в России, кстати, особенно остро): принесет ли первая волна разума за собой вторую волну, — или откатится назад, в архаику и варварство?

Наше время — это величайшее напряжение всех сил человечества для перехода на новую ступень эволюции, когда человек впервые сотворит нечто более могущественное, чем он сам — искусственный разум. Это напряжение разлито в воздухе, каждый мыслящий старается стать умнее и одареннее себя, чтобы успеть за темпом перемен. Мы вступаем в новый мир, который будет отличаться от 20 в. больше, чем тот — от 19 го. И вместе с тем значительная часть человечества не только не выдерживает этого темпа, но мстительно глядит в спины уходящих вперед, бросает в них копья или надеется на то, что они попадут в ловушку собственной ловкости и смекалки. Эти люди — неврастеники и травматики, ушибленные ходом времени. Ими владеет инстинкт смерти, они стремятся к комфорту небытия.

"З-С": В 2012 году при Даремском университете в Великобритании по Вашей инициативе возник Centre for Humanities Innovation - Центр обновления гуманитарных наук (или Центр гуманитарных инноваций), который Вы тогда же и возглавили. Своей целью, насколько я помню, Центр провозглашал радикальное обновление всего ныне действующего корпуса гуманитарного знания и мышления, самого принципа смыслообразования в нём (или – совокупности таких принципов). Мы с Вами говорили об этом в одном из интервью, когда всё только начиналось. Расскажите, пожалуйста, о Центре подробнее. Как он работал и развивался в эти годы, какие интересные коллеги у Вас были, в каком состоянии он сейчас, что удалось с тех пор сделать?

М. Э.: Я возглавлял этот Центр три года, а потом мой контракт с Даремским университетом истек, и в 2015 г. я вернулся в Штаты, в свой родной Эморийский университет (как и было предусмотрено с самого начала). Задача Центра — перестройка парадигмы гуманитарных наук, их включение в проблематику техногуманитарного развития человечества, освоение новых форм самосознания и самоописания субъекта, разных перспектив будущего, проективного мышления, жанра манифеста. За эти три года было сделано немало. В частности, возник сайт Centre for Humanities Innovation, который мне пришлось создавать при минимальной технической поддержке. Там такие разделы, как "Депозитарий новых идей" и "Минима. Журнал интеллектуальных микрожанров". Было проведено несколько конференций, в том числе одна международная, с сорока участниками, которые вместо традиционных докладов представляли манифесты, свое видение будущего в разных гуманитарных областях. Сейчас в Центре работают молодые коллеги, которых я в свое время туда привлек. Я в их деятельность уже не вмешиваюсь, хотя остаюсь "почетным профессором" Даремского университета. Такова дискретная традиция западной академической среды: что сделал, то сделал, а уходя, уходи.

"З-С": Ваш "Проективный словарь гуманитарных наук", одновременно итог Вашей многодесятилетней работы и формулировка её возможных перспектив, вышел уже почти полтора года назад. За прошедшее с тех пор время появилось ли в вашем интеллектуальном инструментарии, вообще – в кругу ваших идей что-то, что не успело войти в словарь, но могло бы быть туда добавлено? И есть ли среди намеченных вами направлений внимания что-то такое, в развитии чего можно заметить интересные результаты?

М. Э.: Я пытаюсь заново осмыслить уже сделанное, динамическую модель саморасширения системы понятий, Summa Neologica (Сумма неологии) и Summa noologica (Сумма ноологии, науки о разуме). Как раз сейчас я читаю вышедшую посмертно книгу Стивена Хокинга "Краткие ответы на большие вопросы", где он подчеркивает: "Идея (Р. Фейнмана), что вселенная имеет множественные истории, может показаться научной фантастикой, но теперь она принята как научный факт" (с. 53 англ. изд.). Если это верно для физики и космологии, то тем более для гуманистики. "Проективный словарь" очерчивает расходящиеся, но взаимосвязанные ("взаимозапутанные") ряды понятий, из которых с разной степенью вероятности вырастают множественные истории человеческого будущего — новые дисциплины, методологии, жанры самосознания, гуманитарного мышления и письма. Кое-что, конечно, я бы добавил, например, "электронат" и "диверсификация голоса" — о новой, электронной системе голосования — в раздел "Общество. Политика". Но для меня задача состоит не в увеличении числа понятий (440 в 14 тематических разделах "Словаря"), а в их логическом углублении, превращении словарных статей в самостоятельные тексты, статьи, возможно, и в книги.

Для меня задача не в увеличении числа понятий (440 в 14 тематических разделах "Словаря"), а в их логическом углублении, превращении словарных статей в самостоятельные тексты, в статьи, возможно, и в книги. Хотя новых понятий особо не прибавилось, но многие из ранее введенных стали дальше прорастать, сцепляясь с контекстом современной культуры и науки — напр., "минус-объект" и "минус-субъект" в анализе поэзии А. Парщикова ("Минус-корабль в море миров. Мультиверсум в поэзии и науке"), или "ноовитализм" в полемике с физиком М. Каку "О будущем искусственного интеллекта". Все это фрагменты большой и пока еще необозримой для меня работы по "теории всего" в гуманитарной перспективе.

Некоторые тематические поля Словаря, например, психология, политология, техногуманистика для меня особенно интересны, но конструктивного сотрудничества со специалистами в этих областях пока не сложилось. Может быть, через "Знание-сила" они откликнутся.

"З-С": Вы, как я поняла, продолжаете сотрудничество с университетом Эмори. Над чем, помимо преподавания, вы там сейчас работаете?

М. Э. В университете я преподаю, это не сотрудничество, а постоянная работа, прерываемая редкими "академическими отпусками". Например, недавно "прогулял" целый семестр для завершения книги "Феникс философии". А преподаю я по-английски несколько курсов, которые привлекают студентов:"Литература и этика", "Литература и революция. 20 в.", "Ф. Достоевский", "Постмодернизм", "Семиотика и поэтика", "Религия и философия в России", "М. Бахтин".

"З-С": Происходит ли у вас диалог с научными и интеллектуальными сообществами в России? Появились ли в последние годы интересные собеседники и сотрудники?

М. Э. Диалог происходит — прежде всего, через американские и европейские конференции (куда приезжают коллеги из России) и публикации в российских издательствах и журналах. Например, в течение четырех лет, с 2014 по 2017 г., я вел в питерском журнале "Звезда" рубрику "Приключения идей", раз в два месяца там выходили мои статьи обо всем, что может представлять интерес для гуманитария: тайны творчества, филология, философия, религия, общественно-политическая проблематика. Выходят книги в России: "Клейкие листочки. Мысли вразброс и вопреки" (2014), "Отцовство. Роман-дневник" (2014), "Ирония идеала: парадоксы русской литературы" (2015), "Поэзия и сверхпоэзия" (2016), "От знания к творчеству" (2016), "Энциклопедия юности" (2017, с Сергеем Юрьененом), "Любовь" (2018) — на которые приходят отзывы. Самый мощный инструмент социализации идей — это, конечно, Фейсбук, куда я регулярно пишу, и "Сноб", где примерно раз в неделю веду свой блог. Становится понятно, на что и как отзывается современный читатель в России и в диаспоре, что горячо, а что холодно. Это располагает к иному стилю, чем в моей эссеистике 1980-х — 2000-х годов, — более дробному, сжатому, упрощенному. Подводное течение, изощренные ассоциация, игра аллюзий — все это теперь слабо воспринимается; востребован прямой стиль, факты и выводы.

Среди совместных проектов, предполагающих диалог с российскими коллегами, — ежегодная социолингвистическая акция "Слово года" и "Неологизм года", которую мы проводим уже 12 лет; сетевой сайт "Filosofia. The Encyclopedia of Russian Thought" (создаваемый вместе с Alyssa DeBlasio из Дикинсонского колледжа); группа физиков и гуманитариев "Симпосион" (М. Аркадьев, А. Буров, А. Цвелик, М. Эпштейн), которая обсуждает проблемы диалога науки и религии, особенно активно — на площадке "Сноба"...

"З-С": А вообще, помимо преподавания, какие задачи и проблемы занимают вас сегодня более всего? Что читаете? О чем пишете?

Больше всего я читаю книги по современным достижениям науки — конечно, не узко специальные. Стараюсь следить за основными сдвигами в космологии, физике, биологии, нейронауках, теории информации и искусственного интеллекта, за самыми крупными мазками в современной картине мира. В американских и британских книжных магазинах, как правило, соседствуют два раздела: "Популярная наука" (Popular science) и "Изобретательное мышление" (Smart thinking). В первом — книги о том, как устроен физический, биологический и психический мир, как привести все к одному знаменателю — материи, клеткам, мозгу. Во втором — как развить в себе способности инновационного мышления, как творить, выходить за рамки рутины, как воспитывать свою волю, как работать со своим "я". Но какое же "я", если его нет, согласно первому разделу? В первом торжествует "оно", третье лицо, во втором — "я". Вот я и пытаюсь, как активный читатель, соединить эти две подхода, два книжных раздела, — понять, как первое и третье лицо, "мир" и "я" переходят друг в друга.

