/%D0%9A%D0%B8%D1%80%D0%BE%D0%B2... Актриса Валентина Никитична Кирова (Захо) и педагог из Хабаровска. Что общего? Но сравните место рождения Дины и Валентины. В обоих случаях родились в селе Заселье Осташковского уезда Тверской губернии . Валентина — 1877 г. Место рождения: Калининская обл., с. Заселье. Дина — 31 июля 1886, село Заселье Осташковского уезда Тверской губернии — 8 июня 1982, Сент-Женевьев-де-Буа, близ Парижа Подробнее на Кино-Театр.РУ https://www.kino-teatr.ru/teatr/acter/empire/486691/bio/ Тверь и Калинин — это один и тот же город. Думаю, таких совпадений не бывает. Это сёстры Кировы Валентина и Дина. Где-то на Дальнем Востоке закончилась богатая жизнь Валентины Никитичны. Выучилась, начала преподавать, но в 1939г. её репрессировали. Было ей уже 62г. Навряд ли она вышла из лагеря. Светлая ей Память. А что стало с самим Дмитрием Захо и его дочерьми? Лидия Козлова[Цитировать]

https://mytashkent.uz/2020/04/17/andrej-slonim-ya-...zu-svoyu-byloe-i-dumy-chast-2/

ДОМ ДЕТСТВА И ЮНОСТИ…

Что вспоминается о прекрасном доме моего детства и юности?Его особый, во многом непривычный для сегодняшних дней облик. Его классический стиль – с колоннами, крыльцом и террасой, открывающей вид на большой сад. И среди множества особенных деталей этого облика – непривычные для современного взора холщёвые шторы на больших окнах. На тройной системе шнуров они поднимались и опускались – и создавали вечером особый уют. А в летнюю жару защищали от палящих лучей – и в доме сохранялась гармоничная прохлада. Были в проёмах окон и особые ромбические решётки – они представлялись в те годы достаточной защитой от непредусмотренных попыток вторжения в одноэтажные дома многих ташкентцев.

… У дома было красивое, классическое крыльцо, а с противоположной стороны – терраса, выходящая в сад. Днем она была светлой, излучающей радость. Сам сад, вполне организованный в той части, которая была ближе к террасе – в дальней своей части был более природным, неорганизованным, заросшим. В саду было несколько кустов сирени – и каждой весной цветущие букеты украшали стол, дарились гостям. Вокруг голубых елей цвели пионы – красные, белые и розовые, и было множество кустов роз. Первыми ранней весной расцветали ирисы – синие, белые, жёлтые. Даже днем в этой «лесной» части сада можно было представить себе некое пространство, отличающееся от облика центра города. В этом саду можно было с удовольствием читать и ДУМАТЬ (вот какой непривычный для нашего времени глагол написался – но воистину так оно и было, и многое взошло из своих корней именно в этом прекрасном саду моего детства и юности!) Вместе с приходящими ко мне друзьями мы с упоением играли в этом саду в игры, которые могут показаться непривычными для современного читателя. Мы сооружали себе из картона рыцарские доспехи – и играли в рыцарей с турнирами и «прекрасными дамами». Мы воплощались в диких жителей неких островов, делали себе из раскрашенных тополевых бревнышек неких идолов – и плясали перед ними ритуальные танцы. Или придумывали нечто еще более интересное по сюжету и атрибутам.

А вечером, когда сад погружался во тьму – под абажуром на террасе создавался островок света. Таинственный сад настраивал на особый лад – то ли сказочности, то ли необычности атмосферы. Фантазия неизменно будила в сознании особые образы. Со всей отчетливостью помню некий вечер, когда взрослые ушли в кино или гости, а я, десятилетний, на освещенной террасе перед темнотой сада впервые читал не что иное, как «Собаку Баскервилей»! И вся острота пугающего образа конан-дойлевских болот, и вой жуткой собаки – в этой обстановке предстали особо выпуклыми, будоражащими сознание. Пожалуй, только сейчас осознаю, насколько тогда сознание вне воли было поглощено театральным выражением чувств, насколько уже в те дни работало воображение, фантазия. Да, и в театр непосредственно мы играли – завешивали террасу между двумя колоннами занавесом из простыней – и играли нехитрые пьески собственного сочинения! И эти пьески я с удовольствием писал! Писал реплики героев, краткие ремарки – почти как в прочитанных книгах! Сюжеты были или сказочного толка, или комические сценки из современной жизни – например, как приходит чинить телевизор мастер, который ничего в этом не понимает, да, к тому же , и после «принятия» пребывает не совсем в форме. Да и яркие миниатюры А.И.Райкина рождали потребность попробовать и написать, и сыграть что-то в этом жанре. О да — театр подспудно жил в душе, хоть и не всегда – осознанно…

С особой силой ощущаю и сейчас, что сам дом тоже воспринимался живым, таинственным, полным непостижимых явлений. Он жил по законам всех старых домов, напоминающим многие сказки, включая андерсеновские. В нем в тишине ночи «оживал» непонятный скрип половиц, таинственные трески полок в книжных шкафах. По понятиям современной квартиры – география дома была обширной и объемистой.И чтобы пройти через весь дом на террасу, надо было проделать путь через три довольно больших комнаты и длинный коридор. В самой большой комнате дома – столовой! – стоял старинный шкаф-буфет. Он представлял сложную конструкцию как бы из трёх ярусов. Нижний комод был сплошным, в нем было множество выдвижных ящиков. Над всем этим возвышалась колоннада, образующая второй «этаж» шкафа – свободное пространство между круглыми колоннами причудливой формы. А венчало все это сооружение мощное верхнее отделение, средняя часть которого была выше двух боковых. На дверцах буфета была причудливая резьба, сплетающая в единый узор и вьющиеся ветви, и фигуры птиц, и что-то не совсем понятное, но притягивающее взор. С первых лет своей жизни я очень любил рассматривать и контуры этой резьбы, и причудливый узор на лакированных поверхностях шкафа. В странности контуров представлялись вдруг то очертания неведомого лица, то – некие причудливые фигуры, то – неясные очертания чьего-то облика. И каждый раз таинственные узоры казались совершенно разными, не схожими с теми, что представлялись раньше.

В этой комнате висела и причудливая люстра – огромная, с массивным латунным диском основания и с особыми светильниками. Каждый светильник обрамляла своеобразная «бахрома» из стеклянных подвесков. И когда в комнату сквозь открытые окна влетал ветер – подвески чуть слышно позванивали.

Под люстрой стоял большой раздвижной стол – в раздвинутом виде он мог собрать вокруг себя свыше 20 человек. Именно такие компании собирались за этим столом ещё во времена деда, задолго до моего рождения. И мне в раннюю пору детства довелось ощутить особую атмосферу этих общений, традиции которых сохраняли мои родители, тётя и бабушка уже после ухода деда из жизни.

Должен сказать, что, к счастью, меня никогда не отправляли спать слишком рано, давая приобщиться к особому миру взрослых. Лет с пяти меня посвятили и в сказочности встреч Нового года, и в радости многих иных праздников и добрых общений. С радостью отмечу, что мои родители и близкие, окружая меня истинной теплотой и любовью – не допускали умиленного лепетания и старались внушить мне, что обращаются со мной как с понимающим и вполне «взрослым». Вот потому и присутствие мое за столом, за которым шли оживленные и интересные беседы – не было случайным. А круг людей, сидевших под большой люстрой – был весьма интересным. Здесь бывали известнейшие врачи города, музыканты, певцы, астрономы – коллеги тётушки, архитекторы, писатели – и не только ташкентцы, но и гости из многих республик и даже стран. Горячо обсуждались все произведения, прочитанные в разных толстых журналах, звучала музыка, пение. Старинный рояль «Шрёдер», стоящий в этой комнате знал игру различных исполнителей, в первую очередь – одного из выдающихся пианистов Виссариона Исааковича Слонима, о котором я чуть раньше уже упомянул. Приехавший в Ташкент в эвакуацию с Ленинградской консерваторией, Виссарион Исаакович остался на долгое время в Ташкенте, часто репетировал и играл в нашем доме. Звучали в этой комнате и голоса многих наших оперных певцов – и среди них выделялось горячее яркое сопрано нашей известной солистки Любови Александровой. Мало кому известно, что именно ее незабываемый голос звучит и сегодня во всеми любимом фильме «Воздушный извозчик», где её имя даже не упоминалось в титрах!

Да, поистине все события тех времен – и приезд в страну легендарного Ива Монтана, и события Первого конкурса имени П. Чайковского со впервые прозвучавшим звонким именем Ван Клиберн, и первые успехи на сцене московского Большого Г. Вишневской и И. Архиповой, и многое-многое другое – также становились предметами разговоров и горячих обсуждений. А ученые коллеги-астрономы привозили из разных точек земного шара уникальные снимки Солнца, и. в частности – его «короны» в периоды полных солнечных затмений, запечатленных то в Австралии, то – в Африке. И,конечно же– бурно обсуждался каждый новый фильм, посмотреть который было просто необходимо каждому. Каждый новый роман, напечатанный в «Новом мире» или – в «Иностранной литературе» — также пробуждал эмоциональный и активный обмен мнениями и суждениями.

Законный вопрос – понимал ли я, сидя за столом рядом с этими яркими людьми, смысл и суть сказанного? Как мне кажется сейчас – хотя бы отчасти понимал то, что мог понять с позиций своих тогдашних лет и объема виденного, слышанного, и прочитанного. А после каждого такого разговора много думал, расспрашивал, пытался понять еще глубже…

Из рассказов моих родителей,тётушки и бабушки я слышал многое об основах этих традиций. Мне было очень интересно услышать и о личности деда, и о его психологических особенностях, складе мышления. Обстоятельства сложились так, что дед ушел из жизни в конце мая 1945 года, пережив великую Победу сроком чуть превышающим две недели. А я родился в январе 1949 года. Таким образом, в жизни нам встретиться было невозможно.

Но с первых лет своей жизни я усвоил то, что со всех сторон твердило моему сознанию о том, каким был мой дедушка. Об этом неустанно говорили родные. Об этом шептали мне листки записей его блокнотов на столе в кабинете, который несколько лет после его ухода бережно сохранялся в неприкосновенности. В летние дни я часто стремился там бывать, прикасаясь к разным незнакомым предметам, неразрывно связанным с личностью и профессией моего деда, стараясь разобрать написанное на листках не вполне понятным, чисто «врачебным» почерком. Там стоял объемистый письменный стол, обитый сверху по эстетике тех времен чёрной кожей. Там размещался огромный кожаный диван, обрамленный двумя пеналами-шкафчиками. На вершинах этих пеналов стояли бронзовые канделябры в виде рыцарей, держащих в руках массивные подсвечники. Именно эти рыцари были тогда объектами моего пристального внимания. Закованные в доспехи, они носили в перевязи узкие и длинные мечи. А на письменном столе оставалось все то, что помогало деду в его активной жизни врача-клинициста – записи наблюдений больных, страницы его авторских научных статей, черновики отзывов на научные статьи учеников и коллег. Были там простые и бесхитростные по тем временам медицинские приборы, стетоскопы и какие-то иные, неведомые хирургические инструменты. Была среди них и одна из медицинских новинок, которыми он всегда весьма интересовался – выписанный из Германии аппарат для измерения кровяного давления, наверное, тогда – один из первых в нашем крае.

… Позднее комната, в которой был кабинет деда – стала нашей спальней. А стол деда на долгие годы стал моим рабочим столом для занятий – до момента переезда нашей семьи на нынешнюю квартиру в 1975 году…

Во всех словесных «легендах» о деде, во множестве рассказов моих родителей о нём надо всем иным всегда превалировала информация о его необычайной открытости, стремлению к общению. Родные любили рассказывать о том, что нередко после тяжкого и непростого дня, приходя домой, он допоздна работал в кабинете над очередной статьей, корректировал диссертации и статьи учеников, готовился к докладам на конференциях. Но при этом… дверь из его кабинета именно в ту большую столовую под люстрой была всегда открыта! Какой-то областью сознания он стремился уловить не только атмосферу покоя и гармонии за столом, не только вникнуть в суть того, что обдумывал в этот момент – но и стать косвенным участником тех общений, не отрываясь от основной непростой работы. Парадокс, как может показаться? Да нет! – в свете всех иных свойств его натуры, скорее, — закономерность.

В русле сегодняшних понятий таким же парадоксом могло бы предстать и неуклонное предписание деда всем близким непременно отвечать на каждый ночной звонок, который в любой момент мог поднять его с постели и устремить на экстренную помощь больному. В самой непростой ситуации, после непомерной дневной нагрузки он собирался и отправлялся помогать любому, кто обращался к нему за помощью.

