More В театр я вошла практически одновременно с гостеприимным открытием дверей, приобрела программку, почитала книжку до второго звонка, вошла в зал, отмечая, что народу многовато. Надежда цеплялась за жизнь – я привычно пристроилась в первых рядах партера, но когда оттуда меня законно согнали, на меня обратила внимание администраторша и преградила путь к противоположному краю этих самых рядов, сказав искать счастье не ближе десятого. Так я и поступила, но ближе к третьему звонку меня попросили и оттуда, а потом – и с откидушки в совсем уж заднице амфитеатра… Окинув зал скорбным взором и не найдя пробелов, я поспешила подняться на бельэтаж, где мне полагалась откидушка третьего ряда, но поскольку оттуда, с краю, часть сцены была не видна, я предпочла ей свободное место ряду эдак в пятом-шестом. Да, в Современнике впервые за это лето на моей памяти был аншлаг, да какой – не только были заняты все откидушки, но и стояли дополнительные стулья, кто-то сидел на ступенях, кто-то стоял вдоль стен. И это при том, что спектакль не премьерный и день не выходной… кто бы мне объяснил причины феномена? На бельэтаже было жарко и душно до невозможности, в антракте я вышла в прохладный холл поесть своих яблок, когда вернулась – моё место уже было занято, пришлось кого-то согнать со своей откидушки. Так, без отрыва от бинокля, я и посмотрела «Пигмалиона».
Любовь публики к комедиям настолько велика, что они готовы терпеть мелодраматическое второе действие ради первого, в котором можно вдосталь посмеяться над Элизой Дуллитл. Мне, впрочем, было не смешно, когда вместо описанной Бернардом Шоу юной цветочницы с ограниченным лексиконом и детской душой на сцену вышла вокзальная торговка бальзаковского возраста с гипертрофированным украинским акцентом и привычкой издавать рычащий крик, которым в театрах у Никитских и Фоменко изображают носорогов Ионеско. Зал ржал, сгибаясь пополам и бурно аплодируя, над каждой фразой этого существа в исполнении Яковлевой, очевидно вдохновлявшейся монологами див «Аншлага» и прочих юмористических передач. Я дождалась превращения базарной бабы в светскую леди, говорящую умные вещи на правильном английском (в нашем случае – русском) как на иностранном, которая получилась и живее, и убедительней, хотя между двумя этими ипостасями теоретически одной и той же героини пролегает огромная логическая пропасть, явно в разы превышающая авторский замысел. Дождалась – и заскучала, ибо диалоги Элизы и Хиггинса безбожно растянули, дотошно передав каждую фразу, но забыв передать режиссёрское отношение к персонажам в частности и, в целом, смысл – не собственно пьесы, естественно, а её постановки. Проще говоря, - что нам хотели сказать, раз не только смешили, но и говорили? Из всех идей, вложенных Шоу в его самое известное творение, в спектакле прослеживается разве что одна: можно быть бедняком с благородной душой, и можно быть респектабельной личностью с душой барыги. Жаль, на подлеца Генри-Маковецкий не смахивает – больно интеллигентен, зато их с Элизой (канонически сомнительную) взаимную симпатию активно педалируют: в «лирические моменты» звучит соответствующая музыкальная тема, сцену заливает розовым светом, а наши голубки замирают, взирая друг на друга. Так, глядишь, кто-то и подумает, что «Пигмалион» - очередная история несостоявшейся любви (зрителю всё равно, почему не состоявшейся – главное, что есть вроде как трагедия). Вопиющая лиловость и малиновость практически всех костюмов и декорации, перескакивающие с металлического хай-тека на античный портик (тоже лиловатый) и оттуда – на японские ширмы, удручают не менее режиссуры и актёрского наигрыша. И грустно, что для масс сюжет спектакля остался лишь очередным вариантом мюзикла «Моя прекрасная леди», а произведение Шоу – абстрактной «книгой» (это слово употребляют в отзывах, не зная, пьесой или романом является текст).
Когда я вышла из театра после примерно трёх часов спектакля, уже было темно и на удивление прохладно. Я доехала до дома, теперь пью чай и предвкушаю последние два дня июля – они пройдут у меня под знаком не много не мало, а театра Виктюка.)

Ночь Пострадав ерундой до обеда, я отправилась в театр, к тому моменту уже благополучно выяснив, что мне светит снова Современник. Вот только шла я по Чистопрудному на «Трудных людей», а пришла на «Дзинрикисю», ибо замена – благо, на премьеру, которую я не только ещё не видела, но и даже билета на неё на месяцы текущий и грядущий не приобрела. Там купила программку, получила календарики, раскошелилась на 300 рублей за книжечку Евгении Гинзбург (с кирпич толщиной, надолго хватит), и как раз прозвучал первый звонок – я отправилась в партер. Народу было немного, и я благополучно осталась ряду, кажется, в третьем, практически в середине.
Если верить Горину, самолично поставившему собственное произведение почти на три часа сценического времени, дзинрикисей в Японии называют велорикшу. Два героя одноимённой пьесы из жизни наших современников, потеряв работу, выбрали именно эту профессию, деля один велосипед на двоих. Действие разворачивается сначала у памятника Грибоедову, потом у памятника Пушкину, и чёрный силуэт в глубине сцены поворачивается, приобретая очертания то одного, то другого. Декорации не менее узнаваемы любым завсегдатаем центра столицы: длинные лавочки и урны с пустой тарой из-под пива (этому напитку вообще уделяется самое повышенное внимание). Проблема проста – бывший бухгалтер, скромняга Саша (Хованский), боится обидеть отказом имеющую на него виды дочь олигарха Лену (Романенко) и перепоручает её бывшему пиар-менеджеру Вадиму (Аверьянов), чтобы спокойно провести время со своей девушкой, учительницей Аней (Плаксина). Естественно, в лучших традициях комедий, будь они хоть «кризисными», хоть нет, все четверо сойдутся вместе, и в первом действии ещё смешно, а во втором, когда начинаются разборки взаимоотношений с пафосными признаниями, уже скучновато. С самого начала нереально не догадаться, каким хэппи-эндом всё закончится, кого к кому бросят в объятия, чтобы никто не ушёл обиженным. Каждый персонаж неизбежно обнаруживает в себе черты, достойные симпатии, уважения или сочувствия, хотя «классовые враги» Лена и Аня, сначала вместе напившись, на почве ревности всё равно расстались со взаимными оскорблениями, преимущественно со стороны «интеллигенции». Конечно, мне снова справедливо заметят, что в низкокалорийной духовной пище, предназначенной исключительно для отдыха, не следует искать глубоких смыслов, но нынешняя историческая эпоха в представлении Горина, взятая отдельно от романтического сюжета, навевает уныние. Автор не сулит своим героям никаких перспектив на карьерный рост: по его мнению, в России человек может только постепенно нищать и пьянствовать, и тенденция эта, начавшаяся с простых работяг, начала затрагивать и сильных мира сего. Лена демонстративно выкидывает в урну несколько опустевших кредиток, а затем оптимистично усаживается за руль велосипеда: а ну как вскоре тоже придётся зарабатывать на хлеб в роли гужевого транспорта? Видимо, «Дзинрикися» исполняет первую часть бородатого анекдота о революционерах: «Они хотят, чтобы не было богатых, а мой дед хотел, чтобы не было бедных». Однако сия злорадная история получилась неубедительной, пестрящей обращёнными к залу декларациями с авансцены, самоповторами и провисаниями, что не делает ей чести даже как развлекательному продукту.
После театра я вернулась в метро, зачиталась купленной книгой и проехала мимо родной остановки – пришлось выходить на Крылатском и ехать обратно. В маршрутке я прокатилась уже без приключений – и вот я дома, отвлекаюсь на всякие полезные деяния да пост потихонечку пописываю, храня верность методу ожидания наступления желания поспать. Елико пуэр у меня давеча кончился, сегодня в той же «Кофейной кантате» я приобрела зелёного чаю с яблоком и корицей – очень вкусно и ароматно. А завтра у меня театр, ага. Внезапно.) По закону чередования несложно догадаться: раз вчера был Моссовет, значит, и завтра будет. Доброй ночи и утра, дорогие мои!

Море Добежав по бульвару до театра Современник, я влетела в опустевший холл, уныло взглянула на замерших в дверях зала администраторш и направилась было к лестнице на бельэтаж, но была остановлена вопросом, куда мне нужно. Я скромно спросила, нет ли свободных мест в партере, и меня туда буквально загнали; зал был заполнен негусто, и уютное местечко в самой середине первого ряда, благо сцена была невысокой, словно меня и дожидалось. Начала спектакля пришлось дожидаться уже мне – знала бы, не торопилась бы по жаре. За программкой я вышла уже в антракте; на бельэтаже одной зрительнице было нехорошо, вокруг неё суетились – видимо, там стояла духота.
Евгения Гинзбург, кандидат исторических наук, преподавала в Казанском университете и работала в газете «Красная Татария» вместе с человеком, чью статью из учебника когда-то критиковал Сталин. Этого предлога оказалось достаточно, чтобы пришить 33-хлетней женщине «терроризм» как «участнице троцкистской контрреволюционной организации». А в ней оказалось достаточно сил, чтобы в течение восемнадцати лет противостоять могучей государственной машине репрессий с её ложными доносами, тюрьмами, конвеерными допросами, ежовскими пытками, карцерами, лагерями, унижениями, голодом, без человеческих прав, без связи с внешним миром, где остались муж и дети. Она не подписала ни одного протокола, не сдала ни одного человека, не запятнала своей чести и достоинства, выжила, пройдя все круги ада, и написала об этом книгу «Крутой маршрут». Спустя примерно двадцать лет после её смерти, около семнадцати лет назад, Галина Волчек поставила одноимённый спектакль, в котором сейчас занята вся женская труппа Современника – два десятка характеров, которых коснулась одна и та же беда: юные и старые, неунывающие и упавшие духом, идейные и религиозные, человечные и подлые, теряющие рассудок и сохраняющие его. Благодаря актёрскому таланту запоминаются они все, каждая по отдельности, без второстепенных ролей – живые, убедительные образы, вызывающие сочувствие или отторжение, иногда – грустную улыбку, но никогда не оставляющие равнодушными. Вот Клара (Феоктистова) показывает шрам на бедре: овчарка гестапо, а окровавленные культи вместо рук – уже НКВД; вот старушка Анфиса (Дорошина) недоумевает: следователь назвал «трахтисткой», а она к «трахтору» в деревне даже не подходила. Неелова в роли самой Гинзбург – потрясающа, выше любых избитых эпитетов, её самоотдача – на разрыв аорты, до абсолютного погружения, она выходит на поклоны с залитым слезами лицом. Плакала, думаю, и немалая часть зала – больно тяжёл, даже страшен в психологическом и эмоциональном плане материал спектакля, это кошмарный сон наяву. Сейчас в искусстве, как сценическом, так и кинематографическом и литературном, практически не появляется настолько достоверных и цепляющих, если не сказать шокирующих, и долго не отпускающих произведений об эпохе культа личности. Сатира, сантименты, патетический пафос и стенания на котурнах никогда не достигнут такого же трагического эффекта, который способен возыметь почти документальный, объективный взгляд изнутри без преувеличений и преуменьшений. Невозможно упрекать Волчек в «излишнем натурализме», когда на сцене создаётся до такой степени погружающая в себя атмосфера, что одинаково бьют по нервам и вопли отчаяния и боли, и весёлые песни. Этот спектакль обязателен к просмотру каждым – не только как свидетельство подлинной истории, той огромной ошибки, которая не должна повторяться, но и как доказательство того, что, по Хемингуэю, человека можно уничтожить, но нельзя победить – если в нём есть внутренний моральный стержень честности перед самим собой и уважения к себе.
На поклон вышли только женщины: мужчины, игравшие сплошь нелюдей, не появились, чтобы не нарушать всеобщего со-единения и со-переживания публики с героинями. Продолжительные овации стоя. Когда я вышла из театра, что-то слабо моросило – вряд ли это могло спасти выжженную степь газонов, да и недостаток кислорода, казалось, только усилился, но всё равно приятно. Доехала до дома, поужинала парой последних чашек пуэра (завтра куплю ещё какой-нибудь сорт – тихо превращаюсь из кофемана в чайного маньяка) и голубикой, написала сей пост, отвлекаясь, под далёкое ворчание грома и голубые сполохи молний, и теперь баиньки пойду. Да-да, завтра снова в театр, до скорого, дамы, господа и неопределившиеся.)

