Травма. Как сохранить достоинство в страдании? |
Дневник |
Наша сегодняшняя тема – травма. Это очень болезненная часть человеческой реальности. Мы можем переживать любовь, радость, удовольствие, но также и депрессию, зависимость. А также боль. И это – именно то, о чем я буду говорить.
Начнём с повседневной реальности. Травма – греческое слово, означающее повреждение. Они происходят каждый день.
Когда травма происходит, мы цепенеем и все ставится под вопрос – отношения, в которых нас не приняли в всерьёз, травля на работе или в детстве, когда нам предпочитали брата или сестру. У кого-то – напряжённые отношения с родителями, и их оставляют без наследства. А ещё есть семейное насилие. Самая ужасная форма травмы – война.
Источником травмы могут быть не только люди, но судьба – землетрясения, катастрофы, смертельные диагнозы. Вся эта информация травматична, она приводит нас в ужас и шок. В наиболее тяжёлых случаях могут пошатнуться наши убеждения о том, как устроена жизнь. И мы говорим: «Я не представлял свою жизнь такой».
Таким образом, травма сталкивает нас с основами существования. Любая травма –трагедия. Мы переживаем ограничение в средствах, чувствуем себя ранимыми. И возникает вопрос, как это пережить и остаться людьми. Как мы можем остаться собой, сохранять ощущение себя и отношения.
Мы все переживали физические повреждения – порезаться или сломать ногу. Но что такое повреждение? Это насильственное разрушение целого. С феноменологической точки зрения, когда я резал хлеб и порезался, со мной происходит то же, что с хлебом. Но хлеб не плачет, а я – да.
Нож нарушает мои границы, границы моей кожи. Нож разрывает целостность кожи, потому что она недостаточно прочна, чтобы противостоять ему. Такова природа любой травмы. И любую силу, разрывающую границы целостности, мы называем насилием.
Объективно насилие присутствует не обязательно. Если я слаб или в депрессии, то почувствую себя раненым, даже если особых усилий не было.
Последствия травмы – потеря функциональности: например, со сломанной ногой не походишь. И ещё – теряется что-то собственное. Например, моя кровь растекается по столу, хотя природой так не предусмотрено. И ещё приходит боль.
Она выходит на первый план сознания, застилает весь мир, мы теряем работоспособность. Хотя сама по себе боль – это просто сигнал.
Боль бывает разной, но вся она вызывает чувство жертвы. Жертва чувствует себя обнажённой — это основа экзистенциального анализа. Когда мне больно, я чувствую себя обнажённым перед миром.
Боль говорит: «Сделай с этим что-то, это первостепенно. Займи позицию, найди причину, устрани боль». Если мы это делаем, у нас есть шанс избежать большей боли.
На психологическом уровне происходит нечто, аналогичное физическому уровню: вторжение в границы, потеря собственного и утрата функциональности.
У меня была пациентка. Её травма происходила от отвержения.
Эльзе было сорок шесть, она страдала депрессией с двадцати лет, в последние два года особенно сильно. Отдельным испытанием для неё были праздники – Рождество или дни рождения. Тогда она не могла даже двигаться и передавала работу по дому другим.
Её основное чувство было: «Я ничего не стою». Она замучила семью своими сомнениями и подозрениями, достала детей своими расспросами.
Мы обнаружили тревогу, которую она не осознавала, а также связь тревоги с основными чувствами и проговорили вопрос: «Достаточно ли я ценна для своих детей». Потом мы вышли на вопрос: «Когда они не отвечают мне, куда идут вечером, я чувствую себя недостаточно любимой».
Тогда ей захотелось кричать и плакать, но плакать она давно прекратила – слёзы действовали на нервы её мужу. Она чувствовала себя не в праве кричать и жаловаться, поскольку думала, что это неважно для остальных, а значит – неважно и для неё.
Мы начали искать, откуда происходило это чувство отсутствия ценности, и обнаружили, что в её семье был обычай забирать без спросу её вещи. Однажды в детстве у неё забрали любимую сумочку и отдали кузине, чтобы та лучше смотрелась на семейной фотографии. Это – мелочь, но и она прочно откладывается в сознании ребёнка, если похожее повторяется. В жизни Эльзы отвержение повторялось постоянно.
Мать постоянно сравнивала её с братом, и брат был лучше. Её честность наказывалась. Ей пришлось бороться за мужа, потом тяжело работать. О ней сплетничала вся деревня.
Единственным, кто её любил, защищал и гордился ею, был отец. Это спасло её от более серьёзного личностного расстройства, но от всех значимых людей она слышала только критику. Ей говорили, что у неё нет прав, что она хуже, что она ничего не стоит.
Когда она заговорила об этом, ей снова стало плохо. Теперь это был не только спазм в горле, боль, которая распространилась на плечи.
«Поначалу от высказываний родственников я приходила в ярость, — сказала она, — но потом меня выгнал зять. Он рассказал моим родственникам, что я спала с его братом. Мать обозвала меня проституткой и выгнала. За меня не заступился даже будущий муж, который тогда крутил романы с другими женщинами».
Она смогла заплакать обо всём этом только на сеансе терапии. Но при этом она не могла оставаться одна – в одиночестве мысли начинали мучить её особенно сильно.
Осознание боли, причинённой окружающими, её чувств и тоски, в конце концов, привели к тому, что за год терапии Эльза смогла справиться с депрессией.
Спасибо Богу, что депрессия, в конце концов, стала настолько сильной, что женщина не смогла её игнорировать.
Боль – это сигнал, которая заставляет нас взглянуть на проблему. Но основной вопрос, который возникает у жертвы: «Чего я действительно стою, если со мной так обращаются? Почему я? За что это мне?»
Неожиданная травма не подходит нашей картине реальности. Наши ценности разрушаются, и каждое повреждение ставит под вопрос будущее. Каждое повреждение приносит ощущение, что происходящего слишком много. Под этой волной оказывается наше эго.
Экзистенциальная психология рассматривает человека в четырёх измерениях – в его связи с миром, жизнью, собственным я и будущим. При серьёзной травме, как правило, ослабляются все четыре измерения, но наиболее повреждается отношение с собой. Структура экзистенции трещит по швам, а силы преодолеть ситуацию угасают.
В центре процесса находится человеческое Я. Именно оно должно распознать происходящее и решить, что делать дальше, но у человека нет сил, и тогда ему нужна помощь других.
Травма в чистом виде – это неожиданная встреча со смертью или с серьёзными повреждением. Травма происходит со мной, но иногда для этого не нужно, чтобы угрожали именно мне. Достаточно увидеть, как нечто угрожает другому – и тогда человек тоже испытывает шок.
Более половины людей испытывали такую реакцию хотя бы однажды в жизни, и около 10% затем демонстрировали признаки посттравматического синдрома – с возвращениями в травмирующее состояние, нервозностью и прочим.
Травма воздействует на глубочайшие слои экзистенции, но более всего страдает базовое доверие миру. Например, когда людей спасают после землетрясения или цунами, они чувствуют себя так, как будто в мире их больше ничего не держит.
Особенно тяжело травма переносится в силу своей неизбежности. Мы сталкиваемся с обстоятельствами, с которыми надо смириться. Это судьба, разрушающая сила, над которой у меня нет контроля.
Переживание такой ситуации означает: мы переживаем нечто, что в принципе не считали возможным. Мы теряем веру даже в науку и технику. Нам-то уже казалось, что мы приручили мир, и вот мы – как дети, которые играли в песочнице, и наш замок разрушен. Как же во всём этом остаться человеком?
Виктор Франкл два с половиной года прожил в концентрационном лагере, потерял всю семью, чудом избежал смерти, постоянно переживал обесценивания, но при этом не сломался, а даже духовно вырос. Да, при этом были и повреждения, которые остались до конца его жизни: даже в возрасте за восемьдесят ему иногда снились кошмары, и он плакал по ночам.
В книге «Человек в поисках смысла» он описывает ужас по прибытии в концлагерь. Как психолог он выделил четыре основных элемента. В глазах у всех был страх, реальность была невероятна. Но особенно их шокировала борьба всех против всех. Они потеряли будущее и достоинство. Это соотносится с четырьмя фундаментальными мотивациями, которые тогда не были известны.
Узники были потеряны, постепенно приходило осознание, что под прошлой жизнью можно подвести черту. Наступила апатия, началось постепенное психическое умирание – из чувств оставалась только боль от несправедливости отношения, унижения.
Вторым последствием было изъятие себя из жизни, люди опустились до примитивного существования, все думали только о еде, месте, где согреться и выспаться –остальные интересы ушли. Кто-то скажет, что это нормально: сначала еда, потом мораль. Но Франкл показал, что это не так.
Третье – не было чувства личности и свободы. Он пишет: «Мы больше не были людьми, но частью хаоса. Жизнь превратилась в бытие в стаде.
Четвёртое – исчезло чувство будущего. Настоящее не мыслилось происходящим на самом деле, будущего не было. Всё вокруг теряло смысл.
Подобные симптомы можно наблюдать в любых травмах. Жертвы изнасилований, солдаты, возвращающиеся с войны, переживают кризис фундаментальных мотиваций. Все они ощущают, что не могут более никому доверять.
Подобное состояние требует специальной терапии по восстановлению базового доверия миру. Это требует огромных усилий, времени и очень аккуратной работы.
Всякая травма задаёт вопрос о смысле. Он очень человечен, потому что сама травма – бессмысленна. Было бы онтологическим противоречием сказать, что мы видим смысл в травмах, в убийстве. Мы можем испытывать надежду на то, что всё в руках Господа. Но этот вопрос – очень личный.
Виктор Франкл поднимал вопрос, что мы должны совершить экзистенциальный поворот: травма может стать осмысленной через наши собственные действия. «За что это мне?» – вопрос бессмысленный. Но «могу ли я что-то вынести из этого, стать глубже?» – придаёт травме смысл.
Зацикливание же на вопросе «за что?» делает нас особенно беззащитными. Мы страдаем от чего-то, что бессмысленно само по себе – это нас разрушает. Травма разрушает наши границы, приводит к потере себя, потере достоинства. Травма, которая происходит через насилие над другими, приводит к унижению. Насмешка над другими, унижение жертв – это обесчеловечивание. Поэтому наша ответная реакция – мы боремся за смысл и достоинство.
Это происходит не только тогда, когда мы травмированы сами, но когда страдают люди, с которыми мы себя идентифицируем. Чечня и Сирия, мировые войны и другие события приводят к суицидальным попыткам даже тех людей, которые не были травмированы сами.
Например, юным палестинцам показывают фильмы о несправедливом отношении израильских солдат. И они пытаются восстановить справедливое отношение к жертвам и причинить боль виновным. Травматизированное состояние может быть вынесено на расстояние. В возвращённом виде это встречается при злокачественном нарциссизме. Подобные люди испытывают удовольствие, глядя на страдания других.
Возникает вопрос, как бороться с этим средствами, отличными от мести и самоубийства. В экзистенциальной психологии применяем метод «встать рядом с собой».
Есть два автора, отчасти оппозиционные друг другу – Камю и Франкл. В книге о Сизифе Камю призывает сделать страдание осознанным, придать смысл собственному сопротивлению богам. Франкл известен девизом «принять жизнь, несмотря ни на что».
Француз Камю предлагает черпать энергию из собственного достоинства. Австриец Франкл – в том, что должно быть нечто большее. Отношения с собой, другими людьми и Богом.
Травма – это внутренний диалог. Очень важно при травме не дать себе остановиться. Нужно принять то, что случилось в мире, но не прекращать внутреннюю жизнь, сохранять внутреннее пространство. В концлагере сохранять внутренний смысл помогали простые вещи: смотреть на закат и восход, форму облаков, случайно выраставший цветок или горы.
Сложно поверить, что такие простые вещи могут напитать нас, обычно мы ждём большего. Но цветок был подтверждением того, что красота ещё существует. Иногда они толкали друг друга и показывали знаками, как прекрасен мир. И тогда они чувствовали, что жизнь так ценна, что она пересиливает все обстоятельства. Мы в экзистенциальном анализе называем это фундаментальной ценностью.
Ещё одним средством преодолеть террор были хорошие отношения. Для Франкла – желание снова увидеть жену и семью.
Внутренний диалог также позволял создать дистанцию с происходящим. Франкл думал о том, что он когда-нибудь напишет книгу, начинал анализировать – и это отдаляло его от происходящего.
Третье – даже при ограничении внешней свободы у них оставались внутренние ресурсы, чтобы выстроить образ жизни. Франкл писал: «У человека можно забрать всё, кроме возможности занять позицию».
Возможность сказать соседу «Доброе утро» и заглянуть ему в глаза была не необходима, но она означала, что у человека всё ещё есть минимум свободы.
Положение паралитика, прикованного к постели, предполагает самый минимум свободы, но и его нужно уметь прожить. Тогда ты чувствуешь, что ты всё ещё человек, а не объект, и у тебя есть достоинство. И ещё у них оставалась вера.
Знаменитый экзистенциальный поворот Франкла состоит в том, что вопрос «за что это мне?» он обернул в «чего это ждёт от меня?» такой поворот означает, что у меня всё ещё есть свобода, а значит достоинство. А значит, мы можем внести что-то своё даже в онтологический смысл.
Виктор Франкл писал: «То, чего мы искали, имели такой глубокий смысл, что он придавал значение не только смерти, но также умиранию и страданиям. Борьба может быть скромной и незаметной, необязательно громкой».
Австрийский психолог выжил, вернулся домой, но он понял, что разучился чему-то радоваться, и он учился этому заново. И это был ещё один эксперимент. Он сам не мог понять, как они всё это пережили. И, постигая это, он понял, что больше ничего не боится, кроме Бога.
Подводя итог, я очень надеюсь, что эта лекция будет вам хоть немного полезна.
Маленькие ценности есть всегда, если мы не слишком горды, чтобы их увидеть. А слова приветствия, сказанные нашему компаньону, могут вполне стать проявлением нашей свободы, придающей существованию смысл. И тогда мы сможем ощущать себя людьми
Источник: http://www.pravmir.ru/travma-kak-sohranit-dostoinstvo-v-stradanii/#ixzz3bVk4HBKm
|
Джон НЭШ: «Задача решена в тот момент, когда поставлена» |
Дневник |
Я познакомился с Джоном Нэшем за месяц до его гибели в автокатастрофе
Вышло это случайно. Я знал, конечно, что он живет в Нью-Джерси и работает в Принстоне, но сам никогда бы не отважился к нему приблизиться. В конце апреля мы небольшой компанией собрались в одном русско-американском доме, в гостях у Татьяны Поповой и ее мужа, Шелдона Старджеса, издателя и журналиста. Оказалось, что неподалеку российские документалисты Екатерина Еременко и Павел Костомаров снимают по заказу немецкого телевидения фильм о Джоне Нэше, том самом, главном герое «Игр разума». Нэш снимался весь день — то есть разговаривал, обедал, гулял по городу — и устал, конечно, потому что ему 87. Но, когда я, замирая, спросил: а не заедут ли они все вместе к нам сюда, ведь ехать пять минут, — он и его жена Алисия неожиданно согласились.
Это был шок, конечно. Я очень люблю «Игры разума», они же «A Beautiful Mind», это одна из самых красивых и трогательных историй безумия, выздоровления, открытия, славы, ненужности, одиночества — вообще всего, что сопряжено с настоящим интеллектуальным трудом и вынужденным аутизмом гения. И хотя подлинная история Нэша не имеет почти ничего общего с сюжетом картины (кроме названий нескольких работ, которые, собственно, и принесли ему раннюю славу) — мне жутко интересно было увидеть человека, которого студенты прозвали Фантомом; автора загадочных писем, непостижимых схем, ищущего закономерности, как у Набокова в «Условных знаках», в случайных и несистематизируемых вещах. Легенда же! Абель по математике и Нобель по экономике! Я никогда, конечно, не пойму того, что он делает, но вдруг он что-то такое скажет, что мне сразу все объяснит?
Для хозяев визит Нэша, да еще со столь же легендарной Алисией, с которой он то разводился, то сходился, — тоже был большим сюрпризом. Никто не знал, как себя вести. Все знали, что это, впрочем, не имеет большого значения, поскольку Нэш все время погружен в себя и на людей реагирует слабо. Правда, ему очень нравится Катя Еременко. Но пойди пойми, что в его жизни значит «нравится». Может, просто она его меньше всех раздражает.
Через 10 минут они приехали. За рулем была Алисия, удивительно моложавая для своих лет (она была младше мужа на четыре года). Нэш, каждый шаг которого фиксировал камерой Костомаров, вошел в гостиную, глядя прямо перед собой, и так же продолжал глядеть, здороваясь со всеми, — куда-то в одному ему ведомую сторону. Я успел быстро спросить Шелдона, считается ли Нэш вполне излечившимся от шизофрении, и услышал, что вполне излечиться нельзя, но можно «перестать обращать на нее внимание».
Он очень долго, мучительно долго усаживался в кресло, потом так же медленно закладывал ногу на ногу, это удалось с третьей, кажется, попытки. Он был очень бледен и действительно похож на фантом. Речь его походила на лепет, и, хотя артикулировал он четко, приходилось вслушиваться и переспрашивать. Он попросил бренди, Алисия не рекомендовала, он настоял. Диспозиция была такая: он сидел в кресле, с двух сторон ему всячески демонстрировали дружелюбие Шелдон и я, остальные расселись на полу и диване и внимали. Описать впечатление от него очень трудно. Было видно, что этот человек сильно страдал и, вероятно, страдает поныне; что он пребывает в страшном одиночестве (о котором в основном и шел разговор); что за свои догадки он заплатил страшную цену, полностью выломившись из мира людей и принадлежа теперь к какой-то не вполне понятной вселенной (хрестоматийной стала его фраза из автобиографии, совершенно чеховская, из «Черного монаха»: становясь нормальным, ты теряешь связь с космосом, и потому я не рад выздоровлению). Все его движения были медленны и тягучи. Видимо, так двигаются в другом измерении, к которому он теперь принадлежал. Приняв стакан с бренди, он оглядел присутствующих и сказал: «Я очень рад вас всех видеть, очень рад… Мне весьма приятно».
Разговор, который шел за столом, я попытался тогда записать сразу, и многое из его мыслей меня поразило, но я и посейчас не уверен, что правильно его понимал. Для начала Шелдон, само обаяние и сострадание, спросил:
— Вам не странно заниматься вещами, которые в мире могут понять — ну, может, три человека, кроме вас?
— Меня могут понять по крайней мере три человека, да. У нас есть систематизированный язык для этого общения. А другого человека — например, вас — вообще никто не может понять, именно потому, что вы не можете себя формализовать. Людей вообще понять невозможно. (Мне.) Вы чем занимаетесь?
— Стихи пишу.
— Вот мне интересно было бы понять, зачем человек это делает. Если бы это можно было как-то формализовать. Зачем человек, допустим, переходит с одного языка на другой. Это проблема, которой стоило бы заняться.
— А вам вообще в жизни нужно общение?
— Мне нужен контакт с теми людьми, которые могут проверить мои результаты. В остальном, я думаю, нет.
— Насколько правдиво в фильме показано ваше общение с воображаемыми людьми? (Тут Алисия насторожилась, поскольку поднимать эти темы при Нэше было нежелательно.)
— Я никогда не видел воображаемых людей, иногда слышал их. Большинство же всю жизнь видит именно воображаемых людей, понятия не имея о реальных.
— Можете вы назвать свое самое большое научное достижение?
— Никогда не ставил такого вопроса. Думаю, мое главное научное достижение в том, что я всю жизнь занимаюсь вещами, реально интересующими меня, и ни дня не потратил на занятие всякой чушью.
— Верно ли, что математика — дело молодых?
— В математике важно не столько умение напрячь мозг, сколько умение его расслабить. Думаю, это умеют десятеро из ста, не более. В молодости это отчего-то удается лучше.
— Что бы вы назвали математической проблемой номер один?
— Вероятно, доказательство гипотезы Римана. Скорее всего, доказать ее невозможно, но возможно доказать, что она недоказуема. Это также будет решением проблемы.
— Есть ли у настоящей, серьезной математики прагматический смысл, обязательное применение?
— С помощью математики нельзя зарабатывать деньги, но можно так организовать свой мозг, что вы начнете их зарабатывать. Вообще же зарабатывать деньги способны именно те, кто не умеет их считать. Рациональному счету деньги не поддаются, их количество почти никогда не соответствует вашему качеству, на этом стоят все конфликты.
— У вас были озарения? И если да, когда они приходили?
— Озарений не бывает. В моем случае задача решена в тот момент, когда поставлена.
