"Питаясь отчасти иудаистской традицией спора человека с Богом, отчасти традицией русского юродства, лирический субъект Блаженного ожесточенно упрекает Бога за страдания слабых и невинных (не только людей, но и животных)"
(с) wikipedia

"Стихи Ваши читаю и перечитываю. Давно уже не радовался ничьим стихам так, как Вашим"
(с) Арсений Тарковский

"Этот медленный танец частиц мироздания,
Потерявших однажды судьбу,
Где танцуют с завязанными глазами -
Кто на воле, а кто и в гробу.

Этот танец танцуют, забыв все на свете, -
И его никому не прервать,
Этот танец танцуют умершие дети -
 Ах, как хочется им танцевать!.."

Мертвые частицы мироздания - дети, мертвая мать и отец, мертвые птицы, кошки... Или все-таки живые? Обращающие свои глаза к небу, к Богу. А Бог — не Бог мертвых, но Бог живых [Лк 20, 38]. Бог не только человеков, но и всякой малой твари — собаки, кошки, пичужки. Здесь, как и во многих других частностях поэт видимо не следует строго церковному догмату, но зато вторит детям, детским слезам над всеми Мурками и Шариками (как над родными братьями и сестрами) и еще тоске, которую мы можем видеть в глазах животных:

"Моление о кошках и собаках,
О маленьких изгоях бытия,
Живущих на помойках и в оврагах
И вечно неприкаянных, как я.

Моление об их голодных вздохах...
О, сколько слез я пролил на веку,
А звери молча сетуют на Бога,
Они не плачут, а глядят в тоску.

Они глядят так долго, долго, долго,
Что перед ними, как бы наяву,
Рябит слеза огромная, как Волга,
Слеза Зверей... И в ней они плывут.

Они плывут и обоняют запах
Недоброй тины. Круче водоверть -
И столько боли в этих чутких лапах,
Что хочется потрогать ими смерть.

Потрогать так, как трогают колени,
А может и лизнуть ее тайком
В каком-то безнадежном исступленье
 Горячим и шершавым языком..."



***

"О котенок, глаза твои стали глазами
Всех замученных, стали глазами всей боли
Затаившейся в грозных углах мирозданья, -
О, доколе, Господь, эта мука — доколе?..

О, доколе себя загораживать сиро
И ловить дождевую слезинку на лапу
И томиться безумьем жестокого мира,
 Где палач мастерит для котенка удавку?.."

***

"...Но ведь не было этого, не было этого, -
Если кто и ушел, то ушел понарошку,
И не надо напрасно на Господа сетовать,
Он вернет и отца, и собаку, и кошку.

Но вернуться они, словно после прибытия
Корабля из далекого плаванья в небе,
Из небесной земли, где ни кровопролития,
 Ни вражды, где у каждого избранный жребий".

Да, временами зеркало затуманивается. И выступают трещины, царапины — сомнения ("Жизнь - все измяла, исковеркала// Перевернула вверх ногами,// И я гляжу в себя как в зеркало// С потрескавшейся амальгамой")
Если взять любую догму и любую человеческую душу со всеми ее движениями — полной идентичности, вполне возможно, не получится. Так что все эти случаи, когда скорбь обрывает крылья надежде, когда поэту в Боге чудится враг, а во враге — бог ("Отец, ты меня породил// Веди же меня за собою // Туда, где Господь впереди // Стоит с топором для убоя") - в сущности, только правда о человеческой душе, о ее метаниях в собственной широте и пустоте.

"Но не волк я, не зверь - никого я не тронул укусом;
Побродивший полвека по верстам и вехам судьбы,
Я собакам и кошкам казался дружком-Иисусом,
Каждой твари забитой я другом неназванным был.

...Если буду в раю и Господь мне покажется глупым,
Или слишком скупым, или, может, смешным стариком, -
Я, голодный как пес, откажусь и от райского супа -
Не такой это суп - этот рай - и Господь не такой!..

И уйду я из неба - престольного божьего града,
Как ушел от земли и как из дому как-то ушел...
Ухожу от всего... Ничего, ничего мне не надо...
 Ах, как нищей душе на просторе вздохнуть хорошо!.."


***

"Опять я нарушил какую-то заповедь Божью,
Иначе бы я не молился вечерней звезде,
Иначе бы мне не пришлось с неприкаянной дрожью
 Бродить по безлюдью, скитаться неведомо где."

Но детская слеза, по словам самого поэта, растворяет всё. Всю взрослую горечь:

"Я всегда ощущал, что реальный мир насквозь пронизан сатаною. Философ Кьеркегор говорил поэтому, что сатана побеждается сатаною. Именно так я и пытался изнутри, оборотившись им самим, одолеть его. Одного Христа мне в моем творчестве не хватило бы. Но даже в самых сатанинских стихах я растворял его дух детской слезою, детской иронией. А без сатаны творчество будет одноликим, однобоким - без корней останется древо познания добра и зла".

«В мирской жизни каждый шаг - искушение. Жизнь задает человеку столько вопросов... И мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни...
Надо примириться с тем, что все это непостижимо. Никто не может сказать: "Я обрел истину". Христос - истина, но эта истина от нас очень далеко отстоит. В каком-то плане она нам доступна, а в каком-то...»

И даже минимальный запас стихотворных приемов не мешает радости от встречи с такими стихами, которые сам Айзенштадт называет «молитвой» и «исступленными строчками». Не потому ли при его жизни они почти не печатались? Слишком личное... слишком откровенное... Слишком искреннее...
Вы слышали когда-нибудь как шумит дерево на ветру? Если нет, то послушайте. Или почитайте стишки. Кажется, это почти одно и то же.