На замечательной выставке - " Анатолий Брусиловский. Пантеон русского андеграунда ",
Гоголевский бульвар, 10
( Музей современного исскуства,
www.mmoma.ru - до 6 декабря )
я обратил внимание на фотографию человека, про которого я никогда раньше не слышал - поэт Игорь Холин...
Но он меня однозначно заинтересовал!
Воспоминания, которые я нашел, думаю не оставят вас равнодушными...
И дело даже не в том, что Игорь Холин был поэтом - он мог быть кем угодно ! - дело в другом...
Впрочем, слово автору : Герман Гецевич - " ЭХОХОЛИНА "
Антикентавр
С Игорем Сергеевичем Холиным (1920-1999) — поэтом городских окраин и лианозовских бараков — я познакомился в литературном музее на Петровке в 1989 году. До этой встречи я слышал о нём много разного и противоречивого, знал, что физически такой писатель существует, но никогда не читал его произведений. В отличие от Сапгира, Холин до конца своих дней оставался для многих литераторов легендой и мифом — королём московского андеграунда, поэтом, чьи стихи публиковались либо в подпольном «самиздате», либо в официальном «тамиздате». Мне поначалу показались его хохмы лобовыми и кондовыми, как риторические декларации или лозунги…
А сам он был похож на какого-то антикентавра, то есть человека с лошадиной головой и физиономией. После вечера он любезно надписал мне книгу «Жители барака» и оставил номер своего телефона. Я совсем не собирался ему звонить, и тут дело не в гордыне… Просто от его выступления в литературном музее осталось какое-то смутное неопределённое впечатление. Меня больше тянуло к бальзакообразному Генриху, с которым я сразу почувствовал духовное и душевное родство. Тесно общаясь с Сапгиром, в Москве, в Переделкине, в Коктебеле, о Холине я временно забыл. В моём представлении он был фигурой второго плана. Лишь только потом я понял, как глубоко заблуждался.
Прошло три года. И вот однажды, в музее Марины Цветаевой, в Борисоглебском переулке, ко мне подошёл поэт Константин Кедров и сообщил, что Игорь Сергеевич очень болен, и что «если вы позвоните ему и поддержите его в трудную минуту, он будет рад… только не забудьте, пожалуйста, это сделать, он очень надеется на вас…»
На следующий день я позвонил Холину. Он, растроганный моим вниманием, тут же пригласил меня к себе в гости, и я пришёл…
Патриарх в валенках
Крохотная квартирка, в которой вместе со своей младшей дочерью Ариной жил патриарх литературного андеграунда, барачный поэт Игорь Холин, раньше принадлежала Римме Городинской. Зная жилищные проблемы своего старого друга, Римма перед отъездом на Запад заключила брак с Игорем Сергеевичем, таким образом, «однокомнатная нора» в Ананьевском переулке перешла в наследство Холину, как законному мужу. До этого он снимал комнату на Нижегородской улице, ухитряясь даже сдавать эту конуру на субботу и воскресенье африканскому студенту.
Найти дом, подъезд и квартиру оказалось совсем не трудно, так как Игорь Холин жил напротив института Склифосовского, где я с 1981 года работаю на «скорой помощи».
Гостеприимный хозяин встретил меня в теплой рубашке, надетой наизнанку, и в коротких фетровых валенках. Я проявил излишнюю наблюдательность: «Игорь Сергеевич, вы рубашку наизнанку надели… могут побить…», на что он ответил: «Герман, видите ли, я ношу рубашки с двух сторон. Когда с одной воротник становится грязным — я переворачиваю на другую сторону». Его черный юморок я воспринял с улыбкой. На стенах висели иконы и картины любимых художников: Пивоварова, Рабина, Евгения Кропивницкого… Самым дешевым предметом в квартире, по-моему, был компьютер. И без того тесная комната, переходящая в маленькую кухню, разделялась большой стеной с дверью, за которой царствовала Арина.