Давайте вспомним, что в те давние времена службы скорой помощи еще не существовало, а транспортная жизнь тогдашнего «одноэтажного» Ташкента замирала практически с заходом солнца! А потому нередко поход к больному совершался пешком, порой в относительно дальний тогда конец города.(Впрочем, границы тогдашнего Ташкента были значительно компактнее – в сторону прежнего ТашМИ город завершался непосредственно за железной дорогой, да и другие направления были в этих же пределах – но и тогда экстренная ночная «прогулка» по городу пешком была и достаточно проблемна, да и небезопасна). Опытнейший врач, в совершенстве вникающий в работу организма в целом, он практически всегда ставил диагноз во время первого наблюдения больного и назначал лечение. Не забудем и о том, что никаких приборов, близких к современным уровням обследований тогда не было в помине – только входил в практику тонометр для измерения давления, а в самый последний период жизни деда появились самые первые приборы для снятия электрокардиограмм сердца. Я до сих пор встречаю людей, которым в разное время помог дед, исцелив их от приступов разных недугов. Все они в один голос говорят о том, что с первого мгновения простого общения с дедом им становилось легче от своеобразного сочетания доброты и уверенности. Они сразу осознавали, что этот врач им непременно поможет – и болезнь отступит.

Установив диагноз, он назначал лечение – и больные выздоравливали. Долго сомневался – произнести следующую фразу или нет, но решил, что сказать и об этом стоит. По рассказам многих больных, материальное положение которых в те времена было, мягко говоря, нестабильным – они неожиданно находили под своими подушками после ухода доктора Слонима… деньги на приобретение лекарств и питание. Снова парадокс? Нет – всё та же закономерность! Из рассказа отца я узнал и о том, что в тревожные годы войны точно так же дед вместе с ним шел через город, чтобы помочь тяжело больному выдающемуся певцу Ивану Васильевичу Ершову, эвакуированному на нашу землю вместе с Ленинградской консерваторией. Абсолютно так же он в разные моменты стремился экстренно каждому, кто обращался к нему в любое время суток.

   

1.

Но неверно было бы составить портрет моего деда в виде некого «добренького бодрячка». Нет, оставаясь в самой сути ДОБРЫМ, он мог быть и решительно нетерпимым, и непримиримо жёстким ко всякому проявлению непорядочности, нечистой совести. Мой отец неоднократно упоминал, с какой горячностью дед распекал недобросовестного,хотя и довольно известного в те времена прораба, допустившего принципиальные ошибки в период стройки одного из зданий Института Усовершенствования врачей. В результате этот случайный в деле человек был уволен, и его место занял другой – компетентный и оперативный. И напротив – когда профессиональный врач подвергался несправедливым оговорам – дед не раз восстанавливал справедливые решения и отстаивал возможность деятельности толковых специалистов. Занимаясь в суровые годы войны организацией работ всей сложнейшей системы госпиталей Узбекистана, руководивший всем немыслимым по Узбекистану объёмом лечения раненых и эвакуированных, профессор М.И.Слоним неоднократно проявлял и волю, и настойчивость в решении многих важных проблем на самых высоких уровнях. Во многом влияние этих грозных лет сыграли роковую роль в катастрофическом подрывании его здоровья…

В биографии деда много раз можно поставить слово «первый». Первый декан медфака вновь созданного ТашМИ, первый директор вновь созданного Института Усовершенствования врачей. В его жизненных встречах и пересечениях путей важное место занимает встреча и большая дружба со знаменитым врачом-хирургом – Валентином Феликсовичем Войно-Ясенецким (он же – выдающийся архиепископ Лука, редкостно сочетавший в своей судьбе талантливейшую деятельность врача-хирурга и великого деятеля церкви!). В первый период суровых лет гонений на служителей церкви М.И.Слоним дважды активно вмешивался в обстоятельства, помогая своему коллеге и другу выпутаться из очередных преследований органами НКВД – и его авторитет смягчал настырность устремлений многих тогдашних вождей. Но настали более тягостные времена – и великий врач и священник архиепископ Лука вынужденно покинул пределы Туркестана, до самых последних своих дней не прекращая переписки с нашей семьёй. Да, великая судьба Воино-Ясенецкого познала множество перемен и парадоксов – от тягостных репрессий до Сталинской премии за великий труд «Очерки гнойной хирургии» — книги, которая стала настольной не только для хирургов Великой Отечественной войны – но и многих последующих поколений врачей.

Международный авторитет М.И.Слонима был настолько велик, что имя его было известно и почитаемо далеко за пределами Узбекистана. Один из парадоксов этой известности проявился и в том, что о награждении деда орденом Ленина (высшей союзной правительственной награды в те времена!) наша семья впервые узнала… из телефонных и телеграфных поздравлений от коллег и друзей из Москвы и Ленинграда – а здесь в Ташкенте эта новость еще не прозвучала. Ведь центральные газеты тогда привозились из Москвы в Ташкент самолетами с запаздыванием на 1-2 дня, и правительственного Указа о награждении деда у нас в нужный срок прочитать было невозможно.

А в грозные годы войны на плечи деда указом даже не местного, а центрального правительства было возложено руководство всеми узбекистанскими госпиталями, в которых проходили лечение эвакуированные солдаты и офицеры. Служебная, психологическая и физическая нагрузка были небывало огромными, ответственность была неимоверно велика. К тому же по установившимся правилам тех лет несение ответственной государственной службы стало практически круглосуточным, экстренные заседания каждодневно проводились и в течение дня, и глубокой ночью. Эта немыслимая нагрузка, как и многие прочие связанные с ней события – серьезно подорвали здоровье М.И.Слонима. И в конце 1944 года он тяжело заболел, перенеся обширный инфаркт. Методика лечения этого недуга в те годы была далека от современных средств – но сам дед неоднократно выводил из критических состояний по этому грозному диагнозу многих больных. Разумеется, как опытный клиницист, он великолепно знал суровые и коварные свойства этого тягостного недуга. И, быть может, по этой причине, авторитетные коллеги, лечащие его, не рискнули показать ему его собственные истинные кардиограммы, свидетельствующие о весьма серьезных проблемах – наверное, с благой целью не перегружать его в болезни негативной информацией.

И до сих пор в глубинах моего сознания гнездится саднящая мысль о том, что, быть может, ему стоило показать всю объективную картину, несмотря на ее серьезность. А его собственный опыт, может быть, помог бы вытащить самого себя из трясины недуга (как неоднократно он вытягивал иных своих больных!). Но в реальной жизни, к великому прискорбию, не реально осуществление «если бы»… Да, болезнь как бы отступала, дед находился уже дома. Мир был наполнен эйфорией счастья Победы над фашизмом, в душах людей сиял свет и надежды. С огромной радостью встретил весть о Победе и мой дед, и в душе его, вероятно, зажегся свет новых надежд. Но 26 мая, изучая в кресле диссертацию одной из своих лучших учениц, впоследствии – профессора и академика Зульфии Ибрагимовны Умидовой, он неожиданно и скоропостижно ушел из жизни. Скорбь ташкентцев была велика. Проводить деда в последний путь собрался практически весь тогдашний Ташкент. Решением правительства профессор М.И.Слоним нашел свое последнее упокоение в парке родного ТашМИ, недалеко от корпуса, в котором долгие годы вел свое служение. И по сей день обелиск над его захоронением стоит в парке недалеко от исторического здания терапевтической клиники, которая долгие годы носила его имя…

… Что еще ведали стены нашего дома, в окна которого залетал порывистый ветер разных времен, настроений и состояний? Напомню о том, что в те 50-е Ташкент в центре был, в основном, одноэтажным – а улицы его представляли цепь домов с обязательными крылечками. С давних времен над этими крылечками были металлические навесы, нередко – с причудливо сплетенными коваными опорами. И примечательна еще одна черта времени – люди из этих домов, объединенные годами совместных событий жизни, складывались в некие дружественные общности. Почти кинематографически складывается в памяти типичная картина тех времен – на крыльце нашего дома в кресле сидит бабушка, жена деда, Мария Евсеевна. В этой запечатленной картине памяти – она уважаемый центр внимания, к ней практически каждый день в летнюю вечернюю пору собираются многочисленные соседи, спокойно и доверительно говорят о жизни, обсуждают насущные проблемы, советуются. Глиняно-саманные дувалы между участками каждого отдельного сада – преграда более, чем условная. На большинстве участков эти дувалы между каждым садиком – разрушены, и можно ходить по делам и в гости прямиком через сады. Так и происходит буквально каждый день. А весь наш большой квартал, в котором живет множество семей – знаком буквально поименно, и представляется некой большой семьей. Самые разные профессии в тесном союзе представлены здесь – инженеры, рабочие, мастера разных профессий, военные. В этом квартале живут и врачи – коллеги деда, и эта врачебная среда высочайшей культуры и степени интеллигентности – с детства запечатлевается в моем сознании. А если кому-нибудь глубокой ночью становится плохо – в те годы моего детства звонят не в скорую помощь, хотя она, формально, как бы, и существует. Звонят знакомому врачу того профиля, в сфере которого отмечалось острое общее недомогание. И действует неуклонный закон врачебной и человеческой ответственности и порядочности – приходит сосед-коллега, и точная и своевременная помощь тут же осуществляется. То, что я уже говорил о фактах биографии деда – в форме столь же высокой ответственности осуществлялось и всеми его коллегами в любое время дня и ночи.

И даже потом, когда деда среди нас уже не было – это человеческое и врачебное братство еще долгие годы жило по этим же высокочеловеческим законам. Переболев в детстве практически всеми «классическими» детскими болезнями, я испытал и на себе и тепло этого сочувствия – и экстренной помощи неоднократно. И в случае тяжелейших ангин и воспалений уха, и во многих иных своих детских и уже более взрослых хворобах. Да и не только врачи, но и медицинские сестры высшего мастерства были готовы по первому зову откликнуться на просьбу сделать серию уколов или вливаний.

Многие читающие эти строки, вероятно, в глубине души усомнятся тому, что я расскажу сейчас. Но каждый ташкентец, несомненно, помнит жаркую летнюю пору пятидесятых – шестидесятых годов, когда целые семьи ночевали во дворах на раскладушках. По 5-6 человек и более укладывались на ночлег в каждом дворе, и, как помнится – даже запасались на ночь довольно солидным одеялом, потому что даже летом ночи во дворах были свежими. Практически никаких особых «запоров» со стороны улиц не было, дувалы между участками были, как я уже говорил – условными.

И между тем – не припомню случаев никаких воровских вторжений, попыток хищений. Об этом тогда даже как-то не думалось. Более того – как-то непроизвольно в сознании воспринималась общность достаточно большого числа людей квартала, практически каждая семья которых проводила летние ночи на улице – и на душе было абсолютно спокойно…

По рассказам моих родителей почти физически ощущаю особую атмосферу нашего дома в суровые годы войны. Общеизвестно, что каждую семью в нашей стране грозное событие застигло врасплох. И, осознав всю серьезность и трагическую непредсказуемость ситуации, дед принял решение, непростое, но весьма характерное для многих ташкентских семей того времени. Когда началась эвакуация – наша семья приняла в стены дома десятка полтора семей не только самых близких родственников из Москвы и других городов – но и друзей и знакомых самого широкого круга. Комнаты в доме были разделены бельевыми веревками, на которых висели простыни. Каждый такой отсек представлял относительно отдельное пространство, в котором происходила жизнь каждой из эвакуированных семей. Чуть позднее, когда эвакуация в Ташкент приняла общий, массовый характер – наш дом приютил и некоторых артистов приехавшего театра Ленком, а чуть позднее – ведущих артистов киевского театра имени Ивана Франко – Наталью Ужвий и ее супруга Евгения Пономаренко. Среди этих знакомых и менее знакомых людей, как выяснилось, находили тепло и относительную гармонию и лица, как бы непосредственно в круг наших родных и знакомых не входивших. Так, спустя десятилетия три с половиной, в конце семидесятых, нас в Ташкенте разыскал один из таких гостей военного времени – ставший выдающимся ученым известный нейрофизиолог, профессор Александр Маркович Гурвич, позднее живущий в Москве и ставший до своего безвременного ухода в конце девяностых большим и замечательным другом нашей семьи. И другие многие люди, занесенные вихрем эвакуации в наш дом, впоследствии сохраняли с нашей семьей самые теплые отношения и дружбу.

