«КОГДА Я ВЕРНУСЬ»
Москва в жизни и творчестве Галича
Время перетасовывает имена и человеческие судьбы, как карточную колоду. Еще двадцать лет назад не могло быть и речи об издании поэтической драматургии Александра Галича. А ведь урбанистические детали в его творчестве занимают особое место.
С шестилетнего возраста Александр Аркадьевич жил в Москве, в Кривоколенном переулке, в доме № 4, том самом, где когда-то Пушкин читал Веневитинову «Бориса Годунова». В начале тридцатых годов семья Гинзбургов из «веневитинского» дома переехала на Малую Бронную, где прошла юность начинающего поэта, чьи стихи уже тогда высоко оценил Эдуард Багрицкий. Галич вспоминает Москву тех лет в своей автобиографической прозе «Генеральная репетиция»:
Каток на Патриарших прудах! Как часто, с какой благодарностью и нежностью я вспоминаю тебя! И, внезапно обретая черты, шепелявит в телефон шепоток:
— Пять — тринадцать — сорок три? — Это ты?
— Ровно в восемь приходи на каток!
...Это был не просто каток. Это был своего рода клуб, место, где мгновенно возникали и так же мгновенно кончались неистовые юношеские романы, где выяснялись отношения и обсуждались планы на будущее.
Все персонажи его стихов, временно притворившихся песнями, — это московские жители, задавленные сирым, разобщенным существованием, бытом: Принцесса с Нижней Масловки, кассирша с Песчаной, «останкинская девочка, милиции сержант» (песня «Леночка») и несчастная героиня «Городского романса» о Тонечке, не предавшая своей любви и не простившая предательства.
А как иронично, тонко выписан типаж в маленькой московской бытовой сценке под названием «Красный треугольник» (в народе эту песню называют «Гражданка Парамонова»):
Ой не мучь меня, народ, ой не спрашивай,
Вот стою я перед вами, словно голенький.
Я с Нинулькою гулял, с тети-пашиной,
И в «Пекин» ее водил, и в Сокольники.
В мае 1973 года Галич пишет книги «Серебряный Бор» и «Генеральная репетиция», в которых он как бы прощается со всеми, переживает тоску по Родине на родине:
Я пишу эти главы в Серебряном Бору, под Москвой, в деревянном доме, стоящем над рекою. В этом доме скрипят полы, и как-то особенно гулко хлопают двери. И все-таки я физически чувствую благословенную и тяжелую тишину.
Я прощаюсь с тобой, мой Серебряный Бор. Здесь, в Серебряном Боре.
А когда в тумане, будто в мантии,
Поднялась над берегом вода,
Образок Казанской Божьей Матери
Подарила мне моя Беда!..
Будь благословенно это мгновение! Запомнись, не сгинь, останься со мной навсегда!
С топографической точностью звучат в произведениях Галича имена московских окраин. Тут и фатальная «Матросская Тишина» и «Верные друзья» с берегов Яузы...
В одном из своих выступлений на «Свободе» Александр Аркадьевич повторял строки Маяковского как заклинание: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли — Москва».
Что означала Москва для Галича — поэта, драматурга, урбаниста, гражданина, человека с русской ментальностью — объяснять излишне. Галич — интеллигент в полном смысле этого слова; с детства он воспитывался в высокоинтеллектуальной среде (он был племянником известного профессора-пушкиниста Льва Самойловича Гинзбурга).
А что Галич значит для Москвы? Именно для Москвы, а не для той интеллектуальной прослойки населения, которая дышит его стихами как воздухом.
Сегодня литературная фигура Александра Аркадьевича сместилась на второй план. Несмотря на то, что публикуются книги, выходят записи стихов, исполняемых автором под гитару, Галич не стал идолом, доступным каждой посредственности. Ему не поклоняются людские толпы. Он не прижился в определенных социальных слоях. Видимо, народу не по душе, когда интеллигент, к тому же и еврей-выкрест, используя приемы театральной стилизации, дар перевоплощения, говорит с людьми на грубом просторечии.
