Люди глядели и спрашивали: «Кто это летит?»

Марк Шагал «Моя жизнь»

 

ПЕРВОЕ БЛЮДО.
ГОРОХОВАЯ ПОХЛЕБКА
ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

Копченые телячьи ребрышки – 400 граммов.

Горох – 450 граммов.

Картошка – 2–3 штуки.

Морковка – 1 штука.

Луковица – 1 штука.

Растительное масло – 0,5 столовой ложки.

Сливочное масло – 1 чайная ложка.

Соль, перец, сухой укроп.

Немного поджариваем ребрышки на растительном масле. Перекладываем их затем в кастрюлю, заливаем водой и варим на среднем огне 30 минут после закипания. Потом вынимаем их из воды. В образовавшийся бульон кладем горох, предварительно вымоченный в воде в течение 5–6 часов, вместе с водой, в которой он вымачивался. Варим 1,5–2 часа. Потом добавляем в кастрюлю картошку, нарезанную кубиками. Мясо отделяем от костей и отправляем также в кастрюлю.

Жарим 3–4 минуты на сливочном масле натертую морковь и мелко нарезанную луковицу. После жарки отправляем их в кастрюлю с похлебкой и все варим до получения супа-пюре. В конце солим и перчим, добавляем сухой укроп.

У нас дома, в Краснополье, все стены были обклеены вырезками из журналов и газет: это были репродукции картин, фотографии. Портреты знаменитостей соседствовали с никому не известными лицами ударников пятилеток, а репродукции картин знаменитых художников теснились вперемежку с газетными фотографиями природы. Папа где-то находил эти картинки и приносил их домой чуть ли не каждый день. Мама шумела, говорила, что он делает не красоту, а портит обои. Иногда ее терпение лопалось, это происходило во время препраздничных уборок, и она срывала все наклейки. В доме сразу становилось необычно и, честно скажу, не уютно! Но голые стены держались не более недели, и папа вновь начинал приносить картинки. Первую картинку мама обнаруживала неожиданно, и реакция ее была мгновенной, она начинала кричать:

– Файвэ, вос ду тутс? Ду а мишугенер! Итиз шэйн? (Что ты делаешь? Ты сумасшедший! Это красиво? – идиш).

Папа молча выслушивал эти крики, кивал головой, со всем соглашался, но свое дело продолжал. Я думаю, что в душе он радовался, что мама устраивала эти чистки стен, ибо это давало возможность приносить новые картинки.

Единственной картинкой, которую мама никогда не трогала, была цветная репродукция из какого-то старого журнала, которая висела над моей кроватью. Я не помню, когда эта картинка появилась у нас, ибо с того времени, как я помню себя, помню эту картинку. Нарисованы на ней были местечковая улица, забор к забору, и Летящий еврей!

Рисунок Натальи ТАРАСКИНОЙ  

 

Маме нравилась эта картина, она подолгу стояла возле нее, о чем-то вздыхала и говорила сама себе:

– Это наша жизнь! Всю жизнь беги! А куда? Сами не знаем! Лучшую жизнь ищем! А есть ли она где?

Папа к этой картине относился по-другому. От него я впервые услышала о Летящем еврее.

– Это, дочка, вечно Летящий еврей! Он к кому-то спешит на помощь! Мой папа, а твой дедушка Генах, всегда говорил мне: “Зуналэ (сыночек – идиш), быть евреем, значит быть добрым и всем помогать”. И я тебе это тоже говорю, доченька – ты поможешь и тебе помогут!

Мама на эти папины слова всегда говорила:

– Я помню, как говорила твоя мама Цырул, помогай, да про свои штаны не забывай!

Позже, когда я стала взрослой, я убедилась в правоте и папиных, и маминых слов. В жизни мне встречались разные евреи, и однажды я встретила Летящего! Его звали Миша.

Я как-то спросила его, кем он хочет стать в будущем. И он неожиданно для меня сказал:

– Летящим евреем!

И тут же пояснил:

– Есть такая картина Марка Шагала.

 

 

– Местечковая улица, заборы. И летящий, почти касающийся этих заборов, еврей, – сказала я.

– Ты видела эту картину? – очень удивился он.

– Она у меня с детства висит над кроватью, – сказала я. – В Краснополье.

– И у меня она висит над кроватью, – сказал он. – В Москве. Папа ездил в Мюнхен на симпозиум и привез эту репродукцию.

– А я не знаю, откуда она у нас. Я даже не знала, кто ее нарисовал, – призналась я.

– Папа мой говорит, что Летящий еврей – это символ врача, спешащего на помощь к больному, – сказал Миша.

– А мой папа говорил, что это просто еврей, спешащий на помощь к другому еврею.

– Обязательно к еврею? – засмеялся Миша.

– Я думаю, не обязательно, – честно сказала я.

– Я с тобой согласен, – сказал Миша и добавил: – Знаешь, если тебе станет плохо, ты позови меня. И где бы я ни был, я услышу тебя и прилечу.

– Хорошо, – сказала я. – Мне интересно будет посмотреть, как ты будешь лететь.

Он мечтал стать Летящим евреем, а я мечтала стать поваром. Можете мне верить, мистер Баскин, можете не верить, но я с детства мечтала стать поваром. Может, потому, что мы были самыми бедными в Краснополье, кушали всегда одно и тоже: картошку с кислым молоком, суп – анютины глазки – это я так называла похлебку из картошки и травы по сезону, и кисель. Мясо мы готовили только по праздникам. И я мечтала о вкусных блюдах, которые буду готовить, и кормить всех. И конечно, буду кушать всякую вкуснятину и сама. И больше ни о чем я не мечтала. Как я говорила маме: «Я хочу, чтобы моя жизнь состояла из трех блюд и сладкого». А может, сладкого и не будет?!

После школы все наши поехали в институты, техникумы, а я пошла в кулинарное училище. И счастливее меня не было никого на свете. Честное пионерское!

Окончила я училище с отличием, мне даже дали направление в институт, но я не пошла дальше учиться, а устроилась в столовую машиностроительного института. Там я готовила первые блюда, и на раздаче стояла, и столы убирала... В общем, мастер на все руки. Мне для счастья больше ничего не надо было. Я мечтала стать поваром и им стала.

Училось в институте много знакомых из Краснополья, так я им и супа побольше налью, и котлету лишнюю в тарелку брошу... Свои люди! Больше всего народа в столовой было утром: крутишься, головы не поднимая, а уже к обеду поменьше: студентам спешить некуда, пошли в столовые получше, кто в Дом Советов, кто на Первомайскую в кафе. А утром из общежития все к нам: быстрее.