Невозможно не вспомнить и о другом. В доме деда и нашей семьи в те времена перебывали, практически, все известнейшие личности, оказавшиеся в ташкентской эвакуации – и выдающийся писатель Алексей Толстой, и великая Фаина Раневская, и незабвенный Соломон Михоэлс, и целая группа певцов и музыкантов Лениградской консерватории, и многие, многие…

Стоит ли говорить о том, насколько сложен был уклад жизни в эти суровейшие годы? Напряженная работа, глубочайшие проблемы со снабжением продовольствием, осознание трагичнейшей угрозы, нависшей не только над страной, но и над жизнью каждого, скажем прямо – тягостная неопределённость будущих событий, тяжелейшие бытовые условия – всё это накладывало горестный отпечаток на происходящее. Но… люди оставались людьми, они жили, творили и даже пытались мечтать, они страстно верили в добрый исход, и всеми фибрами души старались его приблизить. Именно в этот период достаточно большая часть педагогов Ленинградской консерватории решилась навсегда связать свою жизнь с Узбекистаном – и их жизнь и творчество на нашей земле сложились и дали удивительные, плодотворнейшие результаты.

Поистине удивительно и другое – в самые неопределенные по ситуации годы войны все эти люди вместе с ташкентцами жили надеждами на самый светлый исход всех бедствий. В моем архиве хранится поистине уникальный документ 1943 года. Это – программка концерта, извещающая о том, что в некий день ноября этого года в здании ташкентского Дворца Культуры Швейников состоится вечер романсов П.И.Чайковского в исполнении лучших ташкентских и ленинградских певцов под руководством легендарного мастера камерного ансамбля – профессора из Ленинграда Адольфа Меровича. Полным ходом работали и театры – и оперный, и драматические. В знаменитом здании «Колизей» (тогда называвшемся театр имени Свердлова) шли оперные спектакли – и мои родные часто вспоминали среди них почти уникальную «Аиду» в году примерно 1942-м, глубокой зимой. Когда в неотапливаемом зале на морозной сцене (температура там почти равнялась температуре на улице!) наши выдающиеся певцы в полагающихся экзотических лёгких нарядах пели и играли свои арии и сцены. А потом за кулисами, закутанные в шубы, они отогревались даже не чаем, а простой подогретой водой. Работали все театры – и спектакли посещались большим количеством зрителей! Регулярно проводились замечательные концерты с участием лучших мастеров, в последние годы войны возобновилось строительство прекрасного нового здания те6атра оперы и балета по проекту А.В.Щусева. И ни на миг, ни на секунды не прекращался иной процесс – ни с чем не сравнимого человеческого общения и поддержки. По словам многих и многих, кто пережил тогда в Ташкенте эти дни – именно теплота этих , эта вера и надежда и спасли от недоброго исхода многие жизни и души.

… А «монтажный план» повествования снова уносит нас в другое время. Каждый листок из Сада воспоминаний имеет свой цвет, отзвук и несходство и иным. Когда 26 апреля 1966 года весь Ташкент вздрогнул от небывало сильного удара подземной стихии – многое, что свершилось потом, стало сопоставимым с событиями военных лет.

Я в тот год заканчивал школу. Учился я тогда в знаменитой ташкентской

110-й, и о ней, как и о другом – непременно еще будет «островок» в этом архипелаге размышлений. Сейчас отмечу только то, что в те весенние дни ничто не предвещало глобального несчастья – приближались выпускные экзамены, и мысли сплетались вокруг этих событий. Первый удар был страшным, непонятным, парализующим ум и волю. Землетрясения в нашей республике случались нередко, они были порой достаточно ощутимыми. Но на этот раз все было по-другому. Эпицентр оказался буквально у нас под ногами, земля страшно гудела. Из трещин разошедшихся стен хлынули облака пыли. Поначалу было вообще непонятно, что случилось. Когда стало ясно, что это землетрясение – тревога охватила с особой силой. Хочу напомнить, что в те первые дни толчки практически не прекращались ни на минуты, а чуть позже каждое следующее колебание почвы с гулом вновь напоминало о своей грозной силе.

Наш добрый дом с честью выдержал эти первые удары стихии. Выдержал он и куда более пугающий удар поздним вечером с 9 на 10 мая, когда с сильнейшим гулом снова затряслась земля. И мы, уже под открытым небом старающиеся переждать ночь – услышали единый возглас ошеломленного города. Все уже тогда ночевали под открытым небом, несмотря на очень холодную весну – и этот возглас-стон после удара был особо страшен и драматичен. Когда острота первых ударов стихла, мы решили капитально осмотреть все разломы. Выяснилось, что главные разрушения сказались в рухнувших печных дымоходах. Сами трещины в стенах, как выяснилось, оказались не капитальными, и в стягивании не нуждались. Позднее, отремонтировав и дымоходы, и прочие не очень крупные повреждения, мы убедились, что последующие более слабые удары дом выдерживал вполне.

Но в тот самый первый день, выйдя в город, мы с ужасом увидали, что разрушения весьма существенны. Особо пострадали строения из сырца.. саманной глины. Кирпичные строения, в особенности, капитальные.старинные – в целом удары стихии выдержали. Хуже обстояло дело с жилым фондом – там была масса повреждений.

Среди этого обилия проблем остро встала одна, для нас особенно конкретная. Дом наших друзей – семьи известного врача И.И.Желтова (они жили прямо напротив исторических курантов у сквера!) – оказался существенно необратимо поврежденным, хотя и был трехэтажным и на вид капитальным. И тут же на семейном совете было принято решение, что семья наших друзей в составе пяти человек – в ближайшие дни переезжает к нам со всей мебелью и вещами. В нашем доме им была отведена одна из самых больших комнат – и переезд вместе с соответствующей перестановкой состоялся. В самом тесном общении прожили мы с нашими друзьями до 1968 года, когда они получили новую квартиру в массиве за нынешним ЦУМом. И не покидало ощущение, что вновь времена связались в некий узел, сплетающий Прошлое и Настоящее – и как и в суровые годы эвакуации наш добрый старый дом вновь объединил людей в преодолении серьезных проблем. Те времена все дальше уплывают за горизонт Минувшего – но редкостное ощущение ОБЩНОСТИ людей, почти утерянное в наше время – не покидает сознания.

Как не вспомнить и о том, что чуть позднее, поставив в нашем саду возле знаменитой террасы полагающуюся армейскую палатку и ночуя в ней вместе с нашими друзьями – мы уже с возрастающим оптимизмом воспринимали и очередные удары землетрясения, и летние грозы, и многое другое. И еще одно впечатление этой общности людей сегодня может быть воспринято как особое, может быть даже – реликтовое. Практически ВЕСЬ ГОРОД жил в этот период на улице, даже в нашем квартале, как и прежде – не было ни серьезных замков, ни преград для непредвиденных вторжений. И снова возникает изумление, что даже попыток таких насильственных вторжений практически не случалось, хотя внимание людей было напряженным, ввиду особой серьезности периода землетрясения. До сих пор не покидает особое ощущение единства духа всех застигнутых стихией людей. Как некий «кинокадр сознания» возникает в памяти курьезный эпизод, когда часа в 3 ночи мы были разбужены женским криком: «Помогите!». Обеспокоенные, жители квартала почти толпой вывалили на улицу. И увидели… женщину в состоянии опьянения, которая брела по проезжей части дороги и временами истошно кричала. Все подбежали к ней с расспросами: «Что случилось?» Ответ был ошеломляющим: «Хочу – и кричу! А вам какое дело?». Стоит ли говорить о весьма экспрессивной реакции всех собравшихся на эти крики глубокой ночью…

Это «землетрясенческое» лето было непростым и в смысле особо интенсивного потока поступающих в ВУЗы – одновременно заканчивали выпускники и 11-х (по прежнему распорядку!) и 10-х (по новому постановлению!) классов. Вспоминаю, как мы, несмотря на непрекращающиеся толчки и ощутимую нестабильность, сдавали полагающиеся экзамены в нашей 110-й школе, как в обстановке «перенаселения» нашего дома я готовился к поступлению на физфак университета – именно туда, закончив спецобучение с физическим уклоном, я хотел первоначально попасть. Как «золотой медалист», я имел право успешно сдать всего один экзамен по профилирующему предмету – физике. Волею судеб я успешно сдал этот экзамен – и стал зачисленным на физфак Таш ГУ. Но это уже – другая история. Была и история третья – моё обучение в Ташкентском Театрально-художественном институте имени А.Н.Островского, определившее мою профессию по сегодняшний день…

И еще об одной «метаморфозе» переплетений судеб в связи с нашим домом не могу не упомянуть. В 1986 году энергичная и целеустремленная Бернара Рахимовна Кариева, бывшая в это время Председателем Союза театральных деятелей Узбекистана – добилась разрешения на получение «наших» двух домов в собственность СТД. По делам службы пришлось неоднократно бывать там – и посещение знакомых, но изменившихся мест особо воздействовало на сознание. И вот летом 1986 года при ее поддержке и организационной активности возник по тем временам очень оригинальный и свежий проект.Мы решили поставить камерную оперу «Моцарт и Сальери» Н. А. Римского-Корсакова и сыграть этот спектакль… на той самой нашей террасе, в духе европейских представлений на открытом воздухе. С нашим известным дирижером, ныне профессором Владимиром Борисовичем Неймером мы к тому времени поставили немало спектаклей – и с интересом взялись за осуществление этого проекта. Публику в количестве 200 человек было решено посадить прямо на площадке сада перед террасой. Слева располагался камерный оркестр, был поставлен живой рояль. На сцене, помимо полагающейся мебели и атрибутики – стояли большие подсвечники с живыми свечами. После многих репетиций в конце июля того же года состоялся этот спектакль, и был тепло принят. Он начался тогда, когда солнце уже зашло – и пространство нашей террасы высветилось театральными прожекторами. До сих пор храню в памяти совершенно особую атмосферу этого спектакля, талант исполнителей, которые уверенно донесли все, что было задумано в постановочном решении. Да и сами певцы были примечательны. Ведь Моцартом в этом спектакле был тогдашний выпускник нашей консерватории талантливый Анатолий Гусев – ныне – один из ведущих профессоров пения итальянской академии Санта-Чечилия, непременный член жюри многих престижнейших нынешних международных конкурсов вокала. А в роли Сальери выступил яркий Дмитрий Костов – тоже в то время успешно закончивший Ташкентскую консерваторию, а впоследствии сделавший успешную карьеру в театрах Европы. Помню и легкий ветерок, колышащий пламя живых свеч, и непосредственность чувств, и единение зала с происходящим на сцене, и особую атмосферу праздника.

Пожалуй, самым удивительным было и ощущение того, что все это происходит на «моей» террасе доброго дома детства и юности, который наверняка, как и люди, хранил в своей памяти множество событий, неразрывно связанных и с нашей жизнью, и с ним самим…

(Продолжение следует).

 ,

1.


2.


3.

4.


5.


6.


7.

https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/a/a2/Ninth_release_of_doctors_SAGA.jpg
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A4%D0%B0%D0%B9%D...X_%D0%B2%D0%B5%D0%BA%D0%B0.jpg
https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/a/a...t_SAMI_on_a_tropical_cycle.jpg

Пока я корпела над машинным переводом с английского, приводя его в подобие русской речи, Женечка Оренбах (племянница Рахили Яковер) прислала мне фотографии страниц подлинного текста на русском языке. Мои усилия по созданию русского пересказа оказались - "усердием не по разуму". Начинаю публикацию страниц воспоминаний в оригинале.  Женечка будет присылать изображения страниц постепенно. Поэтому публикация эта будет иметь продолжение. К сожалению, страницы, присланы мне не по порядку...  "201.... потом 204, 205... Подождём окончательного варианта....

1.

Огромная Благодарность моей подруге и однокласснице Евгении Оренбах, благодаря которой стала возможна эта публикация.

Воспоминания Рахили Яковер о трагической судьбе её семьи, в годы войны побывавшей в АДу ХОЛОКОСТА , опубликованы на английском языке.  Переводила я с помощью интернет-переводчиков. Несуразный машинный перевод пришлось превращать в подобие человеческой речи. Поэтому текст на русском языке нельзя назвать ПЕРЕВОДОМ. Это скорее - ПЕРЕСКАЗ воспоминаний Рахили Яковер. Естественно, ход повествования соответствует воспоминаниям  Рахили.