Литература всегда была для него любимым и, возможно, главным делом жизни, но в общении с товарищами по цеху он не раздувал щеки, не демонстрировал своё высокомерие, не корчил из себя небожителя, эдакого Поэта Поэтовича, а скорее, наоборот, он вытравливал из своих стихов и речевого поведения лирические интонации. Как и его учитель Евгений Леонидович Кропивницкий, Холин извлекал поэзию из самых антипоэтичных вещей: из бедного барачного быта, из коммунальных перебранок, из канализационной трубы… короче, из деталей и фрагментов земного бытия: «Лица людей стёрты, как каблуки. Мне смешно. Я, как все».
По воспоминаниям Льва Евгеньевича Кропивницкого, Холин долианозовского периода действительно был, как все. Ему безумно нравился Исаковский, строчку которого он частенько цитировал не ради куража. Он на самом деле считал её эталоном простонародного песенного искусства: «Поплыли туманы над рекой…» Да и сам он писал в те годы, как Исаковский.
Освободившись из мест заключения, Игорь Сергеевич посещал библиотеку, где работала Ольга Ананьевна Потапова — жена Евгения Леонидовича Кропивницкого. Заметив, что молодой человек всерьёз интересуется поэзией, она предложила ему познакомиться со стихами своего мужа — выдающегося художника и поэта, педагога и мыслителя, и дала Игорю на прочтение отпечатанный на пишущей машинке и бережно переплетённый вручную поэтический самиздат.
Эта встреча сыграла важную роль в жизни Холина, радикальным образом изменив его литературный почерк и отношение к словесному искусству. Игорь Сергеевич настолько глубоко прочувствовал лубочно-гротескную, гиперреалистическую стилистику Кропивницкого-отца, настолько пропитался его художественными идеями, что сразу же стал писать совершенно по-другому. В его душе и литературном сознании произошёл полный переворот. Следуя Евгению Леонидовичу, Холин вырос в самостоятельного поэта-конкретиста, который мог пригвоздить словами так, что, читая его стихи, невольно чувствуешь себя распятым. Думаю, что если бы эта встреча не состоялась тогда, в начале 50-х годов, мы бы имели сто второго Исаковского, а точнее — его ухудшенный дубликат. Но поэт нашёл свою стилистическую манеру, своё лицо. И что самое поразительное: чем антипоэтичнее и резче писал Холин, тем ближе он был к изначальным структурам праязыка, к живой разговорной речи, к тому лубочно-барачному примитивизму, который граничил с гротеском. В железобетонной системе Холина эти разнородные пласты единокровно и органично связаны между собой соединительной тканью естества, литературного опыта и житейской мудрости. Это своего рода тексты-коллажи, тексты-инсталляции, «борьба за конструкции вместо стилей, расчёт суровый гаек и стали». Это тексты-скульптуры сидуровского замеса, только выполненные в другом пластическом материале. Холин часто любил повторять: «Вначале было не Слово, а знак». Знак и звук в его поэзии, как две активные формы бесконечности взаимодействуют по принципу сообщающихся сосудов. Это как могучий трубопровод, как самопальный агрегат по переработке продуктов распада в чистый 96-градусный спирт.
Помимо Евгения Леонидовича Кропивницкого, Игорь Сергеевич считал своими учителями Хлебникова, Державина и Тредиаковского:
Мне в жизни
Крупно повезло
Я жду
20 число
А вы
Что ждёте вы
Мужчина
С бритвой
Вместо головы
Есть поэзия рассуждений, описаний и красивых слов, а есть поэзия реальных действий и человеческих поступков. Когда во время родов умерла его жена Ира, он сделал очень ответственный шаг: взял из роддома маленькую девочку, вырастил и воспитал её с пелёнок. А ведь Игорю Сергеевичу было в тот момент почти шестьдесят лет. И этот синдром отцовства, проснувшийся в его душе в столь зрелом возрасте воздействует на меня сильней, чем любое самое изощренное поэтическое высказывание. За одно это я готов снять перед ним шляпу. Стихи — лишь сжатый комментарий к жизни. Нужно хорошо знать Холина, чтобы понять то, о чем он писал. Ключом к пониманию текстов является незаурядная человеческая натура самого автора, его характер, его темперамент. Я не во всём соглашался с «патриархом в валенках», иногда даже обижался на него, но в одном я уверен, что если бы тогда я ему не позвонил и не приехал к нему в гости, многие структуры его души и словесного искусства остались бы для меня закрытыми навсегда. Он часто любил повторять: «Поэзия — это когда пишешь не то, что думаешь, а то, что чувствуешь».
