Записки
Пальцы потели от волнения, и дешёвая корейская ручка, купленная в ближайшем газетном киоске, предательски заедала. К тому же он писал в весьма неудобной позе – стоя у стены и прижав измятый тетрадный листок в клеточку к прогретому тёплым весенним солнцем кирпичу. Портфель оттягивал плечо, но это мелочи! Ему казалось, что совершается самый важный момент в его жизни и что вся его судьба зависит от того, насколько правильно он подберёт слова. Конечно, он не поэт, да и вообще, честно признаться, не любит читать книжки, а уж тем более книжки о любви. Но эти строки словно рождались в самой глубине души и писались кровью из сердца, а что может быть дороже на свете, чем первое светлое чувство, накрывшее с головой неоперившегося юнца? И как бы ни стучала в висках кровь и не дрожала рука, выводя корявые буквы, он был уверен в своей победе. Если не он, то кто тогда? Она прочитает и всё поймёт, и всё будет хорошо. Все будут им завидовать и распускать всякие сплетни, но это не помеха! Родители тоже будут против, но это только добавляет остроты. Такого приключения у него ещё не было, а его девиз – в жизни надо попробовать всё. Но тут зазвенел звонок и прервал его размышления. Вздрогнув от неожиданности, он влетел в класс, на ходу сворачивая записку, и бросил ей её на парту. То-то она обрадуется, что я выбрал именно её, думал он, искоса наблюдая за ней с камчатки. Когда его цепкий взгляд уловил проступивший на девичьих щеках румянец, он понял, что настало время триумфа. Как хищник, вставший на след своей жертвы и не намеренный с него сходить, он был готов на всё ради достижения своей цели.
Он остановился на самом пороге, вспомнив о чём-то важном. Вытащил из кармана пиджака дорогую ручку с логотипом своей фирмы и нехотя присел на краешек стула. На тщательно вычищенном кухонном столе нашёл какой-то засаленный клочок бумаги и принялся что-то карябать своим неразборчивым почерком. Он торопился, пока она не вернулась с работы, поэтому времени строить грамотные предложения не было. В спешке он даже позволил себе несколько ошибок. Если написать, что задержусь по службе, она ведь не поверит, соображал он, но это мелочи! Ему казалось, что она – чертовски догадливая, но абсолютно не ревнивая – простит ему любой смертный грех за одну его голливудскую улыбу. Конечно, он не идеален, но кто ещё кроме него обратил бы на неё внимание? Все будут обсуждать их взаимоотношения, вся жёлтая пресса будет сочинять про них грязные слухи, но это только поднимает его рейтинги. В мире столько всего интересного и соблазнительного, а его девиз – бери от жизни всё. Но тут в кармане брюк противно зазвенел сотовый телефон и прервал его размышления. Вздрогнув от неожиданности, он вытащил этот вибрирующий кусок металла и брезгливо покосился на экран. Это была она, он сразу это понял. Вскочив с места, он бросил телефон на диван и, поправив галстук, направился к входной двери. На его губах играла неопределённая ухмылка – он предвкушал ещё одну незабываемую ночь. Записку он оставил на столе – там, где она обязательно увидит и прочитает.
Он стоял у закрытой двери и тупо пялился на исцарапанную чёрную кожу её обивки. Так не могло, не должно было произойти, однако же посмело случиться. Причём именно с ним! Это решительно не укладывалось в его сонном мозгу. Он уронил на пол дипломат, нелепо нагнулся и открыл его, и всё его содержимое с мягким шорохом покатилось по полу подъезда. Сев на колени в многолетнюю пыль, он нашарил в полумраке ручку и обрывок какого-то документа. Почти вслепую он начал строчить какие-то оправдания, словно был уже осуждён и приговорён. В ручке почти не было чернил, она продирала в бумаге рваные царапины, но он этого не замечал. Его честь была растоптана, гордость уничтожена, самолюбие сломлено – и спрашивается, кем? Да никем! Если бы с ней стряслось нечто подобное, об этом не написала бы ни одна газета. Что на неё нашло, судорожно гадал он, что он в этот раз сделал не так? Всё же вроде как обычно, как каждый день, каждый год! Ему казалось, что это пройдёт, всё вернётся на круги своя. Он надеялся, что рано или поздно сможет забыть об этом инциденте, как о страшном сне. Конечно, ни одна уважающая себя женщина не стала бы долго терпеть такое, но она же была счастливым исключением, только подтверждающим это правило! И несомненно, она погорячилась, а когда возмущённая таким поступком общественность начнёт осуждать её, она вообще станет тише воды. Сейчас перед ним встало трудное препятствие, но ведь его девиз – никогда не сдаваться! И, поднявшись с колен, он решительно надавил на кнопку возле двери. Звонок скрипуче зазвенел, оглушил его, едва ли не сбил с ног. Схватившись руками за голову, он опрометью побежал прочь из этого дома, не останавливаясь и не оглядываясь, словно преследующая его совесть превратилась в бешеного пса. Записку он бросил на полу, где её настигнет метла уборщицы тёти Вали.
© Black & Red Phoenix