More Уж сколько раз твердили миру, что при постановке хрестоматийной классики нужно сделать нечто большее, чем просто прочитать от доски до доски всем наизусть знакомый текст, иначе получится рядовое стряхивание пыли с музейного экспоната. Да только всё не впрок – у Волчек так же чествуют многоуважаемый шкаф, играют в бильярд и пьют шампанское, как это делали и делают во множестве «Вишнёвых садов». Правда, чеховщиной от всего этого милого быта не пахнет: зритель расстаётся с ним без сожаления, не осуждая, но и не приветствуя ни «старых», ни «новых» людей. Самое приятное в спектакле – сценография: кроны деревьев похожи на тонкие листки яшмы, селенита и других полудрагоценных камней, которыми выкладывали узоры на крышках старинных шкатулок, в темноте они напоминают своды таинственной пещеры, при свете – акварельные фрески-панно эпохи модерна. Пространство вне дома и внутри него отделимы друг от друга лишь условной дверью: столы и стулья соседствуют с качелями и колодцем, и ощущения бездомности в финале не возникает. Раневская-Неелова в сравнении с некогда виденной мною Раневской-Литвиновой проигрывает по всем фронтам: вместо аристократичной сдержанности – какая-то «островская» купеческая весёлость, эмоциональные приступы, переходящие в наигрыш вплоть до комизма. Вокруг неё – скопище условных, ничем не выделяющихся статистов, каждый из которых обрисован одним-двумя штрихами, обеспечивающих узнаваемость, как у персонажей сериалов и мультфильмов. У Вари, например, это связка ключей в руке, у Шарлотты – странный наряд из винтовки и фуражки, Епиходов неуклюж, Пищик подшофе. Гармаш в роли Лопахина – единственное яркое, притягивающее себе внимание пятно; да, благодаря своей уникальной фактурности Гармаш в любом образе остаётся Гармашем, грубым медведем с нежным сердцем, но к Лопахину эта характеристика прекрасно подходит. Он не душегуб – просто лишён сантиментов, он всем желает добра – но никто к нему не прислушивается, в нём мучительно борются симпатия к Раневской и комплекс холопского сына, отчаянно желающего подняться над бывшими угнетателями ради всех своих предков. И когда это ему удаётся, за него невозможно не порадоваться и не уверовать в то, что он никого не оставит в беде, что его миллионы спасут легкомысленную Раневскую со чады и домочадцы от нищеты. Подлинного трагизма спектакль не приобретает ни разу, даже когда Фирс со свечкой традиционно проходит до заколоченной двери и от неё на авансцену, по-настоящему смешных моментов тоже не замечено, сколько бы клоунских реприз ни демонстрировала шутиха Шарлотта. За примерно два с половиной часа становится несколько скучновато, и стука топоров за сценой, такого же неизбежного шаблона, как и затемнение сцены по окончании эпизодов, ждёшь как избавления.
После спектакля вернувшись к метро и доехав до родной станции, я поленилась идти до дома пешком, ибо жара так ещё и не спала, и вряд ли теперь спадёт даже к утру. Вышеописанный чай, действительно оказавшийся туго обёрнутым высохшей мандариновой корочкой, действительно имел приятную цитрусовую нотку во вкусовом букете, особенно заметную в первых глотках. Уговорив чашечку, я неторопливо принялась за пост, беззастенчиво отвлекаясь на всё подряд – благо решила дождаться, пока в три часа папа поедет встречать кого-то из аэропорта: всё равно разбудил бы. Теперь я планирую столь же неспешно отправиться под ледяной душ, благо горячую воду давеча отключили и в ванной теперь не жарко, и – баиньки, если получится. Согласно закону чередования, если сегодня и послезавтра у меня Современник, то завтра Таганка, как и вчера. До завтрашней встречи со свежей рецензией)

Ложиться спать я теперь не тороплюсь – всё равно при такой несусветной жаре весь дом не может заснуть до самого утра, когда вывозят мусор и начинают просыпаться птицы. Долго спать по той же причине тоже не получается – сегодня я проснулась в районе десяти утра, заставила себя ещё несколько раз задремать и в промежутках поваляться, ленясь вставать, и так часа два или больше. Дневное страдание ерундой потеснила необходимость по репертуарам театров составить себе список покупок на август – удручающее зрелище, особенно учитывая то, что спадать жара не собирается, а куда-то ехать или просто гулять в температуру под сорок для меня самоубийственно. Решив заказами заняться уже с завтрашнего утра, я после завтракообеда, ибо охоту к еде такая жара тоже отбивает, – видимо, скоро перейду на одну солнечную энергию да жидкости, – пораньше вышла из дому и поехала до Чистых прудов. Пораньше – потому что меня уведомили со службы заказа билетов, что двадцатого спектакль, на который у меня был билет, заменялся другим, который я уже смотрела, и билет надо было сдать: полторы сотни в хозяйстве не лишние. Чендж состоялся в кассе без проблем, и я с удовольствием вошла в холл, где всяко было прохладней, чем на улице, приобрела программку и получила в коллекцию парочку неизбежных календариков с портретами одной из актрис. Первый звонок не заставил себя ждать, и я отправилась в партер, где методом проб и ошибок устроилась вполне неплохо почти в середине ряда эдак четвёртого.
Шиллеровскую «Марию Стюарт», несмотря на бодрое название спектакля «Играем… Шиллера!», Туминас поставил неожиданно по-гинкасовски – реалистично, почти натуралистично, с всплесками экспрессивных безудержных эмоций под стать тюзовской «Медее». Весь романтический блеск трагедии с влюблёнными героями и коварными злодеями счищен, осталась по-пуритански суровая, построенная по законам джунглей жизнь: каждый вырывает себе клочок места под солнцем, и кто-то выигрывает, а кто-то ошибается. Здесь нет однозначно положительных и отрицательных персонажей – все готовы к личному счастью шагать по трупам, это нормально, это уже в крови. Елизавета старается выглядеть железной леди, но устала и очень хочет побыть слабой – и позволяет окружающим её мужчинам превратить её в марионетку, вершить суд и казнь за неё, надеясь тем самым сложить с себя ответственность. Мария сходит с ума взаперти, и чем больше ей приходится унижаться перед более удачливой сестрой, тем яростней её ненавидит. Они обе откажутся каяться в том, что желали смерти друг другу – не столько из-за притязаний на трон, сколько из зависти, от тоски по неудавшейся, обманувшей жизни. Лестер и Мортимер – ловкие лицемеры друг другу под стать, никаких чувств к пожилым королевам они не испытывают, а лишь пытаются поставить на ту карту, что окажется козырной: матёрый дворянин предаст дважды и выживет, восторженный малец предаст единожды и погибнет. Счастлив ли кто-то в итоге? Разве что Шрусбери, который сложит с себя полномочия, не желая иметь ничего общего с банкой со скорпионами, в которую неизбежно превращается любое окружение правителя. Вода, солома, крупа, пепел, клубы сценического дыма щедро летают над аскетически скупыми декорациями, сдабривая экзальтированные монологи, но от этого стихотворный текст в пастернаковском переводе не начинает звучать доходчивей, а символы и метафоры не углубляют его смысла – хотя заскучать постановка за свои почти три часа не заставляет. Главный плюс к смотрибельности – интерпретация, снявшая с котурнов громоздкую классику исторического жанра и приблизившая её к внепространственным и вневременным легендам. И, конечно, старания актёров, создающих живых, колоритных, запоминающихся персонажей, от главных героев до самых третьестепенных, практически лишённых реплик. Особенно хороши антагонистки – Неелова и Яковлева – с неожиданной для своего поколения раскрепощённостью и искренней самоотдачей сыгравшие покорёженные властью и потерями души, так похожие одна на другую в своей несвободе и обречённости.
Спектакль закончился. На метро, потом дворами пешком – до дома. Завтра – снова театр…

Сегодня до меня наконец дошло, почему я, ложась спать так поздно, просыпаюсь так рано. Мухи, мать их! Исчезли ночные комары – появились утренние мухи, которые начинают ненавязчиво так на тебя приземляться, пока ты не встанешь. Я уже особо не спала, когда утром с работы пришёл папа, но, уступив ему законное место, я у себя на диване провалялась под пледом примерно до двенадцати, а потом меня ждала ерунда. Надеюсь, последняя ерунда из особо крупной, так что не завтра-послезавтра можно будет заняться генеральной уборкой, а также наконец вспомнить о фотках с выпускного и начать их выкладывать. Уже традиционно закопавшись дома, я после обеда выскочила наконец на свет Божий, раскалённый до совершенно безбожных температур – скоро начну вязнуть в асфальте. Общественный транспорт довёз меня до Чистых прудов, в чистоте которых я уже сомневаюсь – зацвели под солнышком до насыщенно-зелёного цвета, коему позавидует под корень выжженная травка. В театр Современник я прибрела уже после первого звонка, судя по открытому залу, приобрела программку и журнал Театрал, получила журнал Театральной кассы в довесок и ввалилась в зал, занявшись поиском подходящего места в партере. Заполнялся партер неохотно, и я заняла удобное местечко в середине второго ряда, ибо первый был слишком близко; в антракте на это место объявились опоздавшие, мне пришлось отступить ряд эдак на шестой, а они взяли да и сбежали на середине действия, высидев максимум полчаса. Впрочем, видно и слышно отовсюду было хорошо, а смотрела я очередной старый добрый спектакль Волчек – «Три товарища».
Сценография постановки великого романа – почти кинематографически, избыточно подробна. Тут вам и овчарку с прижатыми ушами время от времени протаскивают по сцене, и аквариум с золотыми рыбками, и настоящий паяльник, искрящий и воняющий, и кабанья голова на стенке, и золотые колье в витрине, и, конечно же, во всей своей красе – автомобиль «Карл» в роли рояля из кустов под занавес. Сюжет пересказан, конечно, кратко, но толково – с сохранением ключевых моментов, крылатых фраз, основных персонажей, на фоне всё увеличивающегося количества угрюмых личностей в длинных чёрных плащах, которые к финалу с факелами выйдут отрядом к авансцене. Окончилась одна война, её следы остались на улицах – нищие дети, инвалиды, попрошайки – и в головах всех, кто её пережил, от завсегдатаев трактиров до пожилых проституток. И вот-вот начнётся другая: так легко оказалось одурачить потерянное поколение, умеющее только драться, привыкшее к жёсткой дисциплине, лозунгам и маршам. Война отняла у Роберта любовь, но подарила друзей, готовых ради него на всё. Ничего нового к общеизвестным мотивам романа постановка не добавила, однако смотреть на то, как полюбившиеся герои оживают, действуют, не фальшивя, не выбиваясь из пространства и времени, приятно и нескучно, почти четыре часа пролетают незаметно. Каждый индивидуален, естественен, запоминается, хотя таких понятий, как яркость, энергетика, динамика, эмоциональный накал, в действии практически нет – оно достаточно ровно течёт, при том что внутреннее напряжение межвоенного быта ощущается в воздухе. За всё время существования спектакля в нём играли многие, но сравнивать мне не с кем – я лишь с удовольствием понаблюдала и за ветеранами, и за новым поколением «современников», особенно за Стебуновым, неожиданно серьёзным и привлекательным в главной роли, в паре со своей супругой Александровой, играющей очень трепетную и одновременно очень сильную Патрицию. Помолодевший и при этом мнооопытный спектакль, качественно сложенный и крепко сшитый, местами ироничный, кое-где слегка сентиментальный, звучит современно, остро и горько, и при этом просто и ясно – быть может, кого-нибудь в зале он заставит прочитать роман, чтобы больше понять и почувствовать.
Спектакль закончился. Я дома. За окном свирепствует долгожданный ливень. Пора спать. Завтра – снова в театр. Всем доброй ночи)

