семи холмам, не помнящим родства, кто выпишет проверенное средство
бесплотного иного вещества, бескровного далёкого соседства —

не вечера на тайном этаже — о, призраки, кочующие в вышних! —
не жемчуга капризной госпоже, принцессе из черёмушек неближних, —

воды и хлеба, света и тепла, теперь и присно, вдоволь и до края,
и чтобы жизнь тянулась и была — нетронутая, нежная, любая.

беспамятства короткую печаль — большой зимы, окраинного тлена, —
возьми и никогда не возвращай, держи её, пусть будет неразменна.

храни меня, чудесный часовой, надёжнее, чем всякого больного,
когда парит над бедной головой зелёный морок пламени ночного,

когда по воле беспокойных вод внутри меня — от самого начала —
нескучный сад, кленовый камелот, плывёт и плачет, обречён причалу.

(с)

проси дождя, слепой его воды,
сегодня дым, и завтра будет дым
во все сады, печальный и домашний.
сегодня — сад, и свет его глубок,
сегодня бог, и завтра будет бог,
ещё живой, невидимый и страшный.

во все глаза, ещё смотри, ещё,
так холодно, что будет горячо,
как вырастет младенческое солнце.
не надо, отведи и покажи
холодный сад, где яблоко лежит
ничейное, лежит и не вернётся.

так светится, что умерло взаймы,
как будто раньше не было зимы,
как будто золочёное на блюдце.
я буду здесь, а дальше не пойду,
где дерево скитается в саду,
до яблока не может дотянуться.

(с)

а сердце слышно только по ночам:
в большом окне невидимые клёны,
и зимний ключ на связке потаённой
звенит нежней скрипичного ключа.

зима течёт немёрзнущей водой
с холодных рук, с прозрачных ожерелий;
течёт насквозь и никого не греет,
но как легко течение... постой,

к чему тебе зелёный дым ветвей,
зачем ты молчалив, зачем невесел?
зачем плывёт по городам и весям
бескровный ветер музыки твоей?

зачем вставать под снегом и молчать,
закрыв глаза и выдохнуть не смея?
послушай, день становится длиннее,
когда зима перестаёт звучать, -

и только сны, под веками дрожа,
живые семена в ресницах сеют.
окно открыто в серебро и зелень -
проснуться, и обнять, и удержать...

мы станем ждать большую синеву
и пить весенний свет... о чём ты плачешь?
о музыке - единственной, прозрачной,
которую не вспомнить наяву.

(с)

я говорю тебе: вместо смерти золотая летняя кровь
растечётся по венам, толкнётся в сердце - и поминай как звали.
смотри, я отныне ветер,
безымянный сторож пустых дворов,
голубых цветов, прорастающих из городских развалин.

я хранитель бумажной, ветхой и сладкой небыли,
я тот, кто за час до рассвета услышал выстрел...
я помню,
как потомок салемской ведьмы
мою душу
по буквам
на белый лист
выпускал из грохочущего "Ремингтона".

и с тех пор время суток прозрачные сумерки,
с тех пор время года лето,
время ранних яблок на солнечной стороне.
одуванчики тянут стебли из-под каменных склепов,
ибо летние травы бессмертней любых камней.

я говорю тебе, что ускользнуло во сне,
вернётся во сне же,
яблоком в руки, тёплой звездой над крышей...
в день середины лета бессильна любая нежить,
впрочем, мы сами не хуже нежити,
так уж вышло,
и когда оживают ночные тени в пустых лабиринтах улиц,
когда по спине мурашки и фары по потолку,
я вырезаю контур растущей луны
на серебряном теле пули,
я вырезаю свою улыбку на круглом её боку.
я открываю окно, говорю, смотри же, а ты не веришь,
ты подбираешь на слух,
забываешь на вкус,
переводишь на бред.
это дорога живых,
по колено травы
и лето за каждой дверью,
а смерти нет,
говорю тебе, смерти нет...