В колонках играет - Аквариум - Государыня
Настроение сейчас - тягучее....

Маршрутка
III
В тот день она наконец-то решилась навестить свою мать. Дело было скорее не в проснувшейся совести или дочернем инстинкте, а скорее в привычке. У её матери был день рождения, и ей позвонила её сестра и напомнила ей об этом, так что отвертеться не было никакой возможности. Она опустила трубку, поджав губы и озираясь по сторонам, как загнанный зверёк, потом, словно ни к кому не обращаясь, приказала собираться в путь. Он буднично надел первое попавшееся под руку, терпеливо подождал, пока она выбирала свой парадно-выходной наряд; потом они вышли во двор. Она шла быстрым размашистым шагом, сразу же оставив его где-то за спиной, и непонятно было, то ли она спешит на праздник, который и так не начнётся без неё, то ли стесняется его общества.
Он хотел завернуть в магазин и купить конфет, но она его не слушала; только у самой остановки она притормозила, купила в ларьке букет жёлтых роз и замерла у края дороги, как вдова моряка на пристани – гордо выпрямив спину, с развевающимися на ветру волосами. Кроме них там почти никого не было, не считая двух старушек с клетчатыми сумками, возвращающимися с рынка к себе за город. Они сидели, нахохлившись, на холодной железной скамейке, и подслеповато вглядывались вдаль. Начал накрапывать дождь, она ушла под навес, а он остался, подставляя лицо скупым мелким каплям. Маршрутка не приходила, а дождь лил всё сильнее. Старушки забеспокоились и начали переговариваться. Она вертела в руках букет, не чая, как от него избавиться, и от нечего делать вполуха слушала их болтовню. Он мерил шагами остановку, сцепив руки за спиной, и вода стекала по его лицу и капала с подбородка.
Шум дождя, барабанящего по крыше навеса, и шелестящее бормотание старушек убаюкивало её, но букет мешал ей отвлечься от всего насущного и погрузиться в мир собственных грёз, напоминал ей о том, что всю эту ночь ей придётся сидеть за столом среди малознакомых пьяных лиц, и она всё бесцеремонней перекладывала его из руки в руку, словно надеясь уронить. Он не замечал ни её, ни помятого букета в её руках. Он никогда не отличался терпеливостью, и сейчас ему казалось, что для него проще было бы дойти пешком по обочине, под этим проливным дождём, под которым, казалось, в этот день кроме него никто не стоял. Но он не мог никуда уйти, как пёс, взятый на поводок без его на то согласия. Это было в порядке вещей, к этому все привыкали, но он смириться не мог и не хотел.
Постепенно темнело. Старушки прижались друг к другу поплотнее, подобрали ноги под скамью, чтобы не замочить в подбирающейся луже, и она присела на краешек, положив букет себе на колени. У неё был такой отрешённый вид, что она запросто могла пропустить маршрутку, которую дожидалась, и не заметила бы, если бы он ушёл и больше не вернулся. Но он не уходил, маршрутка не приходила, а дождь не проходил. Она начинала дремать, опять просыпалась, вздрогнув и окинув всё вокруг сонным взглядом, потом её глаза помимо её воли закрывались снова. Она пригрелась и уже не могла сопротивляться дремоте. Букет выпал из её рук и с шумным плеском свалился в лужу, разбрызгав грязную воду. По её тёмной поверхности плыли и тонули жёлтые лепестки, а скомканная фольга торчала острым углом, как серебряный айсберг.
Наконец он не выдержал. Ему надоело посреди огромного безлюдного пространства околачиваться на мизерном пятачке. Надоело в круговороте бескрайней, кипучей жизни ютиться где-то с краю, не участвуя в её стремительном движении. Он не сказал ей ни слова, не обратил ни малейшего внимания на злополучный букет. Он посмотрел на неё в последний раз, сунул руки глубоко в карманы джинсов, повернулся к ней спиной и пошёл – сначала через дорогу, потом напрямик через поле, пока не превратился в едва заметную сквозь дождяное марево тёмную чёрточку. Она поняла всё, дремоту как рукой сняло, и она зачем-то громко и чётко, словно он мог её слышать, произнесла:
- Ублюдок.
Старушки косо посмотрели на неё и отшатнулись.
Она дождётся маршрутки и приедет к матери, когда все гости будут уже спать, и останется с ней навсегда. Она по-прежнему будет уходить и приходить, когда ей вздумается, и однажды вечером не вернётся домой. Не вернётся она и на следующий день, и через год, и через два. До её матери будут доходить упорные слухи, что она стала очень странной и занялась горными лыжами. Он останется жить у друга, но вскоре начнёт снимать свою квартиру недалеко от места работы. Однажды в его старом кошельке накопится достаточно денег, чтобы он мог потратить бОльшую их часть без ощутимого вреда для существования. Он купит мотоцикл и разобьётся на нём во время одной из командировок где-то под Саратовом.
В их общую квартиру с надёжно запертой большой комнатой они с тех пор ни разу не вернулись. Новая мебель в ней постепенно стала старой. Кто теперь живёт в ней и живёт ли вообще – это уже совсем другая история…