Чувства, восприятия, мысли всегда возникают в форме первого лица. "Я люблю", "я боюсь", "я думаю", "я верю", "я радуюсь", "мне тепло", "мне хорошо" …. Если чувства и восприятия суть следствия химических процессов в мозге, то кто или что, собственно, является субъектом этих эмоций и восприятий? Кто любит — нейрон? Кому страшно — синапсу? Все эти состояния по определению субъектны, но кто или что является их субъектом, если предположить, что они сводимы к химическим процессам, к молекулам и атомам т.п.? Ведь самое достоверное, что мы вообще знаем, мы знаем именно о себе, о своих внутренних состояниях. Если "я" — это всего лишь иллюзия, то почему она всегда, неизбежно возникает в мыслящих существах? Какова объективная природа столь вездесущей субъектности? Почему наука в поисках достоверного знания отвергает реальность наиболее достоверного — нашего внутреннего опыта, всегда субъектного?

Мечтаю когда-нибудь написать нечто связное по "теории всего", конечно, в гуманитарной перспективе. Ведь "теория всего", о которой грезит современная большая наука, не может быть построена без участия гуманистики, без учета роли субъекта. Это тот самый кусочек паззла, которого всегда будет недоставать синтезу, построенному на основе только естественных наук. Я уже писал об этом в статье "Коты, смыслы и вселенные. О путях объединения гуманитарных и естественных наук" и во множестве фрагментов, которые еще не созрели для публикации. Меня больше всего волнует проблема личности и сознания — на перекрестке физики, биологии, психологии, этики, теологии. Это проблема не субъективности, которая у каждого своя, а субъектности, общей для всех мыслящих и чувствующих существ. Меня интересует, например, какое содержание современный человек, обогащенный новейшим научным знанием, вкладывает в заповедь "возлюбить Творца". С этим связана и проблема творчества: как работает сознание, как создается новое, можно ли выработать алгоритмы творческого мышления? И симметричная проблема искусственного интеллекта: может ли он в перспективе приобретать самосознание и чувство личности.

"З-С": И как вы думаете: может? Способна ли машина или программа к самосознанию?

М. Э.: Сейчас прорезались две тенденции. Первая — контрсубъектная, ее, в частности, декларирует, хотя и с явной антипатией, израильский историк Юваль Харари. Огромные массивы информации будут объяснять все, происходящее внутри человеческого субъекта, последний будет редуцирован к информационным ресурсам, "большим данным". Субъектность будет рассматриваться как пережиток биопсихической эры, когда "внутреннее" заменяло нехватку объективных данных.

Вторая — просубъектная. По мере усложнения искусственного интеллекта он все более будет вбирать внутреннее, психическое измерение, т.е. способность соотноситься не только с другими объектами, но и собой, в форме самоорганизации, саморефлексии, как надбиологическое Я, способное к бесконечному психо-интеллектуальному саморасширению. О возможности перехода от искусственного разума к искусственному сознанию говорит Рэй Курцвайл.

Я склоняюсь ко второй точке зрения, хотя в настоящее время это вопрос веры, а не знания. Субъектность не устранима никаким развитием науки и техники; напротив, территория субъектности будет расширяться в силу того, что объектные свойства человеческого организма и интеллекта (напр., вычисление, наблюдение за физическими явлениями, материальное производство) будут все более успешно выполняться умными машинами. Более того, сами эти машины, по мере своего поумнения и усложнения, возможно, обретут способность превращаться в новых субъектов. Субъектность — это обратная связь разума с самим собой, способность иметь внутренний мир, который сам определяет свое наполнение. Конечно, это субъектность может быть весьма далека от персонально-человеческой, выстраивающей прямую перспективу на мир от точки своего "я". Возможно, это будет больше похоже на субъектность растительного, ризоматического типа, на "ноовегетацию"...

В этом смысле стоит присмотреться к интернету. Есть ли у него самосознание? Это не такой глупый вопрос, как поначалу кажется. Самосознание предполагает высокую степень рефлективности, обращенности на себя, развитую систему обратных связей. Интернет рефлектирует о себе, создает бесконечные образы себя в виде взаимоотражений, реплик, резонансов, напоминающих структуру нейронных сетей. Ты что-то вписываешь в сеть, оставляешь отметки своего мышления. И вдруг осознаешь, что субъект мышления перешел туда, в сеть, которая сама начинает сама тебя мыслить, что-то предлагает, на что-то намекает, улавливает твои запросы. Сеть по-своему сопрягает все слова и идеи, и оказывается, что ты — участник игры, которая растянулась на тысячи лет до тебя и, может быть, на миллионы лет после тебя. Законы природы и общества, этики и поэзии — тоже чьи-то великие мысли, которые теперь стали приобретать форму сети. Этот великий всечеловеческий мозг обладает своей пластичностью, ассоциативностью, остроумием и, конечно, всеобъемлющей эрудицией. Нажимая на клавиши, ты вступаешь в диалог с этим разумом, который больше любого океана-Соляриса, планеты, галактики... Твои мысли огугливаются в сети, окукливаются, чтобы потом выпорхнуть живыми бабочками в сознании других людей, пусть даже тысячи лет спустя.

"З-С": Над какими темами/проектами вы работаете сейчас?

М. Э.: Последний год был посвящен работе над двумя книгами по истории русской мысли 2-ой половины 20 в.: от смерти Сталина до смерти СССР (1953-1991). Я вырос в этой среде, питался ею, восхищался старшими современниками, мысленно, а порой и вживую разговаривал и спорил с ними: М. Бахтин, Ю. Лотман, С. Аверинцев, В. Библер, М. Мамардашвили, В. Налимов, И. Кабаков, А. Мень, Г. Померанц, А. Синявский... И я чувствую своим долгом (чувство и долг в данном случае совпадают) донести их мысль до Запада, где об этих интеллектуальных исканиях очень мало известно, хотя для краха тоталитаризма они имели не меньшее значение, чем марксизм-ленинизм — для его создания и обоснования. Эти книги были начаты по-английски еще в 1992 г., почти сразу после моего приезда в США, потом последовал перерыв почти в четверть века — и теперь завершаю их (по-русски их не существует). Первая, "Феникс философии" уже закончена и выйдет (в изд. Bloomsbury) примерно в июне 2019 г., а вторую, "Идеи против идеократии", я надеюсь дописать к концу этого года.

Еще один проект — это книга о первопонятиях, об основных элементах культурного кода, как я его понимаю. Душа, жизнь, Бог, любовь, обаяние, судьба, ум, мудрость, настроение, пошлость, вина, обида... Самые употребительные слова оказываются и самыми таинственными. Как сказал один девятилетний мальчик, есть слова, значения которых известны всем, но никто не может их объяснить. Вот эта книга и есть попытка объяснения таких общеизвестных и малопонятных слов. Сразу оговорюсь, что с "Проективным словарем гуманитарных наук" здесь нет почти никакого соприкосновения. Там все понятия — термины, а здесь — самые ходовые слова. Я не претендую на то, чтобы дать им строгие логические определения, не прослеживаю их историю в языке, — но хочу углубиться в их насущный смысл, раскрыть их место в системе понятий, в культурном коде, который делает осмысленной нашу жизнь и позволяет общаться друг с другом. Есть такие элементарные визуальные формы, как линия, квадрат, круг, а я пытаюсь обозначить такие же элементарные формы в мире понятий.

Иногда новые проекты возникают совершенно неожиданно. В апреле 2018 г. , когда я был в Израиле, публицист и фотохудожник Дмитрий Брикман пригласил меня в передачу "Детский недетский вопрос", где взрослому предлагаются вопросы, задаваемые детьми, типа "почему я - это я?" "зачем ходить на работу?", "есть ли призраки?", "отчего бывает грустно?" и т.п. Меня это настолько заинтересовало, что я попросил у Брикмана все 700 вопросов, собранные им для этой передачи, и ответил на половину из них, пытаясь обращаться к детям и подросткам на языке, доступном их возрасту. Получилась маленькая книжка, надеюсь, не назидательная, а как бы введение в "теорию всего" для младшего возраста.

"З-С":А как вообще вы работаете? Почему у вас книги на совершенно разные темы выходят иногда почти одновременно?

М. Э.: Я редко работаю последовательно: сначала над одной книгой до полного ее завершения, потом над другой... Это невыносимо скучно. Как правило, несколько тем/проектов растут параллельно на разных территориях сознания, постепенно созревая — как разные виды посевов на полях ("многополье") или как вложения в разные фонды достигают сроков maturity. Я брожу по этим полям и замечаю, где что подросло и когда пора собирать урожай новых текстов. У каждого проекта свое начало, свой темп осуществления — они не мешают друг другу; напротив, пока идет сознательная работа над одним, другой дозревает в подсознании, "отдыхает под паром". И так я перехожу от одного проекта к другому порой даже на протяжении одного дня, чтобы не притуплялось видение, не ослабевало желание, чтобы процесс мышления не автоматизировался и предмет представал неожиданным и соблазнительным. Работа мышления, как и работа воображения, — это остранение, преодоление инерции, привычки. Если ты не уступишь мгновенно возникающему желанию думать о чем-то другом и будешь упорно заставлять себя думать о том же самом, уже знакомом и наскучившем, — новая мысль тебя не простит, уйдет навсегда. Записывать мысль нужно тогда, когда она желанна, сама идет навстречу. Это не значит — записывать первую чепуху, приходящую в голову. Нужно сдувать пену с мысли, ждать, когда она отстоится, прояснится как именно мысль, сдвиг понятий, а не рябь ассоциаций, всегда бегущая по поверхности сознания.

"З-С": Что самое легкое и самое трудное в работе?