Absolutely Straight into Hell.  https://jfcstucson.org/rakhil-yakover/?fbclid=IwAR...11C-RQo2KLPe4DyMhCn1n-tsBbhQJc

Я родилась на Украине, в Одессе, которая находится на берегу чудесного Чёрного моря. Из троих детей я была самой младшей ( старшая -Эсфирь, средняя — Лиза). Все девочки.Наш отец Саня (Александр?) Абрамович Яковер работал, а мать Дора Моисеевна Яковер была домохозяйкой. Она заботилась о семье, шила для нас, своих дочек, готовила еду, убирала и стирала — всё сама, вплоть до починки прохудившихся ботиков (склеивания галош?), которые мы носили поверх обуви. Её жизнь была нелёгкой. Мой отец начал работать продавцом в магазине детской одежды в 1934 году.  До этого нашей семье  приходилось трудно. Отец был довольно умным человеком, умным... но он совершил много ошибок. В когда-то до революции он служил приказчиком в крупном текстильном магазине. Очевидно, его мечта о собственном магазине не сбылась. Когда наступил НЭП (при НЭПе), наш отец и его друзья изготовили табличку с надписью «Яковер и К*» и повесили её где-то, хотя денег у них не было. Поскольку власти нашей страны следили за происходящим, они знали всё, что мы делали. И как только НЭП был отменен, представитель власти пришел в нашу квартиру зимой 1929 года и выкинул всех на улицу вместе с маленьким ребенком (ребёнок — это я). Моему отцу запретили жить и работать в самом городе, а только в окрестностях. Мою старшую сестру выгнали из комсомола, исключили из школы, отправили на работу на обувную фабрику, где она занималась резкой кожи. В то время ей было 14, а Лизе 6. Наши родители поселились в Чубаевке (селение Чубаевка в то время было одним из многочисленных хуторов, окружавших Одессу). Отец работал на узловой станции Раздельная, в двух — трёх часах езды от Одессы. В 1933году на Украине случился голод. Я помню, как моя мама говорила: «съешь большой кусочек редьки и маленький кусочек хлеба». Но так как мы не хотели так питаться, мы просто выжили. 

Лиза ездила на трамвае в школу, которая находилась довольно далеко. Когда мне было четыре года, я попросила Лизу задавать мне домашние задания. Я бы выполняла бы их до её возвращения, а она, вернувшись, проверяла бы мои старания. К пяти годам я уже читала, считала и писала. Лиза знала очень много стихов на русском и украинском языках. По большей части разучивала она их вслух, помогая маме по дому (она была помощницей матери), а я повторяла всё как попугай и запоминала услышанное. Так я выучила множество стихов из школьной программы.

Прошло немного времени, папа вернулся, и мы переехали в Одессу. Мы жили в доме недалеко от центра города, пока не началась война.
У моей матери  было две сестры и два брата, но ко времени моего рождения один дядя жил в Палестине, а другой умер в Бельгии. Неизвестно, как он умер. Я знаю только, что он симпатизировал коммунистам. Старшая сестра моей матери имела пятерых детей и была занята семьей. К началу войны дети были уже взрослыми. Младшая сестра моей матери была врачом. Её немедленно призвали в армию, когда началась война, и 23 июня 1941 года она была отправлена на Белорусский Фронт. Единственное письмо, которое мы получили от нее, пришло из города Борисова. В октябре немцы оккупировали Одессу и связь с этим городом была потеряна. Моя старшая сестра расспрашивала [о младшей сестре нашей матери] во время войны и через несколько лет после войны, она искала сведения в городском архиве Бугуруслана, где у них была вся информация с фронта. Ответ был тот же: «ее нет в списке живых или мертвых». Сейчас архивы находятся в городе Подольске Московской области. Мой племянник искал в интернете нашу тетю, но ничего не нашел.

У моего отца было три брата. Младший был убит бандитами во время гражданской войны, а средний брат, только что женившийся, сбежал со своей женой из-за бандитов. Они уехали в Палестину и жили в Хайфе, и у них был сын и дочь. Мой отец был старшим из мальчиков, а другой из его братьев жил и работал в Одессе и имел двух дочерей. Этот дядя погиб на фронте, а моя тетя и их дочери были эвакуированы в Азербайджан.  Они вернулись в Одессу после войны, а в 1955 году моя тетя заболела и умерла. Одна из их дочерей умерла в Израиле, а другая жива и живет в Ашдоде и уже имеет двух правнуков.
Моя старшая сестра вышла замуж до войны. Ее муж служил в армии в Молдавии, на границе с Румынией, и был немедленно отправлен на фронт. Когда 22 июня передавали по радио приказ Молотова, моя сестра сказала, что пойдет в Военкомат [3] и попросит отправить ее в район, где находится муж. И она добилась своего, но это была не ее судьба. Все химики в городе были мобилизованы и отправлены в Бактериологический институт в Одессе. Они наполняли бутылки топливом (коктейли Молотова), чтобы помочь фронту, который приближался к Одессе, но произошел несчастный случай: бутылка соляной кислоты взорвалась в руках моей сестры. Обе ее руки были сожжены до локтей, и именно в этом состоянии она была эвакуирована. К счастью, нашёлся человек с добрым сердцем, её бывшая сокурсница по аспирантуре, которая помогала ей, когда они отправились в эвакуацию, поскольку сестра не могла фактически пользоваться руками. Все, что нужно было сделать человеку, чтобы жить, Евгения Израилевна сделала для нее. Моя старшая сестра эвакуировалась с Фармацевтическим институтом, который она закончила в 1938 году и где преподавала. 30 июня они отправились в Николаев пешком. Они должны были идти, потому что Одесса к тому времени была отрезана, и оставалось только Черное море. Толпы людей пытались попасть на корабль, отталкивали друг - друга, а затем, когда корабль выходил в море, фашисты топили его... Моя сестра добралась до Узбекистана. Последнее сообщение, которое мы получили от нее, пришло из города Мариуполя, затем все связи с ней прекратились из-за сложной ситуации. Тогда немцы заняли Одессу.

Муж моей старшей сестры воевал, стал офицером и в октябре 1943 года оказался в больнице в Ростове-на-Дону. Позже моя сестра сказала нам, что он был готов к выписке из больницы, но что-то внезапно произошло, и она получила документ, в котором говорилось, что он был убит в Ростове. Мы до сих пор не знаем, что на самом деле произошло. В 27 лет моя сестра осталась одна, ничего не зная о нашей судьбы. Когда пришло извещение о похоронах (похоронка?) её мужа, коллеги сыграли с ней ужасную шутку. В то время она была заведующей аптекой, и, естественно, там был алкоголь. Это был день накануне праздника Октябрьской Революции. Ее «друзья» решили, что, если она увидит похоронку, она не возьмет выходной и откажется давать алкоголь остальным, поэтому они решили скрыть известие о смерти ее мужа и уведомить ее только после праздника. Вы можете представить, как она себя чувствовала в тот момент. Только когда Одесса была освобождена, через некоторое время после нашего возвращения в город, письмо из Ташкента от старшей сестры пришло в дом наших соседей. В нём она спрашивала, знают ли они что-нибудь о судьбе семьи Яковеров, в которой были две молодые девушки Лиза и Рахиль. Они передали нам письмо, и мы узнали, что наша сестра живет в Ташкенте. И именно так она узнала, что наших родителей больше нет.

Лиза и я ходили в разные школы; у нее была украинская, а у меня русская. В начале войны я закончил четвертый класс, а Лиза - десятый. Ее выпускной вечер состоялся за три дня до войны. Поскольку она получила отличные оценки, она только что поступила в Индустриальный (ныне известный как Политехнический) институт, где ее приняли (?). Но война изменила всё. Так началась другая жизнь. Вечером 23 июня 1941 года немецкие самолеты бомбили Одессу, затем целый месяц они не возвращались. Около 22 июля снова начались бомбардировки. Часто по радио объявляли: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» и сирены выли. Сначала люди спешили из своих квартир в бомбоубежища. Позже все привыкли и не обращали на налёты особого внимания. Но дети бегали и собирали осколки снарядов, радуясь и сравнивая, чьи осколки были больше, больше и горячее. На крыше соседа было зенитное орудие; осколки падали от орудийных снарядов. Снаружи нашего дома было два входа в подвал, где мы хранили различные вещи и топливо. Когда началась постоянная бомбардировка, люди стали исследовать недра подвалов и обнаружили, что они были связаны с катакомбами, на которых стоит Одесса. 

• В конце июля фашистские войска вплотную приблизились к Одессе. В 20 километрах они были остановлены в так называемом Дальнике (пригородном селе), куда были направлены мобилизованные мужчины и молодые неподготовленные мальчики. Ребята из нашего района пошли туда. Никто из них не выжил. Я помню бомбардировки начались с артиллерийских залпов. Дальнобойные снаряды падали по всему городу. Ночью мы боялись спать дома и собирались во дворе, чтобы наблюдать за вражескими самолетами, сбрасывающими бомбы. Когда падали бомбы, они издавали ужасные звуки. Немцы проводили психологические атаки на людей. И так много зажигательных бомб! В каждом районе был составлен график, согласно которому люди дежурили на крышах, чтобы тушить «зажигалки» (зажигательные бомбы). И мы наблюдали за шпионами. Это продолжалось в течение 75 дней, включая 15 октября. И все же нам приходилось жить, есть, спать и стирать одежду, как обычно. Мой отец продолжал работать, а мама ходила на рынок. Она готовила нам еду. Когда кто-то выходил из дома, остальные напряженно ждали их возвращения. Очень много людей погибло в результате бомбёжки. Недалеко от нашего дома стояла гарнизонная баня, где мылись солдаты, в том числе и с фронта. Немцы пытались уничтожить эту баню, но все дома вокруг нее были разрушены. Рядом с ней стоял четырехэтажный дом, разрушенный одной бомбой. Я помню, что утром, после ночной бомбежки, мы с отцом шли мимо этого дома и из-под развалин услышали голос, просящий о помощи. Что мы могли сделать? Для 12-летнего подростка это был ужасный способ выжить (это было ужасное потрясение?). Меня до сих пор мучает совесть.

• 

• https://www.yadvashem.org/ru/education/educational-materials/lesson-plans/odessa.html  Одесса. Улица после бомбёжки. Ноябрь 1941г.
  
  Так продолжалось до тех пор, пока фашисты не начали прорываться в Крым. Одесса была важным стратегическим пунктом, крупным морским портом, её защищали всеми доступными силами. Это были ворота в Крым. Фашистские войска обошли Одессу и направились в Крым, а Красная Армия отступила. В ночь на 15 октября наши самолеты сбрасывали листовки. На всю жизнь, навсегда я запомню слова листовок: «Уважаемые одесситы. Ввиду того, что войска противника окружили город и направляются в Крым, а наша продовольственная база захвачена, наши силы должны временно отступить из города». Они также призвали нас сражаться с врагом, создавать партизанские отряды и что городские катакомбы облегчат эту задачу. В конце был следующий постскриптум: «Одесса была и будет советской». Это был один из самых тяжелых моментов в моей жизни. Спустя несколько лет, в 1959 году, я была в музее Советской Армии, где в одном из залов, посвященных защите и освобождению городов-героев, нашла эту листовку. Через 18 лет я стояла и читала это плача.

• 

• Это не та листовка, о которой пишет Рахиль. Но вариантов было много.   https://docs.ahistory.info/odessa-1941-1944/

•  

• После 16 октября 1941 года я начал новую жизнь - жизнь в оккупации, жизнь под гнетом. До четырех часов дня в городе была анархия: советские войска отступили, хотя немцы еще не вошли. Люди грабили магазины, тащили мешки с едой, лошади бегали по городу. Тут же прекратилась подача воды. Люди искали заброшенные колодцы и выстраивались в огромные очереди. Вечером первые немецкие части вошли в Одессу.

  Чтобы отпраздновать взятие города, немецкое командование устроило банкет в советском здании НКВД. Во время застолья здание было взорвано, по-видимому, партизанами. В ответ на это немецкое командование ввело настоящий террор. Солдаты врывались в квартиры, хватали всех, до кого могли дотянуться, тащили на улицу и вешали на деревьях. В Одессе есть улица, которая в свое время называлась улицей Лейтенанта Шмидта, а раньше - Александровской улицей. Эта улица проходит через центр города от железнодорожного вокзала до моря в Пересыпи (район Одессы), где вдоль улиц растут деревья. С этой улицы  есть переулок, и в этом переулке люди висели на каждом дереве. Немцы вешали по 200 человек за каждого убитого офицера и по 100 за каждого убитого солдата. Возле кладбища они соорудили виселицы и вешали людей. На следующий день были разосланы приказы, в которых говорилось, что все коммунисты и евреи с семьями должны явиться для регистрации и принести предметы первой необходимости. В тот день люди и их семьи шли колоннами, не зная, куда их ведут. В городе осталось много пуховых перьев с подушек, потому что немцы и не думали рвать все подряд.

•  

  

  

    https://docs.ahistory.info/odessa-1941-1944/

  
  

   

• Те, кто оказался в первых группах, попадали прямо в ад: в селе Богдановка мужчинам приказывали рыть рвы и живьем хоронить жен и детей, а потом расстреливали. Позже в нашей группе появился человек, которому удалось бежать из Богдановки. Он рассказывал нам всё это, обливаясь слезами от пережитого ужаса. Наша группа оказалась в Одесской тюрьме. По дороге мы увидели виселицу, а ближе к тюрьме, недалеко от черного хода, наткнулись на кучу мертвых тел, по которым бегали собаки. Нас продержали в тюрьме до 6 ноября. Все это время мы слышали крики и выстрелы, а по вечерам солдаты искали молодых женщин. Мы сидели на кровати, пряча сестру под одеялом, пока все не стихало.