В колонках играет - Павел Кашин - Московская Одиссея
Настроение сейчас - .......................

Напечатала, пока сидела без инета...

Маршрутка
II
С тех пор прошло несколько месяцев. В своей новой квартире они пережили душное пыльное лето, теперь наступила осень. Из комнат почти выветрился сухой резкий запах новой мебели, почти всё нужное и ненужное нашло своё единственное, только ему предназначенное место, с которого ему больше никуда не деться. Он тоже чувствовал себя вещью, поставленной на полочку для красоты. Он никому ничего не был должен, никто ничего не был должен ему; это могло показаться удобным, но это его тяготило. Он работал по будним дням и откладывал деньги в свой старый задрипанный кошелёк, который всегда носил с собой, как талисман. По выходным он выбирался куда-то с друзьями, отвечал одно и то же на одни и те же их вопросы, по нескольку раз на дню напоминал им, что больше не пьёт, но всё равно замечательно проводил время.
Она же работала, как ему казалось, когда хотела и кем хотела. Сегодня она могла весь день просидеть дома за монитором компьютера или возле несмолкающего телефона. Завтра она могла куда-то уйти на весь день и вернуться только следующим утром. Она ходила к кому-то по делам и таскала им подарки, и к ней тоже приходили люди и оставляли на столике в прихожей коробки конфет и бутылки вина. Когда-то и она отдыхала от дел, но он был, возможно, единственным, кто не знал, когда. Каждый раз, когда она уходила из дома, она одевалась одинаково нарядно и красилась одинаково тщательно. Сколько она получала, он тоже не знал, да и не хотел знать. На что она тратила деньги – тоже. Ему было противно видеть, как она часами крутится перед зеркалом, сушит лак на ногтях, поправляет непослушные волосы, потому он не замечал, пополнился ли её гардероб новой вещью.
Только по воскресеньям она никуда не уходила. Она бестолково бегала по квартире, избегая большой комнаты, которая теперь обзавелась вечно закрытой дверью, ничего толкового не делала, а только высказывала наболевшее – впрочем, всякий раз одно и то же в неизменном логическом порядке. Сначала она утверждала, что надо непременно навестить её мать, что она давно её не видела и страшно по ней соскучилась, и он был бы и не против хоть разок смотаться за город, где такой прозрачный воздух и такое низкое, близкое небо, но она тут же вспоминала про кошку. Ей казалось, что её мать всё ещё обижается на неё из-за смерти кошки, следовательно из визита ничего хорошего не выйдет и они с матерью как минимум опять разругаются. Потом она начинала жалеть кошку, и он, пока его настроение не испортилось окончательно, спешил выйти из дома и оставить её в гордом одиночестве и, как ему казалось, весьма довольную собой.