Все наши краснопольские одинаково здоровались со мной:

– Привет, галчонок!

Со школы меня так все звали. Не потому, что я на галку похожа, а потому что я Галка, в смысле Галя. А так, как вы видите, я и ни темная, и ни хохлюсь, и, вообще, я высокая, голубоглазая, светлая. В нашей семье все такие: и папа, и мама, и тетя Рива, и тетя Бетя, и дядя Ицик. Меня в училище за русскую принимали, пока фамилию не слышали. А услышав, думали, что меня родители из детдома взяли. А Галей меня назвали в честь дедушки Генаха, который был ребе в Костюковичах. После революции его сослали в неведомые края, а папа с сестрами, мамы его к тому времени уже не было в живых, ушли из Костюковичей: папа в Краснополье, тетя Рива – в Чериков, а тетяХая – в Быхов, разбрелись по дальним родственникам, которые пристроили их сразу к работе, первой попавшейся, чтобы не держать у себя на шее. Сестер папиных рано выдали замуж, и всех неудачно. Вообще, это своя история и не про нее я сегодня говорю... Вспоминая свою неудачную жизнь, папины сестры мечтали о счастье для меня. Представление о счастье у каждой из них было свое: то, что они не имели, они хотели, чтобы имела я. Так получилось, что у обеих не было детей, и я единственная была у мамы с папой.Как говорила тетя Рива:

– Вся надежда на тебя. Кто-то в семье должен быть счастливым!

– Я знаю, какой нужен муж нашей Галке, – говорила тетяХая. – Он должен быть надежным, как табуретка, на которой можно спокойно сидеть и она не развалится.

– Или лестница, на которой подымаешься вверх, а не летишь вниз, – замечала тетя Рива.

Думаю, у моих теть были такие мебельные сравнения, потому что обе были замужем за плотниками.

Я как-то, шутя, рассказала об этом Мише, и он с серьезным видом ответил:

– Если тебе это надо, я могу стать и табуреткой, и лестницей. Кем угодно, если тебе надо, дочь светлоокого Зевса.

Так он назвал меня в первый раз, когда мы познакомились.

Это было в понедельник. После воскресных танцев до утра, на работе я хотела только одного: спать, в глаза хоть ставь спички, работала, просто не глядя, чек в руки, в тарелку суп. И вдруг слышу вместо привычного: «Галчонок, привет!»:

– Доброе утро, дочь светлоокого Зевса.

– Кто? – не поняла я и подняла глаза.

– Дочь светлоокого Зевса Афина, – повторил парень, стоящий по другую сторону стойки...

Я видела его в нашей столовой впервые. И, увидев его, внезапно поняла, что это мое счастье.

Он совсем не был похож на парней, которых я до этого знала. Я даже не могу объяснить, в чем это отличие. Просто другой и все. И лицо другое, и глаза другие, и разговор другой...

Мой папа любил разговаривать со мной о жизни, мама была далека от его проблем, а у него где-то внутри жили отцовские гены ребе, и если бы не судьба, он продолжил бы дело отца, а не работал бы бессловесным грузчиком на льнозаводе. Ему хотелось рассуждать о многом, а единственным собеседником у него была я, ничего не понимающая в его рассуждениях. Но это я запомнила:

– Знаешь, дочка, еврей как зернышко, брошенное в чужой огород. Чтобы его не вырвали вместе с сорной травой, он с первой минуты, как высунул нос из земли, должен показать, что он полезный, нужный. И еще он должен показать, что никому не мешает, а наоборот, всем помогает. Что он просто необходим для любого огорода. И иного выбора у него нет. И если он сможет это показать, ему будет хорошо на любом огороде.

– Хорошо сказать, но не просто сделать, – услышав папины рассуждения, вставила слово мама. – Ты много встречал таких евреев?

– Я не много, – признался папа. – Но я бы очень хотел, чтобы наша Галя встретила. Доброго и умного.

И знаете, мистер Баскин, вот таким я запомнила Мишу: добрым и умным. Он зашел в нашу столовую случайно. Вообще, он учился в педагогическом. Тоже, как он говорил, случайно. Он был москвич, и здесь, в Могилеве, оказался и вправду случайно: поступал на юридический в Москве, получил одну четверку, и его не приняли, и тогда, чтобы не идти сразу в армию, разослал свои документы по периферийным городам и его взяли на исторический у нас. И он, покинув профессорский дом, оказался у черта на куличках, в нашем Могилеве.

– Оказался здесь, чтобы встретить тебя. И это совсем не случайно: это судьба, – часто говорил он мне.

Он мне часто снится, и часто вспоминаю наши разговоры. Я их помню слово в слово. Он мне всегда говорил:

– У тебя удивительная память. Мне, чтобы что-то запомнить, надо десятки раз прочитать, а ты раз услышала, и все готово.

Джеки, с которой я здесь работаю, просто без ума от моих способностей: ей стоит один раз назвать мне слово, и я его запоминаю: я уже вполне сносно говорю по-английски, и все только от Джеки.

Однажды он мне сказал:

– Дочь светлоокого Зевса, ты страшно красивая! – и повторил: – Страшно!

– Почему страшно красивая? – спросила я.

– Потому что красивым быть страшно, – сказал он. – Как сказал лорд Честерфильд, толпа не любит, когда кто-то выделяется из нее. Мне страшно за тебя. Слушай, красавица, будь моей женой! Ты будешь рядом, и я буду за тебя всегда спокоен.

В ту минуту я не ожидала от него этих слов и от неожиданности сказала:

– Хорошо! Я подумаю.

– Только, пожалуйста, недолго, – попросил он. – Я здесь отучусь полгода, после сессии попробую перевестись в Москву, папа нашел какие-то связи. И я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Вот так сразу? – спросила я.

– Да, – кивнул он. – Я писал о тебе домой. Мои родители не против, чтобы ты приехала к нам. И я хочу съездить в твое Краснополье. Хорошо?

Я ничего не ответила ему тогда. Вы же знаете, что такое приехать в Краснополье с парнем: это разговоров на целый год. В каждой еврейской семье будут обсуждать его со всех сторон: если слишком красивый – значит, будет гулять на стороне, если уродец – то кого она выбрала, неужели лучших не было. А если, не дай Бог, ничего не получится, то невеста будет с изъяном: у нее был парень, и он почему-то отказался.

И я сказала:

– Потом, позже...

