Тихий балтийский гений
О двух жизнях художника Семена Рувимовича Шегельмана

1.

После защиты диссертации в начале 1970 годов я искал сувенир для своего профессора. В центре Риги, в квартире рижского художника Душкинса, специализировавшегося на акварелях с видами города, я впервые увидел необычный эстамп. И спросил тогда у хозяйки дома, Расмы, выполнявшей функции менеджера своего мужа:

– Это ваш супруг так рисует?

На что она мне ответила:

– Мы все тут рисуем, а Шегельман – авангард...

Акварели покупали на память о Риге уезжавшие в Израиль или в Америку евреи. Сегодня эти незатейливые работы висят в квартирах рижан во всём мире. А вот графика в рамке на стене была какой-то странной в своей отстранённости и неопределённости, наполненная необычным миром и необычными темами и дикой энергией. Странные люди неслись там толпами, обнимались в каком-то неимоверно тесном сплетении тел, бегали по лестницам, падали в пропасть или сигали с крыши одного высокого дома на другую. Это были очень необычные графические работы о массовом и стихийном эксодусе, который нам всем ещё предстоял, технически и качественно великолепно выполненные, резко выделявшиеся на фоне довольно спокойного балтийского искусства.

Жизнь в большом городе Рига с почти восьмисоттысячным населением, из которого в 1959 г. где-то 18 000 жителей столицы Латвии официально принадлежали к «лицам еврейской национальности», была полна определенной интимности и напряжения. Ведь аж до 1956 г. в республике постреливали «лесные братья». Над Ригой стоял запах кофе, чудесного хлеба и копчёной рыбы. Юрмала пахла разогретой солнцем сосновой смолой, песком и влагой Залива. Вместе с Юрмалой население столицы достигало около одного миллиона человек. Всего в Латвии оказалось к этому периоду 39 000 евреев.

По центральной улице Ленина, сегодня она вновь зовется Бривибас, всегда фланировала масса хорошо одетых людей: красивых женщин, статных мужчин и шустрых подростков. Два рынка, Центральный, около и сегодня впечатляющего Центрального вокзала, и Матвеевский, неподалёку от 1-й городской больницы, оставляли сильное впечатление, особенно на приезжающих в Прибалтику отдыхать советских людей, своим обилием продуктов и товаров. Добротный латышский хлеб, молочные продукты или рыбные деликатесы – это настоящие поэмы гурманов, каждая для себя. Рижские цветочные магазины, кафе и рестораны, в которых можно было спокойно посидеть и поговорить, контрастировали с кафухами в центральной полосе России и в Москве, где можно было принять пищу и попить кофе, но обычно только стоя. Стулья там не стояли. Один из москвичей объяснил мне, что вездесущий КГБ не желал рассевшихся на западный манер посетителей.

С младых ногтей мне запомнилась послевоенная Рига с немногими развалинами и следами боев, булыжниками мостовых, черепичными крышами домов и представителями комендатуры, ворвавшихся в нашу квартиру и «уплотнивших» нас. Так наша отдельная квартира стала коммунальной, появились соседи. Немецкие военнопленные, маршировавшие с работы и на работу через Эспланаду, сегодня Бульвар Райниса, строили на углу улиц Кирова и Горького «балтийский Пентагон», бывший Штаб Прибалтийского военного округа

Рига – это особый северный свет c иными люксами, особые неброские краски, продуманная аккуратная упорядоченность композиции красивых домов, удивительные фасады югендстиля и арт-деко, чистые улицы, вымытые дворниками и дождями, прекрасная кухня, тогда в противоположность к России забитые продуктами рынки, многочисленные родственники за рубежом и посылки, позволявшие некоторым щеголять в последних модах Нью-Йорка, Берлина и Тель-Авива. У фарцовщиков или моряков торговых судов всегда можно было купить джинсы или красивую куртку. Рига – это обязательно еще и Юрмала, когда-то называвшаяся Рижским взморьем, и река Лиелупе, на которой я отгребал в лодке свои километры. Светло-желтый песок, дюны, обалдевающий запах теплой хвои, десятки и сотни тысяч людей на пляже с тысячами волейбольных мячей в воздухе, совершенно удивительное свободное дыхание Взморья. В начале 1950 годов было почему-то модно щеголять весь день в пижамах. После обеда еврейские семьи в Булдури тащили с собой раскладушки и шезлонги в приморский лесок, чтобы там, среди хвойной благодати, посидеть, полежать и поболтать.