Когда вечером он возвращался домой, она встречала его таким удивлённым взглядом, словно он вернулся с того света, и было видно по недовольным морщинкам на её породистом лице, как сложно ей поверить в то, что он жив и здоров. Она задавала ему несколько традиционных вопросов, он устало отвечал на них, хотя все эти интервью сводились всегда к одной и той же цели – убедиться, цел ли он. Когда выяснялось, что с ним всё в порядке, она смотрела на него так, как смотрят на безнадёжных больных, и глубокомысленно произносила, что уж он-то обязательно найдёт, где свернуть шею, - рано или поздно. Сначала он смеялся и соглашался с нею, потом смеяться у него пропала всякая охота, и эту фразу он теперь расценивал как пожелание смерти.
Ничего личного, дорогой. Просто сдохни.
Это была, как оказалось, её единственная философия. Её любовь к кому бы то ни было не просто граничила, а смешивалась, причудливо переплеталась с умело скрытой, завуалированной ненавистью. И она то любила вопреки этой ненависти, то ненавидела вопреки этой любви, а за что она любила и ненавидела, она сказать не могла. Её сердце либо не принадлежало никому, либо принадлежало столь многим, что самым близким и родным людям доставались лишь незаметные его уголочки. Она никому не врала – либо говорила правду, либо молчала. Одну правду она сказала ему когда-то тогда, давно… другую – здесь, в этой квартире. Одна правда про любовь, другая про ненависть. Он был благодарен ей, что она не смолчала ни в тот, ни в этот раз, но не настолько, чтобы простить ей эти слова, превратившие его жизнь неизвестно во что.
Так и проходили неделя за неделей, месяц за месяцем этого мрачного, унылого, типично городского времени года. Они нигде не появлялись вдвоём, не здоровались с соседями, каждый из них о чём-то мечтал, на что-то копил. У них не было общих знакомых, но и ей, и ему кто-то звонил, куда-то приглашал, и они соглашались. Это было всё, что знали о них окружающие их люди. Этого было достаточно, чтобы удивиться, когда однажды они увидели их вместе в самый сумеречный вечер самого грязного из осенних дней. Но обо всём по порядку...

Вспомнилась старая песня Сургановой... опять-таки выяснилось что я помню её наизусть... удивительно.

Война за любовь

Почему я не вижу здесь кораблей
С парусами из дальних, из южных морей?
Почему здесь нет ветра, не слышен прибой?
Я хотел бы уехать и быть просто с тобой!
Ведь мой дом - как могила, как каменный склеп,
Потому что я глух, потому что я слеп,
И в глазах моих видно лишь зимнюю ночь.
Это страх подворотен, где ты идёшь прочь!
Я искал своё место по следам на снегу,
Но я понял, что больше так жить не могу.
Я видел полмира, мне две тысячи лет,
И на стыках путей - не один километр...
Я не знаю, зачем я приехал сюда,
Мне казалось, что здесь загоралась звезда.
Я не знаю, откуда на щеке моей кровь,
Здесь, похоже, война - война за любовь!
А в этом бою - как из крана вино,
И я пьяным убит под звездою давно.
Дай мне выйти из этой войны с мечом!
Уже продолженье, что было потом...