А потом, как говорят, был суп с котом. Все завертелось, закрутилось и ушло.

Когда я дома рассказала о нем, тетя Рива сразу замахала руками:

– Нужно брать себе по росту. Любовь с первого взгляда проходит быстро, а потом трешь глаза, как после пьянки: что я наделал. Ты ему сейчас нравишься, ты красивая, молодая, а он далеко от Москвы, как пишут в книгах, и далеко от папы с мамой. А что будет потом? Хоть товарищ Ленин и говорил, что у нас кухарка будет управлять государством, но в профессорской семье место кухарки на кухне, а не в спальне сына. Может, я говорю грубо, но так оно и есть.

– Рива, – остановила ее мама, – а если это любовь?

Рисунок Натальи ТАРАСКИНОЙ  

– Если это ее счастье, то никуда оно не уйдет, – ответила Рива. – А если нет, то прыгай до неба, все равно не словишь.

Несколько месяцев нашего знакомства пролетели, как мгновение. И все, как сказал Миша: спичка вспыхнула огненным смехом и потухла, дымясь, как печаль. Остались воспоминания и стихи, которые он мне читал. Я их все запомнила. До Миши стихи были для меня, как китайская грамота. А сейчас я их люблю.

Перед отъездом он взял мой адрес и сказал, что по приезду в Москву сразу мне напишет. У поезда он впервые меня поцеловал.

– Дочь светлоокого Зевса, – сказал он, держа мою руку, – мое слово остается на всю жизнь. Лучше тебя для меня никого нет! Я люблю тебя!

– И я тебя, – тихо ответила я.

А на следующий день в нашей столовой было сокращение, и меня перевели в Казимировку. Там дали комнату в рабочем общежитии. Я попросила мою старую хозяйку позвонить мне, если будут письма, но она не позвонила и, когда я ее встретила через несколько месяцев, она сказала, что утеряла мой адрес, а письма были, и она их все вернула почтальону...

А потом был Чернобыль. И папа с мамой переехали в Молодечно. Там жила моя старшая сестра Нина. И я потом переехала туда.

Перед отъездом в Америку я съездила в Краснополье. И наша соседка сказала, что несколько лет назад приезжал парень и искал меня.

– Говорил, что из Москвы. Спрашивал тебя, а чем я могла помочь?! Ваш адрес я не знала, и даже город, куда вы поехали, запамятовала. Я ему сказала Мозырь, а вы, оказывается, в Молодечно переехали, – виновато развела она руками и добавила: – По лицу видно – хороший парень. Нашел он тебя?

– Нет, – ответила я, и комок подкатил к горлу.

– А он свой адрес оставил. Говорит, на всякий случай. Я его на обоях записала, – неожиданно вспомнила соседка и тут же, обрывая мою радость, заметила: – Правда, с того времени воды много уплыло, а красивые парни долго одни не остаются.

Я в тот же день послала на этот адрес письмо. Но ответа не пришло.

Не судьба, как сказала тетя Рива. Вот такие дела...

Вы слушайте и кушайте. Это наша гороховая похлебка. Мама ее на праздники варила, а я здесь почти каждый день. Второе не готовлю, а первое – всегда. Привыкла. У нас дома без первого – это не обед. Здесь ланч, раз-два, что-то перехватил и готово, а обед вечером. А я так не могу.

Переехала я в Молодечно. Как говорит тетя Рива, на новом месте блинцы не растут на деревьях. Папа с мамой стали жить вместе с Ниной, а я поселилась в общежитии. Сестра моя работает в музучилище, и жениха мне она начала подыскивать там. Каждый день они обсуждали с мамой мои проблемы.

– Годы идут, а Галя одна, – вздыхала мама.

– Что я сделаю? – говорила Нина. – У нас все парни с требованиями. Переспать они могут с любыми, а для жизни им надо с высшим образованием.

В конце концов, она познакомила меня с каким-то трубачом из Минска. Он подрабатывал у них на полставки. Приезжал в Молодечно раз в неделю, и в этот день мы ходили с ним в кино. Встречи эти продолжались где-то полгода, а потом он сказал, что уезжает в Израиль, и пропал. Потом стали уезжать все евреи: кто в Израиль, кто в Америку, кто в Германию.

– Новый исход, только без Моисея, – сказал мой папа.

Начала вести разговоры об отъезде и моя мама, но Нина сказала, что в Израиль она не поедет ни за что: у нее мальчики и она не хочет за них волноваться. А папа сказал, что Германия не для евреев. «Хватит с меня одной войны», – сказал он маме. А в Америке у нас родственников не было.

– Против Америки я ничего не скажу, – сказал папа. – Но она не для нас.

Мама переживала от всего этого:

– Еврейских парней не стало. И что теперь делать Гале? Ради нее надо куда-нибудь ехать.

– Езжайте, я вас не держу, – нервничала Нина. – Я к вам в гости приезжать буду.

И тут я получила письмо от Сони, моей школьной подружки. Они уехали в Америку одними из первых. С Соней мы изредка переписывались: устроились они в Нью-Йорке неплохо. Соня работала в офисе, а ее муж Сема держал какой-то магазин. И вот в разгар наших разговоров об Израиле приходит письмо, в котором Соня пишет, что они купили ресторан, и Сема может вызвать меня по рабочей визе в Америку. «Сема помнит твои котлеты и часто говорит, что это были не котлеты, а цимус», – пишет Соня. В общем, красивое письмо с красивой надеждой. И мы ухватились за эту надежду.

– Обязательно надо ехать, – сразу же сказала Нина. – Галя устроится там, и потом мы все как-нибудь переберемся. Америка – это не Израиль. Страна большая, много работы.

– Надо быть полным идиотом, чтобы отказаться, – сказал Лева, Нинин муж. – Тебе же сразу предлагают работу. И по специальности. Мечта!

А мама сказала:

–Там сейчас много еврейских парней. Может, это твоя судьба, доченька.

Только папа, всегда хваливший Америку, неожиданно сказал не в лад всем:

– Знаю я Хэминого Сему. У него воду просто за так не получишь. Помнишь, что про него родная его племянница говорила: «С Семой сто пудов соли не съешь, на первом грамме подавишься».

– Файвэ, – сказала мама, – он же ее не в гости зовет, а на работу.

– Папа, – сказала Нина, – там капитализм, и человека, приносящего пользу делу, там ценят. А наша Галя принесет ему доход.

– Ой, дочка, – попытался все же остановить меня папа, – ты не знаешь, что такое работать на хозяина.

