Настроение сейчас - перехожу на ментол. плачу всё время. говорят, это когда хорошая карма исчерпывается. но я буддист - и на карму мне положить...

ГОЛОВНАЯ БОЛЬ TAKE 1

Чудо солнечного света в том, что он падает на тебя и на стену с голубыми разводами, осыпавшейся штукатуркой. Казалось бы - ну что за ничтожество! - однако солнечный свет, шум волн - делают тебя красивой. "Я хотела бы быть моделью - именно поэтому я стала художницей; я не могу простить тебя, именно поэтому я стала лесби". Ну а я - пишу рассказы. Белые сломанные кости ракушек выступают из стены, ведущей на небо, ни одного облачка, море за стеной, видишь? Вообще, ты можешь видеть? Что ты видишь?.. Люди двигаются мимо нас, как глаза под закрытыми веками.


ГОЛОВНАЯ БОЛЬ TAKE 2

Он принадлежит мне. Наглая тварь, миниатюрная сучка сидела передо мной, закинув ногу за ногу, выдыхая дым в лицо, вся такая тонкая, будто выточенная из кости, красавица, она сказала, что уже пять месяцев встречается с моим парнем, я грела руки о чашку с чаем, и больше всего на свете мне хотелось кинуться на тельце передо мной, разорвать эти чёрные бессмысленные кружавчики, в которые оно себя закутало, впиться в сладенький ротик и высосать паразита, оккупировавшего такую красоту, я хочу тебя, глотая чай, прошептала я, опустив глаза, мои немытые волосы заслонили лицо, сучка не услышала меня, я хотела бы выдоить тебя по капельке, распустить ту единственную ниточку, на которой всё держится... Так что, продолжала она говорить, оставьте нас в покое, нечего и пытаться, я сидела всё так же, сгорбившись, и молчала. Она встала, посчитав разговор оконченным, надеюсь больше никогда вас не увидеть, взяла кружку из моих, ослабевших от желания, пальцев, отхлебнула, господи, ну и гадость же вы пьёте, я не пошевелилась, слушая, как удаляются каблучки, слыша, как хлопнула дверь. Потом встала и пошла за ней, я нашла её стоящей на четвереньках сразу за дверью, дай я помогу тебе, что со мной, я не могу пошевелиться... Это всё чай из моей кружки, давай я помогу тебе подняться, тебе в детстве мама не говорила не таскать в ротик что попало?.. Он у тебя такой славный... Что лекарство для одних может быть для других ядом? Ты не умрёшь, не бойся, я не дам тебе умереть, как я и предполагала, тельце оказалось почти невесомым, ты знаешь, ты права, пусть он будет твоим... но ты, девочка, будешь моей, целиком и полностью... Всё ещё не хочешь видеть меня? Постой. Сейчас я завяжу тебе глаза...



ГОЛОВНАЯ БОЛЬ TAKE 3

Картина изображала лицо девушки и руку художницы, ведущую кистью по лицу. Лицо переполнено отвращением. Лицо наполовину заслонено фотоаппаратом, направленным объективом к зрителю…

Что было сил, мои зубы впились в плоть зелёного яблока, взятого из вазы, стоящей тут же, на столике перед картиной, - будто, по замыслу художницы, необходимо было есть, чтобы видеть. Я представил, как она, вместе с увешанной сумками натурщицей, неспешно продвигается по рядам продуктового рынка, ища нужное сочетание кислоты и сладости; как, найдя, она даёт девушке попробовать ломтик из своих рук; как, мешая тёплый солнечный свет утра и яблочный сок, ведёт пальцами по губам, - и на лице девушки появляется то самое выражение, которое позже, вздрогнув золотой взвесью в волнах дня, осядет на холсте. Они идут мимо прилавков с мясом, жужжание мух, запах старой плоти, художница обожает его; идут мимо людей, с утра уже уставших так, будто это не они, а их… Дальше - свалка с десятком кошачьих хвостов, взвившихся над непроданным вчера, трасса и блестящая в траве дуга трамвайного кольца, путь домой: несмотря на свободные места, они едут в раскачивающемся вагоне стоя, и художница приобнимает девушку так, чтобы та не упала, её рука проникает между рубашкой и юбкой, ладонь потная и холодная, в другой руке – плата за проезд, которую она не глядя протягивает кондуктору, «под расчёт, а то я бы уж дала им на сдачу»…