В колонках играет - Butch - Всё равно я встану
Настроение сейчас - нелогичное =)

Итак, я родила новый глючный сюжет, и теперь он потечёт себе дальше, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я буду только записывать и выкладывать на ваш суд...

Маршрутка
I
Они осторожно вошли в квартиру, словно непрошеные гости. Вытерли ноги, как будто кто-то видел их и мог уличить в неряшливости. Заглянули в большую комнату и никого там не увидели – вопреки своим тайным ожиданиям. Она несла на руках флегматичную пёструю кошку, он держал в руках две сумки. Но никто не спешил переступить невидимый порог, отделявший их от пустого негостеприимного помещения. Серые стены, тёмный пол, пучок проводов, торчащий из потолка, какой-то белёсый пыльный воздух, хотя комната проветривалась – на месте форточки зияла дыра, из которой веяло могильным холодом. От этого сквозняка сиё неуютное прибежище словно окоченело и теперь висело, мёртвое, между небом, закопчённым фабричными трубами, и асфальтом, заросшим многолетней слякотью.
Теперь они будут жить здесь. Ещё немного, ещё совсем чуть-чуть неопределённости, чуть-чуть беспризорности, и они будут просыпаться здесь каждое утро – здесь, в своём доме. В своём и больше ничьём. Только кому было от этого легче? Кто из них был рад хотя бы в глубине души тому, что они забрались в эту глушь, в этот накрытый густым облаком смога район, район города, в котором даже на Рождество вместо снега идёт дождь? Им было всё равно, что их окружает и зачем. Они жили своей жизнью живых. Квартира жила своей жизнью мёртвых. Скоро её обставят новой мебелью, пахнущей лаком и бумагой, отсвечивающей скупые солнечные лучи, но эта мебель и эти люди, среди мебели бессмысленно перемещающиеся, не воскресят её, как живые цветы не превратят кладбище в сад. Ей тоже было всё равно, кто согласится поселиться в ней.
Они стояли у порога, словно забыв, зачем они пришли. Им было свойственно забывать – он часто забывал о себе, она часто забывала о других. Но сегодня им было простительно замереть в нерешительности, не глядя друг на друга, да и на разверзшуюся перед ними комнату тоже. Они пришли ради знакомства со своим первым общим пространством – пространством только для них и больше ни для кого, что было особенно важно для него, убеждённого одиночки, неожиданно для себя самого впустившего в свою жизнь ещё одного человека; пространством одним для двоих, что заранее раздражало её, привыкшую ни с кем не делить принадлежащее ей. Но знакомство не состоялось – как можно познакомиться с мертвецом? И теперь они не понимали, не могли понять, что им делать дальше, при том, что их сожительство с этой квартирой было договорено заранее, задолго до их знакомства с нею.
Внезапно она как-то деревянно наклонилась и нехотя опустила на пол кошку. Тёплый родной комок нежного приятно пахнущего меха. Мамина кошка… истинно домашний зверь, спокойный, даже слишком. Мягкие лапы бесшумно коснулись пола. Она смотрела на эту кошку так траурно, так безнадёжно грустно, словно приносила в жертву мёртвой комнате самое дорогое, что сейчас было рядом с ней. Кошка осталась стоять, приподняв переднюю лапу и испуганно озираясь. Несколько мгновений в её круглых тёмно-зелёных глазах прочитывалась паника, но путь назад был отрезан. И она сделала вовсе не то, ради чего её везли сюда – не прошествовала чинно-благородно в приглянувшийся уголок, не свернулась там пушистым клубочком. Она собрала последние силы и молча, сосредоточенно совершила отчаянный рывок.
Кошка совершила три длинных прыжка, словно пролетела над полом, и прежде, чем кто-то успел открыть рот, оттолкнулась и взметнулась вверх. Животная ловкость не покинула её в последний момент её жизни – она достигла пустого провала, заменявшего форточку, слегка зацепила его когтями и исчезла за его краем – словно провалилась в ненасытную пасть неизвестного чудовища. Далее всё опять погрузилось в статичную, картонную тишину бездушных декораций – драма состоялась, не оставив и следа в этом застывшем мире. Никто из них так и не переступил порог, никто не захотел посмотреть с высоты седьмого этажа на то, что осталось от бедной кошки, для которой находиться здесь оказалось невозможным. Им тоже стало неуютно, усилилось ощущение, что за ними кто-то следит. Так и не обмолвившись не то что словом – даже взглядом, они повернулись к комнате спиной и собрались уходить.
Натягивая сапоги, он незаметно оставил свои сумки в коридоре, как знак мужественной готовности вернуться сюда. Там же, в полумраке, она уронила слезу и вытерла её жёстким рукавом пальто. Потом они ушли и закрыли за собой дверь. Дверь квартиры, но не комнаты. У комнаты двери просто не было, и ничто не мешало ей наблюдать за каждым её новым гостем с первого его шага. Это противоречило логике… логике вообще. Но не логике той атмосферы, той ауры, что витала вокруг них с самого первого их знакомства – такого нелогичного, почти невозможного, но всё же состоявшегося. Да была ли логика в таком случае и у этой окружавшей их субстанции, у этого первого плода их странной любви? Логика отсутствовала полностью, и потому они не удивлялись ничему, что происходило с ними и что грозило с ними произойти.