– Ну и пусть она сидит дома и ждет счастья с неба. Останется старой девой, и вам будет хорошо? – затронула больное место родителей Нина. – А ты что молчишь, будто разговор идет не про тебя, – набросилась она на меня. – Неужели тебе не понятно, что счастье идет тебе само в руки? Останови любого на улице и предложи ему работу в Америке. И он помчится, не заходя домой. А тебя надо уговаривать. Работает в какой-то задрипанной столовой и думает еще ехать в Америку или нет.

Вот такие разговоры пошли каждый день. И я решилась. Все завертелось очень быстро. Я ответ еще Соне не написала, а виза уже пришла.

– Видишь, как ты им нужна! – обрадовалась Нина. – Устроишься там, выйдешь замуж за американца и нас вызовешь. В Америку я ехать всегда готова.

Леву тоже обрадовала эта перспектива:

– Разбогатеешь там. Америка – страна больших возможностей. Сама купишь ресторан, и нас с Ниной возьмешь музыкантами.

– Твои слова и Богу в уши, – сказала мама.

– Шейте карман побольше, – вздохнул папа. – Я не знаю, как там в Америке. Я тут всю жизнь прожил. И я знаю, что такое жизнь. В жизни ничего за так не дается. Ой, доченька, я не знаю, что тебе сказать: кто знает, где твое счастье? И здесь не булка с маслом, и там не цимус.

Когда я уезжала, он крепко меня обнял, и впервые я увидела на его лице слезу:

– Доченька, – тихо сказал он, прижав меня к себе, – думал ли я когда-нибудь, что моя дочка поедет в Америку?! Нет, не думал. И никто в Краснополье про такие дела не думал. Но все в мире перевернулось. Я тебе честно скажу, я думал, что Советская власть вечна. Плохая, хорошая, но навсегда. Но оказалось, что нет. Ничего не бывает вечным. И ты знаешь, об этом еще говорил мой папа. Это было еще перед революцией, я был еще совсем маленьким. Мы шли с папой по дороге вдоль поля, и папа неожиданно для меня вдруг сказал: «Ничего, зуналэ, не вечно! Меняются власти, меняются люди и только вечно это поле!» Я не понял тогда папины слова, и только теперь до меня дошел их смысл: что бы ни менялось вокруг, а жизнь идет. И надо жить, как это поле: живи сам и дай жить другим. Счастья тебе, дочка. Будь здорова! – он сжал губы, чтобы не расплакаться, а я всхлипнула, как маленькая девочка...

В Москву меня поехал провожать Лева. Приехали мы утром, самолет улетал вечером, и у нас оказалась уйма свободного времени. Лева потянул меня по магазинам, но я отказалась, и мы договорились встретиться у Пушкина в четыре вечера. И куда вы думаете, я пошла? Не угадаете. Я поехала к Мишиному дому. И весь день просидела на скамеечке у подъезда. Мне очень хотелось увидеть Мишу. Просто увидеть. Но, увы! За все это время из его подъезда вышла старушка с маленькой собачкой, которая смешно переваливалась с ноги на ногу, и вошли трое школьников. И все.

Потом я взяла такси и поехала к Пушкину. Лева уже стоял с двумя сумками и нервно посматривал на часы.

– Ну, куда ходила? По музеям?

– Да, по музеям, – ответила я.

– А я, сколько ни был в Москве, кроме магазинов – никуда, – грустно сказал Лева. – Семья, заботы: не до музеев.

В самолете, уже подлетая к Нью-Йорку, мне почему-то вспомнились Мишины слова:

– Прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ! Ой, дочь светлоокого Зевса, не прав был поручик Тенгинского полка: всюду есть рабство, и есть господа. Так уж устроено на земле: мы рабы денег, должностей, страха... У каждого свое рабство. И от этого никуда не убежать: ни за моря, ни за горы. Оно всегда с нами. И при царе-батюшке, и при Ленине-дедушке, и при дядюшке Президенте. Всегда...

Я теперь поняла правду этих слов. Только теперь.

В аэропорту Кеннеди меня встречала Соня.

– Галчонок, ты совсем не изменилась. Такая же красавица, как всегда, – и почему-то добавила (тогда я еще не знала почему): – Сема будет от тебя в восторге.

А в машине по дороге из аэропорта она сказала, что повара Сема уже нашел:

– Подвернулся прекрасный повар. Из Москвы. Только приехал и пошел к нам работать. У Семы племянница работает в НАЯНе^, и она нам его отыскала. Он готовил для правительственных приемов: понимаешь, как нам с ним повезло. Мы сейчас всюду даем рекламу – «Личный повар Брежнева для вас!» У нас ресторан в Манхеттене, и посетители, в основном, американцы. Им интересна русская экзотика. Наш менеджер Дэвид – гений своего дела. Он чувствует, что надо посетителю. Сема советовался с ним насчет тебя, показывал ему твою фотографию. Помнишь, как мы на пляже изображали восточных красавиц? Дэвид сразу сказал, что ты – рашен суперстар!Так что не беспокойся, работа тебе есть. И это лучше, чем кухня.

Из ее слов я ничего не поняла и переспросила:

– Что за работа?

– Дома поговорим, – таинственно сказала Соня. – Я сейчас за рулем и молчу.

Вот так началась моя американская жизнь. Вам тоже интересно, кем я здесь работаю, но лучше я вам расскажу об этом в другой раз. Хорошо? Я сегодня вспомнила много хорошего, и мне не хочется говорить о плохом.

Как вам моя похлебка? Будто побывали в Краснополье? Моя румэйта всегда меня упрекает в расточительстве: можешь же кушать в ресторане, там же тебе бесплатно. Она не может понять, что в жизни иногда что-то хочется делать для души. Я готовлю похлебку и вспоминаю наш дом в Краснополье, папу, маму, сестру и даже нашу кошку...

ВТОРОЕ БЛЮДО.
ЖАРКОЕ ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

Телячьи ребрышки – 400 граммов.

Средней величины курица, разделанная на порции.

Картошка – 10–12 штук.

Куриный бульон – 3 стакана.

Луковица – 1 штука.

Морковь – 1штука.

Мука –1 столовая ложка.

Соль, перец, лавровый лист.