Он посидел в гостях минут двадцать, Алисия сказала, что он устал, и они поднялись. У всех было по этому поводу, кажется, довольно сложное чувство. С одной стороны, все испытали облегчение, потому что вокруг него ощущалась и не могла не ощущаться некоторая натянутость. С другой — хотелось, чтобы он посидел еще, выпил еще бренди и открыл тот секрет мироустройства, который ему виден и понятен, и тогда у всех сразу будут деньги, и мы будем выигрывать в игры с ненулевыми суммами, а главное — нам все станет ясно. Ведь должен быть какой-то секрет, мы все его чувствуем. Вот Эйнштейн, например, перед смертью утверждал, что еще немного — и он все поймет, и, вероятнее всего, так оно и вышло. А Нэш явно что-то такое знал, но штука в том, что поделиться этим знанием нельзя. От него можно только с ума сойти, что с ним и произошло. Я шел за ним следом, провожая его к машине, и заметил на его старом светло-бежевом плаще небольшую дырку, но его это все совершенно не волновало. Уже потом мне рассказали общие знакомые, что больших денег у Нэша сроду не водилось и что обе премии ушли главным образом на лечение, а сын у него — тоже математик — болен еще тяжелее и ведет себя так странно, что никакой гениальностью это не объяснишь. И в целом у меня осталось ощущение необыкновенно трагической фигуры, кроткой, медлительной, научившейся в конце концов жить с людьми, но так и не понимающей, зачем они нужны. То есть чувство лютого, сквозящего неблагополучия, какой-то огромной и трагической платы за знание, которое еще, может, и не нужно никому. Потому что знание, которое было нужно — и на котором стоит так называемое «равновесие Нэша», необходимое правило для решения конфликтов и выстраивания стратегий, — его не удовлетворяло, и он ушел туда, куда за ним последовать уже некому. В литературе такое тоже бывает сплошь и рядом. Нельзя не сойти с ума, поняв, как все устроено, — и главное, что радости в этом знании ноль.
И надо всем преобладало чувство ужасной жалости к нему, которое совершенно не исключает уважения к его величию.
И никакого, соответственно, удовлетворения или урока. Только чувство прикосновения к очень большому несчастью и очень серьезному явлению — что, собственно, одно и то же
Дмитрий Быков
|
ДАМЫ, ЧЕМ ВЫ УМНЕЕ, ТЕМ БОЛЬШЕ ШАНСОВ, ЧТО ВЫ БУДЕТЕ ОДИНОКИ |
Дневник |
Почему мужчины не хотят быть с женщинами, с которыми они могут пообщаться и поспорить? Когда появилось отвращение к сильным и умным женщинам?
Это жестокий мир… полный неловких первых свиданий, плохого секса и ограниченных возможностей для достижения оргазма.
Сейчас женщины ассоциируют риск первых свиданий с опасностями путешествия в арктическую тундру. Где холодно, некомфортно и полно шансов, что вы скорее умрёте, чем раздобудете огонь.
После многих лет этих жутких странствий и огромного багажа знаний, мы можем сказать, что в этот раз — мы немножечко лучше готовы. Мы узнали советы, приёмы и уроки, которые можно узнать только прочувствовав их на собственном опыте, быстро поучая мошенников, мужчин, которые просто пытаются нас обмануть снова и снова.
Мы меняемся, меняем одежду, причёску и стиль, чтобы соответствовать тому единственному, для кого это предназначается, но есть что-то такое, чего мы не можем изменить, и это часто играет с нами злую шутку.
К сожалению, женщинам часто мешает интеллект. Потому что для всех умных и образованных женщин реально то, что они чувствуют… у умных женщин больше шансов быть одинокими.
Знаменитая поговорка «невежество есть блаженство» не точно охватывает широкий спектр того, что чувствуют женщины, как они сидят одни вечером в пятницу, как им не с кем обсудить Ницше или почитать Пруста.
Она не уменьшает боль, когда родители спрашивают о парне и почему она не может найти хорошего парня.
Поговорка будет правильнее, если будет звучать так: «у невежественных женщин есть мужчины, а умные женщины не чувствуют блаженства».
Но почему так? Почему мужчины не хотят быть с женщинами, с которыми они могут пообщаться и поспорить? Когда появилось отвращение к сильным и умным женщинам?
В одной из статей «The Wire», финансовый репортёр, Джон Карни, дал одно из объяснений этого феномена: «успешные мужчины встречаются с менее успешными женщинами не потому, что они хотят «тупую женщину», а потому, что хотят «кого-то, кто жертвует своими приоритетами ради них».
В основном, они хотят кого-то, кто не будет думать о карьере, пока не подумает об ужине и удовольствии.
Им нужна достаточно тупая женщина, чтобы она могла расставить приоритеты, но, к сожалению, таких женщин гораздо больше, чем женщин умных и здравомыслящих.
Есть много женщин, которые готовы посвятить свою жизнь мужчинам, которые не захотят бросить им вызов, бороться с ними и не хотят их видеть в качестве равных.
Опять же, решая, какая вы женщина, это всё равно, что выбор между молотом и наковальней. Если вы глупы, вас не будут принимать всерьёз, но если умны, то вас будут принимать слишком серьёзно. Везде женщины размахивают двуручным мечом. Красивая, привлекательная женщина не должна быть умной, а женщин с сильным характером рассматривают как угрозу мужественности.
Исследование, проведённое со 121 британскими участниками, привело к результатам, что женщины с высоким интеллектом в женских/мужских отношениях были определены как проблематичные.
Согласно прогнозам, их интеллект вызывает проблемы в отношениях. Однако высокий уровень интеллекта мужчин проблем не вызывает, он желателен.
Эти культурные стереотипы и гендерные предрассудки не препятствуют женщинам рассматриваться на равных. Рациональные и образованные женщины игнорируются и наказываются за интеллект.
Те женщины, которые учат вас, показывают вам и помогают вырасти и стать лучше, на самом деле лучше тех девушек в шортах, которые показывают слишком много тела и высоких каблуков.
Конечно, есть много умных женщин, у которых есть парни. Это не подходит для женщин с парнями, но чтобы успокоить нытьё, унять боль всех умных женщин, мужчины постоянно приглашают их на ужин, проводят великолепное время, а затем решают, что они не хуже работы.
Это эпидемия поколения сегодняшнего дня. Везде женщины погружены в свои стандарты и ищут мужчину, который ценит их. Они ожидают больших вещей, чем хотели бы, а не просто «он хорош для меня».
Где мужчина, который дожжен понять вас? Где мужчина, который должен шокировать и поддерживать?
В статье «Daily Mail» министр университетов Дэвид Уиллетс утверждает, что«успешные женщины будут выходить замуж за менее квалифицированных партнёров, чем они – и, возможно, выберут тех мужчин, которые будут поддерживать их карьеру, а не поддерживать финансово».
Судя по тому, что мужчины развиваются не с такой же скоростью, с какой женщины увеличивают образованность, то существует неравномерный масштаб. Женщины становятся умнее, а мужчины не сильнее их поддерживают.
Большинство мужчин хотели бы стать лучше в отношениях. Мужчины приучены к тому, что женщина всегда хуже, а когда она становится лучше – она становится угрозой.
Число женщин с высшим образованием сейчас превышает число мужчин с высшим образованием. Мужчины в этом соревновании не готовы оказаться на втором месте, в этом и есть причина одиночества женщин.
Интеллектуальные амбиции порождают пренебрежение. Пренебрежение к любви, к парням и возрасту, что вы не получите степень Миссис. Пренебрежение в колледже, когда сосредотачивается внимание на обучении, а не на поисках парня, отказываясь проводить ночи в барах и клубах.
К сожалению, для всех женщин, которые думали, что мужчина появится позже, другие женщины использовали молодость и расхватали парней и мужей, пока те сосредоточены на карьере.
Женщины шли в колледж с намерением выйти замуж, медленно, но уверенно уводя мужчин у тех, кто пошёл туда учиться.
Это явление лишь увеличивает вероятность, что женщина покинет колледж. Она разочаруется и начнёт больше работать для достижения профессионального успеха из-за отсутствия любви, чтобы заполнить пустоту. Доктор Алекс Бэннер в «Huffington Post» объясняет, что женщины компенсируют свои неудачные знакомства с успешной профессиональной карьерой, а это только увеличивает разрыв.
Вы можете быть сладки, чувствительны и неуверенны, но ваш ум угрожает вам. У вас может не быть мускулов и большого чл*на, но мужчины будут видеть в вас конкурента.
Вы их пугаете. Большинство умных женщин не напыщенны и не высокомерны, но мужчины думают наоборот. Они полагают, что женщина собирается их исправить, отодвинуть на задний план и заставить чувствовать себя бесполезно.
В статье, опубликованной в «The Daily Beast», доктор Эйлин Поллак объясняет,«Все эти противоречия в нашей культуре созданы для того, чтобы вы не были одновременно и умным и сексуальным. Я не думаю, что большинство бросает этому вызов, мы просто смирились».
Если женщина слишком умна или самодостаточна, она рассматривается как«материал не для знакомств». Если она остроумна и конкурентоспособна,она рассматривается как сложная и властная.
Общество учит женщин, что если они будут умными и смешными, то они не будут встречаться, а будут встречаться пустые головы и чёрствые сердца.
Lauren Martin
Ladies, The Smarter You Are, The More Likely
|
Чулпан Хаматова о том, как не бояться смерти |
Дневник |
«Серия статей на тему смерти? Какой бред, это никто читать не будет! Это слишком мрачно», — сказала мне одна знакомая, когда посвятила я ее в план работы.
Мы неохотно говорим об этом. О том, что когда-нибудь обязательно коснется каждого.
О том, почему наше общество стремиться закрыться от темы смерти, о своем собственном восприятии этой темы говорит актриса Чулпан Хаматова, соучредитель фонда «Подари жизнь!»
— Чулпан, не вспомните, когда вы впервые столкнулись со смертью?
— Когда ушел мой дедушка, я тогда училась в пятом классе. Все утро слышала сквозь сон, как мама говорила кому-то телефону, что дедушки не стало. Но это было для меня еще словно в пространстве сна, тем более, слышанное казалось настолько нереальным, что мне даже не пришло в голову, что речь о случившемся на самом деле.
И только когда я уже стала собираться в школу, мама сообщила мне о смерти дедушки. Первая реакция — непонимание и неверие: такого не может быть, чтобы дедушки совсем не стало, что я больше никогда его не увижу.
Самым пугающим в уходе дедушки было понимание, что теперь изменится моя жизнь, она не будет такой, как раньше. Ведь у меня не будет дедушки, который занимался моим воспитанием, встречал меня из школы. Дедушка очень активно присутствовал в моей жизни. Летом мы жили с ним вдвоем на даче, он ходил на рыбалку, потом жарил часов в пять утра пойманную рыбу, и мы с удовольствием ее ели. Когда родился младший брат, дедушкина забота досталась и ему. И вот я понимаю, что всего этого в моей жизни больше не будет, не будет такого, особенного детства с дедушкой!
Однажды он мне приснился, пришел ко мне в гости, мы разговаривали, и я как-то стала успокаиваться.
— Как изменилось ваше отношение к вопросу смерти с тех пор, как вы стали работать в фонде «Подари жизнь»?
— На самом деле, изменение моего отношения к смерти внутренне не связано для меня с понятиями «фонд» или «работа». Так получалось, что благодаря каким-то обстоятельствам, кто-то из лечившихся от лейкоза детей, которым мы пытались помочь, становился по-настоящему родным… И так случилось, что именно эти любимые дети уходили друг за другом. Одна потеря — смерть чудесной, дорогой для меня девочки, была особенно тяжелой.
Я даже стала задумываться, смогу ли дальше работать в фонде, поскольку было такое состояние, когда ты теряешь все ориентиры и почву под ногами, не понимаешь, как жить дальше. Был очень тяжелый, черный период. И вдруг мне звонит мама этой девочки и говорит: «Нам надо встретиться».
При встрече рассказывает, что ей приснилась дочка, стоящая на ярко освященном солнцем пляже на берегу моря. И девочка сказала: «Мама, сейчас Чулпан очень тяжело, передай ей, чтобы она обо мне не беспокоилась, потому что мне хорошо, и светит солнце».
И вот это как-то меня спасло, помогло перестроиться.
Теперь у меня нет ощущения чего-то ужасного. Да, я понимаю, что это трагедия, что это очень тяжело. И это произойдет, конечно же, со всеми, уйдем мы, уйдут наши близкие и любимые люди. Но той эмоциональной потерянности, которая была у меня после смерти дедушки, у меня больше нет. Я понимаю: мне жалко в этой ситуации только саму себя, а для детей, которые ушли, наверное, смерть — все-таки некое освобождение.
После этого все последующие смерти, даже тех детей, которые были внутренне близки, я воспринимала по-другому. Да, мне больно, да, мне нечем дышать в этот момент. Но это происходит от ощущения собственного бессилия перед судьбой, перед тем, что я вместе со всеми своими друзьями и вместе с фондом пыталась сделать, может быть, даже больше, чем это требовалось, но все оказалось напрасным. Это ощущение обиды, боли, несправедливости опять связано именно с собой, а никак не с ушедшим.
Однажды, когда умер еще один мальчик, я в вдруг поймала себя на мысли, что у меня совершенно изменилось ощущение смерти: я ее перестала бояться.
То есть, сама смерть меня вообще не интересует. Да, все умрут. Что за этим будет, мы не знаем.
Но самое важное, что может быть, и на что мы можем повлиять — это процесс ухода, то есть это время, которое проходит между жизнью и смертью. Если мы говорим про смерть не внезапную, а предначертанную врачами, то, конечно отведенный человеку кусок жизни должен быть наполнен максимумом любви, света, тепла, уважения. Может быть, это как раз время для того, чтобы вспомнить, что мы люди, и мы умеем друг друга любить. Хотя об этом нужно помнить всегда и бережно относится к друг другу, помня, что каждый может уйти и неожиданно, мгновенно…
— Когда, как вам кажется, у человека возникает осознанное ощущение, что человек смертен?
— Мне кажется, тема смерти возникает в тот момент, когда люди понимают: они должны жить и любить каждое подаренное мгновение жизни, стараться не поссориться со своими близкими и любимыми людьми, успевать сделать им приятное. То есть, ценить эти секунды, которые у нас есть пока, потому что никто не знает, как он может столкнуться со смертью. Свалится ли это кирпич, как у Булгакова, на голову, либо это будет какая-то долгая болезнь. То есть, ощущение смерти — в ощущении жизни.
— Сегодня люди боятся стареть. Связано ли это со страхом смерти?
— Боязнь старости связана со страхом потерять власть над своим телом. Стать беспомощным. Например, ты можешь взять сам зубную щетку, почистить сам зубы. А в старческой немощи, если вдруг у тебя откажут руки, ноги и так далее, тебе придется кого-то просить об этом. Страх уйдет, если перед глазами человека будут примеры достойной старости, когда люди не испытывают боли, не испытывают унижения от того, что сами не могут что-то сделать. А это возможно только если каждый поймет: рано или поздно такое может случиться со мной, значит, нынешним старикам нужно оказывать посильную помощь, стремиться к тому, чтобы старость не была страшной и унизительной.
— Но наше общество чаще не хочет думать ни о старости, ни о смерти, стараясь закрыться от этого.
— Да. Но это же просто от необразованности, от какой-то тотальной деформированности сознания, от отсутствия информации и от нежелания погрузиться в эту тему. Люди не хотят думать, что все равно мы все умрем. Это вообще удел малоразвитых людей — закрыть глаза на чужую беду и думать: «только бы нас не коснулось». Коснется рано или поздно.
Сегодня российское общество — общество Средневековья — темное, необразованное, тотально зацикленное на ежеминутном пожирательстве под девизом «Бери от жизни все!». А если бы люди не забывали, что мы все когда-нибудь уйдем, им не нужны были бы миллионные капиталы, не нужно было бы обманывать друг друга. Они бы знали, что никакие деньги никогда в жизни от смерти не спасали и не спасут.
— А как на Западе обстоит дело в обществе с отношением к смерти?
— Наверное, все-таки чуть-чуть получше, хотя бы потому, что там есть адекватная реакция на понятие «хоспис», например. Там смерть и подготовка к ней — это тоже часть жизни, и она должна быть достойной. Человек не должен мучиться. Он должен прожить тот отведенный ему судьбой участок жизни в болезни или в старости достойно, как человек.
У нас тема смерти звучит лишь на уровне расчлененки в дешевых детективах. Больше ее не трогают вообще. Это какое-то запретное, темное, мутное, необъяснимое поле, в которое как будто никто никогда не будет входить.
Изменится ли ситуация, зависит от нас с вами — от журналистов, от людей, которые занимаются искусством, которые пишут книги, работают на телевидении. От людей, в какой-то степени направляющих эмоции современников, которым некогда задуматься над теми или иными вопросами.
Ты не можешь объяснить ребенку, а тем более взрослому человеку, почему пятью пять — двадцать пять, пока он не начнет понимать таблицу умножения в принципе. Поэтому разговаривать на какие-то важные темы нужно обязательно. Даже если сами люди не хотят этого слышать.
Человек так устроен, он не хочет задумываться, не хочет в принципе помогать другому. Ему проще сделать что-нибудь удобное, легкое для себя. Он не рефлексирует на эту тему, он не ходит так далеко. Если человек вовремя не прочитал книжек, не послушал музыки, у него не было перед глазами правильного примера и он не самообразовывался, он в принципе так устроен, что ему надо только есть, спать и справлять свои малые и большие нужды. Всё. Если его не наполнять чем-то другим, то это будет животное.
Если не говорить на тему смерти, то так и останется ощущение: смерти нет, она лишь то, «что бывает с другими». Я сегодня жив, я сегодня поел, выпил, и мне хорошо.
— Как говорить с людьми о смерти? Нужно ли обсуждать эту тему с детьми?
— С детьми надо разговаривать на одном языке, а с подростками — на другом языке. Со взрослыми людьми — на третьем языке. Наверное, там еще будет четвертый, пятый, шестой, седьмой, в зависимости от человека, но говорить об этом, конечно же, надо. Потому что если ребенку изначально объяснять, подготавливать к тому, что такое в жизни случается, у него не будет такой реакции, как у меня была на смерть дедушки.
С детьми можно обсуждать тему на примерах героев кино, через сказки, притчи, христианские понятия.
— На ваш взгляд, нужно ли человеку называть смертельный диагноз? Или не стоит пугать его?
— Здесь — противоборство так называемой советской медицины и сегодняшнего взгляда медиков на этот вопрос.
Мне кажется, говорить нужно. Я в этом уверена. Если бы со мной произошло такое, если бы я заболела, то точно хотела бы знать свой диагноз, потому что тогда человек иначе начинает ценить оставшееся время, по-другому распределять. Он может подготовить своих близких, себя.
Не должен человек уходить в незнании, ничего не понимая, в каком-то протесте против непонятной болезни, в скандалах со своими родственниками, которые неизбежно случаются в стрессовых ситуациях, в ощущении постоянного обмана, в обвинениях (ведь раз люди лгут, значит — виноваты).
— Вы боитесь смерти?
— Нет, я не боюсь смерти. Мне очень жалко, что, если вдруг так случится, и я могу не увидеть свадьбы своих детей или не увидеть внуков. Не боюсь потому, что мне никто не сказал, что там, за этой границей? Может быть, солнце и пляж.
— Доводилось ли вам видеть случаи достойного ухода людей?
— В ФНКЦ (Федеральный научно-клинический центр детской гематологии, онкологии и иммунологии им. Дмитрия Рогачева) в момент ясного понимания, что ребенку нельзя помочь, ему разрешено все. Если ребенок захотел, чтобы ежик в палате у него жил, у него будет жить ежик, собаку — разрешат собаку, аквариум — аквариум. То есть, к счастью, в нашей стране есть такие врачи, которые понимают, что смысл их работы не только в отчете перед главным врачом, перед Министерством здравоохранения за оборот койко-места, а еще и в самом ребенке. Я была свидетелем, когда мама ушедшего ребенка успокаивала рыдающую женщину-доктора. В каком-то покое, душевном равновесии объясняла врачу, который из всех сил стремился помочь ее ребенку и не смог, что раз так случилось, значит, так надо.
Беседовала Оксана Головко
Источник: http://www.pravmir.ru/chulpan-xamatova-dengi-ot-smerti-ne-spasayut/#ixzz3bVN0Q48W
|
«Страна заболела манией величия» |
Дневник |
80 лет назад нацисты устроили провокацию с поджогом Рейхстага. Доре Насс (урожденной Петтин) в то время было семь лет, и она помнит, как утверждалась гитлеровская диктатура. Для The New Times с Дорой Насс поговорил Артур Соломонов.
Я родилась в 1926 году недалеко от Потсдамерплац, а жила на Кенигетцерштрассе. Эта улица находится рядом с Вильгельмштрассе, где были все министерства Третьего рейха и резиденция самого Гитлера. Я часто прихожу туда и вспоминаю, как все начиналось и чем все закончилось. И мне кажется, что это было не вчера и даже не пять минут назад, а происходит прямо сейчас. У меня очень плохие зрение и слух, но все, что случилось со мной, с нами, когда к власти пришел Гитлер, и во время войны, и в последние ее месяцы — я прекрасно вижу и слышу. А вот ваше лицо не могу ясно видеть, только отдельные фрагменты… Но ум мой пока работает. Надеюсь (смеется).