В колонках играет - Кино - Печаль
Настроение сейчас - отпустите синицу на верную смерть, пусть её приласкает свобода...

Ворон
V
Итак, он сидел на уютном сером кресле, сохраняющем тепло его тела, сидел уже так непринуждённо, словно этот автомобиль был для него привычным, давно знакомым, родным местом. Он, привыкший к повторяющимся ночным кошмарам, чувствовал себя погружённым в лёгкую дремоту, когда приятные сновидения вторгаются в реальность, а реальность – в сновидения, и возникает тот зыбкий мир, в котором время течёт медленно и тихо и который так боишься нарушить, спугнуть, потерять. Ему больше ничего не нужно было от жизни, кроме этого тесного салона с его полумраком и терпкими запахами, кроме этих каштановых волос, выбившихся из-под замызганной резинки, и ему казалось, что это будет длится вечно, никогда не исчезнет, не посмеет исчезнуть. Он перевёл взгляд в окно и благоговейно замер, боясь пошевелиться, боясь громко вдохнуть. Они давно уже выехали с окраины города и оказались в центре, том самом, давно забытом и недосягаемом. В центре, который никогда не погружается во тьму, никогда не спит, никогда не останавливает свой бег.
Когда-то и его сердце билось в этом ритме, когда-то и его руки привычно сжимали руль, сотовый телефон, компьютерную мышь… какие безжизненные, бездушные слова… он не жалел о расставании с ними. А о чём же он тогда жалел тогда, сидя на подоконнике, полагая, что жизнь кончилась и больше не сможет ничем удивить, обрадовать, разозлить его? Он не знал и не хотел знать. Теперь центр не вызывал у него ассоциаций с прежней жизнью. Теперь центр преобразился, и в той безупречной картине, которую он увидел, не было ни одного лишнего штриха – ни одного пешехода или автомобиля, ни одного горящего окна дома. Сверкали, мерцали, переливались витрины и вывески магазинов, ресторанов, казино. Было видно, что их наводняли люди, но эти люди не спешили выйти наружу, к своим припаркованным автомобилям. В глазах рябило от мишуры, игрушек, наряженных ёлок, разноцветных плакатов и всего прочего, к чему успели привыкнуть те, кто видел их каждый день. Ему же казалось, что он попал в рай или в нечто похожее на оный, в роскошную вселенную, сотканную не из рутины и серости, а из золота и серебра. В его груди что-то росло и душило его, оглушало, как громкая музыка, и он не знал, как можно выразить это, какими словами, и можно ли выразить вообще.
Он чувствовал себя пассажиром кареты, надёжно защищающей его от всего того великолепия, которое безраздельно властвовало снаружи. Ему казалось, что стоит ему покинуть её, как дождь тяжёлых золотых брызг придавит его к земле, утопит его, поглотит, навеки убаюкает в своей сладкой и отравляющей роскоши. Но тут её голос, так прочно сохранившийся в его памяти, словно бесценный бриллиант на бархатной подушечке, что звучал уже не менее естественно, чем звучали его собственные мысли, вывел его из этого эйфорического состояния.
- Мы уже в центре. Где вас высадить?