Телячьи ребрышки и кусочки курицы посыпать солью, перцем, запанировать в муке и обжарить на растительном масле до образования румяной корочки. Потом подготовленное мясо переложить в кастрюлю, добавить очищенный и нарезанный большими ломтиками картофель, натертую на крупной терке морковь и нарезанный кольцами лук. И все залить куриным бульоном, чтобы он едва покрывал продукты. И тушить в духовке до готовности. За 10 минут до готовности посолить и положить лавровый лист.

Как долго я вас не встречала, мистер Баскин? Просто не верится, что прошло уже полгода. Полгода, как я в Америке. Сама себе не верю.

Сегодня я вас угощу мясом по-краснопольски. Это любимое папино блюдо. Я как приезжала домой, папа сразу говорил:

– Галя, я жду жаркое!

Меня научила его готовить мама, но у меня оно почему-то получалось вкуснее.

– Я все так делаю, но не так, – удивлялась мама. – Вас, наверное, в училище научили каким-то секретам.

Я честно разводила руками: делаю, как ты. Но получалось вкуснее: это мама сама признавала.

А что у меня нового? Ничего. Все по-старому. Как по-старому, я в прошлый раз вам не рассказала. Так вот, кушайте жаркое и слушайте, как из меня сделали жаркое. Это когда я была маленькой, тетя Рива говорила:

– Не будешь кушать, тебя саму скушают. На жаркое пойдешь. Не очень жирный кусочек, но с приправами сойдешь.

И я дрожала, как Гензель и Гретель под печкой. И вот пришло время, и меня скушали...

Сема меня осмотрел, как корову на базаре. Даже зубы велел показать. И сказал:

– Все о’кей! Ты нам подойдешь. Галчонок, ты наша надежда!

– Куда подойду? – не поняла я.

Соня начала издалека объяснять мне, куда я подойду.

– Понимаешь, Галчонок, в бизнесе надо каждый день бороться за место под солнцем. Ты думаешь, здесь один наш ресторан? Нет! Их здесь миллионы! А клиенты одни и те же. Их надо чем-то привлечь. Чем угодно и как угодно! На Брайтон мы даже не пробовали сунуться: там хватает и без нас. Здесь мы пока держимся, но надо каждый день искать что-то новое. Слава Богу, нашли повара. И к нам пошел народ. Но надолго ли? У нас выступает со стриптизом Джеки: на нее идут, но клиентам этого уже мало.

– И тут я вспомнил о тебе, – приступил к главному разговору Сема. – Ты же в самодеятельности танцевала, тебя даже в Минск посылали на какой-то партийный слет, так что освоить стриптиз для тебя будет не проблема.

– Дэвид сказал, что ты будешь хорошо смотреться с Джеки, – вставила слово Соня.

– Соня, вы же звали меня работать поваром, – прошептала я. – Я очень хорошо готовлю. У меня пятерка по кулинарии. Я на конкурсе молодых поваров в Бобруйске заняла второе место...

– Но повар у нас есть, – остановила мое бормотание Соня. – Нам нужна стриптизерша. Сама понимаешь, что мы не могли написать в письме, которое я уверена, читали и твой папа, и твоя мама, об этом. Там у вас не понимают, что это работа как работа. И притом хорошо оплачиваемая. Здесь, в Америке все работы хороши. У меня в доме убирает профессорша из Ленинграда, и она счастлива, что я ей даю заработать пару копеек. Мы же не предлагаем тебе лечь в постель к клиенту?! Хотя и на это многие согласны. Мы предлагаем тебе приличную работу.

– Джеки научит тебя за неделю, – прервал жену Сема. – И приступай к работе. На твой приезд сюда я ухлопал кучу денег. Их надо отрабатывать. Но так и быть, я их тебе прощаю: все заработанное будет твоим. Заработаешь деньги и вернешься домой. Кто там будет знать, кем ты тут работала?! Ты будешь невеста с долларами. Кажется, так назывался какой-то советский фильм.

– Ты очумел, – рассмеялась Соня. – Советский фильм и с долларами. Невеста с приданным назывался фильм. Хотя, конечно, с долларами лучше. Ибо доллары – хорошие деньги, как говорит наша знакомая.

Я сейчас пересказываю все это спокойно, а тогда я смотрела на Соню и Сему и плакала, молила их отправить меня назад домой...

Я не могу пересказать вам все, что я пережила в эти первые дни. Не могу...

Что я могла сделать? У меня в кармане не было ни доллара, языка я не знала. Я даже боялась выйти сама на улицу. В эти ночи я часто вспоминала Мишу. Я ругала себя за то, что не зашла к нему, а просидела, как дура, у подъезда. Он бы не пустил меня в Америку... А потом приходили другие мысли: зашла бы, и что? Меня бы встретила его жена: ведь прошло столько лет. Конечно, он давно женат. И что бы я ей сказала? Здравствуйте, я ваша тетя из Краснополья. Что прошло, то прошло...

Ото всех этих мыслей я ощутила свою беспомощность и ненужность... Мне до страшной боли захотелось домой, и ради этого я была готова на все: даже на то, чтобы танцевать этот проклятый стриптиз, ибо это была единственная моя возможность заработать деньги... Так мне тогда это казалось... Мне не откуда было ждать помощи, и я сдалась...

И началась работа. Как говорил Миша: колокольчики звенят, барабанчики гремят. Я не знаю, кто написал эти стихи, для меня это Мишины слова... Вот такие пироги, как говорят в Краснополье. Я начала работать. Заработаю на билет и уеду, – решила я. Больше мне здесь и копейки не надо. Я так решила: думала, что что-то здесь от меня зависит. Как говорила тетя Рива, я ее слова часто здесь вспоминаю, думала корова, что уйдет из дома, а за воротами волк. Деньги я собрала быстро, и что? Осталась здесь. Когда я сказала Соне, что собираюсь уезжать, та стала меня уговаривать остаться:

– Галка, ты же здесь всего месяц!? У тебя же все прекрасно получается. Мы же тебе хорошо платим. За пару часов ты получаешь больше, чем кто-то за день работы. Посмотри на мойщика посуды? Он был врачом в Гомеле. Твои деньги он может увидеть только во сне...

Говорила она долго, но я сказала, что завтра покупаю билет, и ушла.

И в этот же вечер в ресторане ко мне подошел Сема. И бросил передо мной пачку фотографий:

– Красавица, – сказал он, – если ты уедешь, я пошлю твоей маме эти картинки. Это фотографии твоих гастролей. Я сомневаюсь, что твоя мама это перенесет. Соня говорила, что у нее уже один инфаркт был. Если тебе ее не жалко, езжай.

И все...