Когда я был подростком и студентом, то просто лез через высокую каменную стену, отгораживавшую пляж от знаменитого открытого Концертного зала в Дзинтари. А слушать и смотреть там всегда было что. Например, Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс, для которых жаркое летнее солнце юга было большой нагрузкой, приезжали сюда регулярно. Потом эту стену уже охраняла от скалолазов милиция и халява закончилась. Довольно быстро рижский рай открыли для себя ведущие московские и ленинградские театры, писатели и поэты, включая худющего Евтушенко, или барды вроде Клячкина. Каждое лето приезжали отдыхать толпы людей со всех концов Союза. Именно на Взморье я познакомился со сверстником из Ленинграда, к сожалению сегодня уже покойным Сашей Шаргородским, ставшим совместно со своим братом Львом известным писателем и драматургом, жившим позже в швейцарской Женеве.

А рижские парки? Я уже не говорю о Старом городе, являющимся таинственным космосом самим по себе. Где всё это осталось в моей молодости? Когда я в прошлом году приехал в Ригу на неделю, то смотрел уже какими-то иными глазами на узкие улицы центра города в «поясе югендстиля», по которым ездили специально для них построенные автобусы и троллейбусы, на давно не ремонтированные и десятилетиями не перебранные булыжники горбатых мостовых. В молодости я этого просто не замечал. Расписанный внутри фресками стиля неорококо и украшенный снаружи скульптурами фасад кинотеатра «Рига» может еще и сегодня оказать честь любому залу собраний в Европе. В помпезной Рижской Опере дирижировал в XIX в. знаменитый концертмейстер, некий Рихард Вагнер.

2.

Где-то через полгода после посещения квартиры художника Душкинса и беседы с его женой в отделение хирургии и травматологии, где я работал, поступила на лечение дама, оказавшаяся сестрой Семёна Шегельмана, автора заинтриговавшего меня эстампа. Через нее я познакомился, а потом и подружился с тщательно и элегантно одетым симпатичным большеглазым парнем с шевелюрой черных волос и эпатажной, аккуратно выбритой бородой – с выдающимся художником Балтии Семёном Шегельманом. Он всегда носил стильные пиджаки, жилеты, шали и береты. Называю его условно «парнем», потому что он выглядел довольно молодо, хотя и был старше меня на десять лет. Надо сказать, что маленькая Латвия, несколько запоздавшая с развитием живописи в конце XIX в., дала миру выдающегося еврейского художника-авангардиста XX в., родившегося в Даугавпилсе (Двинске) Марка Ротко. Он стал классиком американской абстрактной живописи и основателем теории цветного поля. Отец великого Сергея Эйзенштейна, Михаил, был тем самым главным архитектором Риги, ответственным за югендстиль фасадов её архитектурных ансамблей. В доме по соседству с тем, где я вырос, родился известный философ XX века сэр Исайя Берлин. Я привожу все эти примеры для того, чтобы дать представление об извечном культурном напряжении в Риге и особенной творческой и эстетической атмосфере в ней.

Семён Шегельман (Simon Shegelman) родился в 1933 г. в Бобруйске, в Белоруссии, некогда центре еврейской культуры. В начале войны маленький мальчик бежал оттуда с семьей в горящем после бомбардировки поезде. Войну семья Шегельман пережила на Урале. Из Белоруссии были родом такие замечательные еврейско-русские художники-гиганты как Марк Шагал, Анатолий Каплан и Иегуда Пэн.

В 1952 г., в разгар «борьбы с космополитизмом» и в преддверии «дела врачей» Семён сумел без специального среднего художественного образования поступить в престижную Академию художеств в Риге по классу графики, которую закончил с отличием в 1958 г. Год спустя стал членом Союза художников СССР. Испытал сильное влияние пуристского стиля балтийской графики, уделял много внимания поискам новых форм, постоянно искал свой собственный путь в искусстве. При этом он не забывал живопись, в которой часто использовал темы своих эстампов. По свидетельству его супруги Юли он портретировал в 1960-70-х гг. многих известных женщин СССР. Я мог в середине 1970 годов нередко бывать в его мастерской и наблюдать за творческим процессом графика-линотиписта. Такая печатная техника способствует появлению уникальных эстампов в небольших тиражах, так как линолеум, в отличие от других матриц, не долго живуч и относительно быстро пропадает. Поэтому тираж оттисков линотипии ограничен и уникален.

Серенада, масло, холст, 1965

В относительно просторной мастерской Семёна в Доме художника на Крастмала, обрамленной с двух сторон стеллажами, плотно забитыми холстами и графикой, стоял в центре печатный станок художника, на котором он работал над своими офортами и линотипиями под музыку Баха или Вивальди из патефона. Важное место в мастерской заняло со временем большое шикарное кресло, в котором сидел гость или сам мэтр. В мастерской часто встречались коллеги, друзья и знакомые, открывалась бутылка вина или коньяка, шли нескончаемые беседы и дискуссии. Это был благодатный полиэтнический и многокультурный хумус из латышей, евреев, русских, украинцев, армян, – иными словами, из людей любящих искусство. Где-то в 1974 г. Георг Стражнов, сегодня старейший латвийский специалист в области пиара и маркетинга, часто забегавший в мастерскую, раздобыл и подарил Сёме книжку с рецептами коктейлей для барменов советских круизных кораблей, часто причаливавших в Рижском порту. Коктейли, рецепты которых он быстро и основательно усвоил, стали хобби Шегельмана, и он часто угощал ими друзей и знакомых в мастерской или на вечеринках у себя в доме на улице Лачплеша.