М. Э.: Самое трудное — это когда я думаю и пишу, а самое легкое — когда мне думается и пишется. В предельном упрощении процесс работы можно свести к этим двум тактам. Сначала ты напрягаешь мозг — как велосипедист изо всех сил крутит педали, поднимаясь по крутой дороге... А там отпускаешь мысль на волю и она, набрав разгона, летит сама под уклон. Потом замедляется, притормаживает — и надо заново прилагать усилия, напрягать все мускулы мысли, чтобы дать ей новый разгон. На горку — с горки. Трудно — легко.

Только что вышедший мартовский номер журнала "Знание — Сила" включает разговор научного журналиста, литературного критика и эссеиста Ольги Балла с Михаилом Эпштейном.

"Знание —Сила": Философ, теоретик культуры, эссеист Михаил Эпштейн не раз говорил – в том числе и на страницах нашего журнала - о характерном для нашего времени кризисе (традиционно организованных) гуманитарных наук, об исчерпанности пройденных путей и о необходимости поиска и создания новых, к чему прикладывает усилия и он сам.Но всё-таки: что даёт надежду на выход из кризиса – а может быть, и оказывается самим выходом? Как чувствуют себя сегодня гшуманитарные науки в целом?К кому же было обратиться с такими вопросами, как не к Эпштейну – представителю очень редкого (во все времена) взгляда на культуру: обобщающего, видящего связи между разными её сторонами, источники её возможностей?Этому и посвящён заключительный для Главной темы этого номера разговор с Михаилом Эпштейном нашего корреспондента Ольги Балла, - которая, конечно, не могла не расспросить в связи с этим нашего собеседника и о его собственной работе, имеющей прямое отношение к прокладыванию новых культурных путей.

"Знание – Сила": Михаил Наумович, замечаете ли вы сейчас такие явления в гуманитарной мысли и гуманитарном воображении, существование которых позволяет задуматься о перспективах развития, а может быть, и вовсе – об обретении культурой нового состояния?

Михаил Эпштейн. Интерес к гуманитарным наукам, падавший на рубеже 20-21 вв. из-за гигантского успеха естественных наук и технологий, теперь начинает возрождаться, как ни парадоксально, именно благодаря этим успехам. Становится ясно, что чем больше рутинных задач возьмут на себя роботы и искусственный разум, тем большую ценность приобретут уникальные человеческие качества, проявления субъектности — эмоциональные, этические, религиозные. Люди будут вытеснены из многих профессий, таких, как водитель, фермер, финансист, бухгалтер, брокер... Но невозможно будет заменить художника, поэта, философа, филолога, священника, поскольку они действуют сообразно человеческой мере, руководясь потребностями жизни и "естественного разума". Поэтому соответственно взрывному росту искусственного интеллекта гуманитарные профессии будут все больше востребованы — уже в недалеком будущем.

Кроме того, сама логика развития современной науки и техники, например, антропный принцип в космологии или построение искусственного интеллекта в информационных технологиях, ведут к возвращению субъекта, сознания в большую научную картину мира. Роль гуманитариев как хранителей и исследователей человеческой субъектности только теперь начинает выясняться в полной мере. Вопрос в том, воспользуются ли сами гуманитарии этим окном возможностей — или за них этой проблематикой, по сути гуманитарной, станут заниматься специалисты по естественным наукам, нейронаукам, информационным технологиям и т.д. Пока что, к сожалению, я не вижу больших прорывов со стороны гуманистики в это близкое будущее.

"З-С": В чем вы видите основную проблему нашего времени в гуманитарной перспективе?

М. Э.: Человечество — это только первая волна разума. Она поднялась из глубин природы и несет на себе всю пену и муть биологической эволюции, где "выживает сильнейший", где "умри сначала ты, а потом я", где нужно драться за женщину и кусок мяса. Разум поначалу служил именно такой практической хитрости, искусству выживания в условиях борьбы всех против всех и редкости пищевых ресурсов. И лишь постепенно этот орудийный разум поднялся, в отдельных своих представителях, до уровня универсального разума, способного охватить устройство планеты и вселенной и место человечества в организации космической жизни. Люди — первопроходцы разума, и они с болью отдирают себя от зверья, вырываются из биологической бойни, а затем еще более кровавой социальной эволюции. Поэтому в успехах разума на первых шагах его самостоятельной истории так много смешного и страшного, трогательного и трагического. Мы видим вокруг себя, в современной цивилизации, как разум то и дело отступает назад, в дремучую чащу досознательной природы, и используется для грабежа, насилия, обмана, как орудие древнейших хищных инстинктов. Именно так сейчас ставится вопрос (в России, кстати, особенно остро): принесет ли первая волна разума за собой вторую волну, — или откатится назад, в архаику и варварство?

Наше время — это величайшее напряжение всех сил человечества для перехода на новую ступень эволюции, когда человек впервые сотворит нечто более могущественное, чем он сам — искусственный разум. Это напряжение разлито в воздухе, каждый мыслящий старается стать умнее и одареннее себя, чтобы успеть за темпом перемен. Мы вступаем в новый мир, который будет отличаться от 20 в. больше, чем тот — от 19 го. И вместе с тем значительная часть человечества не только не выдерживает этого темпа, но мстительно глядит в спины уходящих вперед, бросает в них копья или надеется на то, что они попадут в ловушку собственной ловкости и смекалки. Эти люди — неврастеники и травматики, ушибленные ходом времени. Ими владеет инстинкт смерти, они стремятся к комфорту небытия.

"З-С": В 2012 году при Даремском университете в Великобритании по Вашей инициативе возник Centre for Humanities Innovation - Центр обновления гуманитарных наук (или Центр гуманитарных инноваций), который Вы тогда же и возглавили. Своей целью, насколько я помню, Центр провозглашал радикальное обновление всего ныне действующего корпуса гуманитарного знания и мышления, самого принципа смыслообразования в нём (или – совокупности таких принципов). Мы с Вами говорили об этом в одном из интервью, когда всё только начиналось. Расскажите, пожалуйста, о Центре подробнее. Как он работал и развивался в эти годы, какие интересные коллеги у Вас были, в каком состоянии он сейчас, что удалось с тех пор сделать?

М. Э.: Я возглавлял этот Центр три года, а потом мой контракт с Даремским университетом истек, и в 2015 г. я вернулся в Штаты, в свой родной Эморийский университет (как и было предусмотрено с самого начала). Задача Центра — перестройка парадигмы гуманитарных наук, их включение в проблематику техногуманитарного развития человечества, освоение новых форм самосознания и самоописания субъекта, разных перспектив будущего, проективного мышления, жанра манифеста. За эти три года было сделано немало. В частности, возник сайт Centre for Humanities Innovation, который мне пришлось создавать при минимальной технической поддержке. Там такие разделы, как "Депозитарий новых идей" и "Минима. Журнал интеллектуальных микрожанров". Было проведено несколько конференций, в том числе одна международная, с сорока участниками, которые вместо традиционных докладов представляли манифесты, свое видение будущего в разных гуманитарных областях. Сейчас в Центре работают молодые коллеги, которых я в свое время туда привлек. Я в их деятельность уже не вмешиваюсь, хотя остаюсь "почетным профессором" Даремского университета. Такова дискретная традиция западной академической среды: что сделал, то сделал, а уходя, уходи.

"З-С": Ваш "Проективный словарь гуманитарных наук", одновременно итог Вашей многодесятилетней работы и формулировка её возможных перспектив, вышел уже почти полтора года назад. За прошедшее с тех пор время появилось ли в вашем интеллектуальном инструментарии, вообще – в кругу ваших идей что-то, что не успело войти в словарь, но могло бы быть туда добавлено? И есть ли среди намеченных вами направлений внимания что-то такое, в развитии чего можно заметить интересные результаты?

М. Э.: Я пытаюсь заново осмыслить уже сделанное, динамическую модель саморасширения системы понятий, Summa Neologica (Сумма неологии) и Summa noologica (Сумма ноологии, науки о разуме). Как раз сейчас я читаю вышедшую посмертно книгу Стивена Хокинга "Краткие ответы на большие вопросы", где он подчеркивает: "Идея (Р. Фейнмана), что вселенная имеет множественные истории, может показаться научной фантастикой, но теперь она принята как научный факт" (с. 53 англ. изд.). Если это верно для физики и космологии, то тем более для гуманистики. "Проективный словарь" очерчивает расходящиеся, но взаимосвязанные ("взаимозапутанные") ряды понятий, из которых с разной степенью вероятности вырастают множественные истории человеческого будущего — новые дисциплины, методологии, жанры самосознания, гуманитарного мышления и письма. Кое-что, конечно, я бы добавил, например, "электронат" и "диверсификация голоса" — о новой, электронной системе голосования — в раздел "Общество. Политика". Но для меня задача состоит не в увеличении числа понятий (440 в 14 тематических разделах "Словаря"), а в их логическом углублении, превращении словарных статей в самостоятельные тексты, статьи, возможно, и в книги.

Для меня задача не в увеличении числа понятий (440 в 14 тематических разделах "Словаря"), а в их логическом углублении, превращении словарных статей в самостоятельные тексты, в статьи, возможно, и в книги. Хотя новых понятий особо не прибавилось, но многие из ранее введенных стали дальше прорастать, сцепляясь с контекстом современной культуры и науки — напр., "минус-объект" и "минус-субъект" в анализе поэзии А. Парщикова ("Минус-корабль в море миров. Мультиверсум в поэзии и науке"), или "ноовитализм" в полемике с физиком М. Каку "О будущем искусственного интеллекта". Все это фрагменты большой и пока еще необозримой для меня работы по "теории всего" в гуманитарной перспективе.