Вы помните, как вы и ваши близкие реагировали, когда Гитлер пришел к власти?
Знаете, что творилось в Германии до 1933 года? Хаос, кризис, безработица. На улицах — бездомные. Многие голодали. Инфляция такая, что моя мама, чтобы купить хлеб, брала мешок денег. Не фигурально. А настоящий маленький мешок с ассигнациями. Нам казалось, что этот ужас никогда не закончится.
И вдруг появляется человек, который останавливает падение Германии в пропасть. Я очень хорошо помню, в каком мы были восторге в первые годы его правления. У людей появилась работа, были построены дороги, уходила бедность…
И сейчас, вспоминая наше восхищение, то, как мы все и я с моими подругами и друзьями славили нашего фюрера, как готовы были часами ждать его выступления, я бы хотела сказать вот что: нужно научиться распознавать зло, пока оно не стало непобедимым. У нас не получилось, и мы заплатили такую цену! И заставили заплатить других.
Мой отец умер, когда мне было восемь месяцев. Мать была совершенно аполитична. У нашей семьи был ресторанчик в центре Берлина. Когда к нам в ресторан приходили офицеры СА, все обходили их стороной. Они вели себя как агрессивная банда, как пролетарии, которые получили власть и хотят отыграться за годы рабства.
В нашей школе были не только нацисты, некоторые учителя не вступали в партию. До 9 ноября 1938 года мы не чувствовали, насколько все серьезно (в ночь на 9 ноября 1938 г. в Германии начались еврейские погромы («Хрустальная ночь»). Около сотни евреев было убито, 26 тыс. отправлено в концлагеря — The New Times).
Но тем утром мы увидели, что в магазинах, которые принадлежали евреям, разбиты стекла. И везде надписи — «магазин еврея», «не покупай у евреев»… В то утро мы поняли, что начинается что-то нехорошее. Но никто из нас не подозревал, каких масштабов преступления будут совершены.
Понимаете, сейчас так много средств, чтобы узнать, что на самом деле происходит. Тогда почти ни у кого не было телефона, редко у кого было радио, о телевизоре и говорить нечего. А по радио выступал Гитлер и его министры. И в газетах — они же. Я читала газеты каждое утро, потому что они лежали для клиентов в нашем ресторане. Там ничего не писали о депортации и Холокосте. А мои подруги даже газет не читали…
Конечно, когда исчезали наши соседи, мы не могли этого не замечать, но нам объясняли, что они в трудовом лагере. Про лагеря смерти никто не говорил. А если и говорили, то мы не верили… Лагерь, где умерщвляют людей? Не может быть. Мало ли каких кровавых и странных слухов не бывает на войне…
Иностранные политики приезжали к нам, и никто не критиковал политику Гитлера. Все пожимали ему руку. Договаривались о сотрудничестве. Что было думать нам?
Вы с подругами говорили о войне?
В 1939 году у нас не было понимания, какую войну мы развязываем. И даже потом, когда появились первые беженцы, мы особенно не предавались размышлениям — что все это значит и куда приведет. Мы должны были их накормить, одеть и дать кров. И конечно, мы совершенно не могли себе представить, что война придет в Берлин… Что я могу сказать? Большинство людей не используют ум, так было и раньше.
Вы считаете, что вы тоже в свое время не использовали ум?
(После паузы.) Да, я о многом не думала, не понимала. Не хотела понимать. И сейчас, когда я слушаю записи с речами Гитлера — в каком-нибудь музее, например, — я всегда думаю: боже мой, как странно и страшно то, что он говорит, а ведь я, молодая, была среди тех, кто стоял под балконом его резиденции и кричал от восторга…
Очень трудно молодому человеку сопротивляться общему потоку, думать, что все это значит, пытаться предугадать — к чему это может привести? В десять лет я, как и тысячи других моих сверстниц, вступила в «Союз немецких девушек», который был создан национал-социалистами. Мы устраивали вечеринки, ухаживали за стариками, путешествовали, выезжали вместе на природу, у нас были праздники. День летнего солнцестояния, например. Костры, песни, совместный труд на благо великой Германии… Словом, мы были организованы по тому же принципу, что и пионеры в Советском Союзе.
В моем классе учились девочки и мальчики, чьи родители были коммунистами или социал-демократами. Они запрещали своим детям принимать участие в нацистских праздниках. А мой брат был в гитлерюгенде маленьким боссом. И он говорил: если кто-то хочет в нашу организацию, пожалуйста, если нет — мы не будем заставлять. Но были и другие маленькие фюреры, которые говорили: кто не с нами, тот против нас. И были настроены очень агрессивно к тем, кто отказывался принимать участие в общем деле.
Моя подруга Хельга жила прямо на Вильгельмштрассе. По этой улице часто ездил автомобиль Гитлера в сопровождении пяти машин. И однажды ее игрушка попала под колеса автомобиля фюрера. Он приказал остановиться, дал ей подойти и достать игрушку из-под колес, а сам вышел из машины и погладил ее по голове. Хельга до сих пор эту историю рассказывает, я бы сказала, не без трепета (смеется).
Или, например, в здании министерства воздушного транспорта, которым руководил Геринг, для него был построен спортзал. И моя подруга, которая была знакома с кем-то из министерства, могла спокойно ходить в личный спортзал Геринга. И ее пропускали, и никто ее не обыскивал, никто не проверял ее сумку.
Нам казалось, что все мы — большая семья. Нельзя делать вид, что всего этого не было.
А потом началось сумасшествие — манией величия заболела целая страна. И это стало началом нашей катастрофы. И когда на вокзал Анхальтер Банхоф приезжали дружественные Германии политики, мы бегали их встречать. Помню, как встречали Муссолини, когда он приезжал… А как же? Разве можно было пропустить приезд дуче? Вам это трудно понять, но у каждого времени свои герои, свои заблуждения и свои мифы. Сейчас я мудрее, я могу сказать, что была неправа, что должна была думать глубже, но тогда? В такой атмосфере всеобщего возбуждения и убежденности разум перестает играть роль. Кстати, когда был подписан пакт Молотова–Риббентропа, мы были уверены, что СССР нам не враг.
Вы в 1941 году не ожидали, что будет война?
Мы скорее не ожидали, что война начнется так скоро. Ведь вся риторика фюрера и его министров сводилась к тому, что немцам необходимы земли на востоке. И каждый день по радио, из газет, из выступлений — все говорило о нашем величии… Великая Германия, великая Германия, великая Германия… И как много этой великой Германии не хватает! У обычного человека такая же логика: у моего соседа «мерседес», а у меня только «фольксваген». Хочу тоже, я ведь лучше соседа. Потом хочу еще и еще, больше и больше… И как-то все это не противоречило тому, что большинство из нас были верующими…
Около моего дома была церковь, но наш священник никогда не говорил про партию и про Гитлера. Он даже не был в партии. Однако я слышала, что в некоторых других приходах пасторы выступают прямо в униформе! И говорят с амвона почти то же самое, что говорит сам фюрер! Это были совсем фанатичные пасторы-нацисты.
Были и пасторы, которые боролись с нацизмом. Их отправляли в лагеря.
В учебниках писали о том, что немецкая раса — высшая?
Сейчас я покажу вам мой школьный учебник (достает с книжной полки школьный учебник 1936 года). Я все храню: мои учебники, учебники дочери, вещи покойного мужа — я люблю не только историю страны, но и маленькую, частную, мою историю. Вот смотрите — учебник 1936 года издания. Мне десять лет. Прочитайте один из текстов. Пожалуйста, вслух.
Der fuhrer kommt (пришествие фюрера).
Сегодня на самолете к нам прилетит Адольф Гитлер. Маленький Райнхольд очень хочет его видеть. Он просит папу и маму пойти с ним встречать фюрера. Они вместе идут пешком. А на аэродроме уже собралось множество людей. И все пропускают малыша Райнхольда: «Ты маленький — иди вперед, ты должен видеть фюрера!»
Самолет с Гитлером показался вдалеке. Играет музыка, все замирают в восхищении, и вот самолет приземлился, и все приветствуют фюрера! Маленький Райнхольд в восторге кричит: «Он прилетел! Прилетел! Хайль Гитлер!» Не выдержав восторга, Райнхольд бежит к фюреру. Тот замечает малыша, улыбается, берет за руку и говорит: «Как хорошо, что ты пришел!»
Райнхольд счастлив. Он этого никогда не забудет.
Сейчас мне и смешно, и горько это читать, но тогда эти тексты казались мне совершенно нормальными.
Мы всем классом ходили на антисемитские фильмы, на «Еврея Зюсса», например (aнтисемитский фильм «Еврей Зюсс» Файта Харлана был снят по личному распоряжению Геббельса в 1940 году, чтобы оправдать открытую травлю евреев — The New Times). В этом кино доказывали, что евреи жадные, опасные, что от них одно зло, что надо освободить от них наши города как можно скорее.
Пропаганда — страшная сила. Самая страшная. Вот я не так давно познакомилась с женщиной моего возраста. Она всю жизнь прожила в ГДР. У нее столько стереотипов по поводу западных немцев! Она такое про нас говорит и думает (смеется). И только познакомившись со мной, она начала понимать, что западные немцы — такие же люди, не самые жадные и заносчивые, а просто — люди. А сколько лет прошло после объединения? И мы ведь принадлежим к одному народу, но даже в этом случае предрассудки, внушенные пропагандой, так живучи.
Сейчас я не могу понять, как можно разделять людей по национальному признаку. Я старый человек, и мне теперь кажется, что все так просто: если у кого-то чего-то много, он должен этим поделиться; что нельзя презирать или даже недолюбливать человека за то, что он другой нации… Но я не буду делать вам доклад о морали (смеется). Я в молодости столько раз слышала, что славянская раса — низшая раса… Как можно было в это верить?
Вы верили?
Когда тебе каждый день лидеры страны говорят одно и то же, а ты подросток… Да, верила. Я не знала ни одного славянина, поляка или русского. А в 1942 году я поехала — добровольно! — из Берлина работать в маленькую польскую деревню. Работали мы все без зарплаты и очень много.
Вы жили на оккупированной территории?
Да. Поляков оттуда выселили, и приехали немцы, которые жили до этого на Украине. Моих звали Эмма и Эмиль, очень хорошие люди. Добрая семья. По-немецки говорили так же хорошо, как и по-русски. Там я прожила три года. Хотя в 1944 году уже стало очевидно, что мы проигрываем войну, все равно в той деревне я чувствовала себя очень хорошо, потому что приносила пользу стране и жила среди хороших людей.
Вас не смущало, что из этой деревни выгнали людей, которые раньше там жили?
Я не думала об этом. Сейчас, наверное, это сложно, даже невозможно понять…
В январе 1945 года у меня начался приступ аппендицита. Болезнь, конечно, нашла время! (Смеется.) Мне повезло, что меня отправили в больницу и прооперировали. Уже начинался хаос, наши войска оставляли Польшу, и потому то, что мне оказали медпомощь, — чудо. После операции я пролежала три дня. Нас, больных, эвакуировали.
Мы не знали, куда идет наш поезд. Понимали лишь направление — мы едем на запад, мы бежим от русских. Иногда поезд останавливался, и мы не знали, поедет ли он дальше. Если бы у меня в поезде потребовали документы — последствия могли бы быть ужасными. Меня могли спросить, почему я не там, куда послала меня родина? Почему не на ферме? Кто меня отпустил? Какая разница, что я болею? Тогда был такой страх и хаос, что меня могли расстрелять.
Но я хотела домой. Только домой. К маме. Наконец поезд остановился недалеко от Берлина в городе Укермюнде. И там я сошла. Незнакомая женщина, медсестра, видя, в каком я состоянии — с незажившими еще швами, с почти открытой раной, которая постоянно болела, — купила мне билет до Берлина. И я встретилась с мамой.
И через месяц я, все еще больная, пошла в Берлине устраиваться на работу. Так силен был страх! И вместе с ним — воспитание: я не могла бросить свою Германию и свой Берлин в такой момент.
Вам странно слышать это — и про веру, и про страх, но я вас уверяю, если бы меня услышал русский человек моего возраста, он бы прекрасно понял, о чем я говорю…
Я работала в трамвайном парке до 21 апреля 1945 года. В тот день Берлин стали так страшно обстреливать, как не обстреливали никогда. И я, снова не спросив ни у кого разрешения, сбежала. На улицах было разбросано оружие, горели танки, кричали раненые, лежали трупы, город начинал умирать, и я не верила, что иду по своему Берлину… это было совсем другое, ужасное место… это был сон, страшный сон… Я ни к кому не подошла, я никому не помогла, я как заколдованная шла туда, где был мой дом.
А 28 апреля моя мама, я и дедушка спустились в бункер — потому что Берлин начала захватывать советская армия. Моя мама взяла с собой только одну вещь — маленькую чашку. И она до своей смерти пила только из этой надтреснутой, потускневшей чашки. Я, уходя из дома, взяла с собой мою любимую кожаную сумку. На мне были часы и кольцо — и это все, что осталось у меня от прошлой жизни.
И вот мы спустились в бункер. Там шагу нельзя было ступить — кругом люди, туалеты не работают, ужасная вонь… Ни у кого нет ни еды, ни воды…
И вдруг среди нас, голодных и напуганных, проносится слух: части немецкой армии заняли позиции на севере Берлина и начинают отвоевывать город! И у всех загорелась такая надежда! Мы решили во что бы то ни стало прорваться к нашей армии. Представляете? Было очевидно, что мы проиграли войну, но мы все равно поверили, что еще возможна победа.
И мы вместе с дедушкой, которого поддерживали с двух сторон, пошли через метро на север Берлина. Но шли мы недолго — вскоре оказалось, что метро затоплено. Там было по колено воды. Мы стояли втроем — а вокруг тьма и вода. Наверху — русские танки. И мы решили не идти никуда, а просто спрятаться под платформой. Мокрые, мы лежали там и просто ждали…
3 мая Берлин капитулировал. Когда я увидела развалины, я не могла поверить, что это — мой Берлин. Мне снова показалось, что это сон и я вот-вот проснусь. Мы пошли искать наш дом. Когда пришли к тому месту, где он раньше стоял, мы увидели руины.
Тогда мы стали искать просто крышу над головой и поселились в полуразрушенном доме. Устроившись там кое-как, вышли из дома и сели на траву.
И вдруг мы заметили вдалеке повозку. Сомнений не было: это русские солдаты. Я, конечно, ужасно испугалась, когда повозка остановилась и в нашу сторону пошел советский солдат. И вдруг он заговорил по-немецки! На очень хорошем немецком языке!
Так для меня начался мир. Он сел рядом с нами, и мы говорили очень долго. Он рассказал мне о своей семье, я ему — о своей. И мы оба были так рады, что больше нет войны! Не было ненависти, даже не было страха перед русским солдатом. Я подарила ему свою фотографию, и он мне подарил свою. На фотографии был написан его почтовый фронтовой номер.
Три дня он жил с нами. И повесил на доме, где мы жили, небольшое объявление: «Занято танкистами». Так он спас нам жилье, а может быть, и жизнь. Потому что нас бы выгнали из пригодного для жизни дома, и совершенно неизвестно, что было бы с нами дальше. Встречу с ним я вспоминаю как чудо. Он оказался человеком в бесчеловечное время.
Я хочу особенно подчеркнуть: не было никакого романа. Об этом даже думать было невозможно в той ситуации. Какой роман! Мы должны были просто выжить. Конечно, встречались мне и другие советские солдаты… Например, ко мне вдруг подошел мужчина в военной форме, резко вырвал у меня сумку из рук, бросил на землю и тут же, прямо при мне, помочился на нее.
До нас доходили слухи, что делают советские солдаты с немецкими женщинами, и мы очень их боялись. Потом мы узнали, что делали наши войска на территории СССР. И моя встреча с Борисом, и то, как он себя повел, — это чудо. А 9 мая 1945 года Борис больше не вернулся к нам. И потом я много десятилетий искала его, я хотела сказать ему спасибо за поступок, который он совершил. Я писала везде — в ваше правительство, в Кремль, генеральному секретарю — и неизменно получала или молчание, или отказ.
После прихода к власти Горбачева я почувствовала, что у меня появился шанс узнать, жив ли Борис, и если да, то узнать, где он живет и что с ним стало, и быть может, даже встретиться с ним! Но и при Горбачеве мне снова и снова приходил один и тот же ответ: русская армия не открывает своих архивов.
И только в 2010 году немецкая журналистка провела расследование и узнала, что Борис умер в 1984 году, в башкирском селе, в котором прожил всю жизнь. Так мы с ним и не увиделись.
Журналистка встретилась с его детьми, которые сейчас уже взрослые, и они сказали, что он рассказывал о встрече со мной и говорил детям: учите немецкий.
Сейчас в России, я читала, поднимается национализм, да? Это так странно… И я читала, что у вас все меньше и меньше свободы, что на телевидении — пропаганда… Я так хочу, чтобы наши ошибки не повторил народ, который освободил нас. Ведь я воспринимаю вашу победу 1945 года как освобождение. Вы тогда освободили немцев.
И сейчас, когда я читаю о России, создается впечатление, что государство очень плохое, а люди очень хорошие… Как это говорится? Мутерхен руссланд, «матушка Россия» (с акцентом, на русском), да? Эти слова я знаю от моего брата — он вернулся из русского плена в 1947 году. Он говорил, что в России с ним обращались по-человечески, что его даже лечили, хотя могли этого не делать. Но им занимались, тратили на пленного время и лекарства, и он был всегда за это благодарен. Он пошел на фронт совсем молодым человеком — им, как и многими другими юношами, воспользовались политики. Но потом он понял, что вина немцев — огромна. Мы развязали самую страшную войну и ответственны за нее. Здесь не может быть иных мнений.
Разве сразу пришло осознание «немецкой вины», вины целого народа? Насколько мне известно, эта идея долго встречала сопротивление в немецком обществе.
Я не могу сказать обо всем народе… Но я часто думала: как же это стало возможным? Почему это произошло? И могли ли мы это остановить? И что может сделать один человек, если он знает правду, если он понимает, в какой кошмар все так бодро шагают?
Уважаемая госпожа Дора Насс!
Пишет вам из далекой России, Республики Башкортостан, внучка Бахтияра Абдулгужина, известного вам по имени Борис, Гузалия Абдулгужина. Моего отца зовут Акрам, сын Бахтияра. Мы, наша семья, и родственники благодарим вас за то, что через долгие годы вы вернули нам хорошие вспоминания о нашем дедушке. У нас на родине высоко ценят поступки, отвагу и героизм человека.
К сожалению, мне не суждено было увидеть деда. Его не стало еще 18 марта 1984 года, а я родилась 1989 году. Но мне казалось, что я его знаю в живую. Потому что отец всегда рассказывал нам про него, каким он был, какие награды он имел. Мы воспринимали его как героя. Каждый раз, когда нам задавали в школе написать сочинение на тему «Мой дедушка», мы с большой гордостью писали про него. Дома у нас, как я себя помню, хранятся его вещи (документы, записи, медали и всякое другое), завернутые в белую тряпку. Мы к этому бережно относились и даже боялись трогать, а смотрели только из рук отца. Я думала, это все, что осталось ценное от деда. Но я ошибалась, оказывается, самое ценное – это услышать про него добрые слова. Неважно, сколько лет прошло. Ведь после того как появилась статья «Страна заболела манией величия», наши журналисты вышли на связь с нами. Они написали в газетах про него, сделали радиопередачу, а цель была такой, что какие бы трудные времена ни были, человечность и доброта всегда выше всего. Да, действительно, дед наш был таким справедливым, добрым и человечным. Это для нас гордость и самое ценное.
По рассказам отца, дед рассказывал про вас и показывал вашу фотографию, которая по сей день у нас хранится. И всегда говорил: «Учите немецкий язык». Как нам известно, немецкий народ отличается своей чистоплотностью и европейской культурой. Чего и дед придерживался у себя дома. Умер он, еще не достигши своего 60-летия. Всю свою жизнь он работал бригадиром строительного отряда родной деревни. В послевоенные годы строили дома и поднимали колхоз. Женился, у него семеро детей. К сожалению, бабушки очень рано не стало, еще до смерти деда. Шесть дочерей и один сын, мой папа. Старшая дочь 1948 года, а младшая 1962 года рождения. Все они живут в разных районах нашей республики. Мы живем там же, в родной деревне деда. Вместо его дома построили новый.
К сожалению, он не дожил до этих дней. Он был бы рад. И если раньше было бы столько возможностей, как сейчас (например, интернет), может и встретились бы вы, хотя бы через интернет пообщались. Я думаю, он никогда не забывал про вас, потому что он хранил вашу фотографию, а не то что она просто сохранилась.
От имени своих родителей, от всех детей деда я желаю вам и вашей семье здоровья, счастья и долгих лет жизни. Пусть всегда окружают вас добрые люди! Огромное спасибо!