Иногда он был упрям, как все Козероги, настойчив и даже чрезмерно категоричен: «Герман, мы сначала чаю попьём, а потом стихи почитаем, или сначала стихи, а потом чай?» Я говорю: «А нельзя ли совместить приятное с полезным?» — «Давайте не будем ничего совмещать: сначала попьём чаю, а потом уж и о стихах потолкуем».
Мои стихи пришлись ему по душе: «Ну, вот ещё один авангардист у нас проявился…»
Больше всего он не любил совписов и их фальшивый, прогнивший до мозга костей социалистический реализм. Об одном писателе в тот вечер он высказался примерно так: «Терпеть не могу, когда всякая советская рухлядь на старости лет в авангардисты лезет».
И, как бы между делом: «Герман, скажите, вот, когда у человека рак, возникает отвращение к мясным продуктам? Ведь правда? А у меня почему-то отвращение ко всему сладкому…» — «А может, у вас диабет… Вы не пробовали сдать кровь на сахар?» — ответил я. Мой совет показался ему логичным, он прислушался, а на прощанье подписал мне альманах «Мансарда», изданный в 1992 году Львом Кропивницким: «Герману Гецевичу дорогому нашему доктору и поэту, с удовольствием! — Игорь Холин». Тут же в качестве экспромта в моём дневнике родился поэтический портрет Холина:
Угол есть в Москве-душе,
Где на третьем этаже,
Неулыбчив и сердит –
Холин в валенках сидит.
Часть жизни
С тех пор, вплоть до 15 июня 1999 года, присутствие этого человека стало неотъемлемой частью моей жизни. По воле случая или судьбы мы встречались довольно часто, даже если и не договаривались о встрече, причём в самых неожиданных местах.
В начале девяностых годов, когда на прилавках продуктовых магазинов была пустота — хоть шаром покати — я встретил его на Сретенке. Он нёс домой огромные сумки.
Я подкрался сзади и схватил за ручку одну из самых тяжёлых. Мы оба были рады этой короткой приятной встрече. Я проводил его до дома, поинтересовавшись по дороге, что в сумках и откуда он идёт. «Сначала был на рынке, купил мёд и сало, а потом — получил, как участник войны, небольшой продуктовый заказик…» — лукаво улыбаясь, ответил Игорь Сергеевич. «Значит вы сегодня по хозяйственной части… Надо же, какой запасливый…» — с удивлением промолвил я. «А как же? Скоро ведь зима, а я к зиме всегда покупаю сало и мёд… А вот тут: крупа, сахар, соль, сухое молоко… Так что, если будете голодать, — милости просим! Кашу мы с вами, Герман, всегда сварим…» — многозначительно произнёс Холин.
Однажды я встретил его в писательской поликлинике, что возле метро «Аэропорт». Он, выходя из лор-кабинета, увидел меня и с возмущением сказал: «Странный какой-то врач этот ухо-горло-нос, ушки у него такие маленькие-маленькие, как у ребёнка».
Прогуливаясь по Большой Сухаревской площади, мы заметили грязную, вонючую бомжиху, возле метро, на скамейке. Я отвернулся, на что Холин прореагировал следующим образом: «Напрасно вы так, Герман… У меня лично бомжи не вызывают ни жалости, ни отвращения, мне даже они чем-то нравятся… По крайней мере, это свобода…»
Запомнилась ещё одна мимолётная встреча на Садово-Спасской улице. Поздно вечером, возвращаясь с работы, я увидел, как в темноте отсвечивает знакомый череп, быстрым шагом направляясь в сторону метро. Не узнать его было трудно… «Здравствуйте, Игорь Сергеевич! За вами прямо не угнаться. Куда сайгачите-то в столь поздний час?» — полюбопытствовал я. «Да… Арина…» — «Что Арина?» — «Да опять забыла…» — «Что забыла?» — «Да газовый револьвер, который я привёз ей из Германии… Иду встречать, она должна вот-вот вернуться из колледжа. Не забывайте обо мне, звоните, заходите. Всего вам доброго!»
