Про соседа было известно, что он — полковник КГБ в отставке… Картина открылась ему такая. Горят свечи в подсвечнике на столе. А на окне горят маленькие цветные свечки в меноре. Стол накрыт лучшей посудой и серебром. За столом — пятеро мужиков в черных шляпах поедают «драники». Двое-то были наши, а трое – посланники Любавического ребе, которые широкими улыбками демонстрировали прекрасную работу американских дантистов.

— По какому поводу празднуем, молодежь? – бодренько интересуется сосед, ухмыляясь

Мириам ГУРОВА

На прошлую Хануку друзья прислали заметки бывшего соотечественника минчанина, опубликованные в Нью-Йорке в газете «Еврейский мир». Е. Геллер описал свои первые шаги в эмиграции:

«…И все-таки самое яркое впечатление произвели на меня ханукальные Меноры, выставленные в окнах: дескать, смотрите — здесь живут евреи! Поздно вечером, возвращаясь домой с курсов английского языка, я мог стоять часами, как заколдованный, перед домами на Ocean Parkway, наслаждаясь ханукальными огоньками. Я не мог тогда понять, зачем рисковать, «выставляя» свое еврейство напоказ? Прошло время, и я понял, откуда и почему возникали у меня такие мысли и сформировался «синдром» ханукальной Меноры.»

Дальше автор рассказывает, как в начале 70-х годов в связи с аварией на одном из минских заводов над евреями города нависла опасность погромов. Как советская пресса подливала масла в огонь слухов об этом. Как составлялись списки евреев и как в домоуправлениях с радостью откликались и сообщали сведения. Кому? – видимо, тем, кто погромы планировал. И как это все повлияло на него, автора. Потому что, продолжу цитировать:

«На домах появились «загадочные» знаки. В трамвае я случайно услышал доверительный разговор двух подростков: «Завод футляров взорвали жиды, и скоро их будут убивать — батя так сказал…»

…Заведующая редакцией Белорусского телевидения, где я вел свою телепередачу «Спортландия» (ее муж работал в ЦК КПБ), ни с того ни с сего предложила мне привезти моих детей на несколько дней к ней — в целях безопасности.
…Однажды утром, выйдя из дома, я заметил двух своих студентов. На вопрос, почему не на занятиях, они мне ответили как-то уклончиво. Потом уже я узнал, что они охраняли своих преподавателей-евреев…»

Далее Геллер описывает, как в Минск «в срочном порядке прибыл тогдашний секретарь ЦК КПСС Дмитрий Устинов. После совещания в верхах на всех предприятиях, в учебных заведениях города прошли партийные собрания: слухи о предстоящем погроме специально распускают сами евреи, чтобы «заманить» своих единоверцев в Израиль…»
И заканчивал Е. Геллер оптимистично: «С тех пор прошло много лет. Большинство евреев покинули Минск, и я в их числе. Многое позабылось. Но с наступлением Хануки каждый раз невольно всплывают в памяти те дни. Скоро Ханука. На протяжении многих лет я с удовольствием прихожу к большой Меноре на Брайтоне, чтобы вместе со всеми радоваться празднику торжества еврейского духа и силы, празднику чудес.»

Почему-то меня совершенно не умилила эта история. Эка невидаль, менора на Брайтоне! В Москве так вообще Ханука каждый год прямо в Кремле – и ничего, все привыкли. Мир изменился.

Мы и сами любим разглядывать огоньки, специально гуляя на Хануку вечером по Иерусалиму. Туристы в эти дни тоже любуются светильниками — на окне ли, в дверях ли, в стене или у ворот. Некоторые авторитеты считают, что обязательно устанавливать ханукию при входе в дом, чтобы прямо под мезузой. Галаха допускает разные варианты, тут главное, чтобы свет Хануки был виден с улицы…Особенно красивы огоньки в старых кварталах, где их обрамляет старинная рама окна, или диковинная решетка ворот.

Но зацепила меня все же статья почтенного американского еврея, бывшего минчанина. Может быть потому, что ее автор – Евгений Моисеевич Геллер — старинный друг семьи Гуровых, и в Минске он часто бывал в нашем доме. И отчетливо вспомнилось его озабоченное и даже испуганное лицо, когда зимой 1989 года, будучи у нас в гостях на улице Чернышевского, он расспрашивал моего мужа Аркашу, указывая на зажженные ханукальные свечки:

— И зачем именно на окне? Ну поставил бы куда-нибудь, я не знаю, на стол. В уголок.