Работы Шегельмана, особенно рижского периода, полны романтики и удивительной энергии, которая при созерцании передаётся зрителю. Странные деформированные креатуры его офортов и холстов, все эти колченогие кентавры или люди c семи- и десятипалыми руками, идущие по канату, прыгающие с крыш, держащие в руках свечи, несущиеся куда-то в стихии эксодуса, висящие на деревьях белорусских местечек или просто сидящие за столом, – весь этот театр и космос Шегельмана не оставлял зрителя равнодушным. Сегодня сказали бы, что по Жаку Деррида это был блестящий пример деконструкции. Чем чаще и дольше я созерцал его работы, тем неожиданнее обнаруживал на двухмерных плоскостях новые пространства с таинственными дверьми, непонятными натюрмортами, маскообразно отрешенными людьми. Это была мечта и крик о свободе.

Блудный сын, линопринт, 1968

Где он брал свое вдохновение? В последних классах средней школы рабочей молодежи мне довелось учиться вместе со скрипачом Лазиком Флейшманом, ныне международно-известным русистом, культурологом и специалистом по русской литературе XX в., профессором в американском Стэнфорде Лазарем Флейшманом. Папа Лазика был известным латвийским художником, а сам Лазарь кончал одновременно с учебой в школе ещё и музыкальную школу по классу скрипки. В квартире семьи Флейшман я впервые увидел книги и альбомы с иллюстрациями Шагала и Пикассо и получил через них представление о творчестве, о котором раньше только слышал. Лубок и странные ассоциации Шагала, здоровенные бабищи Пикассо с гигантскими ступнями, бегущие наперегонки по пляжу, вызвали у меня тогда потрясение. Эти женщины не были прозрачными эльфами классической европейской живописи. Они были, наверно, прачками c тяжелыми руками и ногами, вышедшими пробежаться в воскресенье по морскому кубистскому пляжу. Похожее ощущение откровения возникло у меня при первом знакомстве с работами Шегельмана.

В 1962 г., после посещения Н. Хрущёвым выставки художников-«пидарасов» в московском Манеже и скандальной дискуссии с Эрнстом Неизвестным, давки бульдозерами картин на «диких» выставках московских авангардистов, по всему Союзу прокатилась кампания по «борьбе с формализмом» в искусстве, практически «охота на ведьм». Чиновники от искусства неожиданно нашли в лице осторожного и негромкого Семёна Шегельмана главного «формалиста» Латвии и начали его травить. Шегельман ответил по-своему: закрыл дверь в мастерской на ключ, несколько лет не выставлялся, рисовал влюбленных. Постепенно сформировался суровый, деструктивный, иногда даже мрачный стиль его рижского периода, который выразительно отличал его от коллег: латвийский постэкспрессионизм Семёна Шегельмана – первая жизнь художника. Рижская газета «Час» писала в 2003 г. о том, что его работы «как стон или исступленный рёв, запечатленный в изображении»[1].

Этот стон или рёв советского человека был на родине соцреализма многим непонятен, а потому крайне подозрителен.

Его критиковали, а он не сопротивлялся и не протестовал. Мягкий, обаятельный характер Семёна вообще не для конфликтов, которых он всю жизнь старался избегать. Несмотря на это жизнь в CCCP его туда постоянно засасывала. Попытки ухода от общественных скандалов, отсутствие эпатажа, осторожность составляют, наверно, вообще большой минус маркетинга творчества Шегельмана, но это не его путь в искусстве. Семён ежедневно дисциплинировано ездил на трамвае в свою мастерскую в Доме художника и работал там до позднего вечера. Его выделяла поразительная работоспособность. Сам художник сформулировал позже по-английски свой субъективный подход к искусству в одном из интервью рижской газете «Час» во время посещения Латвии в 2004 г.: I`m not a fighter, I´m a lover (Я не борец, я любовник)[2]. Графика Семёна рижского периода где-то перекликается, по-моему, с «чёрным» периодом творчества великого испанца Франсиско Гойи и его «Капричос».

Песах, Линопринт, 1970

Шельмование художника после московского скандала в Манеже парадоксальным образом прибавило ему уважения в глазах коллег и укрепило репутацию нонконформиста. Он стал известным в культурном андеграунде и не только там. Работы Семёна Шегельмана стали пользоваться большой популярностью в республиках бывшего Советского Союза и были представлены особенно в конце 1960-х – начале 70-х годовне только на крупных ежегодных, всесоюзных выставках в Москве, Ленинграде, Минске, Киеве, Вильнюсе, Таллинне, Риге, но и за рубежом – в Берлине, Дрездене, Лейпциге, Праге, Варшаве, Хельсинки, Осло, Турине и Милане, получив широкое признание, а также ряд призов, дипломов и медалей.