Некоторые тематические поля Словаря, например, психология, политология, техногуманистика для меня особенно интересны, но конструктивного сотрудничества со специалистами в этих областях пока не сложилось. Может быть, через "Знание-сила" они откликнутся.

"З-С": Вы, как я поняла, продолжаете сотрудничество с университетом Эмори. Над чем, помимо преподавания, вы там сейчас работаете?

М. Э. В университете я преподаю, это не сотрудничество, а постоянная работа, прерываемая редкими "академическими отпусками". Например, недавно "прогулял" целый семестр для завершения книги "Феникс философии". А преподаю я по-английски несколько курсов, которые привлекают студентов:"Литература и этика", "Литература и революция. 20 в.", "Ф. Достоевский", "Постмодернизм", "Семиотика и поэтика", "Религия и философия в России", "М. Бахтин".

"З-С": Происходит ли у вас диалог с научными и интеллектуальными сообществами в России? Появились ли в последние годы интересные собеседники и сотрудники?

М. Э. Диалог происходит — прежде всего, через американские и европейские конференции (куда приезжают коллеги из России) и публикации в российских издательствах и журналах. Например, в течение четырех лет, с 2014 по 2017 г., я вел в питерском журнале "Звезда" рубрику "Приключения идей", раз в два месяца там выходили мои статьи обо всем, что может представлять интерес для гуманитария: тайны творчества, филология, философия, религия, общественно-политическая проблематика. Выходят книги в России: "Клейкие листочки. Мысли вразброс и вопреки" (2014), "Отцовство. Роман-дневник" (2014), "Ирония идеала: парадоксы русской литературы" (2015), "Поэзия и сверхпоэзия" (2016), "От знания к творчеству" (2016), "Энциклопедия юности" (2017, с Сергеем Юрьененом), "Любовь" (2018) — на которые приходят отзывы. Самый мощный инструмент социализации идей — это, конечно, Фейсбук, куда я регулярно пишу, и "Сноб", где примерно раз в неделю веду свой блог. Становится понятно, на что и как отзывается современный читатель в России и в диаспоре, что горячо, а что холодно. Это располагает к иному стилю, чем в моей эссеистике 1980-х — 2000-х годов, — более дробному, сжатому, упрощенному. Подводное течение, изощренные ассоциация, игра аллюзий — все это теперь слабо воспринимается; востребован прямой стиль, факты и выводы.

Среди совместных проектов, предполагающих диалог с российскими коллегами, — ежегодная социолингвистическая акция "Слово года" и "Неологизм года", которую мы проводим уже 12 лет; сетевой сайт "Filosofia. The Encyclopedia of Russian Thought" (создаваемый вместе с Alyssa DeBlasio из Дикинсонского колледжа); группа физиков и гуманитариев "Симпосион" (М. Аркадьев, А. Буров, А. Цвелик, М. Эпштейн), которая обсуждает проблемы диалога науки и религии, особенно активно — на площадке "Сноба"...

"З-С": А вообще, помимо преподавания, какие задачи и проблемы занимают вас сегодня более всего? Что читаете? О чем пишете?

Больше всего я читаю книги по современным достижениям науки — конечно, не узко специальные. Стараюсь следить за основными сдвигами в космологии, физике, биологии, нейронауках, теории информации и искусственного интеллекта, за самыми крупными мазками в современной картине мира. В американских и британских книжных магазинах, как правило, соседствуют два раздела: "Популярная наука" (Popular science) и "Изобретательное мышление" (Smart thinking). В первом — книги о том, как устроен физический, биологический и психический мир, как привести все к одному знаменателю — материи, клеткам, мозгу. Во втором — как развить в себе способности инновационного мышления, как творить, выходить за рамки рутины, как воспитывать свою волю, как работать со своим "я". Но какое же "я", если его нет, согласно первому разделу? В первом торжествует "оно", третье лицо, во втором — "я". Вот я и пытаюсь, как активный читатель, соединить эти две подхода, два книжных раздела, — понять, как первое и третье лицо, "мир" и "я" переходят друг в друга.

Чувства, восприятия, мысли всегда возникают в форме первого лица. "Я люблю", "я боюсь", "я думаю", "я верю", "я радуюсь", "мне тепло", "мне хорошо" …. Если чувства и восприятия суть следствия химических процессов в мозге, то кто или что, собственно, является субъектом этих эмоций и восприятий? Кто любит — нейрон? Кому страшно — синапсу? Все эти состояния по определению субъектны, но кто или что является их субъектом, если предположить, что они сводимы к химическим процессам, к молекулам и атомам т.п.? Ведь самое достоверное, что мы вообще знаем, мы знаем именно о себе, о своих внутренних состояниях. Если "я" — это всего лишь иллюзия, то почему она всегда, неизбежно возникает в мыслящих существах? Какова объективная природа столь вездесущей субъектности? Почему наука в поисках достоверного знания отвергает реальность наиболее достоверного — нашего внутреннего опыта, всегда субъектного?

Мечтаю когда-нибудь написать нечто связное по "теории всего", конечно, в гуманитарной перспективе. Ведь "теория всего", о которой грезит современная большая наука, не может быть построена без участия гуманистики, без учета роли субъекта. Это тот самый кусочек паззла, которого всегда будет недоставать синтезу, построенному на основе только естественных наук. Я уже писал об этом в статье "Коты, смыслы и вселенные. О путях объединения гуманитарных и естественных наук" и во множестве фрагментов, которые еще не созрели для публикации. Меня больше всего волнует проблема личности и сознания — на перекрестке физики, биологии, психологии, этики, теологии. Это проблема не субъективности, которая у каждого своя, а субъектности, общей для всех мыслящих и чувствующих существ. Меня интересует, например, какое содержание современный человек, обогащенный новейшим научным знанием, вкладывает в заповедь "возлюбить Творца". С этим связана и проблема творчества: как работает сознание, как создается новое, можно ли выработать алгоритмы творческого мышления? И симметричная проблема искусственного интеллекта: может ли он в перспективе приобретать самосознание и чувство личности.

"З-С": И как вы думаете: может? Способна ли машина или программа к самосознанию?

М. Э.: Сейчас прорезались две тенденции. Первая — контрсубъектная, ее, в частности, декларирует, хотя и с явной антипатией, израильский историк Юваль Харари. Огромные массивы информации будут объяснять все, происходящее внутри человеческого субъекта, последний будет редуцирован к информационным ресурсам, "большим данным". Субъектность будет рассматриваться как пережиток биопсихической эры, когда "внутреннее" заменяло нехватку объективных данных.

Вторая — просубъектная. По мере усложнения искусственного интеллекта он все более будет вбирать внутреннее, психическое измерение, т.е. способность соотноситься не только с другими объектами, но и собой, в форме самоорганизации, саморефлексии, как надбиологическое Я, способное к бесконечному психо-интеллектуальному саморасширению. О возможности перехода от искусственного разума к искусственному сознанию говорит Рэй Курцвайл.

Я склоняюсь ко второй точке зрения, хотя в настоящее время это вопрос веры, а не знания. Субъектность не устранима никаким развитием науки и техники; напротив, территория субъектности будет расширяться в силу того, что объектные свойства человеческого организма и интеллекта (напр., вычисление, наблюдение за физическими явлениями, материальное производство) будут все более успешно выполняться умными машинами. Более того, сами эти машины, по мере своего поумнения и усложнения, возможно, обретут способность превращаться в новых субъектов. Субъектность — это обратная связь разума с самим собой, способность иметь внутренний мир, который сам определяет свое наполнение. Конечно, это субъектность может быть весьма далека от персонально-человеческой, выстраивающей прямую перспективу на мир от точки своего "я". Возможно, это будет больше похоже на субъектность растительного, ризоматического типа, на "ноовегетацию"...

В этом смысле стоит присмотреться к интернету. Есть ли у него самосознание? Это не такой глупый вопрос, как поначалу кажется. Самосознание предполагает высокую степень рефлективности, обращенности на себя, развитую систему обратных связей. Интернет рефлектирует о себе, создает бесконечные образы себя в виде взаимоотражений, реплик, резонансов, напоминающих структуру нейронных сетей. Ты что-то вписываешь в сеть, оставляешь отметки своего мышления. И вдруг осознаешь, что субъект мышления перешел туда, в сеть, которая сама начинает сама тебя мыслить, что-то предлагает, на что-то намекает, улавливает твои запросы. Сеть по-своему сопрягает все слова и идеи, и оказывается, что ты — участник игры, которая растянулась на тысячи лет до тебя и, может быть, на миллионы лет после тебя. Законы природы и общества, этики и поэзии — тоже чьи-то великие мысли, которые теперь стали приобретать форму сети. Этот великий всечеловеческий мозг обладает своей пластичностью, ассоциативностью, остроумием и, конечно, всеобъемлющей эрудицией. Нажимая на клавиши, ты вступаешь в диалог с этим разумом, который больше любого океана-Соляриса, планеты, галактики... Твои мысли огугливаются в сети, окукливаются, чтобы потом выпорхнуть живыми бабочками в сознании других людей, пусть даже тысячи лет спустя.