Аркаша терпеливо объяснял, что такая, мол, традиция.

— Ну хорошо, ты не боишься, так хоть о маме подумай! О молодой жене. Для чего такая бравада?
И тут Аркаша произнес спокойно и тихо:
— Чтобы развеять тьму.

Аркаша Гуров вовсе не считал себя героем. И никто из нашей компании, ставя свечки на окно, не задумывался, тогда, что это может быть опасно. В то «перестроечное» время дышалось значительно легче: наших уже перестали сажать за преподавание иврита и начали выпускать в Израиль. И, чувствуя слабину советской власти, мы вели себя уже совершенно нахально. Не таясь, водили в дом иностранцев. Громко распевали на субботних трапезах песни на иврите в десять глоток – а то и больше. Бывало, и до двадцати гостей умещалось за нашим столом. Опять же, молодежь уже не делала тайны из посещений синагоги. И группы по изучению иврита уже не вмещали всех желающих.

Но то – молодежь. А старшее поколение продолжало нервничать. Они несли в себе этот страх, этот совковый привычный сосущий под ложечкой инстинкт тайного еврея: сиди тихо и не высовывайся. Дома на кухне они уже привычно говорили все, что думали, но – публично? На улице? Помню ужас одной нашей тетушки, которая спросила Аркашу, собиравшегося утром в синагогу в талите:
— Что, прямо так по улице и пойдешь?
— Нет, сверху плащ накину.
— А кипа?
— Беретом прикрою…

В квартире этажом ниже проживала, между прочим, семья В. Про главу этого семейства было известно, что он – полковник КГБ в отставке. Я уже встречала этого В. в подъезде. Он был интеллигентного вида, невысок и очень вежлив, его дочери были выпускницы музыкальной одиннадцатилетки при консерватории, да и сам он весьма прилично поигрывал на рояле. Слышимость в доме была вертикальная.

Однажды зимним вечером — это была седьмая, кажется, свеча Хануки, совпавшая с шаббатом, моя свекровь здорово перепугалась, когда в самый разгар песнопений раздался резкий звонок в дверь:
— Ну вот, допрыгались! Наверное, соседи донесли о наших сборищах, — и, вздохнув, она пошла отворять.

По-свойски, в тапочках и спортивном костюме, полковник В. вошел в прихожую и спросил:
— Лина Борисовна, а нет ли у вас взаймы крупной соли – жена капусту затеяла…
И пока она искала на кухне соль, В. заглянул в гостиную:
— Здравствуй, Аркадий… О! Да у вас тут гости?..

Картина открылась ему такая. Горят свечи в подсвечнике на столе. А на окне горят маленькие цветные свечки в меноре. Стол накрыт лучшей посудой и серебром. За столом — пятеро мужиков в черных шляпах поедают «драники». Двое-то были наши, а трое – посланники Любавического ребе, которые широкими улыбками демонстрировали прекрасную работу американских дантистов. Остальные трое юношей, включая хозяина дома – в вязаных кипах…
— По какому поводу празднуем, молодежь? – бодренько интересуется сосед, ухмыляясь.
Но свекровь начеку, перехватила:
— А это… день рождения невестки у нас! Вот родственники приехали, — А тем временем сама вкладывает ему в руку искомую пачку соли и потихоньку тянет в сторону выхода.
— С днем рождения, милая! – говорит мне В., переводит взгляд на ханукальный подсвечник, затем на другой, субботний, и со сдержанной улыбкой Штирлица, разгадавшего коварный умысел Мюллера, полковник в отставке откланивается.