More Симпатяга Чанс Уэйн не состоялся как актёр, зато состоялся как жиголо. Вовремя подхватив падающую с кинематографического олимпа звезду Принцессу Космонополис, пожилую актрису, страдающую провалами в памяти, он надеется заполучить контракт на роль в фильме, чтобы снискать расположение отца своей девушки – мэра своего родного городка. Тело Принцессы требует гашиша и секса – но чего только не сделаешь ради такой-то цели!.. Обладательница яркого таланта Неелова играет свою героиню сочно, живо, многогранно и неоднозначно, а во втором действии с не меньшими искренностью и самоотдачей появляется уже в роли той самой девушки, Хэвенли – несчастного хрупкого существа на пуантах, загубленного неудачной операцией после болезни, которой заразил её зарабатывающий удовлетворением миллионерш Чанс, принесённого в жертву амбициям отца. Она увядает, как сухой тростник, который частоколом выстраивает вокруг себя, отгораживаясь от мира, мечтая только о монастырском покое. Ей не нужна громкая слава, и мальчик, с которым она плавала в море, уже не тот – она не осуждает его, но и не любит. Да вряд ли любит и он: только свободный человек способен на любовь, а Чанс не умеет ничего, кроме как служить чужим прихотям, он – профессиональный раб, живая игрушка, йоркширский терьер для дамских сумочек. Он так правдоподобно, так органично ласков, что поначалу вводит в заблуждение не только зрителя, но даже и многоопытную Принцессу – она почти поверила, что действительно что-то значит для этого человека, что он заботится о ней по доброте душевной… но такого рода отношения – не более чем работа, и, достигая желаемого, Чанс легко забывает о своей покровительнице. А она охотно отвечает ему взаимностью по привычным правилам игры, между ним и Голливудом выбирая Голливуд: ведь они – «чудовища», их интересует только собственное благополучие, а что-то делать для других они будут только ради выгоды. Но если она – «чудовище», добивающееся всего своими силами, активный деятельный хищник, жадный до жизни, королева «страны людоедов», то он пытается жить за чужой счёт, паразитировать. Её тело немолодо – зато молода душа, а в его молодом теле душа состарилась и умерла бы вовсе, если бы он не успел понять, что путь пассивного содержанца – путь тупиковый, превращающий живое существо в безвольную и бессмысленную вещь. Чанс не хочет стать «частью багажа», разделить участь многих себе подобных альфонсов, тихо деградирующих на поводках у богатых хозяек – но цена отречения от собственной сущности высока, она требует не только духовного, но и физического акта. Брат Хэвенли угрожает ему кастрацией, что, фактически, оставит Чанса без средств к существованию – но наш прозревший и повзрослевший герой останется в городе и тем самым добровольно пойдёт на эту расправу с символом своего сексуального рабства. Он сравнивает себя с крысой, которая, попав в капкан, отгрызает себе лапу – и, истекая кровью, умирает свободной. Теннеси провозглашает свободу высшей ценностью, выше жизни – и уж тем паче выше денег, карьеры, юношеской заносчивости и гордыни, удовольствий и прихотей. Никакого сладкоголосья: бескомпромиссный моральный максимализм Теннеси, как всегда, граничит с жестокостью, а Серебренников ещё больше заостряет линии его рисунка, вводя в спектакль гротескный макабрический фарс. Перед началом основного действия нас встречают четыре девушки, играющие своими голосами, своей пластикой, как самодовлеющими средствами художественной выразительности – и вдруг они надевают седые парики и вульгарные бутафорские «телеса»: преображаются в отвратительных похотливых старух, постоянных жилиц богадельни, где останавливаются на ночлег Чанс с Принцессой. Эти старухи, как макбетовские ведьмы, обмениваются абсурдными репликами, сочинёнными Ниной Садур, визгливо хохочут, по-птичьи кричат, постоянно присутствуют рядом с героями, напоминая о том, что душа способна погибнуть прежде телесной оболочки. Вторая, не менее пугающая сила – подручные сына мэра, Томми-младшего: ну и что, что это интеллектуально недоразвитый моральный урод, читающий по слогам и вешающий кошек – на его стороне сила и власть, и одинаковые люди в костюмах будут следовать за ним. И – монашки с серпами, совершающими казнь над грешником как ритуальный танец под пасхальные песнопения. Рядом с этими вполне понятными метафорами вырастают и более абстрактные, допускающие бесконечное множество трактовок и интерпретаций – или не вызывающие их вовсе; но не страшно не проникнуть в каждый уголок режиссёрской концепции: главное – поймать волну атмосферы, а уже воспринимать, чувствовать, обдумывать, анализировать – самостоятельно. И – обязательно.
More once more

More Я купила программку, получила ещё два халявных календарика, на сей раз – с фотографиями из сегодняшнего спектакля, не успела приткнуться на диване – прозвучал первый звонок, я пошла в партер, методом проб и ошибок нашла свободное место в середине третьего ряда. Зал снова почти полностью заполнился; отстояли минуту молчания, и начались «Пять вечеров» Огарёва.
«Пять вечеров» - спокойная, размеренная сказка с хорошим концом о любви, заново обретённой после разлуки, растянувшейся на все годы войны. Типичная советская пьеса: на первый взгляд – о том, что заполярный дальнобой – не менее полезный член общества, нежели главный инженер крупного завода, на самом деле – о том, как важно не бояться быть самим собой, бороться за своё счастье, принимать других такими, какие они есть, и себя – не «неудачником», а самодостаточной личностью. Достаточно банальные прописные истины, вполне предсказуемый сюжет, никакой особой ширины, глубины и прочих измерений – посему общее течение спектакля несколько скучновато, несмотря на качественный юмор и во всех отношениях достойную актёрскую игру. Воет, как давеча в «Трёх сёстрах», метель, прикатились откуда-то, словно из Туминасовского «Маскарада», огромные снежные шары, и кажется, что за пределами квартиры, где судьба сводит мужчину и женщину, юношу и девушку, больше ничего нет – пустота, холод, одиночество. Поэтому кто бы ни ушёл оттуда – обязательно вернётся назад, чтобы с типично русской решимостью, хряпнув пару рюмочек беленькой, разрешить все недопонятости, недосказанности и прочие препятствия на пути к простому человеческому благополучию с белыми скатертями, мимозами в банках и катанием на коньках. Бытовуха? Но не стоит забывать, что именно такой пасторали хотелось людям в пятидесятые годы прошлого века, а кому-то хочется и сейчас. «Только б не было войны!» - скажет в финале главная героиня. Этот спектакль с его умиротворяющей, согревающей домашней атмосферой, тонкой лирикой, почти поэзией, смотреть легко и приятно – дабы отдохнуть от более тяжёлых вещей, и при этом осмысленно.
Очередные три часа в «Современнике» остались позади, я вышла под приятную тёплую морось, двинулась к метро по бульвару, и через примерно десять минут начался праздничный салют. Фейерверки виднелись за деревьями, фонарями и крышами домов по обе стороны бульвара, а по тучам роскошно метались в причудливом танце отсветы прожекторов – я пыталась уловить эту красоту фотоаппаратом, но ничего толком не вышло. Народ где шёл, там и остановился и смотрел в небо; на площади кричали «Ура», скандировали «Рос-си-я» и прочими способами шумели, у меня в голове играли военные песни, было и радостно и грустно, и очень сильно захотелось, чтобы никогда Россия не слышала других залпов, кроме гулкого грохота этого салюта. Но вот закончились золотые, малиновые, зелёные, лиловые вспышки, и как бы ни хотелось бродить под дождём по ночной столице, желательно босиком, пока он ни кончится, пришлось спускаться в подземку, ехать домой, садиться за рецензию, пытаться, отвлекаясь почём зря на что ни попадя, написать побольше, что всё равно не увенчалось особым успехом. И вот остаётся только уползти спать, поскольку спать очень хочется, попрощавшись до завтрашней рецензии. С Праздником всех ещё раз!

Ещё страничка Три сестры в белых ночных рубашках стоят на мосту. Они ещё не раз будут взбегать на него и останавливаться, вглядываясь в бездну зала, словно раздумывая: прыгнуть, не прыгнуть? Вокруг них воет и кружит метель, под ними кружится каруселью, как в водовороте, внешне благоустроенный быт. Его словно затягивает в воронку, незаметно, но неотвратимо – и он будет зримо разрушаться, распадаться в предпоследнем акте, чтобы в последнем никому уже не хотелось возвращаться в дом. Я уже видела двух «Трёх сестёр» - на Покровке и в Мастерской Фоменко, поэтому не удержусь от сравнительного анализа: если у Арцибашева и Фоменко этот быт создавал ощущение уюта, то здесь, в сценографии Зайцева, он неожиданно превратился в ту гибельную бытовуху, которую, должно быть, и подразумевал Чехов. Нет, я не верю в формулировку «среда заела человека», я знаю, что каждый сам виноват в своей жизненной нереализованности – но на спектакле «Современника» я впервые поняла, что в том мире, в котором живут сёстры, жить невыносимо. На Покровке был праздничный семейный стол, у Фоменко – врезавшаяся в память утончённая красота декораций… не хочется употреблять устаревшее и расплывчатое понятие «мещанство», но здесь было именно оно в худшем своём значении. И в первую очередь благодаря Наташе, которая в других театрах терялась, превращалась едва ли не в «четвёртую сестру», а в исполнении Плаксиной была наконец-то резко и остро обрисована воплощением хищнической алчности, пошлости, цинизма, ханжества и лицемерия. Это настоящее чудовище, Тартюф в юбке, улыбчивый, белый и пушистый, но при необходимости восстановить порядок выпускающий когти. Не меньше воротит и от Прозорова (Древнов) в последних актах да Кулыгина (Юшкевич): хоть они искренне никому зла не желают, а только отчаянно убеждают самих себя в своём же благополучии, их монологи в пустоту, не требующие слушателя и никого не слышащие, способны доконать любого. Настолько ярко обрисованными второстепенными персонажами остальные наши две постановки не похвастаются – и нельзя не добавить в их ряды самым первым, самым выпуклым, полнокровным и живым доктора (Узденский), в других спектаклях «отсутствовавшего» начисто. Не поймите яркость как сатиру: о том, что Чехов – не Гоголь и его акварельным краскам чужды жирные мазки, в «Современнике» не забывают, хотя обращаются с пьесой без ностальгии по эпохе «вишнёвых садов», чем грешат режиссёры-классики. Да и навязчивый призыв «трудиться» встречен не с сочувствием, а со здоровой иронией – каждый раз этот глагол из уст никогда не работавшего Тузенбаха (Стебунов) вызывает смех публики. В отличие от обаятельнейшего барона из «фоменок», он инфантилен и наивен, действительно нелеп, его действительно непросто было бы полюбить – и это не плюс и не минус, это просто органичная часть общей мелодии спектакля. Теперь о камертоне – о сёстрах: если у Фоменко сёстры были слишком похожи друг на друга, то питомицы Волчек близки к великолепным сёстрам Арцибашева по психологической тонкости, искренности и самоотдачи в игре. Их слезам безусловно веришь, так что трагизм в этой трагедии наличествует… но – вот вам ложка дёгтя в бочку мёда: его маловато. Прощание Маши (Бабенко) с Вершининым (Ветров), реакция на известие о гибели Тузенбаха – сцены, исполненные на Покровке и у Фоменко с должной пронзительностью и при этом лаконичностью – в «Современнике» слишком прямолинейны и оттого холодноваты. Не удался и Солёный – Смольянинов играет его в привычной «быдловатой» манере, сильно сужая его образ, который у Фоменко, опять-таки, был не лишён лирического налёта. Однако я по-прежнему не выношу окончательного вердикта, какой из трёх спектаклей лучше, какой хуже: пожалуй, каждый по-своему хорош, все вместе они складываются в некую относительно цельную картину. А чеховский текст, хоть и почти уже заученный наизусть, в любом случае приятно слышать.
Три часа спектакля пролетели незаметно, я пошагала по бульвару обратно к метро, и вот я дома. Прощаюсь до завтра, до новой рецензии)