"З-С": Над какими темами/проектами вы работаете сейчас?

М. Э.: Последний год был посвящен работе над двумя книгами по истории русской мысли 2-ой половины 20 в.: от смерти Сталина до смерти СССР (1953-1991). Я вырос в этой среде, питался ею, восхищался старшими современниками, мысленно, а порой и вживую разговаривал и спорил с ними: М. Бахтин, Ю. Лотман, С. Аверинцев, В. Библер, М. Мамардашвили, В. Налимов, И. Кабаков, А. Мень, Г. Померанц, А. Синявский... И я чувствую своим долгом (чувство и долг в данном случае совпадают) донести их мысль до Запада, где об этих интеллектуальных исканиях очень мало известно, хотя для краха тоталитаризма они имели не меньшее значение, чем марксизм-ленинизм — для его создания и обоснования. Эти книги были начаты по-английски еще в 1992 г., почти сразу после моего приезда в США, потом последовал перерыв почти в четверть века — и теперь завершаю их (по-русски их не существует). Первая, "Феникс философии" уже закончена и выйдет (в изд. Bloomsbury) примерно в июне 2019 г., а вторую, "Идеи против идеократии", я надеюсь дописать к концу этого года.

Еще один проект — это книга о первопонятиях, об основных элементах культурного кода, как я его понимаю. Душа, жизнь, Бог, любовь, обаяние, судьба, ум, мудрость, настроение, пошлость, вина, обида... Самые употребительные слова оказываются и самыми таинственными. Как сказал один девятилетний мальчик, есть слова, значения которых известны всем, но никто не может их объяснить. Вот эта книга и есть попытка объяснения таких общеизвестных и малопонятных слов. Сразу оговорюсь, что с "Проективным словарем гуманитарных наук" здесь нет почти никакого соприкосновения. Там все понятия — термины, а здесь — самые ходовые слова. Я не претендую на то, чтобы дать им строгие логические определения, не прослеживаю их историю в языке, — но хочу углубиться в их насущный смысл, раскрыть их место в системе понятий, в культурном коде, который делает осмысленной нашу жизнь и позволяет общаться друг с другом. Есть такие элементарные визуальные формы, как линия, квадрат, круг, а я пытаюсь обозначить такие же элементарные формы в мире понятий.

Иногда новые проекты возникают совершенно неожиданно. В апреле 2018 г. , когда я был в Израиле, публицист и фотохудожник Дмитрий Брикман пригласил меня в передачу "Детский недетский вопрос", где взрослому предлагаются вопросы, задаваемые детьми, типа "почему я - это я?" "зачем ходить на работу?", "есть ли призраки?", "отчего бывает грустно?" и т.п. Меня это настолько заинтересовало, что я попросил у Брикмана все 700 вопросов, собранные им для этой передачи, и ответил на половину из них, пытаясь обращаться к детям и подросткам на языке, доступном их возрасту. Получилась маленькая книжка, надеюсь, не назидательная, а как бы введение в "теорию всего" для младшего возраста.

"З-С":А как вообще вы работаете? Почему у вас книги на совершенно разные темы выходят иногда почти одновременно?

М. Э.: Я редко работаю последовательно: сначала над одной книгой до полного ее завершения, потом над другой... Это невыносимо скучно. Как правило, несколько тем/проектов растут параллельно на разных территориях сознания, постепенно созревая — как разные виды посевов на полях ("многополье") или как вложения в разные фонды достигают сроков maturity. Я брожу по этим полям и замечаю, где что подросло и когда пора собирать урожай новых текстов. У каждого проекта свое начало, свой темп осуществления — они не мешают друг другу; напротив, пока идет сознательная работа над одним, другой дозревает в подсознании, "отдыхает под паром". И так я перехожу от одного проекта к другому порой даже на протяжении одного дня, чтобы не притуплялось видение, не ослабевало желание, чтобы процесс мышления не автоматизировался и предмет представал неожиданным и соблазнительным. Работа мышления, как и работа воображения, — это остранение, преодоление инерции, привычки. Если ты не уступишь мгновенно возникающему желанию думать о чем-то другом и будешь упорно заставлять себя думать о том же самом, уже знакомом и наскучившем, — новая мысль тебя не простит, уйдет навсегда. Записывать мысль нужно тогда, когда она желанна, сама идет навстречу. Это не значит — записывать первую чепуху, приходящую в голову. Нужно сдувать пену с мысли, ждать, когда она отстоится, прояснится как именно мысль, сдвиг понятий, а не рябь ассоциаций, всегда бегущая по поверхности сознания.

"З-С": Что самое легкое и самое трудное в работе?

М. Э.: Самое трудное — это когда я думаю и пишу, а самое легкое — когда мне думается и пишется. В предельном упрощении процесс работы можно свести к этим двум тактам. Сначала ты напрягаешь мозг — как велосипедист изо всех сил крутит педали, поднимаясь по крутой дороге... А там отпускаешь мысль на волю и она, набрав разгона, летит сама под уклон. Потом замедляется, притормаживает — и надо заново прилагать усилия, напрягать все мускулы мысли, чтобы дать ей новый разгон. На горку — с горки. Трудно — легко.

Мне попались на глаза два заявления от имени РПЦ, сделанные известным протоиреем Дмитрием Смирновым, председателем Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства.

Одно из них, в связи с праздником св. Валентина 14 февраля, — призыв постом и молитвой бороться с влюбленностью как с болезнью, доводящей до самоубийства. Влюбленность, подобно туберкулезу или гепатиту, опасна для жизни. Протоирей также призвал запретить пропаганду влюбленности на концертах. "Надо, чтобы она совершенно исчезла из медиапространства. Это не надо вообще воспевать. А у нас эстрада воспевает только влюбленность. Это все надо изъять как пропаганду курева, наркотиков. Влюбленность — это состояние наркотического опьянения. Во влюбленности ничего хорошего нет - во всех культурах, сто процентов", - пояснил протоиерей, посоветовав влюбленным обращаться за помощью к психологам и психиатрам.

В РПЦ призвали постом и молитвой бороться с влюбленностью.

Не прошло и месяца, как протоирей Дмитрий Смирнов выступил с другим заявлением (4 марта). Он полагает, что к 2050 году в России не останется россиян из-за падения рождаемости. На территории страны будут жить другие народы, заявил представитель РПЦ. На вопрос о том, можно ли изменить ситуацию, протоиерей ответил: "Уже поздно".

В РПЦ заявили, что россияне "закончатся" к 2050 году.

У меня вопрос: нет ли какой-то связи или, наоборот, противоречия между этими двумя заявлениями? Все-таки для того, чтобы рождались дети, родители должны состоять в некоторых отношениях, к которым, очевидно, побуждает влюбленность. А если влюбленность в России запретить или истребить, как смертельную болезнь, то не останется ли от страны к 2050 г. именно то, о чем пророчит протоирей Дмитрий Смирнов? Как согласуются эти два решительных заявления? Или, народ, достигнув посредством поста и молитвы полного духовного совершенства, может уже не заботиться о своей дальнейшей земной судьбе? Хорошо бы внести маленькое пояснение.

Мне попались на глаза два заявления от имени РПЦ, сделанные известным протоиреем Дмитрием Смирновым, председателем Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства.

Одно из них, в связи с праздником св. Валентина 14 февраля, — призыв постом и молитвой бороться с влюбленностью как с болезнью, доводящей до самоубийства. Влюбленность, подобно туберкулезу или гепатиту, опасна для жизни. Протоирей также призвал запретить пропаганду влюбленности на концертах. "Надо, чтобы она совершенно исчезла из медиапространства. Это не надо вообще воспевать. А у нас эстрада воспевает только влюбленность. Это все надо изъять как пропаганду курева, наркотиков. Влюбленность — это состояние наркотического опьянения. Во влюбленности ничего хорошего нет - во всех культурах, сто процентов", - пояснил протоиерей, посоветовав влюбленным обращаться за помощью к психологам и психиатрам.

В РПЦ призвали постом и молитвой бороться с влюбленностью.

Не прошло и месяца, как протоирей Дмитрий Смирнов выступил с другим заявлением (4 марта). Он полагает, что к 2050 году в России не останется россиян из-за падения рождаемости. На территории страны будут жить другие народы, заявил представитель РПЦ. На вопрос о том, можно ли изменить ситуацию, протоиерей ответил: "Уже поздно".

В РПЦ заявили, что россияне "закончатся" к 2050 году.

У меня вопрос: нет ли какой-то связи или, наоборот, противоречия между этими двумя заявлениями? Все-таки для того, чтобы рождались дети, родители должны состоять в некоторых отношениях, к которым, очевидно, побуждает влюбленность. А если влюбленность в России запретить или истребить, как смертельную болезнь, то не останется ли от страны к 2050 г. именно то, о чем пророчит протоирей Дмитрий Смирнов? Как согласуются эти два решительных заявления? Или, народ, достигнув посредством поста и молитвы полного духовного совершенства, может уже не заботиться о своей дальнейшей земной судьбе? Хорошо бы внести маленькое пояснение.

Мне попались на глаза два заявления от имени РПЦ, сделанные известным протоиреем Дмитрием Смирновым, председателем Патриаршей комиссии по вопросам семьи, защиты материнства и детства.