Абдулгужина Гузалия Акрамовна, Россия, Республика Башкортостан
ОТВЕТ ФРАУ НАСС:
Дорогая Гузалия!
Трудно было не заплакать, читая ваше письмо — глубокое и смелое. Я настоятельно приглашаю вас в гости в Берлин – я покажу вам те места, где мы с моими родными прятались от бомбежек и от советских войск. Покажу то место, где мы спаслись благодаря вашему дедушке. Надеюсь, вы не обидитесь, если я предложу оплатить часть расходов по авиабилетам вам и кому-нибудь из ваших родственников, кто, быть может, захочет поехать с вами? Мне так жаль, что я не смогла встретиться с Борисом… Но я надеюсь, что смогу увидеть вас. Это будет очень важная для меня встреча.
Жду вас в Берлине.
Дора Насс
|
Светлана Алексиевич: «После войны у женщин была еще одна война» |
Дневник |
«Мужчины говорили о подвигах, о движении фронтов и военачальниках, а женщины говорили о другом – как страшно первый раз убить... или идти после боя по полю, где лежат убитые. Они лежат рассыпанные, как картошка. Все молодые, и жалко всех – и немцев, и своих русских солдат. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж».
«Самое страшное, конечно, первый бой. Небо гудит, земля гудит, кажется, сердце разорвется, кожа на тебе вот-вот лопнет. Не думала, что земля может трещать. Все трещало, все гремело. Мне казалось, вся земля вот так колышется. Я просто не могла... Как мне все это пережить... Я думала, что не выдержку. Мне так сильно страшно стало, и вот я решила: чтобы не струсить, взяла комсомольский билет, макнула в кровь раненого, положила себе в карманчик и застегнула. И вот этим самым я дала себе клятву, что должна выдержать, самое главное – не струсить, потому что если я струшу в первом бою, то я уже дальше не ступлю шага. Меня заберут с передовой, отправят в медсанбат. А я хотела быть только на передовой, отомстить за свою кровь лично…»
«Бои тяжелые. В рукопашной была... Это ужас. Человек таким делается... Это не для человека... Бьют, колют штыком в живот, в глаз, душат за горло друг друга. Вой стоит, крик, стон... Никому не поверю, если скажет, что страшно не было. Вот немцы поднялись и идут, еще пять-десять минут и атака. Тебя начинает трясти... Но это до первого выстрела. А как услышишь команду, уже ничего не помнишь, вместе со всеми поднимаешься и бежишь. И тебе не страшно. А вот на второй день ты уже не спишь, тебе уже страшно. Все вспоминаешь, все подробности, и до твоего сознания доходит, что тебя могли убить, и становится безумно страшно. Сразу после атаки лучше не смотреть на лица, это какие-то совсем другие лица, не такие, как у людей. Я не могу выразить, что это такое. Кажется, что все немножко ненормальные. На них смотреть страшно...
«Мы шли в наступление, очень быстро наступали. И выдохлись, обеспечение от нас отстало: кончились боеприпасы, вышли продукты, кухню и ту разбило снарядом. Третьи сутки сидели на сухарях, языки все ободрали так, что не могли ими ворочать. Мою напарницу убили, я с новенькой шла на передовую. И вдруг видим, на «нейтралке» жеребенок. Такой красивый, хвост у него пушистый... Гуляет себе спокойно, как будто ничего нет, никакой войны. И немцы, слышим, зашумели, его увидели. Наши солдаты тоже переговариваются: «Уйдет. А супчик был бы...» «Из автомата на таком расстоянии не возьмешь...» «Снайперы идут. Они его сейчас... Давай, девчата!..» Что делать? Я и подумать не успела. Прицелилась и выстрелила. У жеребенка ноги подогнулись, свалился на бок. И тоненько-тоненько, ветер принес, заржал. Это потом до меня дошло: зачем я это сделала? Такой красивый, а я его убила, я его в суп! За спиной слышу, кто-то всхлипывает. Оглянулась, а это новенькая. «Чего ты?» «Жеребеночка жалко...» И полные глаза слез. «Ах-ах-ах, тонкая натура! А мы все три дня голодные. Жалко потому, что еще никого не хоронила, не знаешь, что такое прошагать за день тридцать километров с полным снаряжением, да еще голодной. Сначала фрицев надо выгнать, а потом переживать будем...» Смотрю на солдат, они же вот только меня подзадоривали, кричали, просили. Никто на меня не смотрит, будто не замечает, каждый уткнулся и своим делом занимается. А мне что хочешь, то и делай. Хоть садись и плачь. Будто я живодерка какая-то, будто мне кого хочешь убить ничего не стоит. А я с детства все живое любила. У нас, я уже в школу ходила, корова заболела, и ее прирезали. Я два дня плакала. Мама боялась, чтобы чего со мной не случилось, так плакала. А тут – бац! – и пальнула по беззащитному жеребенку. Вечером несут нам ужин. Повара: «Ну, молодец снайпер... Сегодня мясо в котле есть...» Поставили нам котелки и пошли. А девчонки мои сидят, к ужину не притрагиваются. Я поняла, в чем дело, в слезы и из землянки... Девчонки за мной, стали меня в один голос утешать. Быстро расхватали свои котелки и давай есть... Вот как было...»
«Женщина на войне... Это что-то такое, о чем еще нет человеческих слов. Если мужчины видели женщину на передовой, у них лица другими становились, даже звук женского голоса их преображал. Как-то ночью я села возле землянки и тихонько запела. Я думала, что все спали, никто меня не слышит, а утром мне командир сказал: «Мы не спали. Такая тоска по женскому голосу...» А одного танкиста перевязывала... Бой идет, грохот. Он спрашивает: «Девушка, как вас зовут?» Мне так странно было произносить в этом грохоте, в этом ужасе свое имя: «Оля...» Всегда я старалась быть подтянутой, не забывать, что я женщина. И мне часто говорили: «Господи, разве она была в бою, такая чистенькая». Я помню, что очень боялась, что если меня убьют, то я буду некрасиво выглядеть. Я видела много убитых девочек... Мне не хотелось так умереть. Другой раз прячешься от обстрела и не столько думаешь, чтобы тебя не убило, как прячешь лицо, чтобы не изуродовало. Мне кажется, все наши девчонки так думали. А мужчины над нами смеялись, им это казалось забавным. Мол, не о смерти думают, а черт-те о чем...»
«Все у нас сейчас восстановлено, все утопает в цветах, а я изнываю от болей, у меня и сейчас не женское лицо. Я не могу улыбаться, я ежедневно в стоне. За войну я так изменилась, что когда приехала домой, мама меня не узнала. Мне показали, где она жила, я подошла к двери, постучала. Ответили: «Да-да...» Я вошла, поздоровалась и говорю: «Пустите переночевать». Мама растапливала печь, а два моих младших братика сидели на полу на куче соломы, голые, нечего было одеть. Мама меня не узнала и отвечает: «Пройдите дальше». Я еще прошусь: да как-нибудь. Мама говорит: «Вы видите, гражданочка, как мы живем? У нас и так сколько солдаты спали. Пока не стемнело, пройдите дальше». Подхожу ближе к маме, она опять: «Гражданочка, пройдите дальше, пока не стемнело». Я наклоняюсь, обнимаю ее и произношу: « Мама-мамочка!» Тогда они все на меня как набросятся, как заревут... Я прошла очень тяжелый путь. На сегодняшний день нет еще книг и фильмов, чтобы сравнить с тем, что я пережила».
«Приехал муж: «Что, Маруся, ты будешь в тылу сидеть?» «Нет, – говорю, – поедем». В это время организовывалась колонна особого резерва для обслуживания фронта. Мы с мужем просились туда. Муж был старшим машинистом, а я машинистом. Четыре года в теплушке ездили, и сын вместе с нами. Он у меня за всю войну даже кошку не видел. Когда поймал под Киевом кошку, наш состав страшно бомбили, налетело пять самолетов, а он обнял ее: «Кисанька, милая, как я рад, что я тебя увидел. Я не вижу никого, ну, посиди со мной. Дай я тебя поцелую». Ребенок. У ребенка все должно быть детское... Сколько я провезла поездов на фронт? Вот считайте: один состав в сутки, в среднем выходит триста шестьдесят пять составов в год. А за четыре года? Перемножьте – полторы тысячи составов получится. Мы с мужем везли на фронт чехословацкий корпус полковника Свободы. Нас всегда бомбили, обстреливали из пулеметов. И стреляют-то по паровозу, им главное – убить машиниста, уничтожить паровоз. Самолеты опускались низко и били по теплушке и по паровозу, а в теплушке мой сын сидит. Я больше всего боялась за сына, когда бомбили, брала его из теплушки с собой на паровоз. Схвачу его, прижму к сердцу: «Пусть убьют одним осколком». Разве так убьет? Поэтому, видно, и жива осталась».
«Седьмого июня у меня было счастье, была моя свадьба. Часть устроила нам большой праздник. Мужа я знала давно: он был капитан, командовал ротой. Мы с ним поклялись, если останемся жить, то поженимся после войны. Дали нам месяц отпуска... Мы поехал в Кинешму, это Ивановская область, к его родителям. Я ехала героиней, я никогда не думала, что так можно встретить фронтовую девушку. Мы же столько прошли, столько спасли матерям детей, женам мужей. И вдруг... Я узнала оскорбление, я услышала обидные слова. До этого же кроме как: «сестричка родная», «сестричка дорогая» ничего другого не слышала. А я не какая-нибудь была, я была красивенькая, чистенькая. Сели вечером пить чай, мать отвела сына на кухню и плачет: «На ком ты женился? На фронтовой... У тебя же две младшие сестры. Кто их теперь замуж возьмет?» И сейчас, когда об этом вспоминаю, плакать хочется. Представляете: привезла я пластиночку, очень любила ее. Там были такие слова: тебе положено по праву в самых модных туфельках ходить... Это о фронтовой девушке. Я ее поставила, старшая сестра подошла и на моих глазах разбила, мол, у вас нет никаких прав. Они уничтожили все мои фронтовые фотографии...»
«А из последних дней на войне вот что запомнилось. Едем мы – и вдруг откуда-то музыка. Скрипка... Вот в этот день для меня кончилась война, не в День Победы, когда все стреляли в небо, обнимались, целовались, а когда я скрипку услышала. Уже недели две прошло, как сказали, что Германия капитулировала, что победа. Это было такое чудо: вдруг музыка. Я как проснулась... Нам всем казалось, что после войны, после такого человеческого страдания, моря слез будет прекрасная жизнь. Нам казалось, что все люди будут очень добрые, будут любить друг друга... Ведь у всех было такое великое горе. Оно нас братьями, сестрами сделало! Как мы ждали этот день... День Победы. И он действительно был прекрасен. Даже природа почувствовала, что в человеческих душах творилось. Но люди? Когда я сейчас вижу злых людей, вижу эгоистов, которые только для себя живут, я не могу понять: как же это случилось, как это произошло? Я вспоминаю ту скрипку, ее тонкий, ее слабенький звук, как звук детского голоса, и мое состояние тогда – как будто я от тяжелого сна отошла. Как прекрасен мир! Как прекрасен человек! Вот тогда я о будущем впервые подумала. Мы все вдруг заговорили о будущем! О любви говорили. Хотелось любить. И хотя мы прошли суровую войну, мы все же сумели родить красивых детей... Вот что самое главное».
Фрагменты из книги Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» (Время, 2008).
|
Карл Юнг. Послевоенные психические проблемы Германии |
Дневник |
Карл Юнг. Послевоенные психические проблемы Германии
Это интервью К.Юнга было опубликовано 11 мая 1945 г. в газете «Die Weltwoche» (Цюрих) под заглавием «Обретут ли души мир?». Само интервью состоялось несколько ранее.
Шмид: Не считаете ли вы, что окончание войны вызовет громадные перемены в душе европейцев, особенно немцев, которые теперь словно пробуждаются от долгого и ужасного сна?
Юнг: Да, конечно. Что касается немцев, то перед нами встает психическая проблема, важность которой пока трудно представить, но очертания ее можно различить на примере больных, которых я лечу. Для психолога ясно одно, а именно то, что он не должен следовать широко распространенному сентиментальному разделению на нацистов и противников режима. У меня лечатся два больных, явные антинацисты, и тем не менее их сны показывают, что за всей их благопристойностью до сих пор жива резко выраженная нацистская психология со всем ее насилием и жестокостью. Когда швейцарский журналист спросил фельдмаршала фон Кюхлера [Георг фон Кюхлер (1881-1967) руководил вторжением в Западную Польшу в сентябре 1939 г. Он был осужден и приговорен к тюремному заключению как военный преступник Нюрнбергским трибуналом] о зверствах немцев в Польше, тот негодующе воскликнул: «Извините, это не вермахт, это партия!» — прекрасный пример того, как деление на порядочных и непорядочных немцев крайне наивно. Все они, сознательно или бессознательно, активно или пассивно, причастны к ужасам; они ничего не знали о том, что происходило, и в то же время знали.
Вопрос коллективной вины, который так затрудняет и будет затруднять политиков, для психолога факт, не вызывающий сомнений, и одна из наиболее важных задач лечения заключается в том, чтобы заставить немцев признать свою вину. Уже сейчас многие из них обращаются ко мне с просьбой лечиться у меня. Если просьбы исходят от тех «порядочных немцев», которые не прочь свалить вину на пару людей из гестапо, я считаю случай безнадежным. Мне ничего не остается, как предложить им анкеты с недвусмысленными вопросами типа: «Что вы думаете о Бухенвальде?» Только когда пациент понимает и признает свою вину, можно применить индивидуальное лечение.
Шмид: Но как оказалось возможным, чтобы немцы, весь народ, попали в эту безнадежную психическую ситуацию? Могло ли случиться подобное с какой-либо другой нацией?
Юнг: Позвольте сделать здесь небольшое отступление и наметить в общих чертах мою теорию относительно общего психологического прошлого, предшествовавшего национал-социалистической войне. Возьмем за отправную точку небольшой пример из моей практики. Однажды ко мне пришла женщина и разразилась неистовыми обвинениями в адрес мужа: он сущий дьявол, он мучит и преследует ее, и так далее и тому подобное. В действительности этот человек оказался вполне добропорядочным гражданином, невиновным в каких-либо демонических умыслах. Откуда к этой женщине пришла ее безумная идея? Да просто в ее собственной душе живет тот дьявол, которого она проецирует вовне, перенося свои собственные желания и неистовства на своего мужа. Я разъяснил ей все это, и она согласилась, уподобившись раскаявшейся овечке. Казалось, все в порядке. Тем не менее именно это и обеспокоило меня, потому что я не знаю, куда пропал дьявол, ранее соединявшийся с образом мужа. Совершенно то же самое, но в больших масштабах произошло в истории Европы. Для примитивного человека мир полон демонов и таинственных сил, которых он боится; для него вся природа одушевлена этими силами, которые на самом деле не что иное, как его собственные внутренние силы, спроецированные во внешний мир. Христианство и современная наука дедемонизировали природу, что означает, что европейцы последовательно вбирают демонические силы из мира в самих себя, постоянно загружая ими свое бессознательное. В самом человеке эти демонические силы восстают против кажущейся духовной несвободы христианства. Демоны прорываются в искусство барокко: позвоночники изгибаются, обнаруживаются копыта сатира. Человек постепенно превращается в уробороса, уничтожающего самого себя, в образ, с древних времен являвшийся символом человека, одержимого демоном. Первым законченным примером этого типа является Наполеон.
Немцы проявляют особенную слабость перед лицом этих демонов вследствие своей невероятной внушаемости. Это обнаруживается в их любви к подчинению, в их безвольной покорности приказам, которые являются только иной формой внушения. Это соответствует общей психической неполноценности немцев, следствием их неопределенного положения между Востоком и Западом. Они единственные на Западе, кто при общем исходе из восточного чрева наций оставались дольше всех со своей матерью. В конце концов они отошли, но прибыли слишком поздно, тогда как мужик (the mujik) не порывался освободиться вообще. Поэтому немцев глубоко терзает комплекс неполноценности, который они пытаются компенсировать манией величия: «Am deutschen Wesen soil die Welt genesen» [Приблизительный перевод: «Немецкий дух спасет мир». Это нацистский лозунг, заимствованный из поэмы Эмануэля Гейбеля (1815-1884) «Признание Германии». Строки из Гейбеля стали известны с тех пор, как их процитировал Вильгельм II в своей речи в Мюнстере в 1907 г.], — хотя они не чувствуют себя слишком удобно в собственной шкуре! Это типично юношеская психология, которая проявляется не только в чрезвычайном распространении гомосексуальности, но и в отсутствии образа anima в немецкой литературе (великое исключение составляет Гёте). Это обнаруживается также в немецкой сентиментальности и «Gemiitlichkeit» [Уют, приятность], которые в действительности суть ничто иное, как жестокосердие, бесчувственность и бездушие. Все обвинения в бездушии и бестиальности, с которыми немецкая пропаганда нападала на русских, относятся к самим немцам; речи Геббельса не что иное, как немецкая психология, спроецированная на врага. Незрелость личности ужасающим образом проявилась в бесхарактерности немецкого генерального штаба, мягкотелостью напоминающего моллюска в раковине.
Германия всегда была страной психических катастроф: Реформация, крестьянские и религиозные войны. При национал-социализме давление демонов настолько возросло, что человеческие существа, подпав под их власть, превратились в сомнамбулических сверхчеловеков, первым среди которых был Гитлер, заразивший этим всех остальных. Все нацистские лидеры одержимы в буквальном смысле слова, и, несомненно, не случайно, что их министр пропаганды был отмечен меткой демонизированного человека — хромотой. Десять процентов немецкого населения сегодня безнадежные психопаты.
Шмид: Вы говорите о психической неполноценности и демонической внушаемости немцев, но как вы думаете, относится ли это также к нам, швейцарцам, германцам по происхождению?
Юнг: Мы ограждены от этой внушаемости своей малочисленностью. Если бы население Швейцарии составляло восемьдесят миллионов, то с нами могло бы произойти то же самое, поскольку демонов привлекают по преимуществу массы. В коллективе человек утрачивает корни, и тогда демоны могут завладеть им. Поэтому на практике нацисты занимались только формированием огромных масс и никогда — формированием личности. И также поэтому лица демонизированных людей сегодня безжизненные, застывшие, пустые. Нас, швейцарцев, ограждают от этих опасностей наш федерализм и наш индивидуализм. У нас невозможна такая массовая аккумуляция, как в Германии, и, возможно, в подобной обособленности заключается способ лечения, благодаря которому удалось бы обуздать демонов.
Шмид: Но чем может обернуться лечение, если его провести бомбами и пулеметами? Не должно ли военное подчинение демонизированной нации только усилить чувство неполноценности и усугубить болезнь?
Юнг: Сегодня немцы подобны пьяному человеку, который пробуждается наутро с похмелья. Они не знают, что они делали, и не хотят знать. Существует лишь одно чувство безграничного несчастья. Они предпримут судорожные усилия оправдаться перед лицом обвинений и ненависти окружающего мира, но это будет неверный путь. Искупление, как я уже указывал, лежит только в полном признании своей вины. «Меа culpa, mea maxima culpa!» [Моя вина, моя большая вина (лат.).]
В искреннем раскаянии обретают божественное милосердие. Это не только религиозная, но и психологическая истина. Американский курс лечения, заключающийся в том, чтобы провести гражданское население через концентрационные лагеря, чтобы показать все ужасы, совершенные там, является поэтому совершенно правильным. Однако невозможно достичь цели только моральным поучением, раскаяние должно родиться внутри самих немцев. Возможно, что катастрофа выявит позитивные силы, что из этой погруженности в себя возродятся пророки, столь характерные для этих странных людей, как и демоны. Кто пал так низко, имеет глубину. По всей вероятности, католическая церковь соберет богатый улов душ, поскольку протестантская церковь переживает сегодня раскол. Есть известия, что всеобщее несчастье пробудило религиозную жизнь в Германии; целые общины преклоняют по вечерам колени, умоляя Господа спасти от антихриста.
Шмид: Тогда можно надеяться, что демоны будут изгнаны и новый, лучший мир поднимется на руинах?
Юнг: Нет, от демонов пока не избавиться. Это трудная задача, решение которой в отдаленном будущем. Теперь, когда ангел истории покинул немцев, демоны будут искать новую жертву. И это будет нетрудно. Всякий человек, который утрачивает свою тень, всякая нация, которая уверует в свою непогрешимость, станет добычей. Мы испытываем любовь к преступнику и проявляем к нему жгучий интерес, потому что дьявол заставляет забыть нас о бревне в своем глазу, когда мы замечаем соринку в глазу брата, и это способ провести нас. Немцы обретут себя, когда примут и признают свою вину, но другие станут жертвой одержимости, если в своем отвращении к немецкой вине забудут о собственных несовершенствах. Мы не должны забывать, что роковая склонность немцев к коллективности в неменьшей мере присуща и другим победоносным нациям, так что они также неожиданно могут стать жертвой демонических сил. «Всеобщая внушаемость» играет огромную роль в сегодняшней Америке, и насколько русские уже зачарованы демоном власти, легко увидеть из последних событии, которые должны несколько умерить наше мирное ликование. Наиболее разумны в этом отношении англичане: индивидуализм избавляет их от влечения к лозунгам, и швейцарцы разделяют их изумление перед коллективным безумием.