Спать я себя давеча таки упинала, и что-то мне даже снилось – а именно, что я в немаленьком коллективе каких-то хиппи рассаживаюсь на местной остановке по автобусам, аки дети, собравшиеся в летний лагерь. Причём поездкой явно руководила я сама, следя, чтобы никого и ничего не забыли, а на ночёвку мы расположились… в бывшей моей квартире на первом этаже. Автобусы встали в ряд во дворе, мы набились по комнатам, а поутру снова пришлось всем раздавать пинки и разгонять по автобусам. Проспав часов до одиннадцати, я вернулась к страданию ерундой и преуспела в этом занятии, а после обеда, как водится, отправилась в театр. На сей раз мой путь лежал до Чистых Прудов, где я неспешно прогулялась по бульвару до старого доброго театра «Современник», где давненько не была, а теперь, в мае, бывать буду часто, ибо дёшево. Внутри пахло как в больнице – чем-то вымыли полы; я приобрела программку, нашла себе место на диване почитать книжку и с первым звонком отправилась штурмовать партер – не свою, конечно же, откидушку в 11-м ряду, а где поближе. Слишком близко остаться не удалось – пришлось довольствоваться серединой ряда эдак седьмого, выглядывать за головами впереди сидящих происходящее на сцене – а происходила там постановка пьесы Коляды (не нуждающегося, я полагаю, в представлении) «Мурлин Мурло».
Время действия – конец 80-х прошлого века, место действия – мифический Шипиловск, городок тотальной и беспросветной безнадёги, где всё население днём работает на химическом заводе, вечером пьянствует, телевизоров не держит, потому как «облучают», а по радио то давно покойный Левитан, то Ванга обещают конец света. И этого конца все ждут с лихорадочным нетерпением – как желанного избавления от зелёной тоски. В семью, где младшая дочь Оля по прозвищу Мурлин Мурло (Белоусова) страдает галлюцинациями после того, как увидела НЛО, а старшая (Козина) потеряла мужа и обречена на одинокую старость, и обе мечтают о чём-то большом и чистом, о детях и о том, как бы вырваться из своей глухомани, попадает столичный очкастый интеллигент (Хаматов) – видимо, с целью поднабраться свежими впечатлениями. Этот герой, созданный, очевидно, с расчётом на то, что наивная публика сперва воспримет его как положительного, с любопытством естествоиспытателя наблюдает за странностями быта, записывает колоритные фразочки, восхищается «духовностью» юродивой Оли, которой «Бог является», и втихаря пописывает свой «великий роман», должный спасти человечество. Однако, будучи дважды битым соседским гопником (Смольянинов) – самым адекватным в своём жизнелюбии, хоть и быдловатым персонажем – и разочарованным в непорочности Оли и своих идеалах заодно, очкарик не выдерживает и смывается, ломая тем самым жизни барышням, поверившим в него как в мессию, представителя мистического «Центра», всё обо всём знающего лучше и правильней. И, совсем уж мифически, вместе с судьбой бедняги Мурлин, над которой грязно надругался человек, которого она полюбила, рушится весь Шипиловск, таки дождавшийся своего апокалипсиса – видимо, по-солженицынски, «без праведника не стоит село». Сей сюжет не нов и предсказуем – по крайней мере, для читавших «На дне» и поздние аналоги, – только, по сравнению с горьковской ночлежкой, гиперболизирован по максимуму, а так – даже язык этих двух пьес чем-то неуловимо схож. Можно было запросто запороть постановку, скатившись в обличительный пафос, выжимающие слезу сантименты или нагнетённую мрачность, но её создатели – Волчек и Гармаш – не сгущают и без того фактурные, лишённые каких бы то ни было полутонов краски своего материала, а просто констатируют факты, предоставляя публике самой рассудить нехитрые морально-этические конфликты. Впрочем, гораздо приятнее, нежели пытаться копать глубже на поверхностной ниве философии Коляды, радоваться актёрской игре – живой, искренней, выразительной, с самоотдачей, но без перегибов. В типических, в принципе, персонажей начинаешь верить, сочувствовать им, в первом акте – смеяться (спектакль заявлен как «комедия», и по началу в нём действительно достаточно качественного юмора), во втором – бояться за них. Выходишь со спектакля с ощущением тяжёлым, но удовлетворённым: вещь просмотра стоит.
Я вернулась по бульвару к метро, когда доехала до родной Молодёги – началась гроза, натурально – в начале мая. Молния голубого цвета газовой конфорки горизонтально освещала небо с одной стороны, потом подоспевал гром, поливал ливень, под которым я и встала ловить кайф возле автобусной остановки. Дождь уже почти прошёл, когда наконец объявился душный автобус и привёз меня домой. Отвлекаясь и ленясь, я с грехом пополам накатала вышеизложенную рецензию и теперь надеюсь оторваться от игры в алхимию и пойти спать. Прощаюсь до завтра)

More Пьеса князя Сумбатова-Южина (Сумбаташвили) «Джентльменъ» незаслуженно обижена театральным вниманием, тогда как спустя два года после написания, в далёком 1899-м, она получила Грибоедовскую премию. Сам будучи актёром, князь играл в «Горе от ума» и в своём творении представил достойное продолжение традиций прославленного драматурга, став, подобно ему, автором одного произведения. Его «джентльмен» - молодой нувориш из купцов Ларя Рыдлов (Смольянинов), представитель нового капиталистического класса, однако лишённый предпринимательской жилки, зато наделённый буржуазным чувством эстетства. Не будучи стеснённым в средствах, он ставит в роскошном доме пальмы в кадках и скульптуры белых слонов, пишет книжки, строит планы по созданию собственной газеты и объявляет себя джентльменом – и всё бы хорошо, даже похвально, если бы джентльменство не было для него лишь внешней оболочкой, модным костюмом, а понятия благородства, чести и мужества – ненужными придатками к нему. Зато амбиций – не занимать: Рыдлов искренне не верит в то, что его, такого замечательного, богача, красавца, гения, можно не любить; ан нет – не любит невеста Кэт (Александрова), дочь простого учителя физики, по наводке воспитательницы-англичанки решившаяся на брак. Девушку прельщает иной герой – примчавшийся из-за границы пылкий литератор Остужев (Стебунов), так поначалу похожий на Чацкого своей холодной отстранённостью от светской жизни с её деловыми сделками и ловкими изменами… но нет, он – другой, не романтический бунтарь, а такой же эгоист, как Рыдлов. Оба соперника привязаны к своей избраннице – и каждый со своими требованиями: возомнившему себя всесильным Рыдлову нужна покорная, терпеливая супруга, искателю острых ощущений Остужеву – увлекательное приключение на стороне, ведь настойчивый ухажёр и сам женат и не собирается разводиться. Потребительским отношением мужчин к себе Кэт загнана в угол, в нелепое, неловкое положение, и может показаться, что нет из этого тупика третьего выхода: либо бедность и позор, ложащийся на честное имя клеймом дешёвки, временного вдохновителя для писаки-сердцееда, либо невыносимое существование на правах дорогой вещи, бессловесной безделушки, мирящейся с мужниными обманами. Но выход есть: из ведомой, выбираемой, используемой тихони, исповедующей идеалы семейственности, построенной на любви и гармонии, Кэт превращается в ведущую, выбирающую, использующую хозяйку положения, неприступную, знающую себе цену. В циничном мире, где нет места чистому и светлому, приходится быть либо ничем, либо всем – самым циничным: «Ты должен быть сильным, иначе зачем тебе быть?».. История, рассказанная автором и режиссёром, показывает один из самых ярких женских образов в отечественной литературе и наглядно иллюстрирует трудный, обусловленный рядом разочарований и построенный чередой волевых поступков путь от женского наложничества к подлинной эмансипации в лучшем смысле этого слова. И в этой истории ещё много замечательных второстепенных персонажей, живых, многогранных, убедительных и запоминающихся, каждый из которых мог бы стать героем собственной драмы; положительных и отрицательных нет – всяк держится за свою правду и тем обаятелен и интересен. Во многом это заслуга актёров – идеально подобранных на свои роли и сыгравших мастерски, талантливо, со вкусом, без лишнего пафоса, морализаторства и сантиментов. Благодаря динамичному, непредсказуемому развитию событий «Джентльмен» не выглядит почтенной архаикой, а вполне соответствует современности, где вышеописанные проблемы и ситуации по-прежнему встают перед людьми и требуют достойного решения. Декорации и костюмы великолепны сами по себе, но отнюдь не поставлены во главу угла – психологический фактор преобладает над оформлением, да к тому же зрителю предоставлена возможность не только сочувствовать героям, но и посмеяться: пьеса писана как комедия, и юмор в ней по-настоящему смешной. В общем, «Современник» наконец-то приятно меня удивил не только технически качественной, но и осмысленной вещью – три с гаком часа пролетели незаметно и небесполезно.
До дома я добралась поздно, сперва поужинала, а потом охоту писать отшибло напрочь. Начало работы над рецензией я оттягивала как могла часов эдак до двух ночи, потом писала ещё до половины пятого утра, отвлекаясь на всё, на что только можно. Но вот, наконец, можно с чистой совестью отваливать на рассветный сон до обеда, вставать завтра рано не нужно, даже в театр не нужно ехать – завтра у меня курсы, и если получится-успеется, попытаюсь на мультик про драконов выбраться, если не выберусь – деньки ещё будут. Прощаюсь до новых новостей)