Кроме того, выполняя различные проекты по дизайну интерьера, он создавал монументальные фрески и витражи, скульптуры и барельефы, разъезжая по всей территории бывшего СССР, где было востребовано его искусство. Тут надо упомянуть интуристскую гостиницу «Бригантина» в Новороссийске, санаторий«Москва» в Кисловодске, бары для иностранцев в Перми и в Москве, рижские кафе «Яуниба», «Турайда» и«Вецрига», – «Детский мир» и многие другие бесчисленные объекты. Семён иллюстрировал книги, брошюры, плакаты – карьера художника была активной и очень успешной. Одним из примеров подобных монументальных росписей служило красочное панно в теперь, к сожалению, уже снесенном юрмальском ресторане «Юрас перле» на пляже в Булдури. Обо всём этом знала знаменитая «женщина на мавзолее»,всесильная министр культуры СССР Екатерина Фурцева. Парадокс, но она стала во время своего нахождения на посту даже поклонницей искусства Шегельмана, так грандиозно представлявшего СССР за границей, и называла его в частной беседе «мой Модильяни».

Начало 1970 годов после Шестидневной войны и войны Судного дня было временем государственного антисемитизма и еврейских отделов КГБ. С другой стороны, это было временем пробуждения нового витка латышского национального самосознания. Многие еврейские семьи оставили тогда Латвию и Ригу и двинулись навстречу неопределенностям эмиграции. Именно в этот период в творчестве Шегельмана появляются всё сильнее незавуалированные еврейские национальные мотивы, рефлексии на Холокост, Исход, иудаизм, темы еврейской свадьбы под балдахином, блудного сына, застолья на седере, на историю трагедии и бегства своей семьи от нацистов из Белоруссии.

Воспоминания, гравюра, 1972

Художник всегда сопротивлялся «литературизации» своих картин. По его убеждению литература и живопись – два совершенно разных вида искусства, использующих, правда, ту же терминологию – краски, композиция, стиль и т. д. Его работы должны действовать на зрителя непосредственно визуально. И тем не менее. Удивительные картины Шегельмана рижского периода, рефлектирующие Холокост и Вторую мировую войну, очень перекликаются с поэзией Поля Селана (Paul Celan, 1920-1970 гг.), австрийского автора из карпатских Черновиц на Буковине, оставившего знаменитое стихотворение «Фуга смерти», вошедшее во многие учебники и антологии поэзии немецкоязычного пространства и тематизирующее лирическими средствами трагедию Холокоста[3]. Метафоры стихотворения Селана, как, например, самая известная:«Смерть – это мастер из Германии» («Der Tod ist ein Meister aus Deutschland»), накрепко вошли в литературный обиход современного немецкого языка. Я исхожу из того, что Семён, возможно, сам не до конца понимал именно этот, самый удивительный и подспудный эффект своего творчества, так спонтанно изливавшийся из него. Обычные композиции как, например, натюрморт, акт, сидящая за пасхальным седер-столом группа с ломящимся к ним через дверь пророком Ильей или воспоминания детства наполнены неудержимой драматикой, трагизмом и неуёмной энергией. Именно эта энергетика картин мастера стала отличительной чертой его творчества. Семен всегда рисовал чувства. На мой взгляд этот период был абсолютной вершиной его творчества.

3.

В 1975 году пришло мое время: я подал свои документы на выезд в Израиль и пошёл в ЛатвийскийНациональный художественный музей в Риге для получения разрешения на вывоз работ Шегельмана за границу. Меня долго расспрашивали – почему это я, мол, везу работы непонятного художника, когда в Риге так много сладеньких акварелей намного более популярных и успешных латышских мастеров. Я не стал спорить о вкусах, выслушал поучения, заплатил пошлину и получил печати латышских искусствоведов в разрешении на вывоз всего лишь пяти произведений искусства. В то же самое время проходила давно выстраданная Семёном персональная выставка в фойе Дома художников. Мой отъезд в Израиль и настоящий погром на выставке Шегельмана, о котором я расскажу ниже, были, возможно, как-то связаны между собой. Официальной причиной разгрома послужил скандал с триптихом художника «Памяти матери», своеобразным реквиемом, написанным во время тяжелой болезни его мамы. В СССР проходило к тому времени помпезное празднование 30-летия Победы над фашистской Германией. Именно этот триптих послужил для делегации бдительных советских людей, учителей откуда-то из русской глубинки – не то из Курска, не то из Пензы – поводом оставить в книге посетителей на выставке возмущённую верноподданническую запись. Мол, в такой радостный для всего советского народа день – и такие мрачные картины!!! Сложное искусство и стиль художника не принималось и не понималось простыми душами и потому было напросто объявлено антисоветским. Свои впечатления от погрома выставки Сёмы я выразил позже в романе «Против часовой стрелки» (2000-2001 гг.). Шегельман фигурирует там в качестве одного из протагонистов Семёна Шагалова.