Шмид: Тогда мы должны с беспокойством ожидать, как проявят себя демоны в дальнейшем?
Юнг: Я уже говорил, что спасение заключается только в мирной работе по воспитанию личности. Это не так безнадежно, как может показаться. Власть демонов огромна, и наиболее современные средства массового внушения — пресса, радио, кино etc. — к их услугам. Тем не менее христианству было по силам отстоять свои позиции перед лицом непреодолимого противника, и не пропагандой и массовым обращением — это произошло позднее и оказалось не столь существенным, — а через убеждение от человека к человеку. И это путь, которым мы также должны пойти, если хотим обуздать демонов.
Трудно позавидовать вашей задаче написать об этих существах. Я надеюсь, что вам удастся изложить мои взгляды так, что люди не найдут их слишком странными. К несчастью, это моя судьба, что люди, особенно те, которые одержимы, считают меня сумасшедшим, потому что я верю в демонов. Но это их дело так думать; я знаю, что демоны существуют. От них не убудет, это так же верно, как то, что существует Бухенвальд.
|
В 70-х годах Марина Абрамович провела эксперимент... |
Дневник |
От редакции:
Марина Абрамович - это не жена и не дочь известного олигарха. Она - одна из самых известных и популярных перформансистов планеты! Судьба ее так же необычна, как и ее искусство. Марина и сегодня продолжает эксперимент в области физических и эмоциональных границ человеческого тела и сознания. Где бы она ни жила, ни кочевала — в Амстердаме, Непале, Нью-Йорке, на Тибете, — она исследует страх и опыт боли, смерти, страдания. Перформанс часто сравнивают с театральной постановкой, но, по мнению Абрамович, «в театре все фальшиво — ножи, кровь, переживания, а в перформансе — все настоящее».
|
Комментарии психологов на тему чайлдфри |
Дневник |
Чайлдфри (англ. childfree - свободный от детей) - субкультура и идеология, характеризующаяся сознательным нежеланием иметь детей. Основная идея чайлдфри - отказ от детей во имя личной свободы и пропаганда бездетного образа жизни.
Что думают психологи о данном явлении? Интересно как профессиональное мнение психолога, так и личное отношение к данной теме.
Пальчикова Елена Александровна
Психолог Краснодар
Мое личное отношение к данной теме - лично я не чайлдфри, и этим, наверное, все сказано.
Не имея своего биологического ребенка, я многие годы помогаю взрослым людям лучше понимать самих себя, своего внутреннего ребенка, решать их собственные детско-родительские проблемы, что здорово улучшает отношения между поколениями в целом в семье конкретного человека!
Да,есть некая идеология, которая кем-то создана и кому-то подходит. Мы видим следствие, а важно искать причину происходящего с человеком. Ведь если человек так боится быть "порабощенным" другим человеком, потерять свою личную свободу, то как, скажите мне на милость, он вообще воспринимает отношения с близкими людьми?
Именно об этом стоит задуматься всем нам, а не только приверженцам этой идеологии, порожденной убеждением, что дети ограничивают свободу личности.
Вы знаете,сейчас вспомнились слова мультяшного героя, Вороны из мультика про Домовенка Кузю, когда случайно отведав "отворотного" зелья, она восклицает:"Свобода! Куда хочу, туда лечу! А куда хочу, куда лечу?".
Попова Светлана Эдуардовна
Психолог Сочи
Считаю, что «чайлдфри» – это патология. Но если это приобретает массовый характер, то патология уже не личностная, а социальная.
Это показатель деградации общества потребления, у которого нет перспектив. «Дети – наше будущее», как бы банально это не звучало, у общества нет будущего, если рождаемость снижается.
В моем окружении достаточно много молодых бездетных пар. Когда я спрашиваю «почему» – ответы бывают разные. Казалось бы, у каждого свои причины и объяснения – условия не позволяют, здоровье, много разных страхов… Мы всегда и все можем объяснить и оправдать… Но общая тенденция – настораживает.
Чебан Татьяна Семеновна
Психолог Бленхейм
Чистой воды эгоизм и отказ расти как личность.
Эгоизм потому, что все только вокруг собственной персоны.
Отсутствие роста потому, что растить детей - это большая школа жизни и большая ответственность.
А еще отказ платить по счетам. Каждый из нас пришел в этот мир через людей и стал тем, кем стал, благодаря людям. Инвестиции никто из родителей не просит возвращать, но мы можем реально отблагодарить Бога, мир, род человеческий за заботу о себе, именно взяв на себя этот труд и эстафету жизни ради другого.
У меня двое взрослых и успешных детей – сыну 32, дочери 26. Люблю их безгранично и свято верю, что они – это бесценный Божий дар для меня и огромное благословение. Считаю, что дети нас делают реально богатыми по 4-м причинам:
Как психолог думаю - у адептов childfree экзистенциальный вакуум, потеря смыслов.
Юргина Надежда Александровна
Психолог Таганрог
Я думаю, что такое явление может быть обусловлено двумя причинами. Либо это непробудившиеся инстинкты - затянувшееся детство, отсутствие зрелой личности, либо страхи - страх перед будущим, перед ограничениями, перед ответственностью.
В этом случае причины по-любому надо устранять с помощью психотерапевта, так как жить всю жизнь в розовых очках инфантилизма либо в черных очках страха непродуктивно, и внутренние проблемы надо решать - не для будущих детей, а для себя самих, раз уж провозглашают жизнь для себя любимых. Появятся у них потом дети или нет - дело частное.
Допускаю, конечно, что у кого-то такая позиция вполне зрелая и осознанная. Например, человек понимает индивидуальные особенности своей личности, свои возможности и дает объективную оценку своей потенциальной родительской роли, понимая, что ребенок будет просто несчастным.
Например, человек - талантливый художник, оторванный от реальности. Он - гений, он может быть и на грани патологии гений, но его творчество экологично, радует людей, дает раскрытие его таланту. А вот если у него будут дети, то, скорее всего, он и имен-то их не вспомнит. Такой человек безусловно осознает свою ответственность и принимает решение жить ради искусства, а не продолжения рода. И это его выбор. И это тоже дело частное.
Но когда все эти частные случаи принимают форму общественного движения и пропаганды, проблема становится социальной и это - действительно проблема. В конце концов, планировать свою жизнь - личное дело каждого. Но лезть в планирование жизни других - это нарушение прайвеси.
Что движет такими организациями? Кич, эпатаж, демонстративность. Не верю, что за этим могут лежать какие-то глубокие мысли и осмысленная идеология.
Для кого-то это возможность выделиться, для кого-то, не исключаю, заработать денег, для кого-то - убежать в толпу от своего одиночества. А кто-то, вероятно, таким образом убеждает самого себя в том, во что на самом деле не хочет верить, но боится, что создать семью не получится, и бегает с защитным щитом чайлдфри по подобным объединениям.
Хочу сказать, что пропаганда многодетности лично у меня вызывает такое же недоумение. Планирование семьи все-таки лучше оставить семье. А задача социума, школы, например, воспитать уважение к семье, воспитать чувство ответственности, вооружить психологическими знаниями - как нивелировать конфликты в семье, понимать и переживать кризисы, понимать другого и т.п.
Подрастающие, формирующиеся люди должны быть знакомы с основами семейного кодекса. Случайно родившая незрелая мама порой даже не подозревает, что несет юридическую ответственность. Нужна не пропаганда, а обучение, разъяснение нюансов объективной реальности, с которой всем придется столкнуться, независимо от личных предпочтений жить для себя или для других.
Широкова Ольга Сергеевна
Психолог Вильнюс
На мой взгляд, не совсем правомерна такая постановка вопроса: или - или. Как новое течение, как открытая тема для обсуждения и пропаганды чайлдфри возникло не так уж давно. Однако это не противопоставляет и не отрицает наличие или отсутствие патологического в этом направлении. Как и во многих проявления человеческой личности отказ иметь ребенка может быть связан с личностной патологией, а может быть продиктован сознательными взрослыми убеждениями у так называемой нормальной личности.
Причины отказа от ребенка могут скрываться в глубоком бессознательном, даже несмотря на то, что выбор сделан сознательно. Например, глубокий страх не стать хорошим родителем. Имея детский опыт, в котором отсутствовала должная забота и любовь со стороны родительских фигур или в силу травматических событий прошлого в семье или в роду, человек может развить в себе чувство гипертрофированной ответственности и в силу понимания того, что не сможет стать идеальным родителем и дать ребенку то, что по его мнению необходимо, чтобы он рос здоровым и счастливым, сознательно отказывается от идеи завести ребенка.
Во взрослом возрасте многие задумываются о том, что они могут дать своему ребенку. Иногда взрослый человек может чувствовать то, что он(а) сам(а) испытывает огромный дефицит любви, заботы, хорошего отношения к себе, что его (или ее) «внутренний ребенок» не напитан, а процесс воспитания ребенка требует большой отдачи, и тогда понимание того, что сначала надо напитать себя, ведет к тому, чтобы отложить вопрос о рождении ребенка.
Во многих европейских культурах обнаружен феномен, когда женщине с детских лет навязывается роль матери для своей матери, когда еще будучи девочкой возникает необходимость направить свои силы и энергию на то, чтобы «вылечить», «улучшить», «воспитать», «спасти» свою собственную мать, если та психологически или физически хрупка или уязвима, у нее не сложилась жизнь или она не в силах адаптироваться. Тогда для реального ребенка у такой женщины не остается места, и она всю жизнь заботится о своей матери (на месте матери может быть и ее собственный муж).
В своей практике я не раз сталкивалась с этим вариантом, и в этом смысле он патологичен, поскольку инвестиция направляется не на развитие себя и своей идентичности, а уходит в обслуживание патологической семейной ситуации.
Часто отказ иметь ребенка связан с нарциссической патологией личности, когда ощущение внутренней пустоты и связанная с этим депрессия поглощают настолько, что не хватает либидинозной энергии на длительные отношения, особенно когда они предполагают зависимость. Часто попытка справиться с внутренней пустотой приводит к компенсации в творчестве, и тогда оно становится смыслом жизни.
И мне кажется, что когда такой человек сознательно выбирает отказ от ребенка, то это скорее правильный выбор, поскольку ребенок априори будет страдать, находясь либо в тени грандиозного родителя, либо становясь его нарциссическим продолжением. Самый первый пример, который всплыл у меня в голове — это Гурченко и ее отношения с дочерью, хотя таких примеров полно.
Еще одним немаловажным фактором может быть очень ясное осознание проблем в обществе, социальных и многих других глобальных проблем человечества. Я думаю, очень непросто решиться привести в этот мир новое существо, если внутри матери нет ощущения того, что мир достоин новой жизни, и что она готова предложить своему ребенку такое «нерадостное» существование в этом непростом, тревожном, агрессивном или страшном мире, каким она его видит.
Мне кажется, что сейчас общество готово расстаться со многими предрассудками, в том числе и с тем, что воспроизводство — обязательная задача в жизни каждого человека. И как психологи, мы часто вместе с нашим клиентом задумываемся о том, что думали его родители, когда решили его родить. И, наверно, не раз слышали о том, что некоторым людям лучше не иметь детей. И это более честная и более разумная позиция — отказаться от рождения ребенка, если у личности нет желания и возможности инвестировать свою любовь и энергию в эту новую жизнь.
Титова Мария
Психолог Петах Тиква
Интересная тема. В Израиле нет такого движения, поэтому интересно узнать, что такое существует.
Я думаю, что рожать детей или не рожать - это личное дело человека. Никто не имеет право осуждать человека за его выбор.
У меня возникает вопрос: когда это движение появилось, и сколько лет его адептам, что это за люди? Возникновение этого движения в США мне понятно. Феминизация общества там началась еще в начале прошлого века, и феминистское движение одно из сильных в мире. А вот в России?
Возможно - это повод для того, чтобы пойти против системы, навязывающей семейные ценности, против церкви и прочее. Если мы говорим о молодых и образованных людях - то кто, как не они, хотят бунта, быть не такими, как все, не смешиваться с толпой веселых мамаш :-) (видимо).
Говоря серьезно. Если посмотреть на принятие решения о рождении детей, то хочу отметить, что не все, кто имеет детей, их планировали, не все хотели рождения детей, не все серьезно относятся к родительству. А те, кто отказываются от своих детей - тоже childfree?
Не думаю, что это движение стоит воспринимать, как национальную угрозу, не думаю, что это движение может быть масштабным и популярным. Всегда существовали люди, не оставляющие потомства. Может быть, это один из механизмов природы - чистка вида от эволюционно непригодного генетического материала (как бы жестоко это не звучало). Если человек в своем развитии не дошел до понимания, что он хочет и готов поделиться собой с миром, если человеку нечего отдать в будущее, если он настолько ненавидит мир, что не хочет в нем оставить часть себе, сделать свой вклад в будущее жизни людей - насильно его точно не стоит заставлять.
И все-таки мне кажется, что смысл этого движения - борьба с другими (бунтарство против системы). И люди, которые становятся приверженцами этого течения, ищут противостояния. Как и ярым феминисткам, им все время кажется (иногда и действительно так оказывается), что их права ущемляют, и нужно бороться, даже в таких странных формах.
И в конце хочу добавить. Каждый имеет право на самоопределение: и религиозное, и сексуальной ориентации, и в вопросе, какую семью строить - с детьми или без. А вот те, кто рожает детей, а в дальнейшем не несет за них ответственности - это реальная проблема. Этот тип childfree people (на мой взгляд) требует внимательного отношения психологов, медиков и педагогов.
Берегите себя и своих детей.
Черныш Надежда Николаевна
Психолог Алматы
Пропагандировать такие ценности - нездоровое явление. Конечно, человек имеет право выбора - иметь детей или нет. Но подталкивать на это других людей - преступление перед обществом.
Бывают случаи, когда человек не имеет возможности иметь детей по физическим или моральным трудностям, но в общем всегда считалось, что бездетность - это большая проблема, и над ней работают ученые, изобрели ЭКО. То есть, любой нормальный человек, будь то женщина или мужчина, желает иметь ребенка. Такова природа человека - воспроизводить себе подобных.
Отрицательно отношусь к этому явлению и считаю, что его нужно запретить законом.
Магерамова Марьяна Александровна
Психолог Москва
Тема на самом деле интересная, потому как веет новой волной с запада. Ценности с годами у людей сильно изменились, и это печально.
Лично я против подобного отношения к детям, к семейным ценностям. Но я также знаю таких людей и принимаю их выбор. Они его делают осознанно, несмотря на то, что в них говорят страхи. Страхи, беспомощность, трагедии личной жизни и многое другое. Такие люди, как правило, не меняют своих взглядов, даже когда прошли несколько сессий психоанализа.
Я так же и против ЭКО, но не потому, что я такая жестокая, а только лишь потому, что считаю - все не просто так. Если по каким-то причинам Всевышний не посылает людям ребенка, все это имеет какой-то смысл.
Люди сознательно бездетные, на мой взгляд, из этой же области. Некоторым людям на самом деле лучше не иметь детей, чем делать их заранее несчастными. В древних писаниях написано о том, как будет "чиститься" Земля, это один из способов.
Осинцева Анастасия Андреевна
Психолог Обнинск
Мне кажется, это психологический и духовный инфантилизм, но не как оценочное явление, а просто как факт. Отсутствие родительского инстинкта.
Сейчас нередко принято инстинкты считать чем-то "вчерашним", отсталым. Но человек по своей природе на телесном уровне принадлежит к животному в любом случае - от слова <жизнь>, <живот>. Если обратить внимание еще на тот факт, что каждый второй человек на планете сейчас имеет проблемы со своим животом (достаточно посмотреть на полку в аптеке, сколько там средств для поддержания ЖКТ), то это лишь подтвердит, что существует веяние отказа от природы.
Поэтому "чайлдфри" мне видится следствием отказа от природы человека как многогранного существа, где животная часть тоже есть. И, опять же, внутренняя невзрослость, потому что осознанно взрослый человек руководствуется в первую очередь принятием и ответственностью.
Душкова Ольга Николаевна
Психолог Сыктывкар
Читая определение термина чайлдфри, понимаю, что наполовину отношусь к данной идеологии, так как на сегодняшний день, буду замужем, я действительно сознательно не хочу иметь ребенка - однако я не пропагандирую свои позицию. Это просто мой личный выбор, по своим сугубо личным соображениям.
Как психолог я вовсе не считаю это патологией. В чем патология? Неужели мы ВСЕ должны хотеть ОДНОГО и того же? Мир ТАК разнообразен и у каждого своя позиция и свои аргументы, и каждый человек имеет право ЖИТЬ так как он хочет.
Иноземцева Алёна Николаевна
Психолог Саратов
Я мало общалась с такими людьми. Те причины, которые они озвучивали, обосновывая своё решение не иметь детей, были такими:
Исходя из этого, я думаю что Чайлдфри - это компенсация патологии или сама патология.
Хотя, возможно, есть люди, которые отказываются от материнства и отцовства с благими здоровыми побуждениями. Хотя для меня лично это даже звучит несуразно. Но бывает всякое.
Нагорнова Наталья Анатольевна
Психолог Самара
Иногда за чайлдфри маскируются бездетные люди или те, кто понимает, что пока не способен нести ответственность за ребёнка. У многих со временем проходит.
Я не могу относиться к такому явлению серьёзно, поскольку мы никогда не знаем, что у человека на самом деле. В добровольное решение совсем не иметь детей без серьёзной причины (например, тяжёлая наследственность) просто не верю.
|
Семейные ценности – есть ли в них смысл |
Дневник |
|
За слова мама и женщина в Германии будут наказывать |
Дневник |
За слова мама и женщина в Германии будут наказывать
|
20 фактов о Китае, которые могут вас сильно удивить |
Дневник |
Билл Гейтс написал в своем аккаунте в Twitter о том, что на него очень сильное впечатление произвели статистические выкладки, приведенные его любимым автором, канадским ученым Вацлавом Смилом. Смил уверяет, что в 2011-13 годах китайцы использовали больше цемента, чем американцы за весь 20 век! Свои расчеты канадский ученый обосновал данными Геологической службы США. Вацлав Смил считает, что потребление цемента в США в прошлом веке составило приблизительно 4,4 гигатонны, а в КНР в 2011-13 годах – 6,4. Гигатонна, напомним, равняется миллиарду тонн.
Никто не спорит, что масштабы строительства в Поднебесной в последние пару десятилетий действительно ошеломляют, но и американцы в 20 веке не сидели, сложа руки. У них тоже было достаточно громадных строительных проектов. Чего стоят хотя бы плотина Гувера и небоскребы. И тем не менее, Вацлав Смил уверен в правильности своих расчетов.
Китай – экзотичная страна. Понять китайцев зачастую нелегко, а порой и просто невозможно. Возможно, 20 нижеприведенных фактов помогут разобраться в загадочной китайской душе.
Отсидка при помощи двойников не редкий и единичный факт, а общераспространенная практика. По этому поводу даже имеется пословица: «В Америке правит закон, а в Китае – люди».
|
6 способов не сойти с ума, когда в твоей стране - война. |
Дневник |
6 способов не сойти с ума, когда в твоей стране - война.
|
Старость начинается позже. Чем отличается жизнь после 50 от всей предыдущей жизни? |
Дневник |
Старость начинается позже. Чем отличается жизнь после 50 от всей предыдущей жизни? |
|
Считается, что главным результатом роста продолжительности жизни является то обстоятельство, что пожилые люди теперь дольше живут. Это не так. Главным, огромным, стратегическим, меняющим на наших глазах все человечество следствием скачка продолжительности жизни является вовсе не то, что старость теперь дольше продолжается, а то, что она намного позже начинается.
Для тех, кому сегодня 40, 50, 55 лет по современным понятиям, старость начнется только лет в 75 — 80. То есть на добрых двадцать пять лет — четверть века! — позже, чем для поколения наших родителей.
Еще совсем недавно в человеческой жизни было всего три основных периода: молодость, зрелость, старость.Теперь «зрелость», собственно, случается в пятьдесят и отмечает собой начало абсолютно нового, попросту не существовавшего раньше этапа в человеческой жизни.
Что мы знаем о нем?
1. Он продолжается почти тридцать лет — с 50-ти до примерно 75-ти.
2. В отличие от прежних представлений, физические и интеллектуальные возможности человека в этот период при правильном подходе не снижаются и остаются по крайней мере не хуже, а в некоторых случаях и лучше чем в молодости.