Самый молодой поэт
При всём своеобразии внешности, Холин был солиден, элегантен и фотогеничен. В его фото-архиве хранились разные любительские снимки, в том числе и портретные. Некоторые из них были откровенно эпатажные. Например, фотография с разинутым ртом, опубликованная в одном из номеров журнала «Птюч» над подборкой прикольных стихов. Последний год жизни он активно занимался своими зубами. Лечение и протезирование отнимало у него много времени. И вот как-то в Малом зале ЦДЛ я встретил его, мы поздоровались… А когда он улыбнулся, я чуть дара речи не лишился: одна половина верхней челюсти была металлическая, а другая из пластмассы. О, это был крутой авангард! Жаль, что в этот день я не взял с собой фотоаппарат. Но однажды я всё-таки сфотографировал его, дома, за письменным столом. Ну, а когда отдавал ему уже готовые фотокарточки, меня больше всего поразило, что он, задумчиво глядя на свой светлый образ, вдруг помрачнел и как-то странно произнёс: «Не нравится мне всё это…» Я поинтересовался, что именно его не устраивает в этих снимках: формат, цветопередача, глянец… На что он, почесав репу, с грустью ответил: «Что вы, Герман? Фотографии хорошие, даже очень хорошие — рожа уж больно старая». Чтобы развлечь и утешить моего прекрасного друга, я прочитал ему только что написанные стихи:
из цитрусовых — нравится Лимонов
из молодых — лишь Холин да Сапгир
а всяких мудозвонов-эпигонов
хоть пруд пруди — они стары как мир
из классиков — Григорьев и Некрасов
из футуристов — Сатуновский Ян
а рифмоплёты наивысших классов
имеют свой клонированный клан
какая б нас среда ни окружала
останутся, как метки на белье:
из всех японцев — только Окуджава
а из евреев — Евтушенко Е
Он расхохотался, пожал мне руку и мы до позднего вечера говорили только о поэзии. Он был самым молодым поэтом из всех, кого я когда-либо знал в этой жизни. И несмотря на то, что многие его строки я часто представлял написанными дёгтем на заборе или на двери барака, рядом с теми словами, которые обычно пишутся на заборе, — эти стихи запоминались сразу, врастали в подкорку намертво, их уже невозможно было забыть:
На стенке барака
У входа в барак
Написано:
«Кто прочитает –
Дурак!»
Подарки Холина
Самым большим подарком для меня было общение с ним. Наши взаимоотношения достигли той степени близости, когда мы поздравляли друг друга с каждой новой публикацией, говорили в глаза всё, что считали нужным, и это для нас обоих в тот момент имело определённое значение. Ну, разве это не подарок, если рядом с тобой не подлый лицемер, а добрый, порядочный человек, который естественен и честен во всём — от высказывания до действия.
Есть такая категория людей, которые дарят подарки по принципу: «возьми боже, что мне негоже». Холин делал подарки от души. Иногда очень необычные. Однажды, например, он подарил мне подтяжки, которые привёз из Германии. «Игорь Сергеевич, а зачем мне подтяжки?» — поинтересовался я. «А чтобы не спадали штанишки», — улыбаясь, ответил Холин. Рукописная книга его стихов конца шестидесятых годов с дарственной надписью до сих пор украшает мою коллекцию. Я уж не говорю о том количестве редких «тамиздатовских» книг, которые подарил мне Игорь Сергеевич. Две акварели любимого мной Льва Кропивницкого… Экстравагантные рубашки, галстуки… Он был человеком, способным на широкие жесты: «Герман, я знаю, что вы интересуетесь музыкой… Там, в углу пластинки, посмотрите, может быть, что-нибудь выберете для себя». Я спросил: «А какие у вас пластинки?» Он ответил: «Я всегда слушал в основном классику». «А Beatles у вас есть?» — скромно спросил я. «Нет, Герман, Beatles я никогда не покупал». — «А почему?», — удивился я. «Ну, просто я не люблю Beatles…» — равнодушно ответил Холин. «А почему вы не любите Beatles?» — настырно допытывался я. «Герман, понимаете, я не переношу, когда мужчины поют педерастическими голосами: еееее-еееее…» Но самый большой подарок, который сделал мне Холин — это замечательный по своей лаконичности рассказ о том, как я навещал его в Остроумовской больнице. Рассказ называется «Курага»: «Когда я помру, дорогой мой друг, Герман Гецевич, я уверен, что на моей могиле вырастет большое развесистое дерево, на ветках которого вместо яблок, слив, апельсинов, ананасов будут расти пакеты с курагой. Приходи, Герман, рви, сколько тебе надо. Пусть и другие люди делают то же самое. Пополняют запас калия в организме. Помни, что эта курага — семя от семени, плоть от плоти той, которую ты принёс мне в Остроумовскую больницу 14 февраля 1993 года, когда я прозябал там, в третьем терапевтическом отделении, в 619-й палате, угнетаемый какой-то непонятной ни мне, ни тем более врачам болезнью».