(с)

так тосковать взахлёб - и не знать, о ком; кто там растаял в сумраке заоконном...
знаешь, как сердце становится тайником, сундуком без ключа,
подрёберным хрупким схроном,
как оно бьётся, когда замирает воздух, трудно терпеть, но стократно страшней привыкнуть, -
держит внутри листву, и смолу, и воду, ящерицу на камне, осоку и землянику.
солнце мерещится в соснах, туман с утра, с веток стекает розовый тёплый свет.
эти реки, они называются цна и пра, тёмные и золотые, как змеи в густой траве.
дышишь, и чудится запах речной воды, смотришь - в глазах остаётся пустой осадок.
вот тебе родина, сладок ли этот дым? слёзы глотаешь - и отвечаешь: сладок,
жжётся внутри, закрываешь глаза - и пусть, что там теперь, на дне безвоздушной бездны?

ягоды в горсть не собрать, не коснуться травы, не взглянуть -
только вдохнуть.
выдохнешь - и исчезнет.

(с)

[Dum loquimur, fugerit inuida aetas..]

такая зима большая, никак не дают тепла.
а я тебе спать мешаю, а полночь белым-бела.
а в море темнее дали, и берег совсем озяб.
давай тебе погадаю. мне можно, тебе нельзя,
когда проспала, и рада, что утром тепло рукам,
а ты будь умней, не надо по звёздам и облакам,
и солнце ушло на запад, и крови его не тронь,
и завтра такое завтра, насквозь его проворонь.
а ты просыпайся первой, и засветло обними,
и прялку возьми, и вербу, и тёмный кувшин возьми,
и ночь, и трескучий хворост, и чёрный на белом след.

и твой озарённый голос.
и мой говорящий свет.

(с)

плыви-качайся, ноль необязательный, цвети ещё, холодное окно,
где дворники, кочующие затемно, лопатами скребут двойное дно.
они бредут, и шаг у них отточенный, нечеловечий дворничий мотив,
и гололёд под ломом неустойчивый, поскольку нет приёма супротив.

летит и ляжет, время убирать его, под фонарями вырастет янтарь.
поговори, немыслимое радио, повесели, заоблачный почтарь.
хотелось снега, отвечали – на тебе, включали свет и хлопали дверьми.
зима, зима, возьми меня в лунатики, в царевны заполошные возьми,

по гололёду за руку води меня, держи крючком под чёрное ребро,
и чтобы перья были лебединые, и чтобы молодое серебро,
холодный жемчуг в медленные волосы, в цветную глушь персидского ковра,
и чтобы сердцу не хватало голоса, но воздуха хватило до утра.

(с)

Говорит: хорошо живу, как вода в посуде.
Позабыл — называй Марией, хулы не будет.
Однодневка моя, нашивка на рукаве,
костяная куколка, я ли тебе не свет?
Плоскодонка глупая, я ли тебе не парус?
Ты исчезнешь, совсем исчезнешь, а я останусь —
голубой дымок, летучая пелена —
передумывать, переспрашивать, вспоминать,

как полуночью из каменного подвала
выходил немой иноземец, я с ним ночевала,
обнимала его, прирастала к нему ребром,
целовала его до крови в горящий рот,
ибо речь у немого беззвучная и сквозная...
На кого покинул и кто был такой — не знаю,
перекована в звон, переплавлена в колокола.
Вот поэтому и не спрашивай, с кем была,

отчего стою, нелепая, в горле комом,
лепечу, притворяюсь дымом, плыву над домом,
задыхаюсь, вдыхаю речь, выдыхаю плач —
сторожу тебя, беспокойный мой, незнакомый,
нелюбимый его, пересмешник его, толмач.

(с)

...потому что в какую зелень ни глянь,
всё равно зима
окликает глухонемого, как обнимает камень.
Люди нечеловечьи ходят в заоблачные дома,
воздух из дыма берут руками.

Что тебе, спрашивают, ещё?
Долгое будет завтра, маленькое сейчас.
Говорят: обернись, попрощайся.
За левым плечом.

произносишь и заикаешься сердце господи
забери что хочешь и уходи

...потому что какую блажь ни возьмёшь,
это будет снег,
под углом выходящий шатко,
прилегший плоско.
Вот и сверни в шереметьевский шорох, сверни
в домодедово, где
шёпот тоски вавилонской,
голос в царапинах частых помех,
обожжённый снаружи, как хворост сырой.