• Конечно, мы почти ничего не ели. Было только то, что принесли с собой из дома. Когда, наконец, ничего не осталось, мой отец подкупил охранника (которому дал серебряные ложки в качестве взятки), и он выпустил его через заднюю дверь. Мой отец добрался до нашего дома и взял еду, но наш (дворник, управдом???) привел румынского солдата, который стал угрожать моему отцу. Отец сказал ему: "Застрели меня. У меня две дочери и жена в тюрьме умирают от голода». Даже румын пожалел моего отца и отпустил его.

  6 ноября нас выпустили из тюрьмы (говорили, что немцы взяли Москву и поэтому нас освободили). Мы вернулись домой, но нас не впустили в нашу квартиру. Так мы и жили в одной квартире с двумя другими семьями до января 1942 года, когда все евреи были собраны в районе Слободки (район Одессы), где было создано гетто. Люди ютились там везде, где только могли: одни - в школах и клубах, другие - в квартирах вместе с местными жителями. Скоро начались облавы, чтобы собрать людей всех вместе и отвезти на телегах на железнодорожную станцию. На вокзале их запихивали в нагретые(?) вагоны так плотно, что люди не могли дышать. Люди стояли, прижавшись друг к другу, и так их везли за 90 километров от города до станции Берёзовка. Оттуда поезда шли еще 50-60 километров до села Доманёвка. Зима 1941-1942 годов была очень снежной и холодной. Днем снег немного таял и была слякоть под ногами, но к ночи все замерзало. И все же нас толкали все дальше и дальше. Всю дорогу мы слышали выстрелы. Они расстреливали стариков. Кто-то осмелился пошутить, что на поворотах будут стоять пулеметы, чтобы всех расстрелять. Наконец, нас привезли в проклятую деревню Доманёвку. Там уже были люди, которых отправили раньше нас. Они находились (в комнатах без окон и дверей) в бывшей школе. Голод, холод, грязь - это постоянно преследовало нас. Но самое страшное было впереди - тиф. Люди умирали один за другим. Как только человек умирал, его забирали на так называемый "Холм". Там действительно был такой “холм” дальше от того места, где мы жили, там умерших бросали в могилу. Моя мать умерла от тифа, и мы с сестрой тоже заболели.

https://www.yadvashem.org/ru/education/educational-materials/lesson-plans/odessa.html  Регистрация евреев Одессы, октябрь 1941г.

• Через некоторое время, когда потеплело, нас перевели в другой лагерь в селе Ахмечетка. Условия там были еще хуже: мы жили в бараках на бывшей свиноферме. Лагерь был окружен рвами и колючей проволокой. Охраняли местные жители. В лагере и поблизости не было воды. За водой приходилось идти два-три километра. Мы ходили группами по 10 человек, один из которых наблюдал за группой. Если кто-то попытается убежать или действительно убежит, они застрелят надсмотрщика. Поесть давали одну чашку кукурузных зерен или чашку муки.

  Колхозам нужны были рабочие. Люди с этих ферм, где тогда хозяйничали немцы, приходили выбирать работников. Женщинам не разрешалось брать с собой детей, поэтому вначале на 

  работу отбирали только одиноких. Но потом они начали использовать и людей с детьми. Молодые мамы надеялись вернуться и забрать с собой детей. Такое случалось не часто, потому что голодные дети с раздутыми животами и тонкими ногами не выживали после ухода матерей. Умирали не только дети, но и взрослые и старики. Люди работали от восхода до заката, весь день на солнце, босиком. Их основная работа состояла в том, чтобы пропалывать поля и собирать початки кукурузы со стеблей. За рабочими всегда следили местные полицаи.

• Мне было около 13 лет, подростков не отправляли на поля. Подростки работали в огромном саду при колхозе, также с рассвета до заката. Мы пропалывали грядки, а когда капуста созрела и развернулась, очищали её от гусениц. Мы собирали их руками и складывали в жестяные банки с водой, весь день согнувшись. Правда, нам иногда удавалось раздобыть морковь, редиску, огурцы и так далее. Я не ела капусту около десяти лет после этого. За садом присматривал старик, который относился к нам хорошо. Когда арбузы поспели, он угощал нас понемногу после работы, но нам не разрешалось брать их с собой домой. Мы жили в хижине на краю деревни и спали на подстилках из тростника. По ночам вокруг хижины бегали мыши, но это было лучше, чем лагерь на Ахмечетке.

   

  Мы работали до поздней осени, а когда сельскохозяйственный сезон закончился, нас отправили обратно в лагерь в Ахмечетке. Я не помню как, но нам удалось сбежать. Мы добрались до деревни Коштов и убедили местные власти позволить нам остаться на зиму. Мы были готовы взяться за любую работу, и, к нашему удивлению, они разрешили нам остаться. В амбарах мы делали всё, например, чистили кукурузу и многое другое. В деревне выращивали коноплю, которую мы научились резать и мочить в реке. Когда она был полностью высушена на солнце, с помощью очень простого инструмента мы выталкивали сердцевину растения. Научились пользоваться веретеном. Из пряжи, которую мы пряли, делали абсолютно все: трусы, рубашки, косынки, носки, тапочки и другие вещи, которыми мы пользовались дома.

  В сентябре 1943 года нас снова забрали в Ахмечетку. Находясь там, мы пережили пожар. Это случилось в середине зимы, ночью. Мы выбежали из дома, босые и голые, по льду. У моей сестры были огромные глубокие нарывы, а у меня-гнойный прыщ на шее. Но постепенно мы почувствовали, что ситуация меняется. Мы не знали, где находится фронт и где находится Красная армия, пока не заметили движение войск. В конце марта мы почувствовали, что никто за нами не следит, и медленно двинулись в сторону Доманёвки. По дороге мы миновали коштовский хутор, где раньше работали. Мы устали и остановились там. В одном конце фермы была землянка — продолговатое помещение, где когда-то держали кур. Ночью мы слышали пушечные выстрелы, а утром увидели солдат в форме, говорящих по-русски. Мы были удивлены и напуганы. Все стало ясно, когда мы вышли из подвала и поняли, что это красноармейцы. Армия двигалась вперед, оттесняя врага. Мы последовали за ними. 10 апреля Одесса была освобождена, а 16 апреля мы вернулись, усталые и голодные, в наш родной город.

  Мы вернулись в город, где мы жили с родителями до войны. О нас заботилась очень порядочная русская женщина. Мы звали ее тетя Маня и были ей очень благодарны, и не только за себя. Когда немцы преследовали евреев, тетя Маня пыталась спасти одну маленькую еврейскую девочку, Кларочку, которую она очень любила. В свою очередь, Кларочка также любила тетю Маню. Однажды кто-то из соседей пригрозили тете Мане, что если она оставит девочку у себя, они донесут на неё и немцы заберут и девочку, и тетю Маню. Кларочка и вся ее семья погибли.
  
  Когда мы вернулись в город, наша квартира оказалась занята и как нам сказали, там не осталось ничего из мебели наших родителей. Но мы ничего не требовали. Нам выдали хлебные карточки. Когда мы подходили к Одессе 16 апреля 1944 года, через шесть

  дней после освобождения города, мы увидели дым и почувствовали запах гари. Это горел элеватор. Немцы ссыпали все зерно в огромный холм, смешали его с табаком, облили бензином и подожгли. Долгое время он дымился. Местные жители разгребали эту кучу, добавляли в нее зерно и пекли хлеб. Мы ели впервые такой хлеб.
  
  Женщина, которая жила в нашем доме, была директором детского дома. Она пригласила нас к себе и предложила мне жить в приюте. Я согласился, потому что знала, что буду хорошо накормлена, одета, знала, где буду спать. Там я смогла бы пойти в школу. Я спросила согласия Лизы. Лиза согласилась. Тут же мы заполнили документы, и я уехал жить в приют. Моя сестра Лиза нашла работу библиотекаря в военно-морской школе. Через некоторое время Лизе предложили собственное жильё.

   

   

  PS. 
  

  10 апреля 1944. 
  Освобождение Одессы советскими войсками.

  На момент освобождения в городе осталось в живых 600 евреев…

  
   

На Декаде Литературы и Искусства 1959г. мы жили на 6-ом этаже знаменитой гост. "Москва". Мне было 11лет. Не знаю, записали меня в администраторские анналы или просто так провели мимо швейцара, но у меня не было ни кроватки, ни раскладушки, ни подушки и т.д. Всё мне выдала мама из семейного чемодана. Я спала на маленьком диванчике на высоких ножках. Вообще, вся мебель в номере была сделана по дизайнерскому проекту в строгом деловом духе. Диванчик мой тоже... Он был жёсткий и короткий. Я совершенно не высыпалась. Программа Декады была очень насыщенной, но не всегда родители могли взять меня с собой. Папа и мама уходили, строго-настрого запретив мне болтаться по коридору и ездить в лифте. В одиночестве я сначала забиралась на мягкие родительские постели и сладко засыпала, а проснувшись свежей и отдохнувшей.... болталась по коридору и каталась в лифте. Что поделаешь, это был первый лифт в моей жизни! Нарядившись в моё платье из хан-атласа, я с независимым видом примазывалась к какой-нибудь группе гостей, потом к другой, потом к третьей. Входила и выходила на разных этажах в своё удовольствие, делая вид, что мне тоже куда-то надо по делам. Правда, очень боялась быть разоблачённой лифтёрами! Наверное, они давно меня заприметили, но как-то не трогали. Ведь я ездила не одна, а за компанию. Но вот однажды, накатавшись от души, я поскакала в наш номер, но вдруг кто-то впился мне в плечо огромной лапищей. Это была тётища, с громовым голосом в страшном лохматом полушубке. "Девочка! Девочка!" - грохотала она на весь этаж. Я ничего не подумала...ничего не решила... я просто в панике бросилась бежать и закрылась в номере на ключ. Да не тут-то было!!! Тётка в волчьей шкуре, обвешенная фотоаппаратами, барабанила в нашу дверь и орала : "Девочка, девочка, открой!!!" Я открыла дверь... "Девочка, где живёт Зульфия? Как? Ты не знаешь, где живёт Зульфия, знаменитая поэтесса??!!! Может, ты и Зульфию не знаешь? Как тебя зовут????" Я онемела от ужаса и на все вопросы, включая собственное имя, отрицательно мотала головой. Моя мучительница, наверное, фотокорреспондентка, махнула рукой и помчалась куда-то по коридору. Нет, я не знала, где поселилась Зульфия! Скорее всего даже не на нашем этаже. Но не знать поэтессу Зульфию было невозможно. Её имя у всех было на слуху. Прости меня, Зульфия.

https://mytashkent.uz/2020/04/16/andrej-slonim-ya-...zu-svoyu-byloe-i-dumy-chast-1/

Часть первая. МОЯ УЛИЦА…

…Моя улица? Да, она, несомненно, есть у каждого из нас.

Моя улица? Та, на которой я родился и вырос? Отчасти, да, но – вовсе не только. Я прожил на ней свое детство и юность, по обстоятельствам я давно живу совсем в другом месте – а вполне реальная улица живет особой жизнью, которая вершится как бы в разных пространствах и временах.

С одной стороны – то, что можно назвать «моей улицей», — существует физически, она живет сегодня своей новой жизнью, живет без тебя. С другой стороны – она живет в твоем сознании в иной форме и активности – особой и мало объяснимой с точки зрения «трезвой» реальности. И невидимыми нитями сплетает воедино прошлое с настоящим, и бьется в этом единении нынешнее живое волнение. А ты ощущаешь неразрывное единение и с той, былой, и с нынешней, в чём-то совершенно иной, не схожей с прежней.

Прекрасный цветущий сад воспоминаний? И – да, и – не совсем… Воистину, как сказал Поэт: «Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь». Наша память… Она и шелестит листьями сегодняшних реальных деревьев – и звучит множеством мелодий прожитого, осознанного, не всегда понятого до конца, но неизменно живого! Она волнует цветными картинами того, что было – и окрашивает это свершившееся и не свершившееся новыми красками. И – как и прежде, не желает ответить на большинство вопросов, которые все острее задаются сознанием вместе с нашим мужанием, зрелостью, вступлением в годы, которые принято ассоциировать с умудрённостью…

Физически мне доводится встречаться с «моей улицей» довольно часто. Как раз напротив дома, в котором я родился и вырос – находится здание бывшего Радиокомитета по ул. Хорезмской в центре нашего города. Потому мне приходится нередко отвечать на приглашения редакторов радио и выступать в прямом эфире. И я в многотысячный раз окидываю взором два заветных дома моей улицы – бывший дом семьи моего деда, знаменитого узбекистанского медика Моисея Ильича Слонима и стоящий рядом дом его брата Соломона Ильича, который более ста лет тому назад стал первым рентгенологом Туркестанского края.