В пятницу перед театром я снова ушла спать в районе четырёх, а в субботу с утра была разбужена для новых свершений вернувшимся с работы папой. До вечера переждав жару, почитав и пострадав ерундой, я поехала на Арбатскую в знакомую театральную кассу, добрала билетов в театр до конца августа и приобрела одну путёвку на однодневную экскурсию; теперь мне останется только копить на билеты на Юго-запад и другие театры на сентябрь и октябрь и на ещё одну путёвку (больше двух путешествий я этим летом решила не совершать). Зайдя в Художественный кинотеатр, я определилась с времяпровождением на два грядущих свободных дня и прогулялась по Арбату до Смоленки, где спустилась обратно в подземку и проглядела купленные билеты. Только там я обнаружила, что несмотря на то, что теоретически сверялась со списком всех занятых театром дней, я взяла два билета на один и тот же спектакль, только на разные дни – пришлось один (который дороже)) пристраивать в добрые руки посредством Интернета и папы. Доехала же я до Парка Победы и зашла в Алые паруса с целью приобрести соевого молока, которое давно не пила и по которому уже соскучилась, однако его там не оказалось, и я ограничилась тем, что пополнила свой запас тхины и гречки. Собравшись завалиться спать в кои-то веки пораньше, то бишь до рассвета, я вспомнила про скачанную по приезде «музыку для стимуляции осознанных сновидений», которую было и осталось влом переливать на болванку, и решила, что сойдёт из компа. Воткнув наушники одной стороной в комп, другой в уши, врубив первый из двух треков и поначалу услышав только тишину, я поудобнее устроилась под одеялом, приготовилась к какому-нибудь забубенному психоделу, ан нет: сначала я слушала приятный шум усиливающегося дождя, потом монотонное журчание спорого ручья с нудным гудением мошкары на заднем плане (или это реальный комар надо мной летал?), а что было потом, сказать не смогу, ибо плавненько заснула на первых минутах десяти от общего часового звучания. Потом проснулась, прислушалась, услышала тишину, пару минут упёрто подождала продолжения банкета, но, убедившись, что запись закончилась, отбросила наушники, дотянулась до компа, вырубила его и сама тут же отрубилась. Нельзя сказать, чтобы мне после такой расслабухи ничего не приснилось – что-то было, но это что-то было очень стабильным, скучным и не запомнилось. А проснулась я как обычно к обеду, до вечера успела пострадать ерундой, попытаться почитать (эта попытка была пресечена спонтанным желанием мамы с бабушкой в два голоса поиметь мне мозги), отойти от последствий в лице головной боли, собраться и выйти на свет Божий. По иронии судьбы, смотреть свой юбилейный, сотый спектакль за свою полуторагодовую «театральную карьеру» я поехала в успевший задолбать меня за пол-июля Современник, а спектаклем была «Шарманка» по одноимённой пьесе Платонова (да, не смотрите на меня так, это тот самый Платонов и он действительно писал пьесы), и я, естественно, боялась, что над пьесой грубо надругаются, как это уже было с «Селестиной». Доехав до ЧП, я определилась с времяпровождением ещё одного свободного дня, в тамошней театральной кассе прикупив один билетик за вырученные от продажи повторного билета деньги, по бульвару дошла до театра, купила программку; к программке прилагался буклет под названием «Книга для чтения после букваря – словарь социализма для зрителей 2008 года» - сразу стало ясно, что призрака сей идеологии, попавшегося в цепкие лапы Современника, снова остервенело гоняют шваброй под потолком. Буклет подробно растолковывал зрителям значение таких слов, как «вредитель», «заблужденец», «ошибочник», «Эсесер» (подразумевалось ССР, предтеча СССР), либо держа зрителей за сплошь иностранцев и/или идиотов, ибо полагая, что родной язык 80-летней давности (именно в такую эпоху поместил Платонов своих разговаривающих на советском новоязе героев) кому-то покажется смешным (меня порадовала только одна формулировка – «при эксплуатации дефицита нет»… у нас ведь сейчас нет дефицита, да?). Я начала бояться ещё больше, ибо для меня Платонов – в первую очередь философ-гуманист, а не озлобленный сатирик, и ставить его абсурд как фарс-комедию значило бы убить всю философию, да и наличие в программке напротив роли агента совхоза формулировки «приглашённая звезда» меня не порадовало – не люблю, когда со мной играют в угадайку, словно знать своих «звёзд» в лицо обязан каждый (я впоследствии эту «звезду» так и не признала и только потом выяснила, что это был главный редактор «Коммерсанта» Андрей Васильев). Но вот дозвенели звонки, и я прошла в зал и уселась на свою правую откидушку где-то в районе 15-го ряда партера, дабы всё первое отделение просидеть с биноклем у глаз, а после антракта не вернулась добрая половина изначально забитого, как обычно, зала, и всё второе отделение я просидела удобнее некуда в серёдке не то второго, не то третьего ряда и уже совсем перестала бояться – ну да обо всём по порядку.
Михаил Ефремов, сын Олега, поставил пьесу Платонова аккуратно и почтительно, без отсебятины, а на главную роль определил Никиту Высоцкого, сына Владимира, и тот вместо того, чтобы хорошо играть главу какого-то Богом забытого кооператива, вождя локального пошиба товарища Щоева, плохо играет своего отца, пытаясь воспользоваться определённым внешним сходством – мелодраматически выговаривает фразы словно читающий былину Боян, обращаясь к черепу коровы как к бедному Йорику, и несколько раз вполне натурально взрыкивает. Щоев безуспешно конкурирует с самой природой в области обеспечения населения провиантом – по неизбежному монитору над актёрскими головами роятся тучи птицы и рыбы, но дан приказ интервентов истреблять: народ должен привыкать есть клей, дубовую кору, чернозём, саранчу и муравьиные яйца. На том же мониторе встаёт чёрный солнечный шар, на котором белая свастика недвусмысленно превращается в серп и молот, и под этим солнцем бредут навстречу светлому будущему шарманщик Алёша (Шамиль Хаматов, брат Чулпан), мечтающий о дирижаблях, собранный им робот Кузьма (Максим Разуваев, для которого соорудили замечательный костюм и который мастерски в нём двигался, героически перенося жару) и девушка МЮД – Международный Юношеский День (Полина Рашкина). Эта МЮД с её огромными глазами, хрупким голосом и непоколебимой верой в идею получилась настолько пронзительным образом, что на ней одной держится в постановке весь отчаянный надрыв, обречённость и боль и заодно вся лирика платоновского произведения. В кооперативе, где прибирают к рукам Алёшу и где его шарманка вырастает до размеров полукомнаты, ей скучно – скучновато было и мне во время первого действия, но во втором во всём своём великолепии раскрылись и МЮД, и сломавшийся Кузьма, за «контровые лозунги» осуждённый на ликвидацию, и олицетворение бюрократии – неубиваемый, как вурдалак, заместитель Щоева, Евсей (Артур Смольянинов), подобострастными пребежечками следующий за монолитным начальником. Власть имущие строители социализма, стараясь не продешевить, продают симпатичному датскому профессору (Анатолий Удзенский) пресловутую «надстройку», теоретически заменяющую душу трудящемуся классу (уж больно не хватает богатой капиталистической Европе ударнического энтузиазма постнэповской России) – и кто продастся, а кто нет, нечитавшие да несмотревшие да узнают в финале, после которого на сцене появляется коровий скелет, чья голова уже была упомянута, и воет на луну, мерцающую с монитора. И кабы не этот монитор, а так же явно неуместные грохот и вспышки, то к спектаклю с качественными актёрскими работами и верно переданным авторским смыслом объективно и придраться было бы нельзя; а субъективно – спектакль смотрится приятно и посоветовать его для просмотра я вполне могу, но не цепляет, не хватает в нём как-то глубины для полного удовлетворения ментальных потребностей.
«Реальный маразм с одним антрактом» (так выразилась программка – и это Платонов-то маразм?..) продлился два с половиной относительно неутомительных часа, после чего я потопала по бульвару обратно к метро, доехала до родной Молодёги и, благо ещё светло было, быстренько добралась до дома дворами пешком и теперь до завтра-послезавтра, вобщем, ненадолго, прощаюсь)

Как только меня разбудили сегодня утром, я сразу же отправилась стирать хаир, и не успела я ещё высохнуть, а после обеда пора уже было вываливаться на свет Божий, по-прежнему даже вечером накалённый до 35 градусов в среднем. Дождалась автобуса, доехала до метро, на метро добралась до ЧП, дотопала до Современника – как ни обрыдло, а билет куплен заранее, задолго до того, как я потеряла последние надежды увидеть в этом театре что-нибудь хотя бы мало-мальски задевающее. Дотопала рано, отдала за программку выцарапанную из домашних сусеков десятку, уселась на диване изучать длинный список действующих лиц да книжку читать, покуда первый звонок не прозвенит. Войдя в зал, я нашла своё место – на сей раз это был не душный далёкий бельэтаж, но правая откидушка 15-го ряда партера, где и сидеть оказалось удобнее, и дышать легче, и уж тем паче оттуда было лучше видно и слышно – может, я и предпочла бы не видеть и не слышать, но, во-первых, вариантов у меня не было, а во-вторых, писать об увиденном и услышанном интересно всё равно, а смотрела и слушала я «Селестину».
В XV, кажется, веке, на заре Ренессанса, некто – предположительно Фернандо де Рохас – написал пьесу «Трагикомедия о Калисто и Мелибее», примечательную тем, что стала первым драматургическим произведением трагикомического жанра и предтечей испанской драматургии вплоть до Лопе де Вега, более того – даже у Шекспира звучат отголоски находок де Рохаса. Ввиду всей этой энциклопедической справки решительно непонятно, зачем режиссёру Николаю Коляде понадобилось перекроить этот хрестоматийный материал, урезав все сюжетные линии до одной-единственной, да и её в порыве вдохновения оскопив – лишив романтики и мистики и оставив только недостатки: мелодраматический пафос, грубый средневековый юмор, чрезмерно кровавый финал в лучших традициях вендетты и непозволительную затянутость. Сам собой напрашивается вывод, что кроил не ножницами, а вручную – таким же макаром актёры на сцене, видимо не зная, куда девать руки, постоянно с ожесточением невротика разрывают куски ткани, и летят клочки по закоулочкам – то бишь по круглому, как центрифуга, и вогнутому, как воронка, помосту. Расточительность в данном случае оправданна – спектакль оформлен с размахом: тут вам и кран, поднимающий и опускающий ящик, в котором можно ездить, и бутафорские бык, лошадь и ослик, и расшвыривание металлических ложек, и букеты блестящих вертушек. Только на костюмы поскупились: в историческом контексте одеты только слуги сцены, а актёров и массовку обрядили в пёстрые циновки и шнурки, напоминающие не Испанию, а перуанских хиппи с элементами русского и восточного. В подтверждение ассоциаций массовка эта время от времени периодически прерывает действие какими-то ритуальными плясками и выгулом алого полотнища (напомнило «Ахиллесову пяту» в театре Креативных творческих проектов, где полотнище было белое) – всё это утомляет до невозможности, и кабы не этот капустник, бывший бы более уместным в детском спектакле, «Селестина» длилась бы не три часа с гаком, а максимум два. Но желаемое действительным так и не стало, и пришлось лицезреть до антракта ретроспективу физиологических шуток (дважды упоминалась некая девушка, которой семь раз возвращали девственность при помощи пластыря), над которыми истерически ржали, не давая публике заснуть, сами актёры, и которые могут понравиться разве что закоренелым поклонникам Камеди Клаба, но у прочих вызывают лишь недоумение, а после антракта – мрачный триллер, вмиг организовавший пять свежих трупов. Не спасает этот скучный, бессмысленный балаган под одни и те же мотивы («Бесаме мучо мучача»… - распевает одна из героинь) даже главная плюшка – замечательная актриса Лия Ахеджакова, которая сколь прекрасна в своих былых киноролях, столь же нелепа в роли старой сводницы, которая ещё «вкус не потеряла» к плотским утехам и поэтому проповедует перед захлёбывающейся гормонами молодёжью идеологию свободной любви, едва ли не силком толкает слуг и шлюх в постель друг к другу, устраивает пьяную оргию – и всё это на фоне Ромео-джульеттовской любви тех самых Калисто и Мелибеи, которым (а вовсе не ей) должно было быть теоретически отведено заглавное место. Если господин Коляда хотел поставить нечто смешное, то его хватило лишь на неудачный анекдот, если хотел отвесить «пощёчину общественному вкусу» - то не на того напал: общество уже ничем не удивишь. Хотя нет, удивляет одно: за лето я посмотрела в Современнике уже пять спектаклей, и ни один из них не был поставлен худруком театра – Галиной Волчек, при том что в остальных театрах в точности да наоборот – за редкость почитаешь увидеть спектакль, поставленный не худруком… может, она, конечно, и не почивает на лаврах, но зачем позволять ставить на своей сцене что попало?)
Хвала Магистрам, хотя бы после этого спектакля зал не встал – более того, бегство из зала началось ещё до антракта, а после него ряды, забитые вначале до отказа, как обычно, поредели настолько изрядно, что я свободно пересела с откидушки в серёдку 15-го ряда, позволив отдохнуть спине и периодически поднимающим к глазам бинокль рукам. По окончании аплодисментов я потянулась к выходу – там, как практически у каждого театра после каждого спектакля, раздавали флаеры на покупку билетов «по льготной цене» в театр Киноактёра. Обычно эта «льготная цена» составляла полтыщи, но сегодня мне вручили флаер, обещающий покупку билета за 150 рублей на завтрашний спектакль, так что если они не гонят (я им завтра позвоню и уточню), то мне обеспечена культурная программа на завтрашний день, а в Современник я, изрядно от него уже уставшая, теперь не вернусь ещё целых шесть дней. Дотопав по бульвару до метро, доехав до Молодёги, я снова шла домой пешком вдоль дорог, провожая глазами маршрутки и автобусы, надеясь завтра же быть снова при деньгах и пополнить свою коллекцию билетов на конец текущего и начало следующего месяца. Теперь же я заканчиваю данный пост, предвкушая свежие тапочки, и желаю всем спокойной ночи и приятного дня)