Ни о ком, говорю, не жалей.
Поменяйся со мной,
сколько можешь живи за меня,
молодая весна, чернокрылая водоросль, дымная поросль.
Даже те, что уже пристегнули ремни,
даже те, кто ладонью к ладони сгорел,
умирают порознь.

(с)

но дай дождя, наполни и умой, возьми непрочных, обними бумажных.
два языка, певучий и хромой, цветут во рту, стеклянные, как жажда.
не погляди, куда ушли в отказ, что тверди отреклись, нащупав фазу.
больного колокольчика балласт расклеивает ласты водолазам.

а тот, который виделся и нет, заговорит, отчаливая выше,
когда руками поднимает свет из глубины на леске и не слышит.
не отпусти, возьми его за край, возьми огнём под горло и ключицы,
и даже двойника ему не дай, не надо рыбаку, пускай не спится.

(с)

медленной воды далека долина что морской конёк что речной трамвай
человечий берег зовут марина а подводный берег не называй
хорошо молчим от чего лечили забывали днями звонить родным
ночевали санта моя лючия на холмах и лодках по выходным

берег далеко водяные звоны чужеземцу родина но пока
говори ещё календарь бессонный колокол без трещины у виска
маленькому сердцу награда ветер и слезе отрада горючий шёлк
никого не люблю никого на свете никого на свете и хорошо

(с)

это здесь; только здесь не бывает чудес, обречённых на вынос.
это край, это лес, затихающий плеск: и не съест, и не выдаст.
это свет на весу переносят в горсти, осторожный и колкий:
встань в трясину, осоку к лицу поднеси, успокойся, умолкни.
острый камень в руке, голубая канва, беспокойная ранка.
посмотри: изнутри, как сухая трава, полыхает изнанка.
мы пойдём от воды в опустелую смерть, как идут на работу.
из чего – комариная звонкая твердь? – из огня и болота.
посмотри: просыпается медленный звук от осиновых просек:
заберёт из чужих холодеющих рук, заберёт и не спросит,
и уронит во тьму, в самодельный очаг, сквозь зелёные крылья...
...возвращайся к тому, кто любил тебя, как никого не любили.

(с)

посередине лета хочется места, где
если не тень, то река ходит темно и долго.
говорить под лист, наклонившись лицом к воде:
выдохом выходи мериться, водомерка.
что тебе делать, выдохнуть и отдать,
вытолкнуть тонким горлом прозрачный стержень,
ибо держала меня земля, как тебя вода,
а теперь не держит.

если не ветром, то воздухом изнутри,
зыбью сторожевой над горячей крышей.
на реке живут две воды: одна говорит,
а другая слышит.
а другая стоит и держит в руках ключи,
а другая молчит, прижимая ладонь к плечу.
ей говорят: плыви, не молчи, лечи,
и она говорит: лечу.

так высоко лечу, что земли не вижу.

(с)

Погляди, он скажет, шар голубой и воздушный колокол,
молоко тумана, ранние сумерки вдоль берегов.
Господи, нет ничего тяжелее облака.
Горше мёда нет ничего.

Погляди, он скажет, набело перелистаны
перелески, выселки, двери с пустых петель.
Дети мои осины, синицы, лиственницы.
Не плачь, не пугай детей.

Погляди, он скажет, водоросли и волосы,
корни и руки, золото и шитьё.
Господи, нет печальней воды, поющей о воздухе.
Нет счастливей её.

(с)

Тебе ли вручили тебя до утра,
игрушку тебя с кровотоком подкожным,
тебе ли сказали – пойди поиграй
с ключом, и кувшином, и зеркалом тоже.
Тебе ли, чей выдох бессмертней стократ,
которая смотрит на свет и не знает –

тебе. Ибо ты догорающий сад,
мерцающий плод и вода слюдяная.

Вода ледяная, распавшийся плот.

О, как выходили, не помня, за кем,
и долго стояли, и молча смотрели,
где ты – невеличка, душа налегке,
не губы, не волосы, не ожерелье.

Бесценное яблоко в смертной руке.

(с)

сколько той ночи нетронутой, боже правый,
сколько дождя, воды через край ведра,
сколько темнейших окон в одну оправу,
сколько латуни, олова, серебра.