В моём архиве хранится рукописный вариант этого короткого текста. В нём автор умудрился наделать море грамматических ошибок. Я имел неосторожность сказать ему об этом. И какова была его реакция! Вместо того чтобы обидеться, он громко рассмеялся и выдал: «Ну и прекрасно — зато сразу все обратят внимание и запомнят: а, да это тот самый писатель, который с ошибками пишет?!» — «Ах, Игорь Сергеевич, вы всё шутите, оригинальничаете, эпатируете…» — заметил я. «Герман, поймите одну простую вещь: если вы сегодня не будете эпатировать, то вас никто никогда не будет читать!» В этом «сегодня» был весь Холин. И действительно, для подлинного художника не существует ни прошлого, ни будущего времени, ибо всё, что происходит с ним по мере жизни — настоящее, даже если это происходило вчера. Когда-то Иосиф Бродский сказал: «Настоящему, чтоб обернуться будущим, требуется вчера». Игорю Холину, для того чтобы очутиться в будущем, достаточно было настоящего. Вспомните хотя бы его космические стихи:
Марсианская новелла
Уголовное дело
Директор Ки
Пропил
Казённые сапоги
Оператор Ху
Информатор Ли
Знали
Но не донесли
Заключение
Ху и Ли
В заключение
Ки
Не дожидаясь приказа
Распять
На воротах базы
Игорь Сергеевич Холин был не из тех людей, которые способны обижаться и годами помнить обиду. Его невозможно было обидеть в принципе. Он никогда не вступал в спор с людьми, которым бесполезно что-либо доказывать или объяснять. Всех собеседников он условно делил на три категории: 1) творческие люди, 2) те, с которыми есть о чём поговорить, 3) те, с которыми говорить не о чем.
Даже в самой патовой ситуации он вёл себя смело и естественно, высказывался конкретно, потому что жил с полной уверенностью в своей правоте. Однажды на вечере, посвящённом Парижу, который проходил в Библиотеке имени Ленина в начале 90-х, Холин прочитал стихи в стиле «лианозовского баракко». Он выступал первым и был явно не в теме. Так уж распорядился ведущий. Публика начала свистеть, возмущаться, топать ногами и выкрикивать с места реплики типа: «Довольно чернухи! Прекратите лить грязь! Этот вечер посвящён Парижу!» Выступление было явно провальным. Я с болью смотрел на пожилого человека, моего друга, которому даже не дали дочитать текст до конца. Он уходил со сцены под улюлюканье невежественной публики. Я выбежал из зала, чтобы морально поддержать Игоря Сергеевича и застал его уже в дверях. Уходя, он обернулся и с грустной улыбкой сказал: «Вот увидите, Герман, из всего вечера запомнится только моё выступление!» Он и в этот отвратительный момент проявил огромное мужество и стойкость — не предал свои литературные позиции, оставшись в моих глазах тем прямолинейным и искренним человеком, с которым я дружил на протяжении десяти лет.