Что было до, включая ГП-6
Я хорошо отношусь к Гафту, к Виктюку и к снам (потенциальным сюжетам фантасмагорий), но почему-то именно на этот спектакль моя театральная интуиция до последнего не хотела идти, пока репертуары не поставили перед фактом: больше, дескать, смотреть сегодня нечего. И пошла, утешаясь хвалебными отзывами критики («Явно недооценённое высказывание мастеров старшего поколения…Очень серьёзно и очень витально»©МК), хотя перед спектаклем, выбирая кадр для иллюстрации, уже поняла: этим спектаклем Современник продолжает вдохновенно плодить вождей. И точно: появляясь на сцене, Валентин Гафт начинает играть… Сталина – без костюма, без грима, пытаясь только скопировать акцент и интонации, что у него получается явно хуже, чем у Кваши; Александр Филиппенко играет всех остальных. Эти двое сидят или стоят рядышком или друг напротив друга на фоне многочисленных портретов Сталина, огромного и плоского сидящего обезглавленного торса, двух таких же огромных и плоских силуэтов сталинской головы и картонных человечков, прикреплённых к стульям, разговаривают примитивными детскими стишками, и их время от времени перебивают и озвучивают то скрежетом и лязгом металлических створок-декораций, то песнями советской эпохи, то Утёсовым, то Шостаковичем. По сюжету, Сталин является заночевавшему в архиве Эдварду Радзинскому (так что это скорее сон Радзинского, пересказанный Гафтом) и спрашивает: Бог я или дьявол? «Скорее дьявол», - осторожно предполагает этот массовик-затейник от истории, но Сталин, явно придерживающийся противоположного мнения на свой счёт, и сам тут же пускается в саморазоблачение, настолько упрямо доказывая зрителю, что он действительно чудовище во плоти, что глагол «расстрелять» в разных формах звучит без малого в каждом монологе. Он даже заявляет в самом начале: «На моей совести война»… простите, товарищ, а может, всё-таки на совести Гитлера?.. Потом нашего Иосифа Виссарионыча отчитывает Жуков, и он признаёт, что несправедливо поступил с маршалом; потом он ругается со звучащей записью голоса Ахматовой, читающей своей «Реквием»; потом его посещает Зюганов и сыпет лозунгами типа «Наше главное богатство – бабы есть, но нету блядства» и «Нас вместе с вами дохера, ура-ура-ура-ура» под заглушающее их ржание и аплодисменты публики; потом он встречает Жванецкого, называющего себя «дежурным по стране» и пародирующего бессмертные гоголевские метафоры, считая себя «вторым Гоголем»… И, наконец, он, преклонив перед портретом Ахматовой колени, вроде бы превращается в какого-то Николая (уж не царя ли? А может, Бухарина?), за которого его изначально принял Радзинский, и Николай этот торжественно сообщает, что, дескать, «Теперь и мне понять пора, что Сталин – чёрная дыра» и далее в том же духе. Хэппи-энд, с облегчением подумала я, закрывая бинокль, в который давно перестала смотреть и только изредка поглядывала, однако хрен: сон Радзинского плавно перетекает в сон Сталина – вождь рассказывает, как в этом сне упал на даче с дивана, и прочая, и прочая про свои последние дни жизни (у меня тут же возникло дежа вю: либо Гафт передрал с «Чёрной ласточки», либо авторы «Чёрной ласточки» - с Гафта), и тут появляется Максим Разуваев, который раньше только декорации передвигал да кое-какие реплики от автора произносил. Сталин-Гафт принимает Порываева за Иисуса Христа, а тот в ответ разражается бойкими куплетами, начинающимися с: «Я родился после Перестройки, Сталина нашёл я на помойке»… ну, вы поняли. Перед этим «Иисусом» Сталин пытается оправдываться, но вот уже звучит запись радиосообщения о его смерти (такое же звучало и в «Ласточке»), а потом – жуткий вой. Теперь Филиппенко перевоплощается в писателя-лагерника (кощунственно было бы думать, что это Солженицын или Шаламов), объясняя Сталину, что это не волки воют, а люди стонут, долго несёт пафос… и бац – снова вместо лагерника подле Сталина маячит Радзинский, причём явно проникшийся симпатией к вождю, и, всхлипывая у него на плече, обещает всё переписать. Всё заканчивается на том, как эти двое устраиваются за трибуной, словно спёртой со съезда КПСС, и предлагают спеть гимн, но вместо гимна звучит попсовая песенка – заканчивается спустя какую-то сотню минут после начала, а мне показалось, что эта мерзкая правительственная агитка заняла часов пять по меньшей мере. Но обидно даже не за то, что цель её – преподать современной молодёжи простую истину: дескать, вот так при «совке» было плохо, и вот так сейчас нам всем хорошо; обидно не за глумёж над старыми песнями, над отличными фильмами «Весёлые ребята» и «Трактористы»; обидно не за приплетание светлого имени Ахматовой в этот вечер эстрадной пародии в духе Аншлага или Кривого зеркала; тем паче обидно не за то, что Гафт явно вознамерился своей первой пьесой неслабо оскорбить и Радзинского, и Зюганова, и Жванецкого – это их личное дело. Обидно, что такое ставят, когда ещё живы люди, которые, совершая подвиги под лозунгом «За Родину, за Сталина!», вовсе не считали себя обманутыми дураками, послушным стадом, каковым пытался представить советский народ спектакль. Одно радует: вложенные Гафтом в уста Жванецкого стишки, сначала возмутив меня, потом показались удивительно верными.
Куда ты, птица-тройка, нас несёшь?
Пора заправиться, поешь овса немного.
Потом опять скачи, авось поймёшь,
Что это кольцевая, блять, дорога
- Гласит этот куплет. И действительно: народная идеологическая мысль ходит кругами, варварски свергая старых кумиров, с энтузиазмом воздвигая новых, и снова свергая, и снова воздвигая. «До основанья… а затем?..»
Как всегда в Современнике, стоило актёрам выйти на поклон, зал торопливо принялся подниматься, но кто-то из актёров посадил его, прочитал с выражением мой любимый стих Гафта – «Хулиган» (найдёте на первой странице цитатника), который я даже наизусть знаю… Господи, как же этот стих не похож на всё то графоманство, которым насиловали мои уши минувшие без малого (и без антракта) два часа!.. После второго стиха (может, тоже Гафтовского, но я не признала) снова началась овация стоя, а я поспешила на свежий вечерний воздух: как-никак, сегодня я получила культурную травму, так что даже введу в свою шестибалльную систему оценки минусовую категорию, а вам рисковать эстетическим здоровьем так и вовсе не советую. Я же прогулялась по бульвару до метро, на метро доехала до Молодёги, оттуда прошлась пешком дворами до дома… завтра я отдыхаю от театра, изначально собиралась выгуляться с Ушастой, но в последний момент её планы изменились, и я ныне пребываю в раздумье, куда податься вместо этого. Обязательно что-нибудь придумаю, так что до скорого)

Что было до, включая сон
Анджей Вайда – фигура, не нуждающаяся в представлении: культовый польский кинорежиссёр, чьи полувековой давности фильмы, в том числе «Бесы» по Достоевскому, вполне заслуженно вошли в золотой фонд мирового кинематографа. Когда на программке читаешь, что именно он поставил пьесу Альбера Камю «Одержимые», написанную по тому же роману, на сцене Современника, ждёшь от спектакля многого – и тем обиднее видеть вместо полноценного высказывания матёрого маэстро череду обрывочных, незавершаемых хрестоматийных мизансцен, плоскостно, не вдаваясь в причинно-следственные связи, смыслы и философии, демонстрирующих краткое содержание «Бесов» на уровне «кто, когда, что и с кем» спешиал for двоечники-старшеклассники. Роман не играют, а именно прочитывают, причём по диагонали, и никаким Камю в постановке и не пахнет, а упрощённый, словно кастрированный Достоевский в ней только грустно проглядывает между режиссёрской отсебятиной, на которую почему-то трёхчасового временного отрезка вполне хватило, а на некоторые важные эпизоды – нет. То, что пан Вайда, самонадеянно потративший на репетиции спектакля с труппой Современника всего пару месяцев, высоту не взял, видно сразу же, как только после поднятия занавеса на сцене появляется цивильный и ухоженный, аки Фандорин какой-нибудь, Ставрогин и в качестве эпиграфа выдаёт на-гора эпилог – то бишь спокойно, без тени раскаяния, рассказывает о том, как загубил двенадцатилетнюю Матрёну, а потом, после выхода прямо из зрительного зала Тихона, тоже выглядящего как офисный планктон, вместо того, чтобы гневно грянуть стулом оземь, вместе с этим стулом донельзя неестественно и фальшиво валится на пол сам и молча подёргивается в якобы припадке. Серостью этот Николай Всеволодыч в исполнении Владислава Ветрова останется до конца спектакля, упорно не желая демонстрировать того печоринского демонизма, которым сей персонаж притягателен как для читателя романа, так и для других персонажей, окружающих его – поэтому так нелепо выглядят женщины и мужчины, валяющиеся у него в ногах (не иначе как приняли его, беднягу, за Ивана Царевича, аки Хлестакова за ревизора, а он никого не разубеждает, знай сидит себе в сторонке да расхаживает по гостям с умным видом), и его финальное самоубийство (создатели спектакля не поскупились даже на натуралистичное чучело висельника для пущего эффекта) – не жест отчаяния человека, замученного совестью, но результат свидригайловской пресыщенности всем тем развратом, в котором он признаётся в начале. Но если Ставрогин тут недоигрывает, то все прочие, напротив, переигрывают, изображая не многогранных героев Достоевского, но клишированные, однобокие пародии-маски на них и друг на друга – и имеем мы в результате похожих одна на другую мелодраматических девиц вместо барышень с возвышенными чувствами, похожих одна на другую стервозных старух вместо величественных пожилых дворянок, похожих один на другого придурковатых неудачников-репетиловых, ведущих кухонные споры, вместо повёрнутых на опасной идеологии фанатиков-псевдобунтарей, вздумавших вершить судьбу России… да, сарказм был и у Достоевского, и именно за дискредитацию отечественного революционного подполья (всех – под одну гребёнку нечаевщины) я и недолюбливаю «Бесов», но не до такой же степени!.. В том же ряду – чрезмерно издёрганный Верховенский-отец, инфантильный до крайности Кириллов (типа доигрался ребёнок с пистолетиком), жалкий ломака Верховенский-сын, абсолютно никакой Рассказчик – и ни одного живого, яркого, колоритного, запоминающегося лица, и никому не сочувствуешь… и бьёт по нервам саундтрек замечательного композитора Зигмунта Конечны, в котором инфернально чавкают, рычат, хохочут, стонут, пародируют человеческую речь не иначе как те самые бесы, вселившиеся в евангельских свиней, и нависает живописное предгрозовое небо над наклонёнными к залу асфальтово-серыми, поблёскивающими «лужами» подмостками, и суетятся, меняя декорации, застывая в тёмных уголках, а там и вовсе нагло вмешиваясь в действие, фигуры в чёрном, а мне от всего этого – нет, не страшно! А страшно, когда зал, словно на комедии, упоённо хохочет в самые неподходящие моменты, очевидно принимая образные афоризмы Достоевского за социально-политические шутки в духе Задорнова: похоже, что великого классика в зале никто не читал и вряд ли прочитает, ограничившись увиденным сегодня и сделав из этого вывод, что Достоевский – очень скучная штука (не раз в зале кто-то громко интересовался, когда же всё это закончится, скоро ли антракт, и так далее). Но всё-таки рецензирую я со своей колокольни, а не с ихней, а для меня Достоевский, один из любимых писателей, – это то, что можно испортить, только очень постаравшись; вот и сегодня мне было приятно улавливать в спектакле его, Достоевского, невероятно злободневные, актуальные пророчества: да, и сейчас народу еда и сапоги важнее Рафаэля и Шекспира, всё так же боится народ высказать собственное мнение и охотно подставляет плечи под чужую голову, по-прежнему кажется кому-то заманчивым всеобщее равенство по принципу «все – рабы»… Однако пошлю я вас не вышеописанный спектакль смотреть, а книжку читать – ну, или сначала читать, а потом уже всё-таки смотреть, чтобы на вынесенный в программку режиссёрский вопрос: «Покинули ли Россию бесы?» ответить, вопреки его, режиссёра, наивному пафосу, отрицательно.
Спектакль закончился. Битком забитый зал встал с трогательным единодушием, под его овации я вышла в уже несколько более прохладную, нежели до спектакля, действительность. Прогулялась до метро, доехала до родной станции, и, поскольку для избрания маршрута дворами было уже темновато, потопала домой вдоль дорог. Теперь пора спать – засим прощаюсь до завтра.