Прыжок, гравюра, 1973

4.

«Рядом с железнодорожным мостом стоит дом Союза художников Латвии. Несколько дней назад тут открылась персональная выставка работ Семёна Шагалова, который долгие годы раздражал функционеров не только творчеством, но ещё и происхождением. Семён был графиком, но работал охотно маслом. Его работы выделялись цветовой гаммой и экспрессией. Как и его выдающееся коллеги на Западе он, не задумываясь, шёл своим собственным путем в искусстве.

Персонажи его картин имели по шесть-семь пальцев, их лица были часто лишь намечены, и тем не менее общее впечатление было колоссальным. Шагалов утверждал свою оригинальность и самобытность. Он не просто копировал великого Шагала, а был им инспирирован.

– Есть один советский художник, ещё в большей степени находящийся в зависимости от творчества Шагала. Это ленинградец Анатолий-Танхум Каплан, иллюстратор произведений Шолом-Алейхема... – говорил он.

Еврейский экспрессионизм, которого нельзя было не заметить, вызывал злобу функционеров, откровенно говоривших о том, что Семён превратил свою мастерскую в синагогу.

Семёна так часто ругали, что со временем он стал символом латвийских авангардистов. Его еврейский лубок, эскизная техника и необычная композиция не всегда воспринимались даже коллегами, в своих работах метавшихся от Дали до де Кирико. Протест Семёна в латышском искусстве был, как и его картины, громок и груб, – и этого нельзя было не заметить. Новый латышский сюрреализм не мешал соцреализму так, как это делали картины Семёна. Поэтому многие, несмотря на их болтовню о первостепенной роли искусства-протеста, на самом деле были очень кротки и послушны. Искусство Семёна не принадлежало к привилегированным, и тем не менее он был доволен. Он говорил часто, что в музеях Латвии висит на стенах то, что в Москве Хрущев давил бульдозерами.

Семён и Давид дружили. Они проводили вместе много времени, много говорили, и Давид постепенно влюбился в его необычное и оригинальное искусство, которое так хорошо отражало эпоху. Пару дней назад Давид зашёл с картинами и эстампами Семёна в таможенное отделение министерства культуры, расположенное в Латвийском национальном музее. Из всех работ ему разрешили выбрать лишь пять. С двумя картинами маслом и тремя эстампами он мог ехать за границу, что подтверждала печать социалистических таможенников.

О посещении Давидом таможни в Союзе художников уже знали. Когда он зашёл на выставку Шагалова, то его глаза увидели самый настоящий погром. Долгие годы талантливых побед и поражений увенчались для Семена выстраданной персональной выставкой в Риге, открывшейся из-за сложной системы знакомств, симпатий и поддержки его друзей.

Теперь графика, развешанная с большой любовью и тщательностью, валялась на полу среди разбитых стекол. Люди в зале боялись чего-то, не смотрели друг другу в глаза и уныло молчали. Среди художников было тоже немало стукачей.

Высокий, худой мужчина из руководства Художественного фонда ходил, несмотря на праздник, среди валяющихся, изуродованных работ. Давид подошел к нему.

– Что всё это означает?

– Это не искусство. Было вообще ошибкой открывать эту выставку!

– Но это же настоящий погром!

– Нет, так выглядит своевременное закрытие этой так называемой выставки. Мы должны защищать нашу страну от подобного декадентского искусства.

– Вы что, серьезно?

– Знаете, я предлагаю вам ехать туда, куда вас так тянет! Оставьте нашу родину, а без такого балласта, как вы, наша страна станет ещё лучше. Мы не позволим поганить наше искусство.

– Вы тут все помешанные! Поверьте и на Западе я не оставлю вас в покое! – закричал Давид.

Многие стояли в зале и слушали этот разговор. Люди молчали, только прислушивались. Бедные картины лежали на полу, как побитые дети, и были не в силах сопротивляться»[4].

Всего через неделю после открытия персональной выставки Шегельмана его эстампы были сняты из экспозиции, некоторые стёкла оказались побитыми. Семён был в бешенстве, пошёл к тогдашнему директору Художественного фонда Я. Пастернаку и заявил: «Нужно было сделать следующий шаг – облить всё бензином и поджечь!»[5] На другой день он подал документы на выезд по вызову, которым его обеспечил я. Так закончилась первая жизнь латвийского художника Семёна Шегельмана.

5.