Коктейль «Взбешённый кондуктор»: приготовьте двадцать рублей мелочью, и высыпьте их на пол, или пятьдесят – по вашему вкусу; подавать ракообразного к столу немедленно, вместе с вагоновожатым и пассажирами, желательно – на той остановке, где собираетесь выходить…Двери закрываются за ними, вагон отъезжает, оставляя их целующимися на опустевшей остановке. Сумки переходят к художнице. Она что-нибудь хочет сказать прежде, чем они расстанутся? Конечно же, я люблю тебя, - и дальше одинокий день, как блестящий консервный нож, вскроет мою черепушку, и когда ты вернёшься с работы уставшая, сохнущий холст уже будет ждать тебя, как и я буду ждать чести быть удостоенной твоих объятий - если ты посмеешь прикоснуться ко мне.



TAKE 4

Когда я вспоминаю Катрин, я обычно вспоминаю мелкие подробности, но ни её лица, ни её саму я не вижу, я вспоминаю серёжки в ушах, смех или фразу, наманикюренный пальчик, который она только что облизнула после того, и тот же палец на моих губах, когда она хотела, чтобы я замолчала, а ведь я молчала и так, - возможно, она хотела, чтобы я перестала дышать, - как будто это всё принадлежит мне, а никакой Катрин и не существовало вовсе. Как отражение в окне с двойными стёклами – слишком идеальное, чтобы быть тобой, и такое красивое, что никем иным, кроме тебя быть не может (совёнок, совёнок), иногда я совсем себя не чувствую, она приходит, она вселяется в меня, - это не так, чтоб я действительно задумывалась, как поступила бы она на моём месте, нет, - ты понимаешь, что это она сделала, она сказала – только когда уже сделаешь это, – она всегда вокруг меня, облако мелких подробностей, растворённая жизнь, – и вдруг неожиданно оказывается внутри. – Это всё, что я могу рассказать о Катрин, о ней и вокруг неё – хотя лично мне кажется, что я продолжаю молчать, не было произнесено ни слова. Она называла меня совёнком, она исклевала моё лицо так, что я забыла, как я на самом деле выглядела: пустое место, пространство, заполненное то там, то здесь вспыхивающими блёстками Катрин, вот и всё. Всё – и однако жизнь не стоит на месте, она лишь становится с каждым днём всё комичней, ведь ни её, ни меня не остановить, мой день заполнен столкновениями с жизнью, волной, смывающей воспоминания и толкающей к новым нелепостям. Открыть девочку, стать первой в её жизни женщиной, горькой, сладкой, главной, равнодушной, оставить одну, разбудив, ломая её игрушки, - вовсе не это я хотела бы сделать, кто она, откуда взялась, это была ты или я, кто, ещё не проснувшись, ехал сквозь звенящее утро на работу: крыльями бабочки исхлёстаны щёки, губы хранят твой вкус, и твои слова в ушах, кажется, слышны всем вокруг, и хруст, который издаёт сгибаемое дерево, продолжая расти необратимо, посмотри на меня, ты знала, чем всё закончится, а я всё жалуюсь, а я всё недовольна, я смотрю (и не могу оторваться) на девушек, хотя знаю, что делать этого не должна, я не могу перестать, они мои, и я ничего не могу с этим поделать, спасибо тебе за то, что ты сделала со мной, моя жизнь была такой серой, боже, сколько цветов вокруг теперь! Я узнаю своих сестёр на улице – такая большая, такая дружная семья, открыты двери и распахнуты настежь окна, и всё равно я одна, теперь уже навсегда, словно дух, я вселяюсь то в одну, то в другую; когда-то в ответ на мои настойчивые просьбы ты объяснила мне, что назвала меня совёнком от слова «совать»; теперь же я по-настоящему чувствую себя совой, сидящей у входа в какую-нибудь пещеру или дупло, я кричу туда и слушаю эхо, или – крики других сов на том краю тоннеля, ни одно ли это и то же? И потом, когда приходит время, я распахиваю крылья и влетаю внутрь, как все совы до меня. При-ди, при-ди ко мне, и ты (или это я?) – приходишь, ты стоишь и рисуешь меня, гладишь шею плечи, шею и спину, застынь, говоришь ты, дай мне запомнить тебя такой, первое, что тебе надо научиться делать, это застывать, потому что только сейчас я на самом деле с тобой, научись ценить эти минуты и часы, когда мы навсегда входим друг в друга. Мы сделали это, мы вошли друг в друга, и прошли друг друга насквозь.