Сегодняшняя ночь выдалась светлой, почти белой, уже в четыре утра где-то вдалеке начала петь на разные мотивы какая-то одинокая птица, наверное соловей, и в таких условиях заснуть было крайне сложно, но уже под утро мне это таки удалось. Как обычно не затруднившись рано встать (знаю, что впрок на весь учебный год не выспишься, но после дачи взяла в привычку до полудня валяться), я скоротала остатки дня до вечера, а вечером как обычно вывалилась из дому в тёплую действительность, дождалась общественного транспорта, доехала до метро… а вот в метро меня переклинило: с Арбатской я перешла не на Библиотеку, а на Боровицкую и собралась было ехать на Чеховскую, но вовремя вспомнила, что еду не в лицей и не в Сферу, как вчера, а снова в Современник. Пришлось описать кругаля и перейти с Боровицкой на Библиотеку, благо время терпело, и уже оттуда доехать до ЧП, неспеша прогуляться до театра по бульвару. На сей раз моим пунктом назначения была не Другая, а основная сцена, и, приобретя программку и получив к ней в придачу журнал Театрал нахаляву, я поднялась к себе на бельэтаж, заняла своё крайнее место в шестом, кажется, ряду – в общем, предпоследнем, то есть далеко и высоко, но, хвала Магистрам, в забившемся под завязку большом зале хорошая акустика, а у меня хороший бинокль, поэтому всё необходимое я услышала и разглядела без проблем: чай, не шедевр смотрела, а свежую премьеру Современника – «Бога резни».
Откровенно говоря, я не читала французского драматурга Ясмину Резу или как там её (а может, и его) нужно правильно склонять, но осмелюсь предположить, что материал, по которому наш подсудимый спектакль был поставлен, не самый удачный: одноактная комедия о том, как две семейных пары встретились, чтобы найти виноватого в драке между своими одиннадцатилетними сыновьями, обсудили помимо этого ещё кучу всяких разностей, заблевали антикварные репринты Кокошки (художник такой замечательный, если вдруг кто не в курсе), а закончилось всё возлиянием русской водкой, а вернее, как-то вовсе не закончилось, а прервалось на первом попавшемся месте. И не то что интриги, а даже сюжета как такового нету – просто четыре человека толкутся в одной комнате, то ссорятся, то мирятся, и многие приколы повторяются, и некоторые сцены затягиваются, утомляют, и типажи заезжены донельзя, да и принцип построения комедии далеко не нов: постепенное «выяснение» подноготной персонажей, которые, конечно же, оказываются на самом деле не совсем такими, какими кажутся в начале. Ну а при чём тут неоднократно упомянутая резня в Дарфуре, намёк на которую даже вынесен в название пьесы, трагедия современности, смеяться над которой – явное кощунство (за фразу «Кровь черножопых детей постоянно стучит тебе в душу» я бы вообще расстреливала, прости Господи), я вообще не понимаю, видимо – просто для красивого словца, ну и чтоб критики головы поломали. Однако, к чести Современника сказать, из этого скользкого драматического произведения про не менее скользких личностей они умудрились вылепить вещь местами даже смешную (причём если поначалу не смешно вообще, то к финалу уже как-то раскачиваешься и вполне искренне ржёшь даже над самыми грубыми сортирными шутками и осторожными попытками героев высказаться матом – очевидно, во многом благодаря покатывающейся вокруг публике) и соорудить для неё вполне эстетичную рамку: дорожки белых клеточек, бегающие по полу, стенам и потолку, выгибающиеся, чтобы образовать предметы мебели, напоминающие о настольных играх типа Монополии, плазменный монитор (всё больше и больше спектаклей не может обойтись без видеоряда - для меня это уже стало симптомом режиссёрской импотенции), тюльпаны, вышеупомянутые репродукции… Добавить ко всем этим дизайнерским изыскам тот факт, что актёры честно стараются – и приходим к выводу, что свой твёрдый трояк «Бог резни» заслужил вполне, то есть в качестве отдыха от серьёзных спектаклей сойдёт, особливо на летнем безрыбье, когда многие театры по гастролям разъехались.
После спектакля, продолжавшегося около двух часов без антракта, я дошла по бульвару до метро, где у памятника Грибоедову уже лабал живой оркестр и была организована импровизированная танцплощадка, доехала до родной Молодёги, до дома дошла пешком дворами, благо было ещё светло, по дороге закупилась едой. Завтра в кои-то веки театр мне вроде как не грозит, может статься, что и поста не будет, а там посмотрим – всё-таки и без того посты пошли один другого короче, в два раза меньше моего обычного текстового объёма, непорядок прям. До новых новостей)

Как вы уже знаете, давеча я взяла билет в театр на сегодня, посему к вечеру приехала на ЧП, неспешно потопала по многолюдному бульвару, прошла мимо театра «Современник», у которого уже толпились люди, пришедшие на спектакль в главном зале к семи часам – а мне туда надо было к половине восьмого, поэтому я пошла дальше и в конце бульвара вспомнила про Белые облака, тот славный этносупермаркет на Покровке, куда я в грядущем учебном году смогу бегать после лицея. От этих воспоминаний и планов мне захотелось продающейся там веганской колбаски от Малики, и я туда отправилась и от жадности погрузила в торбу аж два маленьких пухлых батона – колбас молочной и сырной (при том что без молока и сыра)), а так же пропалила появление на тамошних полках аюрведических шампуней и зубной пасты – в будущем можно будет там и этим добром закупаться, если опять не пропадут. Довольная приобретением, я обошла сувенирный отдел (ну эт я его так называю, просто не знаю как ещё его можно назвать), где появилось немало всего нового и осталось немало всего старого, и вернулась на ЧП, когда дошла обратно до театра – в малый зал, он же экспериментальная Другая сцена, уже пускали. Аскетическая атмосфера холла, программка, первый звонок, моё уютное местечко в середине последнего девятого ряда, два с лишним часа всё прекрасно видно и слышно всего за 150 рублей… но не буду заострять внимание на мелочах, мне и вам предстоит немаленькая на сей раз рецензия.
Пьеса современных грузинских драматургов Хортяновского и Гаручавы называется «Шинель Сталина», но создатели спектакля переименовали сценарий в длинное «Полёт чёрной ласточки, или эпизоды истории под углом 40 градусов». И действительно, под меньшим градусом работать в любимом жанре Современника «без-бутылки-не-поймёшь» вряд ли возможно, да и материал соответствующий: помимо параллелей с Гоголем, возникающих уже при виде заголовка, пьеса напичкана явными цитатами из Библии, Чехова, Булгакова… не даром назвали постановку фантасмагорией. Время действия – с 28 февраля по 2 марта 1953 года, последние дни жизни Сталина, не приходящего в сознание; из этого вытекает, что само действие, очевидно, – его галлюцинация, сон или ещё какая-нибудь параллельная реальность, не имеющая к истории никакого отношения. В ней открывшаяся между зимой и весной «дыра» вселенского масштаба никак не хочет закрываться, время останавливается, словно давая старому вождю последний шанс начать жизнь заново, и он совершает эту отчаянную попытку – устраивает венчание с любимой девушкой, перерастающее не то в бал у Сатаны, не то в ужин в Эммаусе, играет в «русскую рулетку», выбирая наудачу между двумя шинелями, одна из которых смертельно радиоактивна, и спокойно воспринимает новость по радио о собственной смерти. Авторы постановки прежде, чем взяться за весь этот бред, уверяли, что их цель – показать всё самое отрицательное в своём персонаже, заставить зрителя, всё более удаляющегося от сталинской эпохи, возненавидеть «отца народов», а если не получится, снять спектакль с показа; если они не соврали, то посмотреть его вам надо поторопиться, иначе скоро он исчезнет из репертуара. Всё дело в том, что Сталин в исполнении замечательного актёра Игоря Кваши, уже доказавшего ролями в сериалах, что создан для этой роли, то есть даже и не Сталин вовсе, а его альтер эго, получился вполне симпатичным молодцеватым философствующим маразматиком, по-своему религиозным, мучительно вспоминающем о своём далёком детстве прыщавого семинариста, который смотрел на звёзды, писал стихи от неразделённой любви и мог бы стать совсем другим человеком, и даже о материнской утробе, которую ему так не хотелось покидать. Мне этот образ живо напомнил Калигулу по Камю (кстати, имя сего императора в сегодняшнем спектакле поминалось всуе), сыгранного на Юго-западе (но не подумайте, будто уравниваю сегодняшний спектакль со спектаклем Юго, для меня последний по-прежнему вне любой конкуренции): ещё один архетипический тиран, наполовину реальный, наполовину мифический, со всеми своими простыми человеческими слабостями, страстями, страхами пользующийся славой божества и уничтожающий всё, что больше всего любит; ещё один успешный воплотитель Раскольниковской теории, посмевший не только пролить реки крови, но и сделать это открыто и без потребности в оправдании, и потому выглядящий привлекательнее, чем его якобы друг (у Калигулы – Керея, у Сталина – Каганович), пресмыкающийся перед ним и одновременно готовящий подлый удар в спину. Вряд ли кто-нибудь когда-нибудь разложит по полочкам, откуда такие люди берутся, чем руководствуются в своих действиях, от чего страдают, в чём смысл их существования и причина их «живучести», равно как и смысл существования и причина живучести страшилок о них, но чёрт возьми, на попытки такого разложения, будь они по Камю или по Фрейду (как сегодня), интересно смотреть, а таким личностям, как Калигула и сегодняшний Сталин, хочется сочувствовать. Да, под конец вышеописанной трогательной мистерии авторы словно спохватились: сначала батюшка-астрофизик обзывает новобрачного самим дьяволом и требует покаяния, потом новоиспечённая жена ни с того ни с сего припоминает муженьку загубленных им когда-то своих родителей и обещает нарожать ему монстриков, а там и сам Иосиф Виссарионыч толкает пафосную телегу о кишащих под ногами муравьях, чьей кровью он-де пишет свою картину… но на весь этот пафос хочется лишь сказать хрестоматийное: «Не верю!» да добродушно посмеяться. Так что же теперь, скажете вы, пошла к чертям собачьим вся гуманистическая мораль, раз вместо того, чтобы осудить преступника, спектакль выдал на-гора едва ли не новомученика? Я бы не спешила с выводами: стоит абстрагироваться от всех опасных идеологических перипетий на злобу дня, ото всех стереотипов и клише, и станет ясно, что ничего плохого нет в том, чтобы напомнить зрителю о необходимости выдавливания из себя раба, и в том, чтобы допустить, даже в нашу суровую эпоху, в свою голову истинно христианскую мысль о том, что нет плохих людей, что все достойны прощения. К тому же сыграна эта вневременная и внепространственная притча подлинными мастерами актёрского перевоплощения с убедительными декорацией и светом, приятной музыкой, ненавязчивым юмором – в общем, мне показалось смотрибельным и, как всегда, хотелось бы услышать и ваши отзывы.)
После спектакля я прошлась по ЧП до метро, доехала до родной Молодёги, домой подбросил папа. В театр в целом и в Современник в частности я ещё вернусь в ближайшем будущем не раз, но не завтра – завтра я планирую сходить в Художественный посмотреть на Тоторо, самый кавайный кавай от Миядзаки-отца, и далее по погоде, настроению и прочим факторам. До встречи)