Я уезжал в конце июня поездом через Брест, Варшаву и Чехословакию в Вену. Из замка Шёнау в Вене, где разместили еврейских иммигрантов, я звонил в Ригу и понял, что семья Шегельман тоже собралась в путь. Другими словами они сделали, наконец, через четыре месяца после моего отъезда то самое Allez!, которое было темой эстампов Семёна. Его картины я пронес через мою жизнь, через все свои отъезды и переезды. В Израиле, с папкой в руках и фотографиями его работ, пытался заинтересовать владельцев многочисленных галерей в Иерусалиме, Тель-Авиве и Кфар-Сабе, – к сожалению, без особых результатов. Некоторые, правда, пытались потом их у меня безрезультатно купить и осведомлялись когда художник собирается, наконец, приехать в Израиль? В конце концов под влиянием творчества Семёна стал рисовать сам и выставляться, появились три альбома моих работ. Должен признаться, что живопись здорово помогла мне преодолеть перипетии моей эмигрантской судьбы.

Один из недоверчивых друзей, которого я в Риге уговорил купить эстамп Шегельмана, понес его по приезде в Израиль на экспертизу одному московскому художнику. Приговор мастера из столицы бывшего СССР был суров и сродни чиновникам от искусства в Риге: «Таланта маловато...» Правда, об этом художнике потом больше ничего не было слышно.

Семён Шегельман, 1974. Фото автора

От Сёмы поступали новости: Шегельманы уехали в октябре «за бугор», раздарили и оставили у друзей в Риге большую часть работ, заявили в Вене о своем желании переехать в США и оказались в Риме. Провожать семью художника в эмиграцию собрались сотни латвийских знаменитостей. Бригада грузчиков, которая загружала и заколачивала его контейнеры с живописью и графикой, была совершенно уникальной. Здесь были известные режиссёры-кинодокументалисты Герц Франк и Ансис Эпнерс, художники Каруш Акопян и Дмитрий Кудрин и, конечно же, верный друг Георг Стражнов. Поклонница творчества Шегельмана Инара Нефедова приходила с помощницами вечерами для штамповки печатей таможни на обороте графических листов. Сёме пришлось заплатить налог за свои собственные работы – 9000 рублей, по тем временам баснословные деньги.

Еще в Риге, среди богемы, его друзья часто наивно фантазировали о возможностях совместной эмиграции и о том, как они собирались заниматься маркетингом творчества Шегельмана. Потрясающая действительность второй жизни Семёна опрокинула все грёзы. Италия произвела на него ошеломляющее впечатление. Страна света, солнце, раскопки, архитектура, памятники, музеи, из которых он не вылезал, и отношение итальянцев к искусству вызвали в его творчестве настоящую революцию. Когда из автобуса выгружали багаж группы эмигрантов, то грузчики, лихо швырявшие чемоданы, бережно приставляли его папки к стене, приговаривая: «О питторе! Микельанджело!» Люди, расселявшие эмигрантов, говорили после знакомства с его работами «Вы не советский художник. Вы принадлежите нам»[6].

Его творчество было восторженно принято в Италии. Итальянский искусствовед, профессор Роберто Монтелло (Roberto Montello) представил в распоряжение семьи Шегельман свою громадную римскую квартиру с большой студией. Художник познакомился с новыми друзьями: итальянцами, американцами, французами и русскими эмигрантами. Он теперь радикально изменил свой стиль и стал часто отказываться от драматических реминисценций рижского периода. В его творчество вошло солнце Италии, люминесцентные яркие краски меццоджорно, новый оптимизм и раскованность, прелесть декадентства и шика Запада. Италия исцелила Шегельмана от латвийских депрессий и трагических воспоминаний. Там же пришёл невероятный успех. Художнику помогали с организацией и участием в десятках выставок в Риме, Милане, Турине, Сорренто и других городах Италии. Все картины были проданы по нормальным для того времени ценам, будущее было безоблачно и обнадёживающе. Двенадцать лет спустя, в 1987 году Семён выставлялся в Израиле, в галерее «Барон» в университете Бен Гурион в Тель-Авиве.

В ателье художника, за неделю до моей эмиграции

Большой поклонник творчества Шегельмана, итальянский искусствовед профессор Джорджо Теллан (Giorgio Tellan) уверенно писал о европейских корнях искусства Шегельмана, восходящих к античной поэзии и риторике:

«Шегельман верен и предан аксиоме философа Симонида Кеосского (556-467 до н. э.) «Живопись – это тихая поэзия. Поэзия – это говорящая живопись». (перевод – Б.А.)[7].

Год спустя после эмиграции, в 1976 г. состоялась большая персональная выставка Семёна на Западе, в Galleria d`Arte в итальянском Триесте. Несмотря на радикальную смену стиля, художник сохранил в своих лучших работах тему философских раздумий и рефлексий.

