Я их любила. Любовь – это острый нож,
который в руки любимому ты даёшь,
и, развернувшись спиною, удара ждёшь.
Память моя – глухой бездонный подвал.
Я любила каждого, и каждый меня убивал.

В сердце моё входили эти ножи.
Падала молча, потом обучалась жить.
Позже переставало болеть и колоть,
лезвия сталь врастала в тёплую плоть.

Каждого, каждого – я принимала спиной.
Каждый из этих ножей становился мной.
Больше стального и меньше тёплого, и
ныне железо в рёбра стучит мои.

Да, о такое – любой затупится нож.
Не поломаешь. Не вырежешь. Не пробьёшь.
Можно воскреснуть – и жить спокойно с людьми.

…Дай этот нож.
И вот ещё, на.
Возьми.

(с)

Вот она, последняя ночь, серебристая близь. Месяц гребешки полынного моря лижет. Каждую ночь приходит мой рыжий Лис, каждый раз садится чуточку ближе.
Тянется пауза, длинный последний такт - запрокинув голову в гул этот медный, так солдат на войну провожали, так расставались с друзьями в самый последний. Впрочем, если отсутствуют родичи и друзья - вот он, рыжий Лис, оглянись, застынь. Нет, я не принц (и не маленький), просто я - так уж получилось, один.

Так уж получилось, что с этим не везёт подлецам, чтобы приручались, смотрели глазами карими, чтобы ждали, звонили, встречали возле крыльца. Если приручались, то быстро и отвыкали. Вот теперь уходишь в последнюю ночь, вот лежишь, уронив башку в небеса, и вполне заведомо одинок. Даже Лис не успел приблизиться до конца.
Вот он, рыжий, шерсть на ветру искрится, он мне вместо друзей и, по сути, дома. Как обидно быть идиотом слегка за тридцать - всё вполне могло сложиться и по-другому. Ветер тучи плавит, звёзды в созвездья нижет, обдувает луны надбитое блюдце. Как обидно, что Лис не успел подойти поближе. Как обидно, что я не смогу до него дотянуться.

Вот она, звёздная дорога, вот он, причал, молоком полынным сочится.
Пусть ему скажут, чтобы он по мне не скучал -
я бы, например, всё равно не сумел приручиться.

(с)

вот сижу, выдыхаю, с трудом держусь за перила - лёгкие, шершавые, изрезанные, как кора. вспоминаю, сколько их было, сколько любило - каждый мне оставил на память шрам.

был один - носил на руках, называл меня богом данной, до остановки сердца меня целовал он. уходила в спешке, едва примотавши раны, словно выбиралась из-под горящих завалов. уходила, был профиль его мне под сердцем выбит, и свисали кожа и мясо, за спиной взрывался пластид.
только самое страшное, последний удар навылет -
это то, что он меня продолжал любить.

был ещё один - этот был второй половиной, был он яблоком с ветки одной со мной. мы стояли с оружием, наши смыкались спины, он поклялся - мы будем вместе и в жизни иной. он любил меня - тяжёлой своей любовью, той, что танком прокатывается по выгоревшей земле, и глаза его через ночь глядели по-совьи, и блестел кухонный нож на столе.

а вот третий был лёгким, радостным, тёплым, он и жил - как будто шёл по канатам, только я ступала по битым стёклам и его боялась увидеть рядом, я его отталкивала подальше, не дохнуть, не тронуть, не заразить, не умела брать его ласку, даже ни о чём не умела просить.

вот сижу - и воздух в глотку сухую так с трудом проходит и там дрожит.
Господи, подари мне любовь такую, чтобы от неё не сдыхать, а жить.

(с)

Вечер декабрьский салютами весь расшит.
Мира. Любви. И не болеть никому.
Я говорю за тех, кто сейчас молчит
и у окна всматривается в тьму.

Я говорю за тех, кто всегда один,
с кем бы ни жил и ни растил детей,
тех, кто сейчас выдыхает в форточку дым,
тех, кто сейчас молчаливей речной воды,
за одиночек всех полов и мастей.

И наклонился город, который свят,
пусть уже тем, что полон живых людей,
люди за окнами режут на стол салат,
ёлка стоит, гирлянды висят на ней,

и обнимает, берёт к себе на ладонь,
город качает и песню тихо поёт:
как же уютно светит живой огонь,
как будет новый, хороший и светлый год.

Вот я стою у окна, выпускаю дым,
вот я дышу на стекло и рисую тут.
Я говорю за тех, кто всегда один.
Пусть нас услышат.
Пусть сегодня придут.

(с)

Бинтовала рубцы и крепко сжимала зубы,
всё стремилась куда-то с рассвета и до отруба,
убегала тайными тропами, погребами,
а за мной ходила маленькая девочка Люба
с острыми окровавленными зубами.

И во мне горело прошлое, словно хворост,
застывало улыбкой скособоченной, беспокойной.
Я училась стрелять на меткость, потом на скорость,
я всадила в эту девочку две обоймы.

А она за мной ходила, не отставала,
от неё не спрятаться было под одеялом,
по ночам она из меня выгрызала куски,
поутру я вставала, и всё начиналось сначала,
и глаза её были внимательны и близки.

Я её травила ядом для тараканов,
я давила её колесами автомобиля,
но опять я слышала, как шагом она чеканным
приближается, как руки её пробили
тонкое стекло, выходящее в тёмный сад.

...нет, говорила я.
Не надо меня спасать,
не поможет ничья протянутая рука мне...

А потом я устала и села на старом камне,
слушая: вот неотвратимо, как прокажённого бубенец,
подходит всё ближе девочка с косичками-червячками,
вот сейчас дойдёт и дожрёт меня наконец.
Здравствуй, маленькая девочка моя Любовь.
И она подошла, и, дотронувшись еле до лба мне,
виновато поцеловала прощающимися губами
и ушла такими лёгонькими шажками,
что совсем не оставалось следов.

(с)