Но многие строки Галича и по сей день не утратили своей актуальности. Они разрываются как мины под ногами оступившихся саперов. И вот именно по этой причине, я думаю, кого-то устраивает цитировать его стихи, не упоминая имени человека, их написавшего, с расчетом на то, что чем реже оно будет произноситься, тем быстрее забудут: «В Москве вообще похоронить трудно. А человека даже труднее, чем собаку. Особенно если человек верующий и не хочет, чтобы его сжигали в крематории. Похоронить в Москве трудно. Убить — легко».
Простым же людям привычнее воспринимать энергетику личности, нежели энергетику текста. Им ближе и понятнее физический крик, а не внутренняя художественная артикуляция, идущая из самой глубины души — в слово, в текст. «Но звучит напетое вполголоса, Но гремит прочитанное шепотом...»
Дочь поэта, Алена Архангельская, неоднократно обращалась к городским властям с просьбой установить мемориальную доску на доме № 4 по улице Черняховского (последнее местожительство Александра Аркадьевича Галича перед изгнанием). Но начальство отделывалось невнятными отписками, мол, не возражаем, но и не разрешаем (казнить нельзя помиловать!). В конце концов, доска все же была установлена, но неофициально, без разрешения властей, тем же самым нелегальным способом, каким в своё время распространялись по стране километры магнитофонного самиздата с голосом Галича, которому не нужно было ничьё разрешение. Этот смелый поступок не обошли вниманием вандалы-завистники. Доску с портретом поэта обливали краской, пытались разбить, сорвать... Но не стереть, не вырвать из памяти болевые ностальгические строки: «А может, и впрямь мы, как те лицедеи, что с ролью своей навсегда не в ладах?! И были нам ближе холмы Иудеи — на Старом Арбате, на Чистых прудах!»
Несмотря ни на что, творчество Галича стало общепризнанным фактом литературы минувшего столетия. А «столетие — пустяк», как иронично заметил Александр Аркадьевич в одной из своих песен. И хотя не памятниками и мемориальными досками измеряется масштаб личности художника, было бы справедливо, если бы люди помнили о трагической судьбе поэта-изгнанника, по мнению Корнея Чуковского, — прямого продолжателя некрасовских традиций в русской поэзии.
Герман ГЕЦЕВИЧ /
http://www.getcevich.ru /
АЛЕКСАНДР ГАЛИЧ
* * *
ПРИТЧА
По замоскворецкой Галилее,
Шёл он, как по выжженной земле –
Мимо светлых окон «Бакалеи»,
Мимо тёмных окон «Ателье».
Мимо, мимо – «Булочных», «Молочных»,
Потерявших веру в чудеса.
И гудели в трубах водосточных
Всех ночных печалей голоса.
Всех тревог, сомнений, всех печалей –
Старческие вздохи, детский плач.
И осенний ветер за плечами
Поднимал, как крылья, лёгкий плащ.
Мелкий дождик падал с небосвода
Светом фар внезапных озарён…
Но уже он видел, как с восхода
Через Юго-Западный район –
Мимо показательной «Аптеки»,
Мимо «Гастронома» на углу –
Потекут к нему людские реки,
Понесут признанье и хвалу!
И не ветошь века, не обноски,
Он им даст – Начало всех Начал!..
И стоял слепой на перекрёстке,
Осторожно палочкой стучал.
И не зная, что Пророку мнилось,
Что кипело у него в груди,
Он сказал негромко: «Сделай милость,
Удружи, браток, переведи!..»
Пролетали фары – снова, снова,
А в груди Пророка всё ясней
Билось то несказанное слово
В несказанной прелести своей!
Много ль их на свете, этих истин,
Что способны потрясти сердца?!
И прошёл Пророк по мёртвым листьям,
Не услышав голоса слепца.
И сбылось – отныне и вовеки! –
Свет зари прорезал ночи мглу,
Потекли к нему людские реки,
Понесли признанье и хвалу.
Над вселенской суетнёй мышиной
Засияли истины лучи!..
А слепого, сбитого машиной,
Не сумели выходить врачи.
7 февраля 1973 года
Стихи публикуются с разрешения дочери поэта –
Алёны Александровны Архангельской-Галич