Одно из них, в связи с праздником св. Валентина 14 февраля, — призыв постом и молитвой бороться с влюбленностью как с болезнью, доводящей до самоубийства. Влюбленность, подобно туберкулезу или гепатиту, опасна для жизни. Протоирей также призвал запретить пропаганду влюбленности на концертах. "Надо, чтобы она совершенно исчезла из медиапространства. Это не надо вообще воспевать. А у нас эстрада воспевает только влюбленность. Это все надо изъять как пропаганду курева, наркотиков. Влюбленность — это состояние наркотического опьянения. Во влюбленности ничего хорошего нет - во всех культурах, сто процентов", - пояснил протоиерей, посоветовав влюбленным обращаться за помощью к психологам и психиатрам.

В РПЦ призвали постом и молитвой бороться с влюбленностью.

Не прошло и месяца, как протоирей Дмитрий Смирнов выступил с другим заявлением (4 марта). Он полагает, что к 2050 году в России не останется россиян из-за падения рождаемости. На территории страны будут жить другие народы, заявил представитель РПЦ. На вопрос о том, можно ли изменить ситуацию, протоиерей ответил: "Уже поздно".

В РПЦ заявили, что россияне "закончатся" к 2050 году.

У меня вопрос: нет ли какой-то связи или, наоборот, противоречия между этими двумя заявлениями? Все-таки для того, чтобы рождались дети, родители должны состоять в некоторых отношениях, к которым, очевидно, побуждает влюбленность. А если влюбленность в России запретить или истребить, как смертельную болезнь, то не останется ли от страны к 2050 г. именно то, о чем пророчит протоирей Дмитрий Смирнов? Как согласуются эти два решительных заявления? Или, народ, достигнув посредством поста и молитвы полного духовного совершенства, может уже не заботиться о своей дальнейшей земной судьбе? Хорошо бы внести маленькое пояснение.

Геннадий был человеком необычайно твердых взглядов, "strong opinions" (название одной из книг Набокова), которые в наше релятивистское время часто вызывали непонимание, — и несгибаемо придерживался того, что считал единственно верным. Он был исключительно взыскателен и к себе, и к другим, не прощал ни литературной пошлости, ни политического конформизма. На шкале твердости минералов, от талька (1) до алмаза (1600), он занял бы наивысшее место, у него был воистину алмазный характер. Например, даже в частных письмах он писал по правилам дореволюционной орфографии, считая, вслед за Буниным, Набоковым, Дм. Лихачевым, что новая уродует русский язык. Такое упорство не слишком располагало к нему ряд коллег, редакторов и корректоров. Геннадий любил старую Россию и рассматривал октябрьскую революцию как гибель русской цивилизации. Перестройка 1980-х и либерализация 1990-х гг. не вызывали у него никаких надежд и иллюзий, и теперь я склонен соглашаться с ним больше, чем раньше.

При всей разности характеров и интересов: он был "архаист", я "новатор", он терпеть не мог никакого модерна и постмодерна, — Гена был моим близким, в каком-то смысле ближайшим другом. При всей своей наружной аристократической отстраненности, он был одним из тех редких людей, который брал на себя ответственность за тех, "кого приручил", и окружал их трогательной, неотступной заботой. Для меня это огромная, невосполнимая утрата. Когда-нибудь я напишу о нем так, как он этого достоин. Светлая память! Вечная память!















Эссекс, Англия, 2014

Вопросы задает поэт, критик, журналист Борис Кутенков.

Борис Кутенков: Одним из главных направлений работы Mихаила Эпштейна называют "создание множественных альтернатив господствующим знаковым системам и теоретическим моделям", – сам он, впрочем, пользуется более ёмким определением "множимость мысли". В интервью Михаил Эпштейн рассказал о "возможных мирах мыслимого" – новых дисциплинах и формах гуманитарного исследования, о том, как эти формы проявляются в новых книгах писателя – "Энциклопедии юности", "Проективном словаре гуманитарных наук" и в только что вышедшей книге о любви, о различиях жизни в России и в Америке и о том, почему важны "тезаурусные", каталогизирующие жанры.

О ЛЮБВИ

– Михаил Наумович, вслед за "Энциклопедией юности" на книжных прилавках появилась Ваша своеобразная "энциклопедия любви" – "Любовь. Вдохновляющее путешествие по многогранному миру любви" ("Рипол-классик", 2018). Как создавалась книга и почему Вы решили обратиться к этому замыслу?

МЭ. Одна из самых больших ошибок в понимании любви – противопоставление чувства и разума. Дескать, любовь – столь сильное чувство, что для размышлений не оставляет места. Ровно наоборот! Именно потому, что любовное чувство захватывает всего человека, оно приводит и к величайшему напряжению мысли, к углублению самоанализа. Любовь кладёт конец автоматизму существования и ставит человека перед экзистенциальными вопросами: кто есмь я? что делает меня единственным и незаменимым? как мы преображаем друг друга и становимся единым целым?.. Любящий становится теоретиком себя, постоянно наблюдает за собой, вслушивается в мельчайшие движения своего сердца. Теория любви растет из её же чувственных и духовных переживаний, и эта рефлексия сама становится частью любовного опыта.

– Но в 2011 году в "Эксмо" выходила Ваша книга "Sola Amore. Любовь в пяти измерениях", также посвящённая теории любви. С чем связана необходимость вновь вернуться к этой теме?

МЭ. Тема вечная, и за семь лет, прошедших с публикации первой книги, что-то заново переосмыслилось. Это расширенное и переработанное издание книги, уже давно распроданной. Туда вошло несколько новых глав. А вообще книга растёт вместе с душевной жизнью своего создателя. В этом мне видится призвание гуманитария –осознавать свой человеческий опыт и выражать его в понятиях, доступных для других. Закладывать очаги саморефлексии, чтобы каждый живущий мог стать теоретиком своего "я". Кто-то заметил, что в протестантизме сам верующий становится не только священником, но и теологом своей веры. Вот так и в гуманистике каждый становится теоретиком своей жизни. Никто не знает себя лучше, чем мы сами, но гуманитарии специально посвящают себя труду самопознания и передают эту эстафету другим.

– "С возрастом все меньше остается времени на то, что не есть любовь. На ссоры, упреки, доказательства, выяснение отношений… Только успевай любить, прижимать к себе, распространять вокруг себя тепло… И спешить, отчаянно спешить с этой любовью, пока не угас в тебе ее источник и способность её воплощения", – говорите Вы. На какой главный вопрос Вы себе ответили, прежде чем прийти к подобной точке зрения, и тяжело ли это давалось?

МЭ. Форм саморастраты всегда больше, чем самоотдачи, поскольку можно по-разному быть не-собой, а сам у себя ты один. Главный вопрос: кто ты и как наконец стать собой? Это понимание приходит с возрастом, когда на главное остается всё меньше времени. Обычно молодость представляется возрастом спешки: "и жить торопится, и чувствовать спешит", – но на самом деле основной духовный рывок выпадает на поздний возраст. Любовь, как и жизнь вообще, – это усилие любить, усилие жить; само собой ничего не делается, —наступает инерция, депрессия и энтропия. Человек – самая действенная в мире форма усилия.

– Вы имеете в виду духовное усилие?

МЭ. Даже если отбросить мораль и религию, любовь сама по себе – это усилие и испытание. Я имею в виду не внешние препятствия – бытовые, экономические и пр., но то, что человеческая любовь, даже на простейшем физиологическом уровне, включает в себя труд и рефлексию. Такова разница между эротическим, собственно человеческим, – и сексуальным, действующим в природе. Эротика – это не отдача инстинкту, который автоматически несёт "через копуляцию к эякуляции". Это труд наслаждения, задержка и возобновление, отсрочка природной цели и превращение её в средство для всё более полного удовлетворения, природу которого трудно понять. Для чего растягивать это минутное удовольствие? Для чего тормозить и ускорять, чередовать разные темпы и ритмы, сближаться и отстраняться? Инстинкт здесь превращён в рефлексию, в процесс самосознания и взаимопонимания с партнёром, когда чувствуешь другого как себя, а себя как другого, когда опосредуешь физическую близость множеством ассоциаций, воспоминаний, представлений, воображаемых ситуаций. Это целостное духовно-физическое действие – произведение эротического искусства, которое включает в себя и эстетику, и этику, и своеобразную логику и диалектику.

Вот об этом и идёт речь в книге – не о сексуальности и не о чисто духовной любви, а о чём-то трудно постижимом, загадочном, вроде бы столь же бесцельном, как искусство. Кант определил эстетическое как область целесообразного, но лишённого цели. Так и эротика – это область наслаждения, которое постоянно отдаляет или уничтожает свою цель. Эротология – это не о сексе, а именно об эротике; это своего рода антропология, эстетика и даже теология любовного опыта. Подобно искусству, философии, религии, эротика – самая специфическая для человека область деятельности, и это так же трудно объяснить, как то, для чего художник создаёт картину или почему человек верит в Бога.

– Страдание от нехватки любви – "экзистенциальный удар в самую сердцевину" – безусловная ли неудача? Как Вы относитесь к переживанию поэтом неразделённой любви как мощного эстетического топлива, культивированию подобных эмоций?