3. Потенциально это лучший, самый качественный период в человеческой жизни, поскольку совмещает в себе здоровье, силы и жизненный опыт. «Если бы молодость знала, если бы старость могла» — это больше не про нас. По всем статистическим данным последних лет самое счастливое время в жизни, ее пик наступает теперь в примерно 65 лет.
4. Те, кому сегодня 55 — 65 лет проживают этот период первыми в истории человечества. Раньше его просто не было, поскольку люди намного раньше старели.
5. В ближайшие несколько десятилетий люди возраста 50 — 75 станут самой массовой возрастной группой на планете.
О том, как теперь можно жить после 50-ти, об удивительных, почти фантастических возможностях этого возраста и о людях которые научились с 50-ти жить лучше, ярче, интереснее и насыщенней чем прежде, в молодости
Чем отличается жизнь после 50 лет от всей предыдущей жизни? Да тем, что тому, как жить после пятидесяти, нас никто никогда не учил!
В младенчестве нас готовят к детству, в детстве — к юности, в юности - к молодости, а в молодости мы проводим десятки часов, подготавливая себя к предстоящим испытаниям зрелости. И только границу в 50 лет мы пересекаем, не имея ни малейшего представления о том, как, чем и ради чего жить дальше.
Здесь нет ничего удивительного. Откуда таким знаниям взяться, если еще для поколения наших родителей в 50 лет официально начиналась старость, и жить дальше вообще не полагалось, а полагалось начинать понемногу умирать.
Мы редко осознаем, что та стратегическая жизненная программа, которой мы неукоснительно следуем, путешествуя по жизни, на самом деле заложена в нас предыдущими поколениями. Именно предыдущими поколениями созданы те книги, фильмы, система образования, которые в детстве и в молодости формируют наше сознание.
Но у предыдущих поколений не было никаких представлений о жизни после 50 по той простой причине, что после пятидесяти лет жизни не было в принципе. Поэтому нет их и в программе жизни, которая досталась нам от них в наследство.
По всей и всяческой статистике для тех, кому сегодня 50–55 или около того, старость начнется не раньше 80 лет. Это очень, очень приятно, конечно. Нам просто взяли и подарили аж 25 лет (!) дополнительной активной и насыщенной жизни. Проблема в том, что как пользоваться этим подарком, нас не научили.
И в результате, переходя границу в 50 и соглашаясь по незнанию на преждевременную старость, мы рискуем потерять добрых 25–30 лет, которые — без преувеличения — могли бы быть самыми лучшими в нашей жизни.
После 50 лет в жизни наступает замечательный момент, когда есть время, здоровье, силы, свобода от социальных обязательств, опыт, и до начала старости, по современным меркам, еще добрых четверть века!
Не теряйте этого времени зря. Потом очень жалеть будете!
Если вам за 50, то для вас сегодня возможно все абсолютно все: новые увлечения, новые радости и впечатления, новая карьера, новая любовь, новые путешествия. Причем качество этих жизненных впечатлений намного превышает все, что было доступно в зеленой, неумелой юности или обремененной обязательствами зрелости.
автор Владимир Яковлев:snob.ru. На фото Монсеррат Мечо, 78 лет. |
|
О понимании счастья современными детьми |
Дневник |
В прошлом году в Университете Невады на TEDx выступил тринадцатилетний Логан ЛаПлант, который рассказал о своей жизни без школы и о том, какие открытия она позволяет ему делать.
Видео об истории жизни подростка собрало более 5 миллионов просмотров.
На своем сайте Логан позже написал: «Я думал, оно наберет что-то вроде 1000 просмотров. Ой, кажется, надо было подстричься. Живи и учись».
Не Забудьте Включить Субтитры в правом нижнем углу.
|
Пошляки и пошлость |
Дневник |
Больше полувека прошло с лекции Владимира Набокова, которую он прочитал американским студентам. И кажется, мало что изменилось с тех времен.
Мещанин — это взрослый человек с практичным умом, корыстными, общепринятыми интересами и низменными идеалами своего времени и своей среды. Его можно назвать «благовоспитанным» и «буржуазным». Благовоспитанность предполагает галантерейную, изысканную вульгарность, которая бывает хуже простодушной грубости. Рыгнуть в обществе — грубо, но рыгнуть и сказать: «Прошу прощения» — не просто вульгарно, но еще и жеманно. Буржуа — это самодовольный мещанин, величественный обыватель.
Мещане питаются запасом банальных идей, прибегая к избитым фразам и клише, их речь изобилует тусклыми, невыразительными словами. Истинный обыватель весь соткан из этих заурядных, убогих мыслей, кроме них у него ничего нет. Но надо признать, что в каждом из нас сидит эта заклишированная сущность, и все мы в повседневной речи прибегаем к словам-штампам, превращая их в знаки и формулы. Это не означает, однако, что все люди — обыватели, но предостерегает от машинального обмена любезностями. В душный день каждый второй прохожий непременно спросит вас: «Вам не очень жарко?» Из этого не следует, что ваш собеседник — пошляк. Он может оказаться обыкновенным попугаем или словоохотливым иностранцем. Когда вас спрашивают: «Как поживаете?» — ответ: «Прекрасно» может прозвучать унылым штампом, но начни вы распространяться о своем здоровье, вы рискуете прослыть педантом и занудой.
Я встречал просвещеннейших людей — поэтов, ученых, которые в кафе обходились двумя-тремя словами: «да, нет, благодарю вас». Персонаж, выступающий под именем «величественного пошляка», не просто обыватель-новичок, нет, это — профессиональный жеманник с головы до пят, законченный тип благопристойного буржуа, всемирный продукт заурядности и косности. Он — конформист, приспособившийся к своей среде. Ему присущи лжеидеализм, лжесострадание и ложная мудрость. Обман — верный союзник настоящего обывателя. Великие слова Красота, Любовь, Природа — звучат в его устах фальшиво и своекорыстно. Таков Чичиков из «Мертвых душ», Скимпол из «Холодного дома», наконец, Омэ из «Мадам Бовари». Обыватель любит пустить пыль в глаза и любит, когда это делают другие, поэтому всегда и всюду за ним по пятам следуют обман и мошенничество.
Обыватель с его неизменной страстной потребностью приспособиться, приобщиться, пролезть разрывается между стремлением поступать как все и приобретает ту или иную вещь потому, что она есть у миллионов, — и страстным желанием принадлежать к избранному кругу, ассоциации, клубу. Он жаждет останавливаться в лучших отелях, путешествовать в 1-м классе океанского лайнера с капитаном в белоснежном кителе и великолепным сервисом. Соседство с главой компании и европейским аристократом может вскружить ему голову. Нередко он — сноб. Богатство и титул приводят его в восторг: «Дорогая, сегодня я болтал с герцогиней!»
Он ревностный читатель «Сэтердей Ивнинг Пост» и, просматривая газету, обычно отождествляет себя с героями передовиц. Представитель сильного пола воображает себя симпатичным судебным исполнителем или другой важной птицей, скажем, замкнутым холостяком с душой ребенка и игрока в гольф. Если это читательница — эдакая мещаночка, она видит себя в роли обворожительной, румяной, белокурой секретарши. Обыватель не отличает одного автора от другого; читает он мало и всегда с определенной целью, но может вступить в общество библиофилов и смаковать прелестные книги. Его не очень интересует живопись, но престижа ради он охотно повесит в гостиной репродукции Ван Гога или Уистлера, втайне предпочитая им Нормана Рокуэлла.
В своей приверженности к утилитарным, материальным ценностям он легко превращается в жертву рекламного бизнеса. Сама по себе реклама может быть очень хороша — иные ролики поднимаются до настоящих высот искусства, речь не об этом. Суть в том, что реклама всегда играет на обывательской гордости обладания вещью. К примеру, в доме появился радиоприемник или телевизор. Их только что доставили из магазина. От удовольствия мать всплескивает руками, возбужденные дети толпятся вокруг, младшенький вместе с собакой тянется к тому месту, куда водрузили Идола, даже бабушка со всеми своими лучистыми морщинками виднеется где-то на заднем плане, а в стороне от всех, заложив большие пальцы в проймы жилета, с победоносным видом высится Отец, он же Папаша, он же Горделивый Даритель. Мальчики и девочки в рекламе неизменно усыпаны веснушками, а у малышей всегда отсутствуют передние зубы. Я ничего не имею против веснушек (на самом деле они очень идут иным юным созданиям). Но я считаю неслыханной пошлостью то, что с ними сделали рекламные и прочие агентства. По рассказам очевидцев, если мальчик без веснушек или слегка веснушчатый должен появиться на телеэкране, ему наклеивают искусственные веснушки, минимум 22 штуки — восемь на каждой щеке и 6 на носу. Если веснушчатых юных героев обычно играют белокурые или рыжеволосые красавчики, то у молодых статных мужчин, как правило, темные волосы и густые черные брови. От шотландца до кельта — такова эволюция.
Конечно, сотворенный в рекламе мир сам по себе безвреден — каждый знает, что сотворен он продавцом, которому всегда подыгрывает покупатель. Самое забавное не в том, что здесь не осталось ничего духовного; нет, самое забавное, что это — теневой, иллюзорный мир, и в его реальное существование втайне не верят ни продавцы, ни покупатели, особенно в нашей мудрой, прагматичной и мирной стране.
У русских есть, вернее, было специальное название для самодовольного величественного мещанства — пошлость. Пошлость — это не только явная, неприкрытая бездарность, но главным образом ложная, поддельная значительность, поддельная красота, поддельный ум, поддельная привлекательность. Припечатывая что-то словом «пошлость», мы не просто выносим эстетическое суждение, но и творим нравственный суд. Все подлинное, честное, прекрасное не может быть пошлым. Я утверждаю, что простой, не тронутый цивилизацией человек редко бывает пошляком, поскольку пошлость предполагает внешнюю сторону, фасад, внешний лоск. Чтобы превратиться в пошляка, крестьянину нужно перебраться в город. Крашенный от руки галстук должен прикрыть мужественную гортань, чтобы восторжествовала неприкрытая пошлость.
Возможно, само слово так удачно найдено русскими оттого, что в России когда-то существовал культ простоты и хорошего вкуса. В современной России — стране моральных уродов, улыбающихся рабов и тупоголовых громил — перестали замечать пошлость, поскольку в Советской России развилась своя, особая разновидность пошляка, сочетающего деспотизм с поддельной культурой. В прежние времена Гоголь, Толстой, Чехов в своих поисках простоты и истины великолепно изобличали вульгарность, так же как показное глубокомыслие. Но пошляки есть всюду, в любой стране — и в Америке, и в Европе. И все же в Европе их больше, чем здесь, несмотря на старания американской рекламы
|
FAQ: Историческая травма как культурное явление |
Дневник |
5 фактов о происхождении коллективных травм и способах работы с ними
9 983
Слово «травма» сейчас является чрезвычайно модным. Оно уже перешло из языка ученых в язык газетчиков. Вопрос о том, что такое, собственно, травма, требует разъяснения, ведь речь идет не о производственном травматизме, а о социально-психологическом и одновременно культурном явлении.
Само понятие психологической травмы, как и многие другие научные термины, первоначально возникло как метафора. Это произошло в последней трети XIX века, хотя до этого еще на протяжении нескольких веков многие люди, особенно врачи, замечали, что после страшных событий, несчастных случаев, публичного шельмования или совершения постыдных поступков человек может начать испытывать болезненные ощущения, видеть странные сны и так далее. Вспомним хотя бы поведение леди Макбет в трагедии Шекспира. Но изучать это явление медики стали относительно поздно. Например, когда появились случаи психического шока от железнодорожных катастроф. В начале ХХ века Зигмунд Фрейд и Пьер Жане по-разному описали последствия эмоционального шока: Фрейд большее внимание уделял блокированию или сильной затрудненности воспоминаний о несчастном случае, а Жане — регрессии, то есть переходу к более архаическим или инфантильным формам поведения.
Во время Русско-японской войны 1904–1905 годов в русской армии работали квалифицированные психиатры, которые изучали, как влияет пережитое на фронте на солдат и офицеров. Возможно, именно обсуждение этой темы в печати повлияло на новеллу Леонида Андреева, написанную как раз о Русско-японской войне. На мой взгляд, это одно из самых сильных описаний психологической травмы в художественной литературе. В рассказе описаны кошмары, которые видит офицер, ставший свидетелем многочисленных смертей безоружных людей — в окопах или в санитарном поезде.
«Я узнал его, этот красный смех. Я искал и нашел его, этот красный смех. Теперь я понял, что было во всех этих изуродованных, разорванных, странных телах. Это был красный смех. Он в небе, он в солнце, и скоро он разольется по всей земле, этот красный смех!»
Федунина Н.Ю. / Бурмистрова Е.В. Психическая травма. К истории вопроса // Журнал практической психологии и психоанализа, 2014, №1
Андреев Л.Н. Красный смех
После Первой мировой войны многие психиатры, в частности тот же Фрейд, изучали пациентов, переживших шок во время боевых действий или вследствие страшных известий, полученных с фронтов. Стало понятно, что существует большой класс психических переживаний и состояний, с которыми человек справляется с большим трудом.
В 1917 году Фрейд пишет работу «Скорбь и меланхолия», другой вариант перевода названия — «Печаль и меланхолия», вроде бы внешне не связанную с последствиями боевых действий. Тем не менее исследователи помещают ее в контекст именно тех работ, которые обусловлены сдвигом исследовательских, социальных и клинических интересов Фрейда во время войны.
В этой работе Фрейд выделяет два способа реагирования на очень тяжелые переживания. Один — это меланхолия, другой — скорбь.
Меланхолия — это зацикливание человека на своей потере, как сказали бы сейчас программистским языком. Человек постоянно возвращается к тому, что он пережил, и в некотором смысле не способен жить дальше. И это может быть очень объяснимое поведение, когда ты теряешь очень близкого человека и много лет живешь с мыслью только об этой потере.
Другой случай — когда человек понимает, что он пережил очень тяжелую потерю, но надо жить дальше, и что у него есть возможность дальше изменяться, развиваться и в то же время не забывать то несчастье, которое его постигло, сделать его частью своей жизни, а не центром своей жизни. Фрейд пишет:
«В чем же заключается работа, совершаемая скорбью? Я считаю, что без какой-либо натяжки можно изобразить ее следующим образом: испытание реальности показало, что любимого объекта больше нет, и теперь необходимо отвлечь все либидо от связей с этим объектом. […] Фактически же “я” после завершения работы скорби вновь становится свободным и нескованным» (перевод В. Мазина, с изм.).
Противопоставление этих двух реакций впоследствии оказалось чрезвычайно важным, хотя исследование Фрейда было только началом. Впоследствии психологи открыли явление посттравматического стресса, когда человек вроде бы живет дальше, понимает, что должен/должна жить, но его/ее чувства как бы заморожены. Подлинное выздоровление может наступить много позже.
Еще больше материала для анализа скорби и меланхолии представила Вторая мировая война и события, предшествующие ей, а именно создание системы концлагерей в Германии. В те же 1930-е годы уже вовсю работала и система ГУЛАГа в СССР, но психологическое состояние заключенных ГУЛАГа, да и тех людей, кто оставался на свободе, но каждую ночь вздрагивал от шума машины под окнами, многие годы никто толком не исследовал. Психологическую травматичность повседневной жизни в СССР анализировали в те времена лишь немногие люди, у которых хватало личной смелости и в то же время методологического «оснащения» для такой работы.
Tammy Clewell. Mourning Beyond Melancholia: Freud’s Psychoanalysis Of Loss
Историческая травма как культурное явлениеКультуролог Илья Кукулин об изучении травмы в психоанализе, концентрационных лагерях и коллективной памяти
В концлагеря попадали и люди, которые не были виноваты ни в чем, кроме своей сексуальной ориентации, и люди, которые не были виноваты ни в чем, кроме своего происхождения: евреи, цыгане и многие другие, и, например, советские военнопленные. Переживание безнадежности и полной зависимости в концлагере первым подробно описал австро-американский психолог Бруно Беттельгейм, который через эти нацистские лагеря прошел, и он же заметил, что уже и эти эмоции, не говоря уже о повседневной и почти ритуализированной жестокости охранников и ряда заключенных, могут способствовать быстрому превращению человека в «доходягу», если он не будет психологически сопротивляться.
Впоследствии замечательный итальянский писатель Примо Леви, попавший в концлагерь как еврей и освобожденный советскими войсками, в своей книге «Канувшие и спасенные» рассказывал о так называемой «серой зоне», то есть о людях, которые в лагерях цеплялись за жизнь любой ценой (аналогично установке уголовников, известной из рассказов Варлама Шаламова: «Умри ты сегодня, а я завтра») и совершали множество малых и больших предательств, ловчили для того, чтобы приспособиться к жизни в лагерях. У таких людей на совести лежало огромное пятно, некоторые из них многие годы после освобождения, видимо, уговаривали себя, что по-другому бы они не выжили. А преданные ими переживали шок от того, что в лагере никому нельзя верить.
Сегодня психологи, антропологи и историки культуры пишут о том, что травматическим было не только нахождение в концлагере, но и «обычная» жизнь в условиях относительной свободы в тоталитарных обществах: бессудное ежедневное исчезновение людей вызывало чувство ужаса и бессмысленности, которые сублимировались по-разному. В СССР в 1937 году эта сублимация колебалась в диапазоне от параноидального поиска «вражеских» знаков, например портрета Троцкого, на тетрадках и школьных учебниках, откуда были уже вырезаны портреты «врагов народа», до болезненного интереса к романтике Гражданской войны, когда тоже можно было погибнуть в любой момент.
Отдаленно сходные, хотя, конечно, трудносоизмеримые в моральном отношении феномены происходили во время ленинградской блокады, когда люди находились на свободе и в гораздо менее морально-унизительных условиях, чем в лагере. Однако нестерпимый голод и физические мучения тоже заставляли их совершать поступки, которые бы они в нормальной жизни никогда не совершили. В Ленинграде тогда был человек, который очень подробно анализировал трансформации человеческой психики в этих катастрофических условиях. Это была замечательная писательница и мыслительница Лидия Гинзбург, которая вела подробнейшие аналитические дневники.
Беттельгейм Бруно. Просвещенное сердце
Гинзбург Л. Проходящие характеры. Проза военных лет. Записки блокадного человека
То, что мы с вами обсуждаем, — это травмы, которые становятся элементами не только индивидуальной, но и коллективной памяти.
Коллективная память — это сложный феномен. Не все психологи и антропологи согласны с ее реальностью. Действительно, в строгом смысле память есть только у индивидуального человеческого существа. Но есть особый феномен — личные шоковые переживания, которые воспринимаются не как уникальные, а как массовые. Уже в 1937 году многие люди в СССР понимали, что в своих страхах они не одиноки, хотя и не понимали, что происходит в стране. Так или иначе, пережитая травма может быть эмоционально воспринята как одновременно несообщаемая — о таком вслух не скажешь — и разделенная.
Советская цензура десятилетиями запрещала обсуждать многие из проблем, связанные с пленом, жизнь остарбайтеров, то есть людей, угнанных в Германию на работы, этническую избирательностью нацистского террора (геноцид евреев и цыган), мучительные переживания во время ленинградской блокады, депортации народов Северного Кавказа, немцев Поволжья, калмыков, крымских татар… Это замалчивание и его иногда прорывавшиеся псевдоблагородные объяснения (тем, кто хотел говорить подробнее о ленинградской блокаде, отвечали, что нужно помнить прежде всего о героях и о победе) в совокупности порождали у людей чувство вины и формировали в общественном сознании табуированные темы, о которых люди не могли поговорить даже сами с собой, не только с окружающими. До сих пор это умолчание оказывает скрытое воздействие на российскую культуру, порождает отложенные эффекты «постпамяти», когда неврозы передаются от родителей к детям на протяжении нескольких поколений.
Одно из важнейших воздействий коллективной травмы: людям очень тяжело сказать и другим, и самим себе о том, как они себя вели в трудной ситуации, отдать себе отчет в том, что кто-то вел себя лучше, кто-то вел себя хуже. Этот анализ мучителен, но очень важен. В Советском Союзе он блокировался. Средства для разговора о травме формировались преимущественно в неофициальной культуре. Но и сейчас таких средств, чтобы люди могли справиться со своими переживаниями, в российской культуре остро не хватает.
Тимофеева М. Травма прошлого (сталинского режима) в клиническом материале российских пациентов
Солидарность и теория травмСоциолог Дмитрий Куракин о проблеме самоидентификации, теории сакрального и последствиях «Уотергейта»
Нужно понять, что в прошлом у нас, я имею в виду некоторое сообщество людей, живущих в России, есть много катастрофических событий, и мы не имеем права их забывать. Но если мы будем о них говорить, они не свяжут нас по рукам и ногам, не сделают нас их рабами и заложниками комплекса вины. Нужно только понимать, как говорить, вырабатывать культурные средства, чтобы справиться с посттравматическим стрессом и с тяжелыми последствиями памяти о невысказанных страхах, передающейся через поколения. Наоборот, чем меньше мы будем об этом говорить, чем больше мы будем устанавливать одну, никого не смущающую концепцию исторического прошлого, тем больше у нас будет развиваться меланхолия и связанный с ней комплекс вины, перенесенный на что-то другое: на того или ту, кто ведет себя непохоже на других, на тех, кто богаче или тех, кто беднее.
|
Алексей Кортнев: «Поскольку мы проиграли, то выйти и поплевать на наши же могилы невозможно» |
Дневник |
© Александр Щербак/КоммерсантъЛинор Горалик: Я начну с самого базового: вы кто? Не в смысле «сегодня я актер, а завтра песни пою», а в смысле — вот человек проснулся — он кто?