Я здесь хожу в синагогу. И слушаю, как ребе говорит, что если мы – все евреи –  будем честными, справедливыми, добрыми, то на Землю придет Мошиах. Я думаю, это нам долго-долго придется ждать. Потому что таких, как Сема, еще очень много.

Мама мне говорила:

– Тохтэрке (дочка – идиш), когда тебе будет нужна помощь и ты никого не знаешь вокруг, останови первого еврея, которого встретишь. И он тебе поможет.

Я скажу вам честно, часто мне помогали незнакомые люди – и евреи, и не евреи, но было и другое. Когда меня переводили в Казимировку, я пошла к заместителю торга Льву Борисовичу. И что вы думаете, он мне сказал?

– Я тебя понимаю, Галя, но пойми и меня. Пошлю я в Казимировку кого-нибудь другого, и сразу скажут: своих евреев не трогает. Пойдут разговоры. Зачем мне это надо? Мне до пенсии три года, и дай мне спокойно доработать. У тебя все впереди, не надо бояться трудностей. Я в твои годы сам шел туда, где трудно. И вот заметили, – он по-отечески похлопал меня по плечу и угостил шоколадной конфетой.

Я поблагодарила его за конфету и ушла. Как говорили у нас в Краснополье, своя рубашка ближе к телу. Вот такая жизнь, мистер Баскин. Мы живем, точно во сне неразгаданном, на одной из удобных планет, много есть, чего вовсе не надо нам, а того, что нам хочется, нет... Это из Мишиных стихов...

Я пишу письма домой каждую неделю, чтобы не волновались. Пишу, что работаю поваром, что все у меня хорошо, и все вокруг добрые и хорошие... И дома счастливы и ждут, когда я их вызову.

А про что еще напишешь? Может, про Доника, с которым я возвращаюсь после работы домой? Мы живем с ним в одном билдинге, он этажом выше. Он врач из Гомеля. Три раза сдавал здесь экзамен, чтобы подтвердить диплом, и три раза не сдал. Его жена попросила, чтобы я нашла ему у нас какую-нибудь работу, и тут подвернулась работа мойщика посуды. И вот уже месяцев пять, как он работает. Ночью работает в ресторане, а днем отрабатывает велфер в санитейшен: ходит с мусорным ведром по Крапси и убирает мусор. Как только мы заходим в сабвей, он засыпает, и неизвестно, кто кого охраняет: я его или он меня. После закрытия ресторана он работает еще часа два, и я ему помогаю, чтобы быстрее уехать. Он драит котлы, а я мою тарелки. И мы разговариваем.

– Тебе хорошо, – говорит каждый день Доник. – Ты можешь вернуться, у тебя там мама, а я и там все потерял, и здесь нашел котел.

– Ты еще сдашь тесты и будешь врачом, – успокаиваю я его. – Врачи здесь хорошо зарабатывают.

– Не издевайся, – отмахивается от моих слов Доник. – Все, на что я сейчас гожусь, – это именно на чистку котлов. Знаешь, Галка, за эти месяцы, что я здесь, я превратился в ноль. Простой ноль без палочки, как говорила наша учительница. И из всего этого я вижу один выход – умереть, – говорит он это улыбаясь, как бы шутя, но я чувствую, что он устал от этой жизни, как и я. Я согласна с его мыслями.

Но говорю я ему совсем другое:

– Доник, что у тебя за сумасшедшие мысли: у тебя же здесь семья – жена, дочки. Это я тут одна, и то держусь.

– Ой, Галка, Галка, когда ты неудачник, ты один. У меня семья, но разве я могу им сказать, как мне тяжело?! Один раз я попробовал пожаловаться на жизнь, и что? Мне стали приводить в пример всю нашу мишпоху, мол, им тоже нелегко, но никто не портит другим настроение... И я не порчу никому настроение... А был там неплохим врачом. Ночами снится наша клиника.

– А что тебе снится в метро? – спрашиваю я.

– Котлы и наш босс, – Доник задумчиво замирает над котлом. – Интересно, что бы про эти сны сказал Фрейд?

Я не знаю, кто такой Фрейд, но не переспрашиваю.

– Доник, – говорю я, – там хорошо, где нас нет! А где мы – всегда плохо! – при этих словах, как бы в наказание за мою категоричность, ресторанная тарелка выскальзывает из моих рук и разлетается на мелкие кусочки.

– Ой! – вскрикиваю я.

– Ой, не ой, а три доллара за тарелку вычтут из моей зарплаты, – замечает Доник.

–Я заплачу, – успокаиваю я его.

– Ладно, пошутить уже нельзя, – басит Доник. – Одной тарелкой больше, одной меньше – не заметят. И вообще, говорят, что тарелки бьются к счастью.

– Твои слова и Богу в уши, – говорю я.

И Доник соглашается со мной.

Вот такие у нас разговоры. Я вижу, вам грустно от них стало. Тогда я вам расскажу про дядю Фиму, нашего помощника повара. Он из Гродно. Чистокровный белорус: чуть ли не через слово у него наше белорусское словечко. Он меня тоже сначала принял за белоруску.

– Ты, Галка, як усе наши дзеўки, русявая, вось я и паблытаў, – признался он.

О том, как он приехал в Америку, однажды рассказал нам с Доникам. Я вам, мистер Баскин, перескажу эту историю слово в слово, как рассказывал дядя Фима, ибо, если я начну пересказывать это своими словами, будет совершенно другая история. А то я сегодня рассказываю вам все грустное да грустное, пусть в конце будет что-то веселое.