МЭ. Нехватка любви, недолюбленность, конечно, сильный творческий мотиватор. Вообще, опираясь на пример соловья, творчество, "пение" можно определить как призыв к любви, как поиск любви, выходящей за личные отношения и обращённой ко всему миру. Пастернак в "Определении поэзии": "Это – круто налившийся свист… Это – двух соловьёв поединок". Интересно было бы исследовать, какие ситуации творчески более выигрышны для искусства: когда художник любим и счастлив или нелюбим и подавлен. Обычно негативные эмоции переживаются более бурно, но обретают форму и воплощение, когда сменяются покоем (поэзия, по знаменитому определению Вордсворта, это "эмоция, вспоминаемая в состоянии покоя" – "emotion recollected in tranquility"). Так что любимость и недолюбленность должны как-то чередоваться или совмещаться, чтобы давать наибольший творческий эффект.

О РОССИИ И АМЕРИКЕ

– Михаил Наумович, с 1990 года Вы живёте и преподаёте в США. Способствует ли любви общественная атмосфера в Америке? А в России?

МЭ. Мне трудно судить об атмосфере в России, но кажется, она насыщена далеко не любовью. Эмблематично название фильма Звягинцева "Нелюбовь". В США за последние два года эмоция ненависти, вообще совсем не характерная для американцев, тоже выдвинулась на политическую авансцену. Поэтому призывы к любви кажутся сейчас и трогательно-жалкими, и насущными, как никогда, потому что без толики любви, хотя бы к единственной нашей планете, затерянной на задворках Вселенной, мы не спасёмся.

– А как влияет на Ваши исследования то, что Вы работаете в основном в Америке, а пишете в основном о России, русской культуре?

МЭ. Позиция "американско-российского" филолога или культуролога помогает избегать клише и мейнстримов с обеих сторон. Любое общество накладывает ограничения на свободу мысли, и кажется, что именно нахождение на границе –лучший способ уклониться от этих ограничений. Враг мысли – это автоматизм, предустановочность. В России – это, конечно, официоз, пропаганда, патриотически-имперский синдром, но и помимо этого, во вполне интеллигентной среде часто встречается цинический или релятивистский автоматизм, установка на то, что всё –вранье. Якобы любое убеждение, идея, интеллектуальная деятельность – это всего лишь риторическая стратегия, а попросту – способ пиара. Один пиарится на религии, другой на атеизме; один на имперстве, другой на демократии. Талантливый художник, сумевший прославиться, – просто успешный пиарщик. Истины нет, а есть более или менее умелое враньё и выгода от него. С такой установкой очень трудно бороться, и она разъедает общество изнутри не меньше, чем коррупция. По сути, это и есть коррупция мысли, поскольку предполагается, что с каждого убеждения, высказывания берётся откат, говорящий кладёт себе в карман доход от мысли, извлекает идеологическую, экономическую, психологическую или прочую выгоду. А значит, мыслить вообще бесполезно; истина, красота, добро –ничего не стоят, это только средства для пиара и наживы. Об этом с горечью писал ещё Пушкин Чаадаеву незадолго до смерти: "это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству – поистине могут привести в отчаяние" (19 октября 1836 г.).

В американском интеллигентном обществе есть свои автоматизмы, но скорее обратного свойства. Если в России никого не удивишь цинизмом, он заложен в основу вещей, то в американском обществе ценятся идеализм и морализм; любая оплошность может дорого обойтись преступившему канон корректности (поначалу нацеленной как раз на противодействие господствующему канону). Прямые религиозные доводы здесь не в чести, но в политической и публичной жизни господствует пуританизм, тон гражданско-демократической морали, здравой и расчётливой по средствам, возвышенной и благородной по целям. Выйти за рамки этого автоматизма никому не позволено, будь ты самым прославленным артистом, признанным учёным, богатым, могущественным – или даже президентом. Чем выше ты поднялся по карьерной лестнице, тем пристальнее за тобой следят и тем меньше прощают любое отступление от канона, ибо самый преуспевающий, находящийся в центре общественного внимания, должен подавать и самый строгий пример общественной добродетели, быть образцом корректности, благотворительности, защиты прав меньшинств и т.д.

И цинизм, и морализм стеснительны для свободы мысли, поскольку морализм ограничивает свободу, а цинизм обесценивает саму мысль. Поэтому позиция на границе культур может быть наиболее выигрышной для мышления, которое хочет освободиться от всяких автоматизмов: подняться над плинтусом цинизма и не встать на ходули морализма. "Российско-американский" – это значит где-то на краю, между, в нейтральной полосе, и то, что не умещается в стандарты одной стороны, передвигать на территорию другой. Для свободы мышления хорошо быть не-нашим.

– "В западных университетах, переживающих кризис гуманитарных наук, растёт понимание ценности проективных методов, выводящих за рамки чистого академизма. Вырастает роль “публичного интеллектуала”, профессора, который не замыкается в стенах университетских аудиторий, но обращается к обществу в целом, формирует новые идеи и сам инициирует их практическую реализацию", – также замечаете Вы в одном из интервью. Отчего такого не происходит у нас, какие обстоятельства этому мешают?

МЭ. Как ни удивительно, среди современных публичных интеллектуалов в России практически нет учёных, если не считать историков, таких, как Юрий Пивоваров и Андрей Зубов, и представителей общественных наук, близких к экономике и политологии. Слышны голоса писателей, режиссёров, актёров. А физики, химики, математики, биологи, да в основном и гуманитарии молчат, коль скоро речь заходит о широких проблемах, требующих неотложного вмешательства в общественно-политическую жизнь. Между тем в конце 1960-х гг. 45 % всех инакомыслящих составляли учёные, и академик Сахаров не был такой уж одинокой фигурой. Значит ли это, что современная наука ещё более огосударствлена, чем была в СССР? Или большинство свободомыслящих учёных выехало из страны в поисках лучшего приложения своих сил? У меня нет готового ответа.

О ЮНОСТИ

– Одной из задач "Энциклопедии юности" Вы называете удержание смысла в не сопутствующих этому смыслу обстоятельствах – вспоминаете время "безвременья", говорите о "зоне апокалипсиса" и о том, что "сегодня молодым удержать смысл ещё трудней, чем нам". С чем связана эта трудность? Когда произошёл тот самый неотвратимый перелом?

МЭ. Юность – это прежде всего искание смысла, а потом он либо воплощается на протяжении всей жизни, либо остаётся ненайденным, и тогда жизнь превращается в некое более или менее приятное времяпрепровождение, где любопытство постепенно вытесняется равнодушием, ремеслом "дожития". В советские годы, именно в силу узости социально-идеологического выбора, матрица, с которой считывались смыслы, была чёрно-белой. Рабство или свобода, стадность или личность, послушание или творчество… Сейчас мир гораздо многоцветнее, в его лабиринте много входов и выходов. Между тем темп истории ускоряется, и на поиски смысла остаётся меньше времени в ширящемся пространстве возможностей. Когда видишь компанию молодых людей, дружно уткнувшихся в свои айфоны, становится тревожно за них. В современной России тоже всё гораздо аморфнее и гибриднее, чем было во время нашей юности. Поэтому время выбора затягивается, а иногда так никогда и не наступает – происходит ювенализация культуры, доминируют признаки незрелости. "Энциклопедия юности" описывает период длительностью в пять-семь лет, а когда он растягивается надолго, то жизнь становится бесконечно пластичной и трудно слепить из неё что-то определённое. Это как пластическая хирургия лица, которое жаждет своего непрерывного омоложения и при этом перестаёт быть похожим на себя.

О ТЕЗАУРУСАХ

– Чем важна для Вас склонность к "тезаурусным", каталогизирующим жанрам –среди которых "Проективный словарь гуманитарных наук", "Энциклопедия юности"? Какую взаимосвязь Вы видите между этими исследованиями?

МЭ. Тезаурусные жанры описывают тот язык, ту сетку понятий, которые мы набрасываем на мир, чтобы не потеряться в нём. Повествование, рассказ, сюжет, история – это уровень речи, последовательность высказываний; а тезаурус, словарь, энциклопедия, грамматика – это уровень языка, который обобщает всё то, что происходит в речевых событиях, и обобщает их, выделяет устойчивые единицы речи и правила их сочетания. Мне захотелось описать свою жизнь на уровне языка, не как последовательную биографию, а как совокупность биограмм, таких, как "любовь", "дружба", "учителя", "одиночество", "вещи", "страх", "профессия", "писательство" и т.д. Это, конечно, парадоксальный замысел: надвременный подход к юности – самому бурному, текучему возрасту. Но так я вижу свою жизнь –как континуум, в котором все лица, события, вещи и смыслы присутствуют одновременно, окружают со всех сторон до самого горизонта.

И так, кстати, видит мир постэйнштейновская физика. Эйнштейн писал: "Люди вроде нас, верующие в физику, знают, что разница между прошлым, настоящим и будущим – всего лишь устойчивая иллюзия". И действительно, нигде в уравнениях теории относительности и квантовой механики не присутствует фактор времени. Британский физик Джулиан Барбур в книге "Конец времени" (1999) показывает, что реальны лишь отдельные точки во времени, "nows", "сейчасы". У меня сходные явления называются "местомигами" – это мгновения, которые "имеют место" и не отделимы от своего места. Например, "я с дедушкой гуляю по Измайловскому парку в летний день 1956 г." – это местомиг. В сущности, "сейчас" и "здесь" обозначают лишь точки время- и местонахождения говорящего, причём эти точки меняются по ходу передвижения, и в этом плане время ничем не отличается от пространства. Прошлое и будущее здесь различаются так же, как правое и левое, то, что находится по две разные стороны от "сейчас" и "здесь". Меня интересует жизнь как сверхвременное целое, как панорама, где одни вещи ближе, "теперешнее", другие дальше, "тогдашнее", но все они поддаются обзору и не заслоняют друг друга. В любой жизни множество эпизодов любви, дружбы, страха, одиночества и т.д., переживаемых в разные моменты и перетасованных друг с другом, а тезаурус позволяет их разобрать и заново соединить под одной надвременной биограммой. Это такая работа памяти, которая сродни работе лингвиста над языком: вычленяются и объединяются в одну словарную статью основные значения данного слова, применения данного правила и т.д. Вот здесь всё, что я знаю о любви; а вот мои переживания страха, то, что объединяет их; а вот моя мама, какой я её помню в разных ситуациях, какой она вообще была для меня.