Сейчас оба этих дома после многочисленных реконструкций несколько изменили свой вид. В них реконструировали перекрытия, обновили оконные переплеты, слегка изменили конфигурации фасадов. Но в целом они остались почти такими же, как были. А совсем недавно, к моей радости, восстановили и свою «традиционную» окраску – золотисто -белую. И они стали более похожими на те, что живут в пространстве воспоминаний.

Все так же шумят своей листвой вековые дубы над этими домами. Эти замечательные дубы тоже неразрывно связаны с историей этих домов и хранят свои тайны. С детства, засыпая под шелест их листвы, а в периоды осени – под мерный стук падающих желудей – я привык слушать «шаги» этих таинств, неуловимую недосказанность всего, что осуществлялось как бы «рядом» с текущими событиями, но в неразрывной связи с каждым из них.

      
Нет, не хочу «сухой» хронологии событий!Я попытаюсь пойти иным путём. И связать минувшее с настоящим через призму промчавшихся лет, через осмысления, стремления ответить на множества вопросов, волнующих меня всю жизнь.И наверное, кадры этих воспоминаний-размышлений, правильнее назвать скорее неким «коллажом», чем хроникой событий во времени. В таком направлении разуму и душе трудиться и свободнее, и – интереснее…

Где же и в чём найду я начало событий?В невероятно отдалённых сегодня семидесятых годах уже позапрошлого девятнадцатого века.Именно тогда мои прадед и прабабушка прибыли на благодатную туркестанскую землю из далекого Оренбурга. Прибыли на верблюдах – никакой железной дороги между Ташкентом и Оренбургом тогда еще и не существовало. В некоторых опубликованных материалах мне встречались сообщения о том, что мой дед как будто прибыл сюда со знаменитым «поездом ученых». Еще раз берусь заверить, что это не так.Мой дед Моисей Ильич Слоним является коренным уроженцем нашей земли. Его отец – работник типографии со своей женой воспитали четырех талантливых сыновей. А дед мой – один из четырёх братьев! — окончил ташкентскую гимназию с золотой медалью, а затем – медицинский факультет Казанского университета. Вернувшись в родные места, очень быстро стал одним из виднейших медиков края. Хочу обратить особое внимание на то, что в те времена молодой врач получал блестящую практику в качестве уездного лекаря (об этом мы хорошо знаем по опыту А.П. Чехова, М.А.Булгакова и их собратьев по профессии!). Объездив множество уездов тогдашнего Туркестана, получив богатый опыт, дед посвятил ряд своих изысканий борьбе со множеством специфических болезней нашего края. Практика уездного врача предполагает, что в течение одного дня врач сталкивается с самыми разными видами заболеваний – то ему приходится вырезать аппендикс, то – принимать роды, то – лечить горло или лёгкие, то – устранять последствия острой кишечной инфекции. И опыт, и выдающийся талант диагноста в короткий срок сформировали М.И.Слонима как одного из виднейших медиков края. Получив возможность нескольких престижных стажировок в Петербурге, а позднее – в Европе, мой дед стал авторитетнейшим медиком.

  

В разнообразии фактов его богатой событиями судьбы особняком стоит его встреча с весьма печальным событием.Зараженная чёрной оспой великая актриса В.Ф.Комиссаржевская, которая в 1910 году гастролировала в Ташкенте и Самарканде, — в силу роковых обстоятельств была сражена этой тогда смертельной болезнью. Этот факт достаточно известен, и сведения о нем не раз были опубликованы – но в этих заметках вспомнить о нем еще раз, как думается, уместно. Роковая трагичность этого события заключалась в том, что изо всех членов своей театральной труппы Вера Федоровна оказалась единственной, кто не сделал себе прививку против оспы. Потому остальные, кому было суждено подхватить коварную инфекцию, относительно благополучно преодолели болезнь. А вот самой Вере Федоровне победить роковой недуг трагически не довелось. Отыграв гастрольный спектакль «Бой бабочек», уже теряющая силу великая актриса слегла. К ней был вызван М.И.Слоним, как один из известнейших врачей. Всё, что было возможно – даже не для уже неосуществимого исцеления Комиссаржевской, а для облегчения симптомов ее состояния – он выполнил с полнейшей самоотдачей. Вспомним о том, что в это время еще не существовало ни сильных препаратов, ни других серьезных средств для преодоления столь серьезной болезни. И, к прискорбию всех – болезнь унесла Веру Федорону, и этот её трагический уход болью отозвался в душах множества современников. А в архиве нашей семьи хранится врачебный дневник, где почерком, который сегодня трудно разобрать, дед фиксировал каждый момент состояния больной, чтобы любыми средствами постараться вырвать ее из объятий рокового недуга… Хранится в нашей семье и большая фотография Веры Федоровны, на которой остались автографы десятков актеров труппы Комиссаржевской и трогательная надпись: « Выдающемуся доктору М.И.Слониму – с благодарностью. Осиротевшая труппа»…

Уместно вспомнить сейчас и о брате деда – Соломоне Ильиче, враче своеобразного таланта. Увлекшись новыми для того времени возможностями диагностики болезней, он первым в Туркестане выписал рентгеновский аппарат и занялся исследованиями. Практически с 1916 года он вел регулярное наблюдение больных, точно определяя патологические изменения. Надо сказать, что очень и очень многим ему удалось помочь этими передовыми для того времени методами диагностики.И вполне вероятно, что успехи были бы еще более значимыми, если бы не еще один трагический парадокс. Тогда, на заре рентгенологии, еще мало кто знал о губительной силе больших доз рентгеновских излучений – и защиты от них не применялось. И в самом расцвете сил здоровье замечательного врача катастрофически ухудшилось – в результате облучений стали отказывать жизненно важные органы. И он ушел из жизни, не прожив и пятидесяти лет…

Стоит сказать и о личностях двух других выдающихся братьев деда – Михаиле Ильиче, который занялся генетикой, и Льве Ильиче – замечательном инженере. Сегодня нетрудно осознать, что занятия генетикой в суровые 20-е – 30-е неизбежно приводили к роковым обстоятельствам в судьбе – и Михаилу Ильичу довелось познать и тяжесть репрессий за занятия «лженаукой», и… запоздалое признание в виде Государственной премии. При его освобождении было сказано твёрдо: « В документах впредь писать: «Под судом и следствием НЕ СОСТОЯЛ!» Таковы были изменчивые реалии этого сложнейшего времени. О Льве Ильиче в сегодняшнем Ташкенте напоминает всем нам знакомый мост через реку Салар рядом со старым Ташми – для своего времени этот инженерный проект был смелым и достаточно новаторским…

Итак, вернемся к двум домам на «моей улице». Вкратце история их такова – в 1926 году государство стало активно поддерживать ученых, медиков – и на строительство этих домов для ведущих ученых были выданы ссуды. По проекту известного архитектора Бауэра были выстроены два дома для семей братьев Слонимов — Моисея Ильича и Соломона Ильича. Они были немного разными по конфигурации, но – общими по академичности стиля. В начале тридцатых семья Соломона Ильича перебралась в Москву – и во втором доме разместились новые жильцы, он стал собственностью государства. И люди, поселившиеся в нём в естественной смене поколений до самого переезда нашей семьи на новую квартиру – оставались нашими добрыми соседями и друзьями, делившими с нами и радости, и печали. А тот дом, в котором мне довелось провести детство и юность – до 1975 года был домом нашей семьи. С момента своего возведения и до нашего переезда из этого дома в семидесятые у этого дома был свой адрес – «Улица Карла Маркса, 51». В Ташкенте этот адрес был одним из самых знаемых, знаковых и уважаемых.

Во все времена этот дом представлялся мне чем-то особым, хранящим свои секреты. С детства, замечательной поры «когда деревья были большими» — а большими и раскидистыми деревья вокруг нашего дома были всегда! –я храню во впечатлениях необычайную высоту потолков.По современным понятиям она действительно была достаточно большой – более четырех метров!. Особая толщина стен обладала удивительным свойством – зимой она хранила тепло, а летом при закрытых в жару окнах – сохраняла прохладу. Зимой печи топили углем – и раскаленная докрасна чугунная дверца холодным вечером символизировала тепло, притягивала сознание. У дома было и красивое парадное крыльцо – и замечательная, почти «онегинская» терраса, выходящая в густо засаженный деревьями и цветами сад. В саду росли три огромные голубые ели. Я говорю «огромные» не только потому, что так казалось в детстве – они действительно были ветвистыми, раскидистыми, своеобразной, почти шарообразной формы и в самом деле – необычного серебристо-голубого цвета. История их, по воспоминаниям, такова – по инициативе коллег деда, живущих далеко за пределами Узбекистана, — эти три ели в виде маленьких кустиков были привезены в кадках из Нальчика и посажены в саду. За прошедшие десятилетия они разрослись, стали могучими, и жили вместе с нашей семьей вплоть до нашего переезда на другую квартиру в 1975-м. Да и после этого с десяток лет еще просуществовали, а затем при очередной реконструкции дома – исчезли насовсем и бесследно.

Чтобы понять многое из истории нашей семьи, необходимо не забыть о том, как бережно и многогранно дед вместе с моей бабушкой – Марией Евсеевной — воспитывали моего отца и его сестру. О бабушке – супруге деда – стоит сказать главное. Начав свою сознательную жизнь традиционным институтским воспитанием, она окончила курсы зубных врачей. Но стоматологом не стала, а, выйдя замуж за деда, выступила в иной роли – его супруги и матери его детей. Изысканно красивая в молодости, она хранила в своей внешности стиль «серебряного века». Прожив большую и насыщенную жизнь, она как бы охватила многие поколения нашего рода.                                                                                         

Без лишних предисловий скажу о том, что дом профессора Слонима уже с тех давних лет стал удивительным центром общения людей самых разных профессий. Оставаясь высокопрофессиональным врачом, Моисей Ильич глубоко знал и чувствовал музыку, был большим почитателем оперы, театра, живописи. Музыка в его доме постоянно звучала– в числе любимейших и почетнейших гостей дома были многие актеры, певцы Ташкентского оперного театра, музыканты. А когда на гастроли приезжал любой театр издалека – его деятели также становились самыми желанными гостями. Именно дед начал собирать в нашем доме коллекции оперных и музыкальных записей. И стоит ли удивляться тому, что приобщенные к контактам с такими интересными личностями – мой отец и моя тетушка также приобщились к тонкости восприятия творчества, музыки, пения, театра. И более того – дед сознательно формировал творческие основы своих детей и тем, что находил возможность отправлять их в Москву не только в период летних каникул, но и в разгар работы театральных сезонов. Так мастерство всех тогдашних великих певцов московского Большого, и спектакли других театров прочно сформировали творческие устремления моего отца и его сестры.

Я рад начать свой рассказ об истинно необыкновенной личности моего отца – Евсея Моисеевича Слонима.. По призванию закончив архитектурный факультет нашего политехнического института – он стал истинно выдающимся специалистом. С исключительной точностью он сфокусировал излучение своих профессиональных данных на глубокое изучение теории и истории архитектуры и изобразительных искусств. Прекрасный живописец и рисовальщик, он оставил немало интересных художественных работ. Практически всю свою зрелую жизнь он блестяще преподавал историю архитектуры и искусства, а также – проектирование на кафедре архитектуры Политехнического института. Сейчас уже можно точно сказать, что он стал автором выдающейся методики преподавания этих дисциплин, блестящим лектором особого стиля и характера повествования. На его лекции, помимо полагающихся групп, буквально толпами ходило множество студентов с параллельных потоков. Без преувеличения можно сказать, что им сформирован духовный настрой и профессионализм десятков узбекистанских архитекторов различных поколений. И многие из них, кто впитал в себя емкость его понимания явлений искусства и архитектуры и мастерства проектирования – до сих пор хранят об этом теплые воспоминания.

Главный стержень его методики заключался в основном принципе. Он старался соединить все явления искусства и архитектуры в единый историко — эстетический процесс. Тесно связанный с эпохами, общественным строем и особенностями развития каждого государства и личностей Творцов в нем на различных исторических этапах – этот процесс пронизывал всю генеральную линию раскрытия моим отцом явлений мирового искусства. Каждая его лекция была не только содержательна – но и необычайно артистична по особой его энергетике общения с аудиторией, она приучала не только проникать в суть явления, но и осмысливать пути развития культуры и искусств и всего человечества, и каждой страны в отдельности. Обладающий пытливым аналитическим мышлением, умением проникать в основной события. Сочетая вдумчивое проникновение в суть явления с особой ироничностью – он умел обобщать и осмысливать. И научил этому практически всех.кто был близок к нему в той или иной степени. А ученики его, выработав привычку глубокого осмысления каждого явления – перенесли этот сознательный процесс и на своё архитектурное творчество. И каждый из них сохранил своё и стал яркой и внятной индивидуальностью в своём непростом деле.