много – лежат, живут, как чужие вещи,
мало – как сердцу мало одной земли.
много, родная, – так, что сквозь пальцы хлещет,
мало – сквозит меж рёбер или болит.

как говорить тебя заполночь, как проститься,
всё, что оплакано, просит – пусти, пусти, –
дерево моё, дерево, птица, птица! –
не уходи, в глазах у меня расти!

ночью склонись, сухие глаза целуя,
посторожи непрочную жизнь мою,
дай мне любое сердце и плоть любую –
листья, кору, оперение, чешую.

(с)

идёт и качается: снилось, мне всё это снилось,
покуда темнело до срока и мало спалось.
я крохотный сон возле сердца держала, как милость
неведомо чью – и держала, пока не сбылось.
хранила её в тишине от горячего гула,
вела за собой, а могла бы – в руках унесла.
я всех обманула, ты слышишь, я всех обманула –
не стригла волос и воды из реки не пила.
но чуяла – в воздухе – воду – вернейшего лада.
о, знает ли кто-нибудь здешний, золу вороша,
что можно дышать – не подземным, стоячим, прохладным,
а ветром солёным дышать...

идет и молчит: для чего ты врастаешь мне в спину,
когда под лопаткой уже от тебя горячо.
я флейта, и ветер в чернейшей её сердцевине
поёт о тебе, оглянувшейся через плечо.
чего тебе хочется? воздуха надо, воды ли?
не медли: пока не светает и ветер не стих,
вернёмся туда, где запомнили нас молодыми
и слава богам, что не знают о нас – о таких.
держи в несгораемом сердце последнюю юность,
ступая в следы на распаханной звёздной меже.

идёт и молчит: сколько раз ты уже обернулась –
и больше не надо, достаточно, хватит уже...

(с)

Знаешь, остаться бы маленькой и бессовестной; сердцу – смеяться, а горлу – просить веревки... В шестнадцать любая мечтает о невесомости: быть подхваченной на руки и найденной лёгкой. Чтобы вокруг – неровные, обмороженные края; чтоб уместиться в горлышко, отбитое у бутылки, чтобы держали, но никто не сказал – моя, душу не пил из губ, уложив на ладонь затылком.

Под белым чайником пляшет синяя саламандра; полночь, бычки в помаде, скатерть в красном вине; девочке так уютно в хрупком хитине скафандра с тонкой, едва заметной трещинкой на спине. И вот меж лопаток трепещут смешные крылышки – божья отметина, чёртова благодать: мир утекает из пальцев за двери; выйдешь, а там – каждый охотник и каждый желает знать.

Ищут, куда подевалась, - не надо, вон она – спит на земле у оттаявшего ручья; столькими обнята, схвачена за руки, расцелована –
что стопроцентно,
гарантированно
ничья.

(с)

вот это снег. он падает. лови.
иди за ним по улице пологой,
где ни фонарика, ни колеи,
ни дома, ни дороги.
где прячутся вчерашние следы -
и от ночного зимнего колодца
несёшь кувшин диковинной воды:
перевернёшь - не льётся.
где из реки не дышит полынья,
и тёмен воздух, и земля не держит,
и нету ни поющего ручья,
ни ягоды подснежной.
где вся зима - один бескрайний счёт,
устала, ходит-ходит - не найдёт
по всей земле - и, пробираясь глубже,
сама не знает, как она цветёт,
не знает, всё равно, пускай цветёт
во всё окно, послушай...

(с)



Фото Татьяны Балагуровой

маленькой колыбельной не обрывай, постой,
выдумщик корабельный, видишь, какой простор.
пусто тебе и просто: соль и горячий дым.
остров. огромный остров в сердце большой воды.
каменные ворота, лёгкие облака;
это не мель, но отмель: разница велика.
не беспокойся, чей ты: будут с тобой расти
бережные кочевья, медленные пути.
ночь до утра теплеет, прячет огонь в золе.
этих песков белее нет на большой земле,
где тяжела дорога, где горячо в груди,
где закрывают окна утренние дожди,
где по туману ходят мёртвые паруса,
где на ветру восходит взлётная полоса,
где ты стоишь, не чуя ни голосов, ни лет,
из-под ладони щурясь на невозможный свет.

(с)