Гжель
Однажды он пригласил меня на свой день рождения. У меня возникла проблема: что ему подарить. Зная, что он коллекционер, я купил ему на Арбате изделие из коллекции Гжель. Это был синий чайник для заварки, который наверняка пригодился бы такому практичному человеку, как Холин. Он из вежливости поблагодарил меня, но я почувствовал, что к подарку он отнёсся как-то индифферентно. «Видите ли, Герман, я не люблю Гжель. Не потому, что мне не нравится керамика. Просто с этим местом у меня связаны не очень хорошие воспоминания. Много лет назад, нас с моим другом Генрихом Сапгиром пригласили почитать детские стихи в одну школу, которая как раз находилась в этой самой Гжели. Даже пообещали заплатить по двадцать рублей за выступление. В тот момент мы оба были на нулях, и это предложение показалось нам заманчивым. Мы встретились рано утром на вокзале, сели в электричку и поехали в Гжель. В школе мы добросовестно сделали своё дело. Дети были в восторге. Но после выступления нас пригласила в кабинет завуч и сказала: “Ребята, большое вам спасибо за ваши прекрасные стихи. Вы очень порадовали наших учеников. Для них это настоящий праздник. Только с деньгами у нас сейчас большая проблема. Но за то, что вы согласились приехать к нам в гости, в Гжель, мы вам подарим наши изделия на память об этой замечательной встрече”. И тут она притащила два мешка этой самой Гжели и всучила их нам. Пока мы шли на станцию, Генрих всю дорогу молчал. Он был вне себя от ярости. И уже на платформе он достал из своего пакета самую крупную гжелину и как шарахнет её об асфальт. Я с удовольствием сделал то же самое. И тогда на виду у изумлённых прохожих мы начали демонстративно бить Гжель, пока не разбили всё до самого последнего предмета. Мы били её с размаху, на мелкие осколки, вдребезги… И это был символ грандиозного разрушения». Позже сюжетная основа этого устного рассказа перекочевала в одно из моих стихотворений последних лет. Но Холин и Сапгир эти стихи уже не услышали.
Гость из андеграунда
У замечательного поэта Яна Сатуновского есть такие шуточные строки:
Писатель Игорь Холин — известный хулиган
Пришёл к одним знакомым всю спальню обоспал.
На самом деле ничего подобного не было. Просто у поэтов есть такая особенность: ради красного словца не пожалеют и отца. Самому Холину, например, очень не нравилось, когда я публично декламировал своё стихотворение «Имена собственные»: «Герман, зачем вы выносите сор из избы? “Холин — болен, Холин — болен…” Холин был болен, а теперь бодр и здоров!» — ворчал он после моего бурного выступления в театре «Зима» на вечере, посвящённом шестидесятилетию Всеволода Некрасова. Сам же он нередко писал о себе с разоблачительным самоуничижением, и это было смешно:
Я видел Холина в гостях
Я видел Холина в пивной
Я видел Холина в кино
Я видел Холина в саду
Я видел Холина зимой
Я видел Холина в гробу
Я видел Холина у себя дома, на кухне. Это был пунктуальный человек старой военной закалки, который наотрез отказался, чтобы я встречал его в метро: «Герман, бросьте ваши церемонии. Вы же дали мне свой почтовый адрес. Мы уже обо всём договорились. Вы ждете меня в двенадцать? Я буду ровно в двенадцать. Вот увидите». Ровно в двенадцать он уже стоял на пороге: худой как жердь, в белой косоворотке… Его гладко выбритое лицо украшала язвительная улыбка. Гость оказался, к счастью, не каменным, а живым, общительным и раскрепощённым человеком: «Герман, когда я подъезжал к вашему дому, я понял, что это уже явно не центр Москвы: загородки, заборы, задворки…» Я напомнил ему о том, что когда-то на этих самых задворках жили Оскар Рабин и Саша Глезер. «Ну, теперь-то они давно уже живут на Западе…» — «А мы в Москве стареем и скучаем, пьём водку и беседуем за чаем» — как-то к месту вспомнились «Московские мифы». И тут я заметил, что он игнорирует спиртные напитки. «Почему вы не пьёте водку, Игорь Сергеевич?» — спросил я его. «А я вообще не употребляю алкоголь: не получаю от этого удовольствия», — вполголоса ответил он. Потом мы ещё долго говорили о наших литературных делах. Я показывал ему