Алексей Кортнев: Очень трудно ответить, бывает по-разному. Сейчас я больше всего, наверное, глава семьи. Первые мысли, которые меня посещают, — это мысли о детях. Очень сложное хозяйство: пятеро детей, квартиры, выплаты ипотеки и так далее.
Горалик: Большой менеджерский проект.
Кортнев: Абсолютно верно. Поэтому, конечно… Хотел сказать, что никаким сочинительством не пахнет, но нет — как раз в полусне в голову приходят фразы. Но сейчас это стало гораздо реже происходить, чем раньше. Прежде всего, я существенно реже стал просыпаться с бодуна.
Горалик: У этого есть минусы?
Кортнев: Да, утреннее вот это треморное творчество совершенно куда-то испарилось. И потом, наверное, печень стала хуже помогать мозгу.
/www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png" target="_blank">http://www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png); background-position: 50% 0%; background-repeat: no-repeat;"> /www.colta.ru/assets/citata_bottom-cc5214fc5e30a02ff4d3422e07e2d81e.png" target="_blank">http://www.colta.ru/assets/citata_bottom-cc5214fc5e30a02ff4d3422e07e2d81e.png); background-position: 50% 100%; background-repeat: no-repeat;"> Надо сочинять — сочиняю.Горалик: Перестал просыпаться в хрустальном состоянии?
Кортнев: Да-да, вместо хрустального состояния — головная боль и мешки под глазами. Поэтому сейчас стихосложение больше превратилось в прагматику: надо сочинять — сочиняю.
Горалик: А «фразы», которые приходят в голову, — это реплики или музыкальные фразы?
Кортнев: В 90 процентах случаев — музыкальные. Или какие-то фразы, которые пропеваются. Я все-таки не могу принять высокое звание поэта: я текстовик, мне кажется. Я пишу тексты для песен, они должны быть устроены несколько примитивнее, чем стихи. С упрощенным словарем, очень четкой ритмикой, возможностью привнесения еще одного измерения — музыки.
Горалик: И голоса, в конце концов.
Кортнев: Совершенно верно. Мне кажется, что большинство прекрасно написанных стихов уже не впускают в себя музыку, потому что и так ею полны. Мелодию некуда воткнуть. Есть, конечно, роскошные исключения — скажем, таривердиевские песни на стихи великих поэтов и поэтесс, — но это все-таки не вполне песни. В них нет припевов, например, — это такие музыкальные монологи.
Горалик: У вас есть тексты, которые не предназначены быть песнями, а только текстами?
Кортнев: Я их писал — как в юности пишут стихи, — а потом совершенно перестал. Сейчас текстов-текстов практически нет. Наверное, одно какое-нибудь стихотворение на сто текстов песен.
Горалик: И где оно?
Кортнев: Нигде. В моем компьютере. Но я вас уверяю, что там ничего интересного нет. Шалости и какие-то благоглупости.
Горалик: А тексты ваших песен, прочитанные глазами, и они же, исполненные голосом, — для вас разные сущности?
Кортнев: Да, конечно. Глазами они читаются по-другому. Вот совсем недавно было забавное приключение у меня: меня пригласили вместе с несколькими прекрасными исполнителями бардовской песни на Пятый канал, в какую-то поэтическую программу, где было предложено прочитать что-нибудь. Это было ужасно интересно! Потому что я первый раз в жизни прочитал как стихотворения какие-то из своих песен. Я с удовольствием читал «Снежинку» как стихи. Это было очень смешно, публика прямо хохотала. И «Питер-Питер» я прочитал просто как текст — и получил большое удовольствие. Хотя я понимаю, что в какой-то момент все равно начинаю петь, потому что мне очень не хватает четкой ритмики, которая в текст заложена. Свободный, без музыки, стих должен быть гораздо разнообразнее ритмически, а при произнесении без пения текст песни звучит глуповато.
Горалик: Становится слишком плоским?
Кортнев: Да.
Горалик: А бывает так: хочется сделать текст плотнее, но понимаешь, что музыка этого не позволит?
Кортнев: Да, бывает, конечно. У нас как у группы даже есть некоторые эксперименты с плотными текстами. Но такие песни создаются в стол, их ожидают два-три публичных исполнения, запись на пластинку и забвение.
Горалик: То есть без частых исполнений вживую?
/www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png" target="_blank">http://www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png); background-position: 50% 0%; background-repeat: no-repeat;"> p>Кортнев: В концерте существует очень большая конкуренция между песнями, они друг друга выпихивают, выживают, и чем ты дольше играешь, тем труднее становится пробиться молодым песням, написанным недавно. Все уже занято вещами, которые проверены десятилетиями, публика их требует.
Горалик: И поощряет.
Кортнев: Да. Публика терпеть не может нового. Поэтому, когда мы пишем новое, я, наверное, просто инстинктивно стараюсь написать кто-то конкурентоспособное, а стало быть — простое, мелодичное, ритмичное и так далее.
Горалик: Ну, довольно жестокая и ограничивающая позиция, без жалости к себе как автору.
Кортнев: Наверное. Вот еще: я, честно говоря, просто знаю, что я очень социально зависимый человек, и вся херня, которая сейчас происходит вокруг, меня страшно подавляет, мне вообще не хочется писать. Поэтому сейчас мы с моим коллегой Сережей Чекрыжовым, например, пишем, там, песни для новогоднего фильма. У нас есть чудное, по-кавээновски сформулированное задание. Мой друг Саша Жигалкин сказал: «Леха, мы снимаем четырехсерийный фильм, глупый-глупый, к следующему Новому году, там должно быть много песен. Времени у тебя — две недели». Мы за две недели с Сережей сочинили семь песен, по два дня на каждую. Я к такому очень расположен — это как капустник писать, легко идет, другие ценности выходят на передний план, ты не задумываешься о качестве каждой строки. А то некоторые песни для «Несчастного случая» я писал по полтора-два года, вот эти четыре четверостишия. Например, на диске «Тоннель в конце света» таких песен очень много: скажем,«Две бабочки-однодневки» написаны за час целиком, а «Вокруг оси» — за два года. И сама песня «Тоннель в конце света» тоже сочинялась ужасно медленно. Когда-то в далеком детстве песню «Уголочек неба» мы с Сережкой сочинили так же: первый куплет, условно говоря, в мае, а второй куплет — в феврале следующего года. А, скажем, «Бабушка, помнишь?..» — очень быстро. Я очень хорошо помню, как это сочинялось. Было счастливое время, я был студентом МГУ, жил на даче у бабушки, бабушка была жива и здорова, у меня было детское ощущение — вот ты на даче в шортиках, гуляешь и сочиняешь песни.
Горалик: То есть теперь мы понимаем примерно, песни какой степени веселости вы пишете в хорошем настроении.
Кортнев: (смеется) Да-да-да. И на самом деле многие как раз развеселые вещи пишутся в очень мрачном состоянии. «Конька-Горбунка» я сочинил целиком в момент страшного кризиса. И большинство номеров оттуда, самых скоморошистых, ярмарочных, было придумано в состоянии постоянного подпития и чрезвычайной угнетенности.
Горалик: Слушайте, у меня в этом месте есть два вопроса. Один — про самоиронию, другой — про агрессию. Всегда возникает чувство, что ваш лирический герой, стоит ему подойти к краю пафосного высказывания, намеренно, именно что скоморошисто от этого края откатывается веселым кувырочком. Вот как автор в этом самом интервью.
/www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png" target="_blank">http://www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png); background-position: 50% 0%; background-repeat: no-repeat;">Кортнев: В каком-то смысле да, наверное. Я вырос в достаточно чопорной семье, в которой были очень любовные отношения, объятия, лобзания с мамой, с папой, нежные слова, но все это никогда не переходило какой-то границы — хорошего вкуса, что ли? Всегда в какой-то момент эта бесконечная любовь — а я всегда был уверен в родительской любви ко мне — маскировалась улыбкой, шуткой, подтруниванием надо мной. И сейчас в моей семье происходит точно так же. Все это переносится в тексты, естественно. Кстати, мы сейчас сочиняли новогодние песни, я сказал Чекрыжову: «Вот эту точно можно будет играть в новогодних всяких наших концертах, на корпоративах!» Такая заводная получилась, такой рок-н-ролл новогодний. Он говорит: «Нет, даже не думай про это. Потому что это сейчас ты просто на взводе, а на самом деле в ней нет второго плана, она просто праздничная песня, констатация фактов — и все. Да, она смешная, она бы даже была уместна в каком-нибудь шоу “Уральские пельмени” — но в ней нет рефлексии».
Горалик: Вас это расстроило?
Кортнев: Нет-нет! Я просто понял, что немножко зарвался.
Горалик: Важно, что есть кто-то, кто может сказать — «этот текст лучше, этот хуже»? Ведь очень часто коллеги эту тему просто деликатно обходят в разговорах друг с другом.
Кортнев: Тут все-таки песня была написана на заказ. Это не в категориях «лучше-хуже», просто служебная песня.
Горалик: Тогда иначе: есть какие-то люди, чья реакция на текст влияет на ваше собственное его восприятие?
Кортнев: Есть, наверное, два-три человека. На самом деле, по большому счету, единственным действительно таким мерилом (это я говорю о песнях, потому что стихи все-таки публично не исполняю) оказывается публика — но ее реакцию нельзя интерпретировать буквально. Могут очень аплодировать, могут очень тепло принимать какие-то вещи — но ты чувствуешь, что это твои преданные зрители аплодируют чисто из вежливости или из-за того, что ты сделал вещь, которая очень похожа на вещи, нравящиеся им всегда.
Горалик: То есть они в этот момент любят тебя вообще, тебя самого?
Кортнев: Совершенно верно. И поэтому в нашей уже достаточно богатой истории не раз случались эпизоды, когда писалась вещь, в которой и я, и вся группа были стопроцентно уверены, считали ее хитярой — и она проваливалась. Но ситуации, когда я бы отдал что-нибудь кому-нибудь «на экспертизу», не представляю себе. При этом мнение некоторых людей для меня значит крайне много. Я четко понимаю, что если моя любимая подружка Маня Безносова в ответ на присланную ей песенку шлет мне восторженный отзыв — то, значит, вау. А если просто тишина, — ну, значит… Тогда можно говорить себе, что она просто послала письмо не на тот адрес.
/www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png" target="_blank">http://www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png); background-position: 50% 0%; background-repeat: no-repeat;">Горалик: Это возвращает меня некоторым образом к началу разговора. Кто ваше «мы»? Вот то «мы», которое очень часто фигурирует в текстах? И еще: оно динамически меняется на шкале лет?
Кортнев: Мне кажется, что это «мы» — как это ни плоско прозвучит — это мое поколение. Конечно, в моем поколении есть люди, которые очень далеки от меня, и есть те, кто мне очень близок. Мне кажется, писать надо для людей своего возраста и близких взглядов. Сочинять — особенно песни, особенно развлекательные песни — пятидесятилетнему для двадцатилетнего не нужно. Поэтому мне кажется, что мое «мы» просто меняется с возрастом. Мне очень лестно видеть на концертах молодых людей. Но все равно у меня есть внешняя опора, и эта опора — мои друзья, в основном университетские. Особенно приятно, когда приходят, не предупредив, не попросив никаких пригласительных, — я просто вижу перед сценой своего сокурсника, иногда даже с семьей и детьми.
Мои «мы» — это те «мы», которые прожили, собственно, 25 лет, начавшихся с Горбачева и закончившихся Путиным. Удивительным образом период, когда Россия якобы «опустилась на колени», совпал с самыми лучшими годами моей жизни и жизни группы, в которую я вложил душу. Мы двадцать пять лет были на коне, мы плясали и пели в стремительно нищающем свободном государстве. А потом все изменилось кардинальным образом, и «мы» заметалось.
Горалик: Расскажите в этой связи о том, как вы работаете в своих текстах с советским культурным наследием. Еще год назад там слышалась очень сложная смесь нежности, иронии и агрессии.
Кортнев: Мне даже трудно что-то добавить, потому что именно это сочетание — вообще суть рок-н-ролла, на мой взгляд. Еще сексуальность — но она как раз и складывается из нежности, агрессии и иронии.
Для сцены, кстати, это сочетание совершенно необходимо, без него нельзя удерживать интерес. Если бы я занимался академическим писанием стихов в расчете на напечатанный текст, возможно, все было бы совершенно по-другому. Я просто не знаю, потому что не пробовал. А так — агрессия, конечно, берется из меня самого, ее во мне очень много — иначе бы я не нарожал такое количество детей. Наверное, я в песнях гораздо агрессивнее, чем в жизни, — а тексты прекрасно позволяют выплескивать агрессию. Это первое. Второе — я думаю, что очень часто сознательно делаю тексты по изложенной выше причине: я знаю, что публике это нравится.
Горалик: Некая театральная составляющая?
Кортнев: Да, как грим или костюм (которыми мы не пользуемся, как известно).
Горалик: На пересечении тем агрессии и советского наследия находится, скажем, ваш «Сталинский сокол». Мне кажется, там найдены очень важные языковые инструменты для разговора о прошлом. Но сейчас очень многие ищут язык для разговора о настоящем — и удается это так себе. Есть много истерической эссеистики с обеих сторон, есть язык почти академического анализа, есть редкие примеры удачного прямого высказывания. Как у вас с настоящим?
/www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png" target="_blank">http://www.colta.ru/assets/citata_top-5c490729fa837d3b7e1a1ab61e36d76f.png); background-position: 50% 0%; background-repeat: no-repeat;">Кортнев: Для меня вообще писать о том, что сейчас происходит, мучительно тяжело. Я никогда не умел выдавать мгновенную рефлексию, «утром в газете — вечером в куплете», этакие фельетоны. Иногда я пытался писать фельетонами — и в результате за последние два года мы сочинили и забодали три написанные до конца песни.
Горалик: По каким причинам забодали? Каковы параметры отбора?
Кортнев: «Это стыдно петь со сцены». Мы написали песню, когда были скандалы вокруг РПЦ: Pussy Riot, часы патриарха… Очень мощный антиклерикальный текст, я знаю, что это был бы… ну если не хит, то сильный номер. Признаюсь честно, я его слизал у Фила Коллинза с песни «Jesus He Knows Me». То есть в результате песня вышла совершенно другая, но она именно про то, что Бог есть любовь, «Ролекс» и «Мерседес». Мы ее сделали — и в это время какие-то козлы порубили иконы топором где-то на Донетчине. И стало понятно, что если мы сейчас выйдем с этим номером — мы объединимся с этим безумием. Другой пример: написали песню, ужасно смешную (я ее когда-нибудь опубликую), в период митингов, когда было эйфорическое ощущение, что вот — мы выходим на улицы, мы протестуем! Я насмотрелся на протестующих и сам в этом принимал участие, и друзья мои, самые близкие, лезли на трибуну. Я сочинил песню:
«Интеллигент, дитя сырой природы,
Выходит на трибуну, возбужден…»
Очень смешная песня. Тут народ посадили, митинги начали запрещать, и стало понятно, что эту песню тоже невозможно петь, потому что уже не смешно. Если бы у митингов были хотя бы какие-то позитивные результаты, эта самоирония и насмешка над собой были бы оправданными. А поскольку мы проиграли, то выйти и поплевать на наши же могилы невозможно. И сделанная песня — аранжированная, не записанная, но готовая — идет на фиг. Мы приходим на очередную репетицию и говорим: «Все, это мы не делаем».
Горалик: Тут начинается сложный разговор про самоцензуру и страх: баланс хрупкий, самоирония может оказаться не полезным, а подрывным делом — и так далее. Сами эти мысли крайне досадны, но они есть.
Кортнев: В нашем разговоре пока один раз прозвучало слово «вкус». Вот мне кажется, что только на него и можно опираться. Какие метаморфозы происходят с нашей песней «Путин и Христос»! Двенадцать лет мы ее поем со сцены, реакция колеблется от восторженной (причем ты уже не понимаешь, чем восторгаются — то ли первым, то ли вторым планом текста) до гробового молчания. В какие-то моменты, когда особенно подкручиваются гаечки, молчание в зале гробовое, ни один человек не аплодирует. На первых исполнениях песни «Я офигеваю, мама» в зале опять же была гробовая тишина. Прошло примерно полгода, люди убедились, что нас не посадили и не запретили, и начали страшно хлопать и кричать «браво». Те же самые люди.
Горалик: Кажется, сейчас все чувствуют себя очень слабыми, и не перед лицом власти и органов, а перед лицом самих себя в том числе. Что делать с этим ощущением слабости, я не знаю.
Кортнев: Линор, я тоже не знаю. Я сейчас понимаю, что, как и в давние советские времена, есть такие антресольки, куда можно забиться: детская поэзия, песни для кинофильмов и спектаклей. Вот мы с Сережкой мюзикл начинаем писать по русскому народному эпосу. XVIII век, XIX — про это можно. И переводы для заработка. С кем мы дружим сейчас? Из грузинской поэзии — уже нельзя…
Горалик: Из китайской и северокорейской?
Кортнев: Переводы поэтов стран БРИКС.
Горалик: Подождите, теперь у нас есть еще народные республики. Донецкая поэзия в переводе на русский язык.
Кортнев: (смеется) Ай-ай-ай…
Горалик: Про Град Небесный поговорите со мной? У вас ведь очень много текстов с отсылками к религии.
Кортнев: Это тоже, конечно, прием. Я человек совершенно не религиозный, эта тематика для меня — просто удобная: некоторые слова заряжены сильными эмоциями. Удивительно удобно использовать в писанине слова «Бог», «ангел», «смерть»… Вместо того чтобы описывать длинно, скучно и вычурно какое-то свое состояние, достаточно написать слово из двух слогов — «ангел», и сразу за этим встает куча ассоциаций, коннотаций. Если бы можно было так же удачно цитировать «Винни-Пуха»… Хотя, кстати, это тоже прекрасный вариант.
Горалик: Мне кажется, кто-то пробует изображать простого такого пацана. Есть же огромное количество трогательных маленьких графоманов, которые вставляют на каждом шагу слова «Бог», «ангел» и «смерть», но получают совсем другой результат.
Кортнев: Чтобы эти слова работали, нужен контрастный контекст. Например, если построить все стихотворение на библейском вокабуляре — выйдет плохо. Но вообще я сейчас с большим изумлением смотрю на некоторые свои тексты. Потому что я ничего подобного не думал, не знал, был гораздо площе и проще того, что в результате написалось.
Горалик: Как это произошло тогда?
Кортнев: Я пытался подражать тому, что читал, и при этом пытался скомпилировать какие-то совершенно разные вещи, «Винни-Пуха» с Пастернаком. В результате просто что-то получилось само, никакая Господня рука моим пером не водила. Просто — вот так вышло.
Горалик: Редкое высказывание.
Кортнев: Ну, это честно, по крайней мере.
Горалик: А хотелось бы когда-нибудь почувствовать себя человеком, которым водит Господня рука? Ну, из любопытства.
Кортнев: Наверное, да. Хотелось бы хоть раз, хоть на какое-то время ощутить себя гением — внесоциальным, вневременным явлением, которое должно умереть к 40 годам.
Горалик: Боюсь, наш с вами поезд ушел, мы старенькие.
|
Андрей Кончаловский: У русского человека нет желания быть богатым |
Дневник |
На одной из конференций, в которой участвовал уважаемый мною американский культуролог Лоуренс Харрисон и несколько нобелевских лауреатов, я слушал лекцию индийского экономиста — он сказал, что в Индии при составлении экономических прогнозов не обходится без космологии: для индусского менталитета, для их культуры движение планет необходимо держать в голове даже при решении экономических вопросов. Я в этот момент посмотрел на лицо члена китайской делегации — оно было абсолютно непроницаемым. Думая о том, насколько разные у каждой нации культурные ценности и насколько по-разному понимается такая вещь, как экономика, в разных культурах, я пытался для себя понять, как видоизменяется любая идея под влиянием культурного кода.
То, что происходит в России сегодня, — следствие того, что мы страшно боимся проанализировать собственную историю и разобраться в том, кто мы такие. До тех пор, пока мы не разберемся, какие элементы культурного кода русского человека являются доминирующими, мы будем думать о том, что экономические реформы сами образуют нашу жизнь.