Но не менее удивительно и другое.Рядом со всем этим, рядом с неизбывной устремленностью к поискам осмысления явлений искусства, а точнее – в неразрывной связи со всем этим! – жила его страсть к Музыке. И прежде всего – к оперной. С детства приобщенный к регулярным посещениям театра вообще, и оперного – в особенности – он предельно точно и детально знал практически каждую из множества опер. Весьма профессионально и утонченно мой отец разбирался в особенностях пения, ценил артистизм и индивидуальность. Берусь утверждать, что своими общениями, советами, глубоким восприятием он сформировал совершенствование очень многих певцов, с которыми общался. А саму музыку он воспринимал всей глубиной души, умел услышать и воспринять индивидуальные штрихи и черты исполнения, в особенности – в оперном пении. Воспитанный на высоких идеалах золотого века отечественного оперного искусства, он умел подмечать и уровень мастерства, и новизну, мог дать точный совет по поводу штриха, нюанса исполнения. Его мнение ценили очень высоко, с ним считались, советовались, ждали его оценок.

Разумеется – и мое музыкальное формирование, как и мир творческого восприятия музыки и пения – практически целиком сформированы им. Рядом с ним мы прошли всю его большую жизнь, во многом непростую – и уровень исключительной особенности его личности мне ясен сегодня даже в еще большей степени, чем ранее.

                                                                                                                       

1.


Блестяще и непринуждённо умел он находить и утонченные контакты с молодежью. Курсы студентов в институте, которыми он руководил – буквально боготворили его. В самые разные времена «ядро» его учебных групп становилось постоянными гостями нашего дома – как на прежнем месте, так и, в еще большей степени – на нашей новой квартире. Удивительно и другое – ребята активно и сознательно приобщались под его руководством и к большой серьезной музыке, начинали сознательно слушать и воспринимать её, коллекционировать пластинки, открывали величие опер и симфоний и с упоением слушали эту музыку, открывая для себя в ней всё новое… И, конечно же, это откладывало и своеобразный отпечаток на их воплощения замыслов и в архитектуре. По натуре они были совершенно разными, но – объединёнными в умении осмысливать, осознавать, задумывать и воплощать. Не могу не сказать и ещё об одной важной черте его отношения к молодёжи. Высоко ценя талант и его проявления, мой отец не терпел ни тупого самодовольства, ни эгоистической самовлюблённости. И воспитал в своих учениках великую силу иронии и самоиронии – на уровне которых гораздо результативнее преодолевать препятствия в собственном развитии и двигаться вперёд в своем совершенствовании. Он умел оценить яркость достижения – и точно и чётко обозначить то, что у его ученика ещё не удалось, не сформировалось, не осмыслено. Он ценил индивидуальность суждений своих ребят, и никогда и ни в чём не «стриг их под одну гребёнку», умело развивая именно индивидуальные черты того или иного молодого архитектора.Отмечу вскользь – но по существу! – что именно этим великим свойствам психологии и характера моего отца обязан и я сам, и на многих этапах моей жизни и становления эти нечастые свойства духа очень помогали и помогают доныне…

Всё, что ни делал отец в своей профессиональной и жизненной деятельности – он делал с наиполнейшей отдачей. В архитектурных ВУЗах, помимо семестра лекций и практических занятий существует так называемый период «сплошного проектирования». В этот период идет работа над курсовыми проектами по выбранной с руководителем теме. И Евсей Моисеевич с увлечением искал с учениками эти темы, а. выбрав, учил каждого студента выполнять в графике свой проект с индивидуальными художественными чертами. Никого и никогда он не учил слепо копировать, ненавидел зубрежку материала по книгам и конспектам, учил свободе мышления и творчества. В эти периоды «сплошняка» сроки занятий не нормированы – и он с увлечением с утра до позднего вечера, прерываясь лишь на небольшой завтрак, организованный педагогами-коллегами, — занимался и этим творчеством, и находил в нем особые радости вместе со своими ребятами. Вспомним и осознаем, что вся графика при создании этих проектов была исключительно «ручной», авторской, живописная техника и весь уровень подачи материала всецело зависел от индивидуальности молодого архитектора.

                                                        

В отношениях со мной он всегда был очень открытым, располагающим, никогда не прибегающим к умолчаниям.И, повторяю, во все периоды моего взросления относился ко мне как бы без скидок на мой возраст, о многом рассказывал, многое объяснял, во многом направлял – и радовался, когда у меня начинало что-то получаться. Когда я в раннем детстве заболевал – пожалуй, именно он (мама, конечно, тоже!) просиживал ночи возле меня, помогал преодолевать жар, давал читать интересные еще не прочитанные мной книги, окружая какой-то непостижимой энергией заботы и защиты от всего дурного.В периоды взрослений мне доводилось и в чём-то достаточно упорно спорить с ним, а он аргументированно и чётко выстраивал позицию, которую он считал верной. Допускал он и жаркие дискуссии со своими студентами – причём не только в специальном русле. А и по поводу увиденного спектакля, прочитанной книги, прослушанной записи…

Да, в продолжениях этих воспоминаний о нём я непременно расскажу ещё многое…

…С самых ранних лет моей жизни в доме на «моей улице» меня окружала некая особая атмосфера жизни. Помимо удивительных, особенных, поистине непривычных сегодня взаимодействий с моими родителями – я как-то в неделимом «аккорде» оцениваю сегодня разные элементы и составляющие этих чудес. Конечно же, это – и доступность с малых лет множества книг на полках в шкафах, и удивительное общение с «чудом техники» тех ранних пятидесятых – патефоном с пластинками. Патефон в нашем доме был не совсем обычным для тех лет. Его привез дед в тридцатые годы из своей правительственной командировки в Англию (задумаемся об особой значимости этого события в свете тревожных и непростых тридцатых!). Патефон был темно-красного цвета, с блестящей заводной ручкой. Примечательной была эмблема его фирмы на крышке патефона – знаменитая белая собачка, слушающая голос хозяина через трубу граммофона. Сейчас очевидно, что это – знаменитый «лейбл» всемирно известной фирмы «Hismastersvoice» («Голос его хозяина»), увековечившей практически до наших дней творчество множества великих певцов и музыкантов. А тогда для меня, четырех-пяти-летнего – образ собачки, внимательно слушающей чей-то голос – стал особенным, связанным с таинством того, что дарит этот удивительный прибор. Мне доверяли с этих лет и вставлять в зажим мембраны стальные иглы для прослушивания, и заводить патефон ручкой, и вынимать из конверта чёрные пластинки с яркими этикетками, и читать надпись на этикетках. Да, это не оговорка – в 4-5 лет я уже бегло читал книги! Читать, кстати говоря, я тоже «научился» как-то самостоятельно, и воспринимая прочитанные мною родителями книги, а затем вдумчиво разбирая знакомые слова в буквах.

Я с неким трепетом запускал диск, ставил на пластинку тяжёлую мембрану – и, восприняв начальное шипение дорожки – стремился услышать музыку и голос. Голосов было множество – развивая традиции деда, отец собирал записи многих певцов, по большинству – отечественных мастеров. И вот уже годам к 5-6 я отчетливо представлял, кто такие Козловский, Лемешев, Обухова, Пирогов, Рейзен, Максакова, чем отличаются их голоса. Разумеется, я погрешу против истины, если скажу, что понимал все, о чем пели эти мастера – но неизменно и неотвязно завораживала энергия их «излучения», некая особая правда, приковывающая внимание. Была и знаменитая запись «Евгения Онегина» на 24-х обычных пластинках, и в силу этого «Онегина» я знал практически наизусть уже лет в пять.

А потом появился заветный проигрыватель на 33 оборота, и чудесные долгоиграющие пластинки, не требующие «подзаводов» пружины и частых переворотов. Появились и многие записи целых опер в исполнении лучших отечественных певцов – и все они стали для моего сознания родными и знакомыми до каждой ноты, потому что постоянно звучали в доме. Были и трансляции спектаклей по радио из далёкой Москвы. Кроме того, уже с тех же лет меня стали регулярно водить в оперу. Сначала – в нашу, ташкентскую, и притом – не только на сугубо детские спектакли. Нет, к этому времени я уже практически наизусть знал, помимо «Евгения Онегина», и «Севильского цирюльника», и «Риголетто», и «Кармен» и многое, многое другое.

Вспоминаю деталь именно из этих лет – мне, тогда шестилетнему! – устраивает своеобразный «экзамен по знанию музыки» большой друг нашей семьи, выдающийся пианист и педагог Виссарион Исаакович Слоним (как мы выясняли в процессе знакомства, находящийся с нами в непростой линии пересечений родства!), Он играет мне на рояле темы арий и мелодий разных опер, не называя их – а я уверенно определяю и оперу, и автора, и арию, и голос, который её исполняет. И Виссарион Исаакович полушутя-полусерьёзно резюмирует, что было бы недурно, если бы так владели этой темой студенты консерватории…

А первый мой «Онегин» в театральном восприятии состоялся в московском Большом театре!Позднее – там же состоялись многие мои встречи с искусством прекрасных и великих мастеров.Как и моих родителей, меня тоже приобщали в опере таким образом, чтобы после летних каникул в две-три недели сентября я захватил бы хотя бы часть начала сезона – с дирекцией школы договаривались, и я запаздывал на этот срок. Помню, что зайдя в солнечный сентябрьский день уже невероятно далёкого сегодня 1956 года (в возрасте семи лет!) в просторное фойе тогдашнего Большого именно на «Евгения Онегина»(первого, которого я воспринял в этот день не с пластинок, а «живьём»!), я спросил: «А Козловский будет сегодня петь?». И пожилая билетерша сокрушенно сказала: «Нет, миленький, Козловский уже в нашем театре не поет…». Замечу к слову, что тот мой первый «Онегин» в московском Большом был дебютным спектаклем тенора Алексея Масленникова в партии Ленского – в будущем крупной величины на оперной сцене.

Книги… Их также было очень много – разных, больших и меньших по объему. Конечно, были и сказки, которые мне вначале читали – а потом чуть позднее я и сам с упоением вчитывался в разнообразие их событий. Замечу, что читать БУКВЫ меня как бы никто и не учил – а неоднократно слыша из уст родителей в их чтении знакомые и любимые сказки, я сам неким неведомым путём пришёл узапоминанию ЧИТАЕМЫХ СЛОВ И ФРАЗ. И автоматика «воспроизведения» букв при чтении постепенно стала устойчивой, самой собой разумеющейся. Чтение моё с самых ранних лет было разнообразным.Были в числе читаемого, разумеется, и Маршак , и Барто, и Михалков. А пьесу «Кошкин дом» я наизусть не только знал уже в этом возрасте, и в лицах читал ее перед гостями на елках. Но… был и Пушкин, который открылся для меня вначале в его чудесных сказках, а затем – и в объемности «Руслана и Людмилы». Как-то с детства получалось так, что стихи я никогда специально не заучивал, а, прочитав, откладывал в памяти. (Замечу, что это свойство сохранилось и до сих пор.Понравившиеся мне стихотворения я с юности и до сегодняшних дней как бы «сканирую» и запечатлеваю в памяти. А затем — свободно воспроизвожу – даже в том случае, когда мне надо прочитать с эстрады стихотворение, довольно давно не вспоминаемое!Надо лишь «подтянуть колки» памяти и чувства – и оно воспроизводится.). Не забуду, какое впечатление произвела на меня сцена встречи и боя Руслана с великанской Головой! Наверное, яркость и емкость пушкинского языка уже в те годы помогли сформировать в сознании зримый образ того, что происходило на страницах – и эта сцена, как и многие другие, запомнилась целиком. В те годы было принято в новогодние дни устраивать домашние ёлки – о них будет особый разговор! А здесь к слову я упомяну, что тогда же, на елочном сборе ребят у наших близких знакомых на просьбу прочесть стихотворение я без сомнений откликнулся тем, что… прочел целиком «Бой Руслана с Головой». Произошло это на фоне декламаций другими детьми традиционных новогодних стишков – и присутствующий в числе гостей актер нашего драматического театра был изумлен и наговорил мне, пятилетнему, тогда кучу приятных слов…

Да, книги… До сих пор живо ощущаю приятную прохладу зашторенной столовой в жаркий летний день, особое ощущение прикосновения кожаной обивки кресла. А в руках – книга с полки шкафа. И не какая-нибудь, а, например – однотомник Э. Ростана. В те годы наиболее впечатлен я был его образами петухов и кур из «Шантеклера», лепил из пластилина персонажей этой пьесы. Занимал воображение и романтик Сирано, уже тогда с остротой воспринимались и его беззаветная любовь, и храбрость, и трагический финал…А наряду с этим – и замечательный юмор чеховских рассказов, и Конан-Дойл с его потрясающим тогда воображение Шерлоком Холмсом, и, конечно же – Жюль Верн, и Дюма с его мушкетёрами, имногое, многое, многое другое…Да, круг читаемых мною в те времена книг был ни в какой мере не «ограничен» – конечно, были и рекомендации, но я и сам, слыша о том или ином произведении, стремился его прочитать.