«Я вам скажу, как у нас говорили: нет ума, считай, калека. Это я про себя. В Гродно все звали меня Федей. А здесь моя Ривочка зовет меня Фимой. Почти одно и то же. Я вам сейчас расскажу маленький анекдот, как я дошел до такой жизни. Жил я и не думал про Америку. Я даже не знал, где она. Думал, где-то возле Китая. Для нашего поварского дела это не имело никакого значения. Жили мы с Клавой неплохо. При чем тут Рива? Рива теперь, а тогда у меня была Клава. Работала она в райкомовском буфете и все знала. Что, где и когда. Были мы не первые, не последние, но в сапогах. Все имели. Не хуже, чем здесь! И тут все ваши стали уезжать. И моя Клава стала носиться, как курица с первым яйцом: “Все едут, а мы сидим!” Кто все? Все и все! “Умные люди уже давно стали евреями, – говорит. – А мы все думаем!” “Ничего я не думаю”, – говорю. “Секретарь райкома и тот свою дочку за еврея выдал! – говорит. – К будущему готовится!” “А нам кого выдать? – говорю. – Детей у нас нет, осталось только самих себя!” И что бы вы думали? Схапилась яна за гэту идэю, як воўк за кабылу! Через неделю прибегает с работы и сияет, как бот на плоце! “Что такое?” – спрашиваю. “Разводимся! – говорит. – И создадим новые семьи!” “Какие семьи?” – не понимаю. “Обыкновенные, – поясняет. – Еврейские!” Оказывается, у них в столовой работает электриком Зяма. И моя Клава научила его, как заработать деньги. Ну, и сделали шахер-махер: я развелся со своей Клавой, а Зяма – с Ривой, и перетасовали карты. Всего за несколько тысяч. И моей женой стала Ривка. А Зяма взял в законные супруги Клаву. И стали две еврейские семьи. “Федечка, – успокоила меня Клава, – там мы опять поменяемся.” Все оформили, все сделали и добрались до Италии. Сидим, ждем, кого в Америку пустят. И что бы вы думали, нам с Ривой козырной туз: у Ривы нашелся родной дядя в Нью-Йорке. И мы поехали в Америку, а Зяма с Клавой покатили в Израиль. Как говорит моя Ривочка, мазул (счастье – идиш). И вот я уже пятнадцать лет, как с Ривой. Дай готуню, (Боже – идиш), как говорит наш ребе, до ста двадцати! А что вы думали? Я хожу по субботам в синагогу. И наш ребе меня любит. Он родом из Польши, и я по-польски мувю: ведем беседы. Пшенджеем. А Клава в Ашдоде: у нее на старости лет сынок родился, в честь меня она его Файвой назвала. Приглашала на брис.

Вот так, мистер Баскин, послушали, посмеялись и по домам разбежались. А куда мне бежать, сама не знаю.

На этой неделе мне приснилось Краснополье, наш дом, сирень в палисаднике, береза... А я, будто птица, смотрю на это с высоты. Хочу опуститься и не могу, крылья вверх несут.

Я рассказала про этот сон Джеки. Она задумалась и сказала:

– А мне часто снится Африка, в которой я никогда не была. Слушай, Гала, давай возьмем Томми – это ее бойфренд – и слетаем втроем в Аддис-Абебу. Я не знаю, где это, но мне про нее говорила мама...

Она подмигивает мне совсем по-нашенски. И я вспоминаю Мишу. Черным солнцем светят радостно и знойно африканские глаза...

Она готова лететь сейчас же. И я тоже. Но в нашу комнату заглядывает ненавистный нам человек Яник. И, как всегда, полушепотом объявляет:

– Ваш выход, красотки!

И мы вместо того, чтобы вылететь в Аддис-Абебу, вылетаем на сцену ресторана...

БЛЮДО ТРЕТЬЕ
БЛИНЫ ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

1,5 стакана муки.

2 стакана кефира.

1 столовая ложка сливочного масла.

1 яйцо.

0,5 ложки соды.

Лимонная кислота.

Кукурузное масло – 2 столовые ложки.

Соль по вкусу.

Положить в кастрюлю муку, яичный желток, соль, расплавленное сливочное масло. Все перемешать и развести кефиром. Белок от яйца взбить и добавить в тесто. Соду развести в стакане воды и погасить несколькими каплями лимонной кислоты. Все это влить в тесто и тщательно размешать. При размешивании в тесте в небольшом количестве остаются маленькие комочки. Не пытайтесь их убрать, выловить или выбросить из теста. Оставьте их в покое. Они сделают ваши блины пышными и вкусными. Сковородку перед каждой порцией блинов смазать бумагой, смоченной легонько в кукурузном масле.

Подают блины с расплавленным сливочным маслом, в которое добавляют две ложки густой сметаны.

Это не мои блины. Их принесла мне Джеки. Однажды я угостила блинами Джеки, и теперь она все хорошее сравнивает с ними.

– Бли-и-и-и-ны-ы, – выговаривает она это слово протяжно и мягко, будто любуется им.

– О, этот блейзер, как твои бли-и-и-ны, – рассказывает она о своей новой покупке.

– Я вчера от Томми была в восторге. Он был вкусный, как твой бли-и-и-и-н! – рассказывает она очередную историю про Томми.

Дядя Фима ее теперь зовет блин-дзеўка! И Джеки с ним соглашается и говорит:

– Yes!

Я научила ее готовить блины, и сегодня она принесла их мне в госпиталь.

– Здесь в палате я тебе масло разогреть не могу, чтобы было, как в твоем Краснополье, поэтому кушай с джемом. Это тоже вкусно.

И вправду вкусно. Попробуйте.

Спасибо, что вы пришли. Я должна все рассказать вам, ибо ни полиция, ни врачи мне не верят. Я сама себе не верю. Может, это все мне приснилось? Но тогда, как можно остаться в живых, падая с сорокового этажа?

Я не помню, рассказывала ли я про Яника? Есть люди, встречаясь с которыми, ждешь только плохое. Так вот Яник из таких. Такие есть среди евреев и среди не евреев. Среди всех…

Работает он старшим официантом. И еще, как говорили мы в детстве, подлизой у Семы. Он просто из кожи лезет, чтобы выслужиться, смотрит Семе в глаза и предугадывает его желания. И еще следит за всеми: кто что не так сделал, кто что сказал. Он не скрывает этого и даже гордится своим поведением.

– Это хозяева любят, – философствует он в минуты откровения. – На этом держится любой бизнес. Вы не понимаете американской жизни: здесь каждый держится на плаву за счет другого. Мой тесть там работал в райкоме и он знает, что такое жизнь. Так он сразу сказал: «Яник, ты должен быть нужен балабосу». И я ему нужен. И поэтому стал старшим официантом!

– Нужный человек, – как говорит дядя Фима, – а по-простому – нужник.

И вот этот нужник неожиданно сказал:

– А ты знаешь, Галка, у кого негативы от тех фотографий, что показывал тебе шеф?

– У кого? – спросила я, и почему-то дрожь пробежала по телу, как будто я дотронулась до оголенного электрического провода.

– У меня. И, вообще, все это придумал я, – он посмотрел на меня, как Шерхан на Маугли.

Я видела в послевоенном английском фильме этот взгляд. Я была тогда совсем маленькая и после этого фильма долго не могла спокойно спать. Мама даже звала шептуху. И та увела из моей памяти этот взгляд. Я думала, он ко мне больше не вернется никогда. Но вернулся.