Юрий Лотман так описывает своё мировосприятие в период болезни: "время было заменено пространством. В практическом быту я прекрасно понимал, что такое время, но одновременно жил в мире, в котором я сам и все люди, которые когда-либо пересекались с моей жизнью…, существовали одновременно и вне времени, как бы высвечиваемы в разных частях одного пространства. Например, отец был одновременно во всех возрастах и существовал сейчас". (Письмо Б. Егорову, 3 сент. 1989). Мне представляется, что этот слой реальности важен для восприятия не только во время болезни. Такое наложение разных пластов времени и их соприсутствие характерно и для лирической поэзии, и для изобразительного искусства, и для философии, ищущей прообразы, архетипы, эйдосы вещей. Для релятивистской физики Эйнштейна, для синхронической лингвистики Соссюра, для феноменологии Гуссерля все моменты одинаково реальны.

– Почему "Проективный словарь гуманитарных наук" и "Энциклопедия юности" создавались именно в такой хронологической последовательности?

МЭ. Сказанное о тезаурусности относится не только к отдельным книгам, но и к их совокупности. На самом деле эти книги писались одновременно или поочередно. Даты работы над "Словарём" 1982-2017, над "Энциклопедией" – 2001-2009 и 2016-2017. А ещё раньше столь же тезаурусно было написано "Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России" (1984-1988). Я привык работать параллельно над несколькими проектами, и хронологическая последовательность не играет особой роли. Разные темы пересекаются в сознании, как разные объёмы и проекции внутри одной панорамы. Моё сознание всегда со мной, и это одно сознание, какие бы темы через него ни проходили. Собственно, всю жизнь я работал над одним растущим текстом, и если говорить о жанре, то это не книга, или статья, или дневник, а жанр самого сознания. Деление на темы, жанры и дисциплины вообще условно, поскольку сознание по своей природе всежанрово и вседисциплинарно.

Ещё Владимир Одоевский заметил, что "предметы познаний делятся и делятся непрестанным образом, составляя особые науки: философические, математические, химию, физику, медицину, технологию. Но нет ни одного предмета, который был бы чисто философическим, математическим, либо химическим и проч., – пример лошади во всем сим органичен, – но в каждом всё соединяется". [Владимир Одоевский. Русские ночи. Л.: "Наука", 1975, С. 306.] Та же лошадь может изучаться с точки зрения и зоологии, и истории, и экономики, и военного дела, но при этом остаётся неделимой и несводимой к зоологии, или истории, или экономике. Если даже объект познания несводим к одной дисциплине, то тем более субъект, само сознание. О литературе оно мыслит литературоведчески, о языке – лингвистически, о самых общих предметах – философски, но главное – это деятельность самого сознания, которое строит свой универсальный тезаурус, ему уникально присущий. Мне думается, что именно по таким тезаурусам можно будет восстанавливать сознание личности, если до этого дойдёт наука будущего – техника информационного воскрешения.

О ЧИТАТЕЛЯХ

– Способствует ли тезаурусная композиция сближению автора и читателя – или отдаляет их?

МЭ. Казалось бы, тезаурус труднее воспринимать, чем линейный сюжет, но у первого есть и преимущество. В наше время сокращается промежуток внимания у читателей, они устают следить за долго развивающимся сюжетом, им нужна всё более мелкая, "клиповая" нарезка текста. Тезаурус идет навстречу этой потребности, он как бы спрессовывает время, объединяет множество эпизодов любви в некий эйдос любви, в несколько страничек, охватывающих свой предмет с разных сторон.

В "Энциклопедии юности" причина обращения к тезаурусу ещё и та, что в автобиографических текстах авторы особенно уязвимы. Бесстрастный алфавитный порядок – это как бы способ самозащиты. Да, это моя жизнь, но не прямая исповедь, а инвентарь, жанр объективный, надличный, как бы формально-перечислительный. Лев Выготский в "Психологии искусства", основываясь на Аристотеле и теории катарсиса, выдвинул тезис, что задача формы –противодействовать содержанию (материалу, теме), уравновесить или даже уничтожить его. Тезаурусная форма в данном случае противостоит темам личностного самораскрытия; алфавитность и автобиографичность уравновешивают друг друга.

– "Говоря всерьёз, с возрастом приходишь к грустному, но просветляющему выводу, что все лучшее создается меньшинством для меньшинства, а в пределе – одним для Одного", – замечаете Вы в недавнем интервью Ольге Балла. Как найти равновесие между этой точкой зрения – и разговором с читателем? Трудно ли давался подобный поиск в разговоре на такую тему, как любовь?

МЭ. Читатель – это категория очень растяжимая социально и коммуникативно. Человек может читать и воспринимать текст с точки зрения какой-то группы, идеологии, класса, конфессии. Например, с точки зрения национальной, христианской, феминистской, технологической. Но, оставаясь наедине с книгой, читатель может оставаться и наедине с собой, и именно к такому читателю я обращаюсь. Ему нужны новые ходы мысли, ему нужны поэзия, лингвистика и философия, чтобы понять самого себя, чтобы стать единственным в мире исследователем своего "я".

– Сложность восприятия книг, посвящённых частным темам, критики видят в поиске "золотой середины" между разговором о частном, трудно поддающимся обобщениям, – и необходимостью обобщать, говорить в императивном ключе об индивидуальном опыте. Видите ли Вы подобную проблему – и сталкивались ли с ней в Ваших книгах?

МЭ. Я бы сказал, что точка попадания находится не посредине между частным и общим, а в единственном индивиде, каковыми все мы являемся для себя. Чем уникальнее адресат, тем универсальнее аудитория, совпадая в пределе с человечеством. Все мы разные по своим идентичностям, но каждый из нас – "я" для себя, и это уникальное и есть самое универсальное. Призвание гуманитария: исходя из изучения разных культур, языков, литератур, традиций – посылать сообщения в глубину этого "я" каждого читателя, а тем самым укреплять его связь с человечеством.

СЕЙЧАС И ПОТОМ

– Над какими исследованиями работаете сейчас и что задумываете?

МЭ. Главная моя тема сейчас – русская философия второй половины 20 в., от смерти Сталина до распада СССР. Она почти неизвестна Западу, и её роль в самой России недооценена. Между тем судьбы России, начиная с её древнейших истоков, определяются философией. Князь Владимир обратился в христианство под воздействием греческого философа. "Философ же сказал: “Если хочешь с праведниками справа стать, то крестись”. Владимиру же запало это в сердце…" ("Повесть временных лет"). И Пётр проводил реформы под воздействием своей "учёной дружины", и Екатерина была "философом на троне", и русская оппозиционная интеллигенция 19 в. возрастала на идеях французской и немецкой философии, и Ленин со Сталиным действовали по предписаниям философии марксизма. Я полагаю, что философская мысль позднего советского периода, 1950-х-1980-х, сыграла не меньшую роль в распаде советского строя, в крахе самой идеи коммунизма, чем марксистская философия – в его формировании. Конечно, массы не выходили на улицы под знаменами Аверинцева, Бахтина, Лотмана, Мамардашвили, Померанца или Синявского, но ведь и сами эти направления мысли требовали не знамён и не пушек, а прежде всего свободного размышления и действия на основе свободной воли, гражданского диалога и личностного самоопределения. Если мы лучше поймём философию той поры, то откроем и тот исторический ориентир, который позволит сегодня двигаться в будущее, а не в прошлое. Скоро у меня на эту тему выходит книга "Феникс философии. Русская мысль позднего советского периода. 1953-1991" (по-английски).

Что касается дальнейших замыслов, то хотелось бы ещё многое успеть – хотя бы завершить начатое ранее. Соединить все свои работы по лингвистике в книгу о творческой эволюции языка, о том, как расширяется структура лексики и грамматики. Собрать в одну книгу все работы по философии. А если говорить о новом проекте, то он связан с осмыслением современной науки: не в каких-то её отдельных дисциплинах, а в общей попытке построить "теорию всего", которая включала бы и антропологический фактор, понимание роли субъекта в космосе и культуре.

Когда я читаю курсы по русской философии или литературе, студентов больше всего поражают не те или иные направления мысли, а парадоксальное отношение мыслителей к собственным идеям. Их удивляет, что...

В России думают о России.

Когда я читаю курсы по русской философии или литературе, студентов больше всего поражают не те или иные направления мысли, а парадоксальное отношение мыслителей к собственным идеям. Их удивляет, что...

В России думают о России.

О бессилии добра в русской литературе — в "Новой газете".

Замечательная картинка Петра Саруханова — на мой взгляд, редчайший случай двойной иллюстрации: и к сказке "Репка", и к "Руслану и Людмиле".