Культуролог Лоуренс Харрисон сказал, что добуржуазному обществу присуще крестьянское сознание, которое чрезвычайно сильно сопротивляется любым переменам. Россия, на мой взгляд, живет в добуржуазном обществе, поскольку здесь не было предпосылок возникновения буржуазии. Наше государство предельно архаично, но накрыто тонким плащом европейской цивилизации. После «философского парохода» люди с европейской ментальностью тщательно скрывали свою европейскость, но они же при этом и производили в стране все. Остальная гигантская русская масса представляет удивительную Московию с крестьянским сознанием, которое не меняется последние полторы тысячи лет.
Влияние ментальности на отношение к экономике я могу проиллюстрировать вот таким случаем из моей жизни. В начале 90-х годов я был на конференции в Вашингтоне, где один американский экономист объяснял, что основой процветания являются конкуренция, частная собственность и индивидуальная свобода. Мы обсуждали доклад вместе с немецкой делегацией и вместе посмеялись над тем, что американский коллега не знает истории Европы. Немцы сказали: «Да, конечно, процветание складывается из частной собственности, индивидуальной свободы, но кроме них обязательна организованность, орднунг». Я ошалело отошел к англичанам, с которыми мы посмеялись уже и над американцем, и над немцами, которые добавили: «Помимо конкуренции и индивидуальной свободы не нужно забывать и о защите традиций!» Я сказал: «Вы ведь владели огромной империей — может, вы сами мне скажете, какие три кита цивилизации назовут китайские и индийские экономисты?» Они ответили: «Это-то мы скажем, но ты, Александр, лучше расскажи, как русские определяют эти три кита». Я ничего не сказал и ушел думать, как бы выявить этих китов.
Однажды в Школе бизнеса я провел опрос насчет того, в каких национальных играх можно увидеть наш национальный характер — сказали, прятки и «стенка на стенку». Американскую же ментальность наглядно показывает бейсбол – игра, которая не интересна больше никому, кроме американцев, в которой каждый игрок может сыграть против команды соперника и выиграть. Национальный характер проявляется и в лексике: есть слова, которые не переводятся на иностранные языки. Например, слово «государство» — это же не state, не authority, не government — это все вместе. Это признак надконституционных ценностей, надконституционных институтов.
Я пришел к выводу, что религия является наиболее существенным материалом для формирования культурного кода. В западной философии плохие поступки должны быть искуплены хорошими деяниями. Но сначала человек должен исповедаться, то есть, превозмогая стыд, назвать вслух свои поступки, чтобы суметь их проанализировать. В России исповедь в принципе не существовала либо практиковалась только перед смертью как последняя попытка обмануть Бога. В России искупление было в вере: верь — и тебе все простится, потому что Бог всемогущ и все прощает. Поэтому и Распутин говорит: «Не согрешишь — не покаешься», дескать, чем больше грешишь, тем больше тебе простится. Для восточной церкви вера была важнее, чем дела. Этическим эквивалентом денег стали индульгенции, которые привлекли в Ватикан огромные средства. Для бедняков плата за грехи выходила намного большей, чем для богатых, поскольку составляла куда больший процент дохода. Тогда Лютер и сказал, что грехи искупают делами, и за труд Бог даст деньги. Поэтому в протестантских церквях сегодня нет нищих, кроме цыган. Российское отношение к деньгам осталось на уровне V века: богатство — грех, бедность не порок, и скорее верблюд пройдет через игольное ушко… Религия, таким образом, формирует отношение человека к труду и к его результатам как к этическому достижению.
С католиками случилась интересная история: Второй Ватиканский собор 1962 года перетрактовал некоторые ценности, совершенно не меняя содержания католичества. А именно нищету перестали считать святой, труд — проклятием, богатство — предосудительным. И вот, через 20–25 лет это начало приносить результат, и в 90-е годы XX века происходит экономическое оживление в Польше, «кельтское экономическое чудо» в Ирландии, подъем в южных регионах Германии. Когда одного из немецких экономистов спросили, почему южные, католические земли Германии развиваются лучше, чем те, где распространен протестантизм, он ответил: «Просто католики теперь больше протестанты, чем мы». Если мы продолжаем считать, что нищета священна, а богатство предосудительно, то у нас будут какие угодно успехи, только не экономические.
Российский славист Живов в одном из своих трудов «Русский грех и русское спасение» писал, что русский человек не склонен анализировать свои поступки и уверен, что Бог все простит. Отличная иллюстрация этого — «новые русские», которые в 90-е ходили с огромными крестами и церкви строили. В русской ментальности укоренилось понимание того, что предпринимательство — это что-то плохое. Чехов говорил, что у русского человека нет желания желать. Добавлю, что и нет желания быть богатым, потому что быть богатым — значит украсть. Поэтому и буржуазии никогда не было. Буржуазные ценности — это, конечно, не потребительская корзина, а неотъемлемое право человека, заработавшего честным трудом, получить политическую независимость. В России богатые люди никогда не имели независимости от царя.
Экономическая реформа неизбежна. Это понимают и граждане, и власти предержащие. Однако куда направить политическую волю? Мое убеждение: российскому народу, который живет в добуржуазном обществе, необходимо создать предпосылки для формирования буржуазии и требования политической независимости, которая основана на частной собственности, которой русский человек никогда не имел. Для того чтобы это сделать, необходимо воспитать поколение учителей и родителей — сделать так, чтобы человек думал не о правах, а об обязанностях.
Существуют разные по длине культурные волны. Недавно на экономическом факультете МГУ читал лекцию Альберто Бизин, профессор Нью-Йоркского университета. Он приводил пример длинных культурных волн: в 40-е годы евреев выдавали фашистам в тех итальянских деревнях, где во время эпидемии черной оспы их считали распространителями чумных ядов и убивали. При этом в соседних деревнях, где в разгар эпидемии евреев не уничтожали, не выдавали их и фашистам. На Украине признаки длинных культурных волн видны в различиях между регионами, которые были в черте оседлости и которые были за чертой. Длинные культурные волны могут иметь длительность и 100, и 200 лет, пример Бизина — 500 лет.
Короткие культурные волны мы можем увидеть, рассмотрев социокультурные изменения, произошедшие в Южной Корее, Японии, Гонконге и Сингапуре во время колоссального экономического скачка в этих странах. Возросла ценность самореализации, секулярных, нерелигиозных ценностей, вырос индивидуализм, долгосрочная ориентация, сократилась «дистанция власти» (ощущение невозможности воздействовать на власть). На распространение коротких волн можно воздействовать. Образование — фабрика культуры, правда, скорее ею являются университеты, чем школы, потому что ценности кристаллизуются в период ранней взрослости, в 18-25 лет. Образовательное воздействие оказывают на человека и налоги: он начинает понимать многое тогда, когда налоговым рублем голосует за строительство парковки или школы.
Чуть ли не чаще, чем Евангелие, люди сегодня цитируют Маркса — я имею в виду его мысль о том, что человеческую жадность может ограничить только государство. Маркс, придумавший идею мирового правительства, считал, что управление будет осуществляться пролетариатом, однако оно будет осуществляться другими людьми — тем самым 1% населения планеты, который держит в руках 60% мирового капитала. 20 лет назад этим капиталом владели 8% людей. Процесс концентрации капитала — самый наглядный пример того, что своя рубашка ближе к телу и о себе человек будет думать всегда больше, чем о других. Рынок не доказал, что его законы гармонически регулируют отношения между людьми. Для этого нужно большое участие государства.
Джозеф Стиглиц (американский экономист, лауреат Нобелевской премии. — «Сноб») сказал, что, выбирая между рынком и государством, мы поступили подобно римскому императору, который должен был судить состязание двух певцов и, услышав первого певца, немедленно отдал приз второму. Рынок плохо справляется с регулированием отношений между людьми, но государство — еще хуже. Я бы сказал, что и само общество делает это плохо. В этом мире нет совершенства, но есть разнообразие: рынок, государство, общественная самоорганизация — это разные способы достижения оптимума, который недостижим. Мы можем плохо воздействовать на культурный код и первым, и вторым, и третьим способом, но зато всеми тремя способами, в принципе, можем на него влиять.
На сегодняшний день нет такой смежной профессии, которая бы представляла собой некий фьюжн из экономики, социологии и антропологии. До тех пор, пока мы будем думать, что культуру можно регулировать экономическими законами, мы будем заблуждаться. Например, правительство предложило даром раздавать земли на востоке страны, видимо, предполагая, что люди побегут туда, возьмут ее и начнут сами обрабатывать. Правительство тем самым продемонстрировало незнание русского культурного кода — люди возьмут и продадут землю китайцам! Та же марксистская идея, поднятая на щит в нашей стране, привела к тому, что коммунисты сожгли все иконы и расстреляли царя, в Камбодже та же марксистская идея привела к тому, что в течение пяти лет были уничтожены несколько миллионов человек, но в Англии таких эксцессов не было и случиться не может — эту идею по-прежнему обсуждают в Оксфорде, с трубочками, у камина. Меня страшно занимает, почему одни и те же семена дают на разных почвах противоположный результат.
Пока мы не поймем, кто мы, что нами движет и как можно модернизировать сознание русского человека, никакие экономические законы и никакая основанная на них модернизация невозможна. Нужно заниматься изучением составных частей русского характера, русского менталитета, нужно буквально заниматься генами.
Вот уже более 40 лет наука под названием социометрия позволяет нарисовать портрет наций, и за это время накопилась приличная база ценностных и поведенческих национальных черт. Что же у нас получается с нашим культурным кодом, а что нет? Во-первых, не получается инновационная экономика. Сочетание таких характеристик, как высокая дистанцированность от власти (то есть представление о том, что на власть повлиять нельзя), низкая договороспособность и высокое избегание неопределенности приводит к эффекту блокировки. На Гайдаровском форуме я это сочетание назвал «русской ловушкой». Но значит ли это, что мы ничего не можем сделать? Можем — чтобы эту ловушку разблокировать, достаточно убрать хотя бы один компонент, например, избегание неопределенности, страх перед будущим.
Но, кроме «русской ловушки», существует и «русский секрет». Наша страна за XX век не смогла сделать конкурентоспособный автомобиль, холодильник и телевизор, но смогла сделать космический корабль, атомную бомбу и гидротурбину. Я утверждаю, что при этом наборе характеристик можно успешно производить уникальные продукты малыми сериями — быть этаким общемировым Левшой — и невозможно производить массовые серии. Мы можем вколачивать сколько угодно денег в автопром и загораживать его таможенными пошлинами. При нынешних условиях наш путь модернизации на ближайшие десять лет — вложение в опытные производства и креативные индустрии. Пример успеха работы креативных индустрий: к 2013 году выручка от экспорта игры World of tanks превзошла выручку от экспорта российских танков. Мне, например, это нравится, потому что это демонстрирует нам наши пути и показывает, что мы — можем.
|
Смертельный иммунитет, или почему увеличивается число детей с аутизмом |
Дневник |
В июне 2000 г. группа видных правительственных ученых и чиновников здравоохранения собралась на встречу в отдаленном конференц-зале в Норкроссе, штат Джорджия. Созванная Центром контроля и предупреждения заболеваний (CDC), встреча была проведена в маленьком методистском центре в глуши, так, чтобы соблюсти максимальную секретность. Устроители не сделали никаких публичных заявлений об этой конференции - лишь 52 участника встречи получили частные приглашения. Среди них были высшие чиновники Центра контроля заболеваний и Управления контроля пищевых продуктов и лекарств (FDA), главный специалист по вакцинам из Всемирной организации здравоохранения в Женеве и представители всех крупных производителей вакцин, включая "Глаксо Смит Клайн", "Мерк", "Виет" и "Авентис Пастер".
Все обсуждаемые научные данные, о чем постоянно напоминали участникам чиновники Центра контроля заболеваний, являлись "строго секретными". Участникам не разрешили делать фотокопий документов, а по окончании конференции они не имели права взять с собой какие-либо записи.
Федеральные чиновники и представители фармацевтических компаний собрались, чтобы обсудить тревожные результаты последнего исследования, которое подняло важные вопросы, связанные с безопасностью большинства основных вакцин, вводимых новорожденным и маленьким детям.
По словам эпидемиолога Центра контроля заболеваний Тома Верстраетена, проанализировавшего базу данных, которая содержит медицинские карты 100 000 детей: "Находящийся в вакцинах ртутный консервант тимеросал является причиной драматического роста заболевания аутизмом и большинством других неврологических расстройств среди детей". -Я был буквально потрясен тем, что я обнаружил", — заявил Верстраетен собравшимся в Симпсонвуде, ссылаясь на огромное количество предыдущих исследований, которые выявили связь между использованием тимеросала и такими детскими заболеваниями, как задержка речевого развития, синдром дефицита внимания, гиперактивность, аутизм. С 1991 г., когда
Центр контроля заболеваний и Управление контроля пищевых продуктов и лекарств рекомендовали вводить детям раннего возраста дополнительно три вакцины, в которых использовался консервант (в некоторых случаях прививки делали детям в первые часы жизни), заболеваемость аутизмом возросла в 15 раз (с 1 ребенка на 2 500 детей ранее до 1 на 166 сейчас).
Однако вместо того, чтобы оповестить общественность и перестать использовать тимеросал в детских вакцинах, чиновники в Симпсонвуде бóльшую часть времени потратили на то, чтобы обсудить, как скрыть от общественности эти опасные данные. Согласно стенограмме, полученной благодаря Акту о свободе информации, большинство участников были озабочены тем, как эти опасные данные о тимеросале повлияют на фармацевтическую промышленность. "
Фактически, правительство было гораздо больше озабочено тем, что делать с обнаруженным вредом, чем защитой детского здоровья. Центр контроля заболеваний заплатил Институту медицины за проведение нового исследования, призванного реабилитировать тимеросал, заказав ученым исключить связь между тимеросалом и аутизмом. Центр контроля заболеваний скрыл результаты исследований Верстраетена, хотя те были предназначены для немедленной публикации, и заявил другим ученым, что данные "утеряны" и не могут быть восстановлены.
Производители вакцин уже начали удалять тимеросал из вакцин, предназначенных для американских новорожденных, но до прошлого года продолжали со скидкой распродавать запасы содержащих ртуть вакцин. Центр контроля заболеваний и Управление контроля пищевых продуктов и лекарств протянули им руку помощи, покупая запятнавшие себя вакцины с тимеросалом для продажи в развивающихся странах и разрешив фармацевтическим компаниям продолжить использование этого консерванта в некоторых вакцинах в Америке, России и других странах, включая детские вакцины от гриппа и вакцины против столбняка, планово вводимые одиннадцатилетним детям.
Фармацевтические компании получают поддержку и от некоторых влиятельных законодателей в Вашингтоне. Лидер сенатского большинства Билл Фрист, получивший 873 тысячи долларов пожертвованиями фармацевтической индустрии, трудится над тем, чтобы помочь производителям вакцин избежать ответственности в более чем 4200 судебных процессах, начатых родителями пострадавших детей. Пять раз Фрист пытался скрыть правительственные документы, касающиеся вакцин, включая документы из Симпсонвуда, а также старался оградить "Илай Лилли", производителя тимеросала, от вызовов в суд.
"Судебные процессы обладают такой силой, что могут разрушить бизнес производителей вакцин и ограничить наши возможности справиться с биоатаками террористов", — заявил Дин Роузен, законодательный помощник Фриста по вопросам здравоохранения.
Даже многие консерваторы были шокированы усилиями, приложенными правительством для того, чтобы скрыть информацию о вреде тимеросала.
История о том, как правительственные организации здравоохранения в сговоре с Большой Фармой старались скрыть от общественности информацию о вреде тимеросала — это история о корпоративной самонадеянности, о власти и алчности.
Я сомневался, что аутизм может быть вызван только одной причиной, и я был абсолютно уверен в том, что правительство обязано убедить родителей в безопасности прививок, от чего зависит искоренение смертельных детских болезней.
И только после чтения симпсонвудских материалов, после знакомства с ведущими научными исследованиями по этой теме, после бесед с лучшими национальными специалистами по ртути, я убедился в том, что связь между использованием тимеросала и эпидемией аутизма и других детских неврологических заболеваний безусловно существует.
В настоящее время более 500 000 детей страдают аутизмом, и каждый год педиатры диагностируют более 40 000 новых случаев. Это заболевание было неизвестно до 1943 г., когда его впервые описали и диагностировали у 11 детей, родившихся через несколько месяцев после того, как тимеросал в первый раз был применен в детских вакцинах в 1931 г.
Я уверен, что эта проблема заслуживает много большего внимания, чем ей уделяется сейчас, однако очевидно, что концентрация ртути в вакцинах затмевает все остальные источники возможного заражения ртутью наших детей.
Что больше всего шокирует в этой истории — это те усилия, которые прилагаются многими ведущими следователями для того, чтобы игнорировать или скрыть правду о тимеросале. С самого начала научные доказательства против ртутных добавок были чрезвычайно убедительными. Консервант, который используется для задержки роста грибков и бактерий в вакцинах, содержит этилртуть, мощный нейротоксин. Множество исследований показало, что ртуть имеет тенденцию накапливаться в мозге приматов и других животных после того, как они получат инъекцию такой вакциной, и что развивающийся мозг младенца чрезвычайно уязвим.
В 1977 г. российское исследование обнаружило, что взрослые, которым вводилась этилртуть в гораздо более низкой концентрации, чем та, которую получали американские дети, годы спустя все еще страдали от повреждения мозга. Россия запретила тимеросал в вакцинах 20 лет назад (это утверждение автора ошибочно, ртуть по-прежнему используется в российских вакцинах — А. К.), и Дания, Австрия, Япония, Великобритания и все скандинавские страны последовали ее примеру.
"Вам не удастся придумать исследование, доказывающее безопасность тимеросала", — говорит д-р Хейли, глава кафедры химии университета штата Кентукки. "Он просто чудовищно токсичен. Если вы введете тимеросал животному, его мозг будет поврежден. Если вы введете тимеросал в живую ткань, ее клетки умрут. Если поместите тимеросал в чашку Петри, в ней погибнут культуры. Зная это, просто невозможно предположить, что кто-то способен вводить тимеросал новорожденным детям, не опасаясь последствий".
Внутренние документы доказывают, что "Илай Лилли", которая разработала тимеросал, с самого начала знала, что он может стать причиной повреждений и даже смерти, как для животных, так и для людей. В 1930 г. компания тестировала тимеросал, введя его двадцати двум пациентам с менингитом в последней стадии; все они умерли через несколько недель после инъекции. Этот факт "Илай Лилли" не потрудилась упомянуть в отчете, объявившем, что тимеросал безопасен.
В 1982 г. Управление контроля пищевых продуктов и лекарств предложило запретить продавать без рецепта препараты, содержащие тимеросал, а в 1991 г. решено было запретить использование тимеросала в вакцинах для животных. Трагично, что в том же самом 1991 г. Центр контроля заболеваний рекомендовал прививать новорожденных детей вакцинами, содержащими ртуть. Новорожденным должны были делать прививки против гепатита «В» в первые 24 часа жизни, а в возрасте 2 месяцев они должны были быть привиты против гемофильной палочки и дифтерии-столбняка-коклюша.
Фармацевтическая промышленность знала, что эти дополнительные вакцины несут в себе опасность. Камнем преткновения для "Мерка" и других фармацевтических компаний стали деньги. Тимеросал позволил фармацевтической промышленности помещать вакцины в ампулы, содержащие несколько доз, что требует дополнительных мер предосторожности из-за опасности загрязнения вакцины, поскольку приходится несколько раз вставлять иглу в ампулу. Производить большие ампулы (несколько доз вакцины) в два раза дешевле, чем маленькие (одна доза), что облегчает и удешевляет экспорт вакцин в бедные страны третьего мира, где всегда есть риск возникновения эпидемий. Столкнувшись с проблемой цены, "Мерк" проигнорировала предостережения Гиллемана, а правительственные чиновники продолжали продвигать на рынок все больше и больше детских вакцин с тимеросалом. До 1989 г. американские дошкольники получали всего три вакцины — против полиомиелита, дифтерия-столбняк-коклюш и корь-свинка-краснуха. Десятилетие спустя, благодаря федеральным рекомендациям, дети стали получать в общей сложности двадцать две прививки до того, как они достигали возраста, в котором идут в первый класс.
Трудно подсчитать, какой ущерб нанесен нашей стране, а также и международным усилиям искоренить эпидемические болезни, если страны третьего мира сочтут, что разрекламированная американская помощь отравляет их детей. Нетрудно себе представить, как подобный сценарий будет истолкован врагами Америки за границей. Ученые, участвовавшие в кампании сокрытия правды о тимеросале — а многие из них искренни, даже идеалистичны, — заявляют, что они способствуют великому делу защиты детей развивающихся наций от пандемий. Они жестоко ошибаются. Их неспособность признать правду о тимеросале больно ударила по нашей стране и по беднейшему населению нашей планеты.
Роберт Ф. Кеннеди-мл., адвокат (США)
Перевод Татьяны Трониной (Торонто)
|