– Ты хочешь их получить? – спросил он.

– Хочу, – сказала я.

– А за красивые глазки ничего не дается. Просто так отдает лишь дурак, как говорит мой тесть.

– Я заплачу, – сказала я.

– Заплатишь, – засмеялся Яник, – только не деньгами, а собой. – И добавил: – Шеф дал мне ключи от своих будуаров на Пятой Авеню. Это рядом, два шага от нашего ресторана. Иногда босс там ночует, – Яник подмигнул мне, – об этом гнездышке не знает даже его благоверная. Там перебывало много красоток. Была там и твоя Джеки. И твой черед придет. Но я хочу быть первым. Сейчас пойдем туда: надо заполнить холодильник, навести марафет. Шеф сказал, чтобы ты мне помогла: сегодня ваших выступлений не будет: московские гастролеры поют, – глаза Шерхана загорелись желтым цветом, и он прошептал: – Я ведь могу устроить в твоем Краснополье фотовыставку «Наши в Америке». Я помню, как у нас в Витебске была выставка «Наши в Мюнхене». Про Олимпиаду. Толпа была. А на твои снимки будет народу еще больше. Так что право первой ночи придется тебе уступить мне.

Он еще что-то говорил... И я поняла, что у меня нет будущего. Нет, и все... За этими негативами будут другие, третьи, четвертые... Я не в лабиринте, из которого иногда находится выход, я в кругу... А из круга есть один выход – в никуда. Вы куда? В никуда...

И я пошла с Яником. Он сразу пошел на кухню заполнить холодильник – работа прежде всего. А мне он, ухмыляясь, показал на спальню. Я прошла мимо нее и вошла в зал. Подошла к окну. Отодвинула занавеску. Слава Богу, никаких решеток. Я раскрыла окно и вскочила на подоконник. Вскочила легко, как когда-то в детстве на стул. Посмотрела вниз: с сорокового этажа Пятое Авеню казалось узкой пылающей лентой... Я почему-то в эту минуту подумала: вот я и Летающая еврейка.

– Ты что?! С ума сошла! – услышала я за спиной крик Яника.

И в тот же миг я сделала шаг вперед.

Я не хотела кричать. Но крик вырвался сам по себе, изнутри, как будто из клетки выпущенная птица. Он был во мне и вне меня.

– Ми-и-и-и-и-и-ша! Ша-ша-ша! Ми-и-и-и-и-и! Ша-ша-ша!

Порыв ветра бросил меня к стене, я ударилась и на несколько минут потеряла сознание, но крик не исчез, казалось он жил отдельно от меня и, вырвавшись наружу, продолжал взывать о помощи!

– Ми-и-и-и-и-и! Ша-а-а-а!

И вдруг я ощутила, что лечу не вниз, а вверх. Как птица. Я зажмурила глаза. Крепко-крепко. Полет не кончался. И тогда я открыла глаза. И увидела Мишу! Он держал меня на руках и летел вверх. Я не удивилась ему. Только спросила:

– Ты можешь летать?

– Конечно, – сказал он. – Я – Летящий еврей! Я ведь тебе говорил, спасу тебя, где б ни была ты. И вот прилетел.

– Издалека? – спросила я.

– Издалека, – сказал он.

– Ты в Америке давно? – спросила я.

– Давно, – сказал он.

– А я всего год.

– Дочь светлоокого Зевса, – сказал он. – Мне так трудно было без тебя.

– И мне, – сказала я.

– Я искал тебя! Был в Краснополье... в Жлобине... в Гомеле...

– А я была в Молодечно.

– Про него я не подумал...

– Ты поседел, – сказала я.

Он не ответил. Заговорил о другом.

– Я только вернулся из Иерусалима. Стоял у Стены Плача. Спрашивал о тебе. Просил простить меня за то, что не нашел тебя и уехал в Америку. Просил вернуть тебя мне. Больше я ни о чем не просил. Больше ни о чем! И, когда я возвращался в отель, на узенькой улочке старого города хасид остановил меня и сказал, что ОН простил меня! И я понял, что увижу тебя.

– Это не сон? – спросила я.

– Нет, – сказал он.

И мы полетели высоко-высоко. Ночной город плясал внизу огнями реклам, а сверху снежные облака бросали на нас снежинки.

– Это Нью-Йорк? – спросил он.

– Да, – ответила я и спросила:

– Ты давно научился летать?

– Сегодня первый раз, – сказал он. – Я услышал твой крик и... полетел. Я люблю тебя, дочь светлоокого Зевса. Люб-лю-ю-ю-ю-ю!

– И я тебя тоже. Люб-лю-ю-ю-ю!

Мы сделали круг над Манхэттеном, и внезапно он стал падать – не как я, а рывками, дрожа, как уставшая птица.

– Дочь моя, я сейчас опущу тебя здесь. Видно, время пришло возвращаться назад мне. Завтра же вылетаю в Нью-Йорк самолетом. Я найду тебя! Жди! – и разжались руки его.

Он исчез, растворился, как сон. Я упала, быть может, с полметра, не больше. Но опять потеряла сознание. И очнулась уже в госпитале.

И теперь вот не знаю, приснилось мне это или нет? И до боли хочу, чтобы это был не сон. Где мой Летающий еврей?

Рисунок Натальи ТАРАСКИНОЙ  

ВМЕСТО ЭПИЛОГА
ХЛЕБНЫЙ КВАС ПО-КРАСНОПОЛЬСКИ

Березовый сок слить в небольшой бочонок и поставить в темное прохладное место. Через 2–3 дня в сок добавить подсушенные и слегка поджаренные хлебные сухари. И далее выдержать квас на холоде 5–6 дней. На 5 литров сока 30 граммов сухарей.

Вчера ночью над Нью-Йорком наблюдалась летающая пара. Многие из наблюдавших предположили, что это рекламная акция по случаю открытия выставки картин Марка Шагала в Еврейском музее. Пассажиры авиалайнера компании «Дельта», следующего по маршруту Париж – Нью-Йорк, могли видеть летающую пару в бортовые иллюминаторы. Находившийся среди пассажиров сенатор К. узнал в летящем мужчине известного адвоката из Лос-Анджелеса Майкла Р.

Наш корреспондент связался с офисом адвоката в Беверли Хилс. В это раннее время адвокат был уже на работе. На наш вопрос он, как всегда, парадоксально ответил, что рад бы полететь, да чужие грехи держат. Сегодня он прилетает в Нью-Йорк…

(Из утренних телевизионных новостей).