книги, картины, фотографии, читал новые стихи. На одной из фоток он увидел меня в военной форме, и так, как бы между делом сказал: «Вы, оказывается, служили в армии — это хорошо. Я не одобряю позиции тех молодых людей, которые увиливают от воинской службы. Они не понимают одной очень важной вещи, что в экстремальной ситуации необученные и неподготовленные погибают первыми». Я попытался перевести разговор на другие рельсы: «Игорь Сергеевич, давайте лучше о поэзии…» — « Да поймите же, Герман, в отрыве от жизни никакой поэзии быть не может», — продолжал Холин свой дидактический монолог, но потом всё же прочитал стихи:
Люди небо придумали
Люди солнце придумали
Люди любовь придумали
Люди себя придумали
Как воинствующий урбанист, Игорь недолюбливал природу и уж тем более не переваривал пейзажно-передвижническую эстетику в литературе и в живописи: «Скажите, ну зачем нужна природа, если её можно представить?» Мне показалось его умозаключение крайне парадоксальным, и я ответил ему в той же тональности: «А зачем нужна женщина, если её можно представить?» Он задумчиво улыбнулся, но спорить не стал. Взглянув на обеденный стол, я вновь попытался вовлечь Игоря Сергеевича в дискуссию: «А зачем нужна еда, если её можно представить?» — «Еда спасёт мир!» — скептически ответил Холин. Так незаметно пролетел день. Я проводил моего дорогого гостя до метро. И мы расстались, пожелав друг другу всего самого наилучшего.
«Не продаётся вдохновенье...»
Сложности реальной жизни и материальные проблемы вынуждали Холина быть рациональным и практичным человеком. Он работал официантом в центральном московском ресторане, коллекционировал иконы, картины, книги… и не горел желанием печататься в безгонорарных изданиях. Его больше интересовала коммерческая сторона любого дела. И литература — не исключение. Такие понятия, как духовность для него мало что значили. Он предпочитал материю в чистом виде. Но у всего этого есть объяснение: он один воспитывал ребёнка, свою младшую дочь Арину. А помощи ждать ему было не от кого. Он просто не умел паразитировать. Роль бедной жертвы была ему тоже не к лицу, и он презирал всю эту «достоевщину», всех этих «униженных и оскорблённых».
Он считал, что унизить человека можно только в том случае, если он сам позволяет себя унижать, сам даёт повод для этого. Как и многие поэты его круга, Холин «эмигрировал» в детскую литературу. Он писал стихи для детей, разумеется, ради заработка, но делал это не халтурно, а вполне профессионально, добросовестно, от всей души.
Он часто говорил мне: «Герман, вы зарабатываете на жизнь очень нелёгким трудом, работаете фактически в “газовой камере”. А возьмите, к примеру, отставных военных: в 45 они уже пенсионеры и пенсия у них такая же, как ваша зарплата. А ведь их рожами можно сваи заколачивать». Незадолго до смерти он продал весь свой литературный архив Институту Восточной Европы при Бременском университете в Германии. Вот уж точно, сказано так сказано: «Не продаётся вдохновенье, но можно рукопись продать». Главное — дожить, дорасти до такой рукописи. И тогда каждой нервной клеткой почувствуешь, что бумагу марал не зря.
«Дым человека»
В последний год жизни на его лице отчётливо проступала печать тяжелого недуга, обречённости, смерти. Он с мужественностью фаталиста смотрел смерти в глаза. Мы часто беседовали с ним на эту тему, и он со свойственной ему афористичностью говорил: «Герман, я не боюсь умереть. Я больше всего на свете боюсь боли, невыносимых физических страданий, предшествующих смерти». В этих горьких словах выражалось предчувствие и готовность к тому событию, которое предстоит испытать каждому из нас в разное время:
Иду навстречу небу
Иду навстречу Солнцу
Иду навстречу страху
Иду навстречу смерти
Во время Великой Отечественной войны Игорь Сергеевич Холин получил тяжёлое челюстно-лицевое ранение. Пуля прошла насквозь, чудом не задев ни один из магистральных сосудов. Он очень часто говорил о том, что в советской литературе нет ни одного правдивого произведения о войне, и что эта война для будущих поколений может так и остаться навсегда неизвестной.