Никому сосед нас не сдал, хотя, как выяснилось потом, все про нас понял. Но мы тогда этого еще не знали. Дальше события развивались так.
В нашей синагоге «служили» раввинами молодые посланники Любавичского Ребе, сменяя друг друга раз в три месяца – вахтенным методом. Они были совсем юными, то есть неженатыми, организовали при синагоге мальнькую йешиву, а готовила ежедневно для них всех добрая женщина-минчанка – Лена Элимелех. Хабадники справедливо считали, что все минские пекарни некошерны, и потому не ели покупного хлеба, а употребляли вместо него привезенную с собою мацу. И вот за месяц до Песаха они остались вовсе без хлеба, так как по обычаю в этот предпасхальный период нельзя есть мацу, чтобы к празднику соскучиться по ее вкусу. И вот тогда, наведя справки в общине, они узнали, что в городе Минске есть только одна женщина, которая печет кошерные халы каждую пятницу.
Они побывали у нас в гостях и попросили испечь халы и для них. Я сказала, что с радостью, но у меня кончились кошерные дрожжи, да и муку в Минске продают только по талонам. Тут же хабадники позвонили на «Севен Севенти» — в ставку Ребе, — и прямо следующим рейсом из Нью-Йорка в Москву, а оттуда поездом в Минск был доставлен мешочек дрожжей. Мука же была добыта совсем просто: они договорились, что все выезжающие на ПМЖ будут сдавать в синагогу свои неиспользованные талоны.
На Песах из города Страсбура в Минск прислали большие коробки упакованной мацы. Хватило на всю общину. Но сразу же после Песаха хабадники приволокли уже килограмм пять дрожжей и заявили, что очень любят мои халы, которые чудесным образом не черствеют всю неделю! С тех пор наша квартира с утра в пятницу превращалась в мини-пекарню и одуряюще вкусный аромат свежевыпеченных хал плыл по подъезду и выплывал на улицу, так что следующие посланцы Ребе безошибочно находили нашу квартиру по запаху.

В одну такую пятницу, когда три наши и восемь «хабадских» хал уже были выложены на доски и накрыты полотняными рушниками, в дверь позвонили. Я ждала хабадников и открыла. Это был полковник В. Я растерялась, а он вошел прямо в кухню и сказал:
— Да не волнуйтесь вы, милая. Я же вырос в местечке, где было много евреев. И запахи субботней халы помню сызмальства. И что субботу вы отмечаете, и что за язык, на котором песни ваши – все мне понятно. Муж дома?
— Нет, на работе.
— Вы ему передайте, что меня бояться не надо. Можно и посоветоваться, если какие проблемы возникнут. И еще. Я – не гэбэшник, как вы давеча по телефону кому-то сказали. Я служил в ГРУ. И большей частью – заграницей. А вот моя Миновна прислала вам подарок. Пеките на здоровье.
И он положил на кухонный стол увесистый пакет муки.

Трудно сегодня поверить, но и в 1990, и в начале 1991 года по городу волнами прокатывались слухи о готовящихся погромах. Местные ли активисты общества «Память», или сами «органы» распространяли эти слухи – мне неведомо. Но случалось, что на квартиру к еврейским «отъезжантам» приходили молодчики в штатском аккурат в день перед выездом. Избивали хозяев и отнимали собранные от продажи имущества наличные деньги. Помню случай, когда наша еврейская община покупала в складчину ограбленным людям новые билеты на самолет, потому что вместе с деньгами бандиты отобрали и билеты.

В ту весну все испуганно обсуждали новость: погромы назначены на 15 марта. Почему на этот день – не знаю. Но Аркаша купил остро наточенный топор для самообороны и навесил два дополнительных замка на входную дверь. Мы уже давно подали документы и ждали разрешения на выезд.
В тот день, когда был куплен пресловутый топор, к нам зашла соседка Миновна, жена полковника в отставке В. Она сказала свекрови:
— Борисовна, ну я понимаю вашу молодежь. Они хотят ехать в Израиль, ну и пусть едуть. А вам-то зачем? Оставались бы дома.
— А вы не слыхали, что говорят, будто все домоуправления составляют списки евреев?
— Слыхала, Борисовна. Да вы-то не бойтесь. Вас мы спрячем завсегда! А молодежь что же… Молодежь ведь не станет в подполе отсиживаться. Пусть лучше в Израиль едуть, – сказала добрая соседка, утирая слезу.

Погромов, слава Б-гу, так и не случилось. А семейство В. провожало нас со слезами на вокзал пасмурным апрельским днем того же года. В тот момент В. выглядел совсем не бывшим разведчиком, а просто добродушным интеллигентным стариком. Пока женщины обнимались и плакали, он задержал мою руку в своей и сказал:
— Я ведь когда-то свою дочку мечтал выдать за Аркадия. Но оказалось – не судьба. Но я желаю вам счастья там, в Иерусалиме. И буду скучать по вашим песням. По свечкам на вашем окне. И по запаху горячей халы.

Наши дети, рожденные в Израиле, с малолетства зажигают свечки ханукии. А новогоднюю елку они в свое время впервые увидели в американском фильме «Один дома». А еще – в балете «Щелкунчик». Но для чего же на моем окне у каждого ребенка своя ханукия, да еще одна – для взрослых?
Чтобы развеять тьму.