Именно всё это в невыразимой глубине и многогранности, вероятно, и сформировало моё стремление к познаниям. Да, я несколько «непривычно» начал школьное образование в семь лет не с первого, а со второго класса.Читал я, как уже упоминал, с самых ранних лет, а писать «по-школьному» меня лет в шесть научила моя двоюродная сестра Наташа, которая довольно регулярно занималась со мной дома первоначальными школьными нормативами – арифметикой и письмом.Сначала это происходило «в формате» игр в школу, затем – становилось всё более серьёзным.Экзаменующая меня моя первая учительница – известный педагог Клавдия Владимировна Орлова! – проверила мои знания по чтению и письму. Читал я ей, помнится, отрывок из учебника, рассказывающий о Петре Первом. А на следующий еёвопрос о том, знаю ли я, кто это такой – я уверенно ответил: «великий русский царь» (ведь к тому времени и «Медного всадника», и кое-что ещё я уже прочитал!) И опытнейший педагог резюмировала, что моя домашняя подготовка вполне соответствует прохождению дома всего объёма знаний, полагающихся для первого класса – и мне плодотворнее быть зачисленным сразу во второй!Вот так я начал учёбу со второго класса, и хотя был на год моложе своих одноклассников, могу сказать, что на самых разных этапах я учился с удовольствием и интересом..И никогда и ничего не «заучивая», старался вникнуть в существо и смысл каждого явления. Меня с детства занимал сам процесс осмысления, я старался постигнуть любую тему гораздо шире, чем того требовал учебник, и раскрыть её «от себя»… Очень повезло и с педагогами – вначале в школе номер сорок четыре, а с девятого по одиннадцатый классы – в знаменитой тогда сто десятой. И об этих этапах стоит позднее рассказать подробнее…

…А теперь «монтажный план» повествования стоит органично перевести к образу моей тетушки, сестры отца – Юдифи Моисеевны Слоним – личности также весьма неординарной.

Начнем с того, что экстерном закончив среднюю школу в 15 лет (как было вполне возможно в бурные и нестандартные двадцатые!), она была увлечена астрономией и без раздумий подала документы в Ташкентский Государственный университет (тогда – САГУ – Среднеазиатский Государственный Университет!). Сначала в приемной комиссии ей сказали чётко и кратко: «Детей не принимаем!». Но – один из видных членов приемной комиссии из любопытства( о, эти мятежные и непредсказуемые двадцатые, в которые многое делалось по строжайшим правилам, но зачастую – и вопреки им в интересах дела!) решил проэкзаменовать необычную абитуриентку. В результате она… набрала высшие баллы по всем полагающимся дисциплинам, была принята, блестяще закончила университет.И в 20 (!!!) лет пришла на работу в Ташкентскую астрономическую обсерваторию, в которой прослужила всю свою долгую жизнь. Буквально через несколько лет она успешно возглавила отдел Физики Солнца, вначале Ташкентской Обсерватории, затем – Института Астрономии, провела тысячи наблюдений и фотографирования солнечного диска, выявила множество закономерностей солнечной активности, написала сотни работ, на которые ссылались ученые многих стран мира. Её плодотворная деятельность в должности руководителя отдела физики Солнца продолжалась 65 лет (это не оговорка!).

Значимость ее исследований физики Солнца, помимо своего прямого назначения – была весьма важна и полезна в режимах вылета в космос отечественных космонавтов. Ведь пребывание человека в космосе неразрывно связано с режимом солнечной активности, с интенсивностью солнечной радиации – и нужны поиски оптимальных моментов для работы космонавтов. Она выявила многие закономерности солнечной активности, и с каждым новым наблюдением расширяла значимость этих закономерностей и поясняла ранее скрытую суть многих нераспознанных в этой сфере явлений. На ее многочисленные работы ссылались в своих исследованиях десятки известных ученых мира, со многими из которых она вела обширную переписку (что по тем временам было также достаточно «нетипично» и могло привести к известным осложнениям карьеры!). Обе свои диссертации – и кандидатскую, и позднее – докторскую – она решением ученых советов центральных астрономических институтов большой страны защищала не написанием специального диссертационного труда, а по совокупности опубликованных работ (что в научном мире – весьма нечастое явление!). Результаты голосований по присуждению ей и той.и другой ученой степени в обоих случаев были единогласными. Обладающая мужским складом ума, принимающая твердые и верные решения, умеющая осмысливать и обобщать, проявляя принципиальность в вопросах жизни и научной деятельности – она воспитала несколько поколений учеников и последователей, многие из которых стали видными учеными не только в Узбекистане, но и далеко за его пределами.

Обладая редкостной добротой души, умением понимать – и вместе с тем несколько аскетичная в быту, владеющая блистательным острым чувством юмора – и драматично не познавшая истинной гармонии в личной жизни – она до последнего дня своей большой биографии владела этими душевными свойствами. И одновременно – резкий парадокс – в нашей семье мужчины вообще не курили, а вот тётушка и мама отдавали полную дань этим пристрастиям. О маме в архипелаге этих размышлений мы подплывём и к особому«неведомому острову». А о тетушке припомню странность – на моей памяти сигареты (впоследствии – с фильтром!) были неотделимы от ее уклада до достаточно поздней её поры, когда ей довелось серьезно надорвать сердце. Воля и разум опять взяли верх – и оказалось, что далее вовсе без сигарет она вполне смогла жить и работать еще добрых два десятка лет. Но вплоть до самых последнего периода, когда до работы она уже не могла физически добираться – к ней домой на консультации приносили научные труды, диссертации, исследования. И она терпеливо и глубоко вникала в них, подсказывая, советуя. А друзья и коллеги из разных стран снова и снова навещали ее, показывая удивительные результаты наблюдений солнечных затмений в разных странах мира.

Не могу забыть и о том, как она с самого раннего моего детства старательно приобщала меня к знанию карты звёздного неба, показывая летом над головой все основные созвездия и яркие звезды. И примерно лет в пять-шесть я уже достаточно прилично знал этот круг информации, уверенно отыскивая нужное созвездие или звезду – к радостной оценке окружающих. Позднее она часто водила меня на свою работу – в Астрономический институт, увлеченно показывала телескопы и другие приборы, демонстрировала в проекции на маленький экран телескопа диск солнца с пятнами. В вечернее время нередко она любила показывать в телескоп планеты и лунный диск. В ее распоряжении всегда была самая передовая техника – так она очень гордилась специально собранным на территории института Астрономии специальным горизонтальным телескопом, весьма прогрессивным для этого времени – с его помощью наблюдать Солнце в 60-е годы стало гораздо более результативно. Она успела в достаточной жизненной активности встретить и свой девяностолетний юбилей, поздравить её с которым в наш дом явилось множество ее коллег и учеников…
 

2.

…Моя улица… Она неизменно со мною – как реальная, так и и живущая в сознании. Месяц тому назад, ещё до непростых наших дней борьбы с пандемией в самоизоляции – я в самом прямом смысле «вновь пришёл на улицу свою». Снова был приглашён в Узгостелерадио на запись очередной беседы для радиопередачи, в которой размышлял о творчестве, читал свои стихи.И опять окинул взглядом два дома. Они сегодня в своей исконной и привычной жёлто-белой гамме. Дубы – всё те же, слава Богу – столь же раскидистые, уже активно распускающие свои листья. Я выбрал время – и поднялся на тротуар перед домами. Листва, ещё только распускающаяся из почек – ещё не могла шелестеть. Но я явственно ощутил, что вновь, как и в юности, снова слышу звуки приходящих и уходящих шагов – и людей, и событий…

(Продолжение следует)

Специально для сайта Kultura.uz

Примечания.

Слоним Лев Ильич (апрель 1882 - 1945) – российский, советский инженер-технолог, электротехник, внесший большой вклад в электрификацию нефтяной промышленности, создание контрольно-измерительных приборов.

Родился в г. Ташкенте в семье мещан (отец работал наборщиком; мать владела булочной). Учился в Томском технологическом институте, затем – Харьковском, который окончил.

До 1916 г. служил инженером по постройке и электрооборудованию в обществе «Ташкентский трамвай». В 1916 – 1919 гг. – в Петрограде инженером в технической и строительной конторе инж. С.Н. Чуева, участвовал в строительстве железных дорог (первая советская железнодорожная ветка Овинище – Суда). В 1920 – 1921 гг. – помощник главного инженера строительства железной дороги Александров Гай – Эмба (Алгемба) в Северном Казахстане и московский уполномоченный Туркестанского комитета государственных сооружений (Турккомгоссор).

В течение 1922 г. занимался вопросами организации немецкой концессии по обработке сельхозземель тракторами, выезжал в Берлин.

С октября 1922 по сентябрь 1924 г. - инженер по электрификации Московской конторы треста «Азнефть». Затем служил управляющим отделом электрификации нефтяной промышленности Электрического треста Центрального района (ЭТЦР). В 1925 г. был командирован в США для изучения электрификации нефтяной промышленности.

Из издательской программы Научно-издательского бюро Совета нефтяной промышленности на 1 кв. 1926/27 оп. г.:

«<…>

2. Штейнер. Бурение и эксплоатация в связи с электрификацией в нефтяной промышленности (европейская практика). Пер. с немецкого. Листов – 20. Тираж – 1.500.

Издание этой книги, как и книги Л. Слонима (см. ниже), предпринято СНП ввиду полного отсутствия в русской литературе трудов, которые осветили бы с технической и практической стороны один из наиболее актуальных в настоящее время вопросов нефтяной промышленности – вопрос электрификации промыслов. Книга Штейнера, одного из наиболее авторитетных немецких ученых, касается Европейской практики, в то время, как книга Слонима, русского и изучившего трактуемый вопрос на месте, касается практики Северо-Американских Соединенных Штатов. <…>

5. Инж. Л. Слоним. Бурение, эксплоатация и электричество в нефтяной промышленности САСШ. Листов – 22. Тираж – 1.500 экз.

Об этой книге см. выше, в связи с книгой Штейнера» (из документов Российского государственного архива экономики).

Из письма проф. И.М. Губкина в квалификационную комиссию Центральную комиссию по улучшению быта ученых, 7 октября 1925 г.:

«Инженер Лев Ильич Слоним хорошо известен среди нефтяных инженеров и научно-технических работников по его практической деятельности в Азнефти, где он работал по электрификации бакинских промыслов и вопросам электроснабжения, и в то же время как автор печатных трудов по тем же вопросам.

Инж. Слоним участвовал в составлении отдела «Электрификация нефтяной промышленности» в справочнике по нефтяному делу, выпущенном Советом Нефтяной Промышленности в начале 1925 г., напечатал целый ряд статей в Научно-Техническом журнале Совета Нефтяной Промышленности «Нефтяное и Сланцевое Хозяйство» (ныне «Нефтяное Хозяйство») и ряд рефератов в «Технико-Экономическом вестнике» за 1924 г.

В настоящее время, по возвращении из научной командировки в Америку, инж. Слоним, по заданию Научно-Издательского Бюро СНП подготовляет к печати серию статей, освещающих отдельные вопросы постановки электрификации промыслов в Америке и задачи нашей нефтяной промышленности в этой области.

На основании изложенного я считаю весьма желательным, чтобы инж. Л.И. Слоним был зарегистрирован в ЦКУБУ» (из документов Российского государственного архива экономики)

В январе 1927 г. был арестован по подозрению в шпионаже и связи с «контрреволюционной, шпионской организации», однако за недоказанностью подозрений был выпущен, а следствие в отношении его прекращено.

В конце 1920-х – начале 1930-х годов – старший инженер отдела промышленных установок Государственного электротехнического треста. С 1930 г. – доцент кафедры электротехники Московского нефтяного института, с 1934 г. - заведующий лабораторией электротехники Проектно-исследовательского бюро Московского нефтяного института. В 1936 – 1944 гг. – профессор кафедры электротехники Московского нефтяного института.

В течение 1920-х – 1930-х годов сотрудничал с редакцией журнала «Нефтяное хозяйство» как автор, рецензент, переводчик.

Умер в 1945 г."   https://www.sites.google.com/site/oilindustry95/s/slonim-lev-ilic?fbclid=IwAR29BigJJ94iUoh_hzdyqAJLpjQ5PhoWKHbCups7VDlwHjG7QlxHKYMufoo

2. http://www.jewage.org/wiki/ru/Profile:P0196017540