Наделённый природной худобой, за последний год он значительно потерял в весе, сгорая буквально на глазах. Но при всём этом он не терял чувства юмора и своей эксклюзивно-холинской дерзости. В первых числах июня 1999 года он позвонил мне домой. Моя мама сказала, что я в Переделкине, на что услышала в ответ: «Он нужен здесь, а не в Переделкине». Я тут же перезвонил ему. Он очень обрадовался, а потом спросил: «Вы всё ещё продолжаете бывать в Доме творчества? Как вы там живёте? Там же скука смертная — одно старьё, даже пообщаться не с кем». Я возразил, что если не бездельничать, а работать, то совсем не скучно, даже очень удобно и комфортно — на полном пансионе. Он со мной почти согласился, а потом неожиданно сказал: «Вы знаете, Герман, я очень плохо себя чувствую… Но я уже неделю жду место в госпиталь». И тогда я посоветовал ему: «Игорь Сергеевич, дорогой, если вам очень плохо, то не стоит ждать место в госпиталь, а надо в экстренном порядке вызывать “скорую помощь” и немедленно ехать в больницу». — «Да, Герман, вы правы, я так и сделаю, но я хочу лечь только в ту больницу, где лежал Генрих…» Мы попрощались.
Это был наш последний телефонный разговор. А 15 июня из Краскова мне позвонил наш друг, писатель Георгий Балл, и с отчаяньем сообщил о том, что Холина больше нет. Умер Игорь Сергеевич в реанимационном отделении 15-й городской больницы, что в Вешняках. Проводить в последний путь классика литературного авангарда пришли близкие друзья и поэты. Перед гробом Игоря Холина писатель Генрих Сапгир поклонился в пояс и сказал: «Ну что же, Игорь Сергеевич, мы прошли с тобой большой и нелёгкий путь, пережили вместе немало всякого и разного. Спасибо за то, что ты всегда был рядом. Царство тебе небесное! Прощай!»
У Анны Ахматовой есть очень знаменитые строки: «Когда человек умирает, изменяются его портреты». Многие близко знавшие Игоря Холина и при жизни понимали, кто он такой. Лично для меня имеет значение каждое его устное высказывание, каждое слово, написанное им. И хотя Холин давно уже занял в литературе то место, которое он заслуживает, за пределами издательского внимания остаётся огромное количество ещё не опубликованных произведений писателя, а также детские книги. А их у него не менее двадцати. Однажды в разговоре со мной Игорь Сергеевич мрачно пошутил: «Герман, я бы очень хотел, чтобы после смерти мой труп сожгли в крематории, а урну с прахом бросили в какую-нибудь проточную речку типа Яузы».
Можно не уметь жить
Можно никого не любить
Можно ничего не знать
Можно всё позабыть
Нужно уметь умирать
Он умел формулировать мысль таким образом, что даже в пределах разговорной речи, любая его фраза выглядела логически завершенной конструкцией, в которой намертво переплетались внешний фарс и латентная драма, звук и боль, смысл и эмоция, короче, то, без чего искусство невозможно:
Звезда неба
Небо крыши
Крыша трубы
Труба дыма
Дым человека
Игоря Сергеевича Холина кремировали 18 июня 1999 года, а капсулу с его прахом захоронили в колумбарии Николо-Архангельского кладбища. Вероятно, его душа уже где-то далеко-далеко, в космосе, но концентрация поэтической энергии, воплощённой в текст, осталась в нашей памяти навсегда, как остаётся на коже келоидный рубец после ожога. И несмотря на то, что Холин каких-то полтора года не дожил до конца ХХ века, он, вне всякого сомнения, Поэт третьего тысячелетия, потому что он работал со словом на молекулярном уровне, где всё — живое: каждый слог, каждая буква — не общелитературное, не книжное, не инертное, а вполне конкретное и живое.
http://www.getsevich.ru