Основной темой новых картин стал теперь мегаполис и жизнь горожан. Вакханалия красок кипит у художника обычно на черном фоне, за что канадский критик Пьер-Поль Кормье из Оттавы прозвал его«менестрелем ночного мира», и окрестил мерцающую манеру работ художника neon-art:

«Семён Шегельман – певец мира ночей, ночных размышлений и искусственного солнца полуночи. Он бард, который празднует неоновое освещение наших городов, чей постоянный пульсирующий ритм никогда не исчезает» (перевод Б.А.)[8].

В артикуляции и объяснениях собственного стиля художник далеко не так блестящ, как в своих картинах. Коллеги-эмигранты из бывшего СССР делают на Западе своим слабым и эклектическим работам намного лучший маркетинг, объявляя их «мятежом», «неконформным искусством», «движением», публикуя«манифесты», устраивая пресс-конференции, покупая рецензии критиков и т. д. Расхожие, несколько неуклюжие и туманные оценки и характеристики собственного творчества Шегельманом осторожно «косят»,на мой взгляд, под успех Венской школы «фантастического реализма».

Работы Шегельмана на Западе, особенно тех итальянских двух лет, 1975-1976 гг., рефлектируют новый и необычный для него в Риге маньеризм и итальянский футуризм. Пропала былая мрачность и аскетизм, жизнь наполнилась новым светом, новыми красками, новой музыкой и новым смыслом.

6.

От Нью-Йорка и США, куда его жена Юлия Маркина и сам Шегельман стремились переехать, их отговорила комиссия ХИАС.

«Вы не русский художник с их церковно-лубочными или деревенскими темами, вы – общечеловеческий, гениальный».

Там, в Нью-Йорке, мол, жесткая конкуренция между художниками, «волками», а он человек не агрессивный. В общем, уговорили и Семён с семьей очутился в Канаде, где его творческая жизнь сложилась удачно. Актуально Шегельман стал тогда первым художником-эмигрантом из СССР, которому было разрешен въезд в Канаду. В аэропорту Виннипега, который Шегельманы выбрали просто по наитию, не представляя себе, что это такое, их ожидала торжественная встреча. Семёна раздирали на части с выставками, интервью для прессы и телевидения. Канадская газета Toronto Star отметила еврейские темы творчества Шегельмана несмотря на то, что он не получил в СССР еврейского религиозного воспитания. Особенно были отмечены темы древнего эксодуса, трапезы за пасхальным столом с Ильёй-пророком, свадьбы с хупой. Большое внимание вызвала тема «йорцайт» с 22 сериографиями из цикла «Памяти матери», сыгравшего такую большую роль в его эмиграции[9].

Всё было замечательно кроме самого города Виннипега. Началась канадская зима, и семья неожиданно оказалась в «Сибири» – с лютыми морозами, высокими снегами и зимним ужасом. Соседка, выносившая в контейнер на улице мусор, сказала:

«Алло! Мы ещё поболтаем весной, когда будет немного теплее...» Супруга Юлия начала успешно работать художником-ретушёром в громадной компании «Виннипег Фото», ответственной за всю профессиональную фотопродукцию Западной Канады и США, за гигантскую фоторекламу, постеры и афиши. Она быстро стала пятым человеком в фирме, много работала с известными фотографами.

В течение всех лет канадского периода, своей второй жизни художника, Шегельман жил и работал в своих мастерских в Виннипеге, Оттаве, Монреале и Торонто, а также в США и Европе. Романтически-философские работы художника, в которых нередко рефлектируется Рига, представлены во многих музеях и частных коллекциях по обе стороны Атлантического океана. В интернете репродукции его работ можно найти на сайтах таких реномированных галерей, как Landau Fine Art, а также Vivid Art Gallery в Монреале, Квебек, Канада, Shirman Gallery в Редвуд Сити, Калифорния, США или Klasiskās mākslas galerija «Antonija» в Риге, Латвия. Судя только по списку выставок на сайте галереи Ширман в период 1976-2002 гг., практически каждый год, а нередко и несколько раз в году где-то в Америке, Европе – в Лондоне, Париже, Каннах или в Израиле проходили выставки работ Семена Шегельмана или выставки с его участием. В 1988 г., незадолго до падения Берлинской стены, с успехом прошли выставки его работ в Еврейской общине Западного Берлина и в галерее Карлоса Хульша (Carlos Hulsch). Газета Die Welt опубликовала тогда очень положительную рецензию на выставку в галерее Хульша[10]. В 1990-1991 гг., в начале новой латвийской государственности, состоялись триумфальные выставки Шегельмана в Риге и Юрмале, вход в которые был украшен латвийскими и канадскими флагами. Латышская пресса праздновала с намёком на одну из тем его графики сразу в нескольких публикациях «возвращение блудного сына». Центральная газета деятелей искусства Латвии отметила эти выставки вдумчивой статьёй[11].