Итак, смолотив пару бутербродов, я засобиралась в дорогу. Выпинала себя на свет Божий, дошла до автобусной остановки, дождалась маршрутки, погрузилась в неё, доехала до метро, спустилась в подземку. Там я заглянула в театральную кассу, убедилась, что мне в ней ничего не светит, и переместилась к ларьку с прессой; когда я покупала себе в дорогу свежий журнальчик комиксов, меня настиг звонок шефа. Убедившись, что я нахожусь далеко от ДК и появляться на рабочем месте не собираюсь, Настя сообщила, что прощается со мной, и снова отклонила мои напоминания о безвыходности моего положения касательно билета в театр. Ещё раз выслушав угрозу распустить редакцию в случае неявки всех остальных, я поинтересовалась, сколько народу вообще пришло, однако информацию сию мне не предоставили на основании того, что если бы мне это действительно было интересно, я была бы сейчас в редакции. Распрощавшись с шефом, я продолжила следование по своему маршруту без всяких задних мыслей: это происшествие есть не более чем очередная веха в моей неспокойной жизни, от которой я ничего не теряю, а возможно, что и даже приобретаю, ибо я всегда была уверена, что все перемены к лучшему и лучший выбор – выбор максимально необдуманный, интуитивный и рефлекторный. Так, я доехала до Арбатской, пересела на Библиотеку и доехала до ЧП. Я давно там не была, а точнее – очень давно, но без труда нашла дорогу в запутанных подземных переходах и поднялась на поверхность по крутым лестницам как раз к Чистопрудному бульвару. Я могла бы дойти до Современника и пешком, однако мне больно хотелось прокатиться на трамвае, а один такой как раз подполз к находившейся прямо передо мной немноголюдной автобусной остановке.
Я залезла в этот экологически чистый транспорт, устроилась у окна, и он медленно пополз по рельсам мимо подёрнувшихся вечерними сумерками аллей с мерцающими розоватым светом старыми фонарями. Сначала это было приятно, но вскоре трамвай стал так часто останавливаться в пробках, что его начали обгонять пешеходы. Мне стало скучно, я поняла, что пешком добралась бы куда быстрее и продуктивнее, и, едва дождавшись первой же остановки, выскочила из трамвая, перешла дорогу с намертво замершим траффиком и почесала вперёд по Чистопрудному бульвару. Как раз напротив замёрзших Чистых прудов я и заметила белеющие колонны помпезного театра «Современник» и направилась прямо туда. Открыв массивную решётчатую дверь, я, постояв в холле между касс, пришла к выводу, что заявилась слишком рано, и отправилась погулять. Пройдя немного вперёд по бульвару и вернувшись, оставшиеся минут пятнадцать я провела в холле, прислонившись к стене и изучая таких же, как я, ожидающих своего часа зрителей. Наконец, ровно за 45 минут до начала спектакля – ни минутой раньше, ни минутой позже – нашу пёструю толпу впустили в театр. Сдав пальто в гардероб, я перво-наперво приобрела программку, и вместе с ней мне всучили на халяву свежий номер журнала «Театрал» - того самого, на который я ещё задолго до Нового года всё собиралась подписаться, да так и не собралась. С журналом под мышкой я зашла в буфет, убедилась, что есть там совершеннейшим образом нечего и остаётся только пить. Да-да, я планировала именно попить, а не выпить, посему заказала коктейль «Тирамису», который, как я знала по опыту посещения кофеен, должен был состоять из кофе и взбитых сливок и чего там ещё кладут.
Мне подали низенький пузатый бокал, похожий на вазочку для мороженого, и короткую соломинку, которой я потягивала приятно тёплый напиток с самой поверхности. Поверхность эта действительно оказалась состоящей из лёгких взбитых сливок, присыпанных какао вроде того, которым присыпают трюфели, и на вкус была просто божественной – Терра, ещё немного, и я назвала бы этот коктейль не то что самым вкусным напитком, но и самым вкусным блюдом на свете! Однако вскоре он развеял мои эстетические заблуждения: сливочная верхушка закончилась, внизу обнаружилась какая-то вязкая тёмная субстанция, соломинка стала уже бесполезной, и я от души прихлебнула из стакана без неё… и поперхнулась: вязкая жидкость оказалась терпким алкоголем, обжёгшим глотку. Так и не разобравшись в его происхождении, я стала попивать его осторожнее, пытаясь разобраться во вкусе; его сложно было назвать приятным, а вот оригинальным и даже своеобразным – вполне. Правда, чем меньше его оставалось, тем крепче он становился, и последние глотки я делала, предварительно делая глубокий вдох и после них удовлетворённо крякая. Решив, что эту местную экзотику следует залить чем-нибудь более привычным для желудка в целях избежания непредвиденных последствий, я заказала клубничный коктейль, но он оказался гадостью – совсем некрепкой, донельзя слащавой розовой гадостью. Единственным приятным сюрпризом оказалась плавающая в нём огромная клубника, которую я подцепила соломинкой, вытащила, держась за листочки, и с наслаждением отправила в рот. Допив с трудом это гломурное нечто, я пришла к выводу, что его приторный липкий привкус во рту надлежит немедленно отбить самым радикальным способом, и я потребовала у уже тихо хуеющего бармена ещё стаканчик «Тирамису».
Его я не допила до конца – во-первых, уже прозвучала пара звонков, а во-вторых, в меня банально уже не лезла жидкость. Покинув буфет и прихватив с собой маленькую бутылочку минералки (на вкус точь-в-точь как вода из-под крана), которую я потом истребляла в антракте и после спектакля, я вошла в зал, нашла свой 18-й ряд партера, уселась на своё самое крайнее слева место и раскрыла бесплатно доставшийся журнал. Содержание его лощёных страниц немало меня порадовало: там и новости театрального мира, и рецензии на спектакли, и интервью с актёрами – в частности, интервью с Кошевым (моя любоффЪ)) я прочитала сразу же и почерпнула из него, что в Питере уже пошёл фильм об Ахматовой «Луна в зените», где он играет Гумилёва (надеюсь, сиё кинцо докатится до столицы? Дьявольски охота посмотреть!). Так же после интервью следовали отзывы блоггеров о сериале «Преступление и наказание», жаль что там были одни только ЖЖ-шники, ну да ничего, всё равно журнал на удивление хорош, надо будет непременно подписаться на него при первом же удобном случае и получать его каждый месяц вместе с CD-записью одного из спектаклей. Тем временем, пока я занималась чтением и листанием, зал постепенно заполнялся, и мои надежды после третьего звонка пересесть на свободное место куда-нибудь поближе улетучивались в геометрической прогрессии, а к моменту начала спектакля исчезли вовсе: в зале воцарился настоящий аншлаг, несмотря на будний день. И вот свет погас, кулисы раздвинулись, и я, не медля попусту, приступаю к рецензии.
Действие комедии начинается, происходит и заканчивается на фоне этакой белоснежной колокольни, уходящей в невидимые для публики верхотуры. Колокольня эта – символ не только Москвы и её, тогда ещё непревзойдённого по вышине, Ивана Великого; это ещё и символ домашнего очага, этакая колоссальная печь. Впрочем, дым из этого очага, по всему видать, валит угарный – равно как и дым сигарет Чацкого. С самого начала спектакля сразу же становится ясно, что зрителю предстоит увидеть нечто, мягко говоря, необычное: Лиза (Белоусова) играет на скрипке, а Фамусов (Гармаш) буйствует – вовсю распускает руки, рубит французскую книжку топором. Его неотступно сопровождает кривляющийся юродивый Петрушка (Павлов), повадками напоминающий порой обезьяну и словно бы олицетворяющий обуревающего Фамусова демона – демона смешного, но от этого не менее страшного. «Звероподобным» изначально предстаёт и Молчалин (Ветров), живо напоминающий в этот момент трусливого кабинетного пса, скулящего у ног хозяина, поджав хвост, и лижущего бьющую его руку; впоследствии же выяснится, что его сущность не столько подла и хитра, сколько сентиментальна и даже инфантильна. Впрочем, свирепствует не один только Фамусов: в этом спектакле привычка мучить друг друга имеется у всех, и наиболее ярко она проявляется у… Чацкого (Стебунов). Сперва он нелеп и жалок в своей надрывной истеричности, сначала плаксивой, затем агрессивной, однако потом несложно обнаружить, что его смех надо всем окружающим – сардонический: болезненно злой, болезненно завистливый. Он воистину невыносим, доставая всех и вся, и те немногие трезвые мысли, что он иногда словно случайно высказывает, исходя желчью, остаются никем не замеченными, будучи преподанными в форме, похожей на приступ пьяного бреда. Он паясничает, провоцирует, как закомплексованный подросток, жаждущий привлечь к себе внимание любой ценой, даже если над ним неизбежно будут смеяться. Он – неудачная пародия на раба и господина одновременно. Этот Чацкий трагичен разве что только в своей любви – любви, впрочем, значительно более плотской, нежели духовной. В этом смысле он смотрится даже порочнее, чем спокойный и рассудительный Молчалин, чья несуществующая любовь продиктована расчётом, стремлением к выгоде. Так же под занавес первого отделения на сцене возникает Скалозуб (Берда) – внешне мягкий, податливый, даже жеманный, но из-под овечьей шкуры периодически скалится волк – проще говоря, такая же холодная, пустая и оттого не просто равнодушная, а даже жестокая душа, как у всех… хотя нет, не у всех. Подружки Софья (Александрова) и Лиза – естественны и потому чисты. Две эти дурочки посреди всего этого моря кошмарного гротеска выгодно выделяются светлыми пятнами, как имеющие шанс выздороветь среди безнадёжно больных. Продолжение рецензии читать под катом!