Пражский искусствовед, Виктор Селенски (Victor Selensky, Чешская Республика) пишет на сайте Vivid Art Gallery о звезде галереи:

«Картины Шегельмана полны оптимизма, надежды и перспектив. Красочные, эстетические, феерическое поверхности холста поэтически и философски отражают жизненные силы, энергию, и вечное существования нашей человечности. Его полотна поют хвалу всему ценному в человеческом существовании: любви к людям, к музыке и танцу, воспоминаниям о прошлом, об удивительной красоте деревьев, цветов и трав. Это принцип общей темы его картин – (мечта – Б.А.) о щедром, добром, примирительном Всевышнем, сотворившим мир. Семен Шегельман пользуется разнообразием, вдохновленным жизнью, и его творческие способности внесли ценный вклад в мир современного искусства»(перевод Б.А.)[12].

Надо отметить, что на Западе художник создал в экспериментах свою новую оригинальную,«выпуклую» рельефную технику, вносящую сильную пространственную структуру в его живопись.

7.

В начале нового тысячелетия Семён Шегельман относительно часто приезжал в Ригу, открывал выставки, вспоминал своего умершего друга Ансиса Эпнерса. Рижская газета писала по-новорусски об известном рижанине:

«Канадец из Бобруйска привез в Ригу немного света»[13].

Несколько странно было читать это о заядлом рижанине, но газета где-то права. Буйные краски и реминисценции войны – они не из сегодня спокойной Балтии, а из залитой кровью убитых евреев Белоруссии. Очень хорошо и ёмко творчество Шегельмана в уже ранее упомянутой рижской газете «Час»охарактеризовала в 2003 г. известный искусствовед Светлана Хаенко:

«Нельзя забывать тех, кто своим талантом славит Латвию. Мы видим очень своеобразного живописца, но вот что мне сегодня бросилось в глаза: как для Шагала был основой Витебск, так для Шегельмана, несмотря на 30 лет в Канаде, Рига остается основой, землей, от которой он отталкивается в своем творчестве.

И еще: во всех его работах, что мы с вами видим, нельзя сказать, что там главным героем является человек. Там странное прорастание города, стен, предметов натюрморта в какой-то человеческий лик. Они наблюдают за человеком и записывают в память то, что происходит. Такого ощущения, что стены и вещи хранят память о людях, я нигде не встречала.

Не мудрено, если вспомнить, что в Бобруйске в войну были уничтожены десятки тысяч евреев. Я бы сказала, что главные герои Шегельмана не люди. Он пишет идеи. А его картины населены призраками.

Притом он совершенно модный художник – во всех отношениях. И в то же время его живопись не теряет смысла. Правда, с этим у него всегда все было в порядке. За что и пришлось уехать»[14].

Для многих известностей на Западе и в бывшем СССР стало сегодня самим собой разумеющимся делом, en vogue, вкладывать деньги в живопись и графику Семёна Шегельмана и собирать коллекции его работ. Много внимания художник уделяет и в Америке дизайну интерьера. Свидетельством тому витражи и фрески в громадных супермаркетах, например, в Майами.

Свечи, масло, холст, 1982

Искусство, особенно передовое изобразительное искусство, – это в первую очередь абстракция идей современности и общества. Талант для этого дан не всякому. Гений Семёна Шегельмана заключается в том, что он индивидуально и субъективно отразил в своем творчестве и своей биографии время, свою судьбу и судьбу своего народа, не забыв в лучших работах трагедию Холокоста, Бобруйск, Латвию и своё восприятие Запада. Ориентируясь на западное искусство, он создал в Канаде собственный индивидуальный, североамериканский стиль и разделил по Шолом-Алейхему участь блуждающих еврейских звезд времен Исхода из СССР и стран Балтии. Пришло, наконец, и новое позднее признание в Латвии: на выставках Шегельмана в Риге выстраивались очереди. Латышская поэтесса Визма Белшевица посвятила Шегельману в 1988 г. стихотворение «Художник». [15] Латвия заключила своего еврейского сына в объятья.

Сегодня галереи Запада, особенно ведущие в США – в Нью-Йорке, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе и Майами – буквально забиты работами талантливых художников из республик бывшего СССР, которые, однако, при всем их мастерстве приносят пока ещё относительно мало новых идей и импульсов. Лучшие работы Шегельмана из его обоих больших периодов творчества можно сегодня определить как гениальные. Они окончательно укрепились на мировом художественном рынке. Семён Шегельман не остановился в своем развитии и находится в мэйнстриме североамериканского искусства. В своих последних работах он вновь рефлектирует Ригу, Балтию и свою молодость. И в них блестяще представлен Шегельман-колорист.

Полотна художника предлагаются по некоторым опубликованным лотам галерей и аукционов по относительно умеренным ценам до 9000 $ US, экземпляры графики – от 800 $ US. Другими словами, они пока еще по карману любителям и ценителям графики и живописи. Но это ненадолго.

Борис Э. Альтшулер - Семь искусств

Simon Shegelman

Поэзия на холсте