И он, вновь неожиданно для самого себя, огляделся, как затравленный зверёк, которого выкуривают из безопасной норы, и сдавленным, чужим голосом произнёс:
- Здесь.
Она плавно затормозила у края тротуара и, отпустив руль, устало опустила руки на колени. Он ещё раз огляделся, словно ища от кого-то поддержки; внутри всё шумно рушилось, застилая сознание едкой пылью, им овладела паника, но, покрываясь холодной испариной, он нашёл в себе силы протянуть руку и открыть дверь. В салон ворвались зимний холод, шум и свет большого города. Он медлил. Он понимал, что теряет всё, что стало ему дорого, понимал, что всё кончено, и кончено именно сейчас, а не тогда, когда он лишился каких-то преходящих, ненужных ему теперь ценностей и решил свести счёты с жизнью. Понимал, что не в силах ничего изменить, что рай превращался в ад, золото в бронзу, а начало – в конец. Понимал, что снова был глупцом, снова согласился стать игрушкой судьбы, и на этот раз это была последняя ошибка. Судьба наигралась с ним и бросила – именно сейчас, а не тогда. Но он был счастлив быть игрушкой, потому что вещь, принадлежащая кому-то, подчас владеет не меньшими знаниями, чем её хозяин. Вот и он почувствовал, что разгадал все тайны судьбы и теперь должен будет поплатиться за это.
Но несмотря ни на что он хотел жить. Хотел жить в этот, последний раз, тогда как в предыдущий раз, оказавшийся лишь перевалочным пунктом на его пути, жить он не хотел. Сейчас он хотел жить всей душой, всем своим существом, и мог отдать за эту жизнь всё на свете, если бы имел хоть что-нибудь в этом свете. Он хотел жить до боли, до слёз, но отпускал свою жизнь без протеста, без ропота. Он вылез из салона и закрыл за собой дверь, и его жизнь, возможно, неожиданно вспомнившая, что куда-то спешит, ударила по педали газа и умчалась по свободному шоссе, оставив в воздухе тёмную взвесь выхлопных газов. Он стоял, ссутулившись, съёжившись от холода и безысходности, и смотрел ей вслед, желая ей счастья от всего своего истерзанного сердца. Он был согласен на всё, что ещё было уготовано ему, но возвращаться в свою тесную клетку не хотел ни за какие блага.
Он медленно отошёл от дороги и прошёл в переулок между двумя домами. Там оказался самый обычный двор, живо напомнивший ему о детстве – о времени, когда он и не поверил бы в то, что с ним когда-нибудь случится нечто подобное. Тогда он засмеялся бы и убежал по своим детским делам… к своим детским друзьям, любимым, как братья и сёстры…где-то они теперь? Где-то теперь его жизнь, которую он так и не видел в лицо? Кто сейчас смотрит на неё, дотрагивается до неё, кому она скажет когда-нибудь: «Вас подвезти? Я тоже уезжаю из этого города»? Он сел на скамейку и замер, всё больше и больше дрожа от холода, но продолжая безумно верить в то, что его жизнь вернётся и всё начнётся сначала. Его жизнь утекала из него тонкой струйкой и растворялась в ядрёном морозном воздухе, не успевая достичь лоскута обманчивого яркого света, лежащего на снегу там, где между двумя домами был узкий переулок. И он был счастлив отпустить свою жизнь, отпустить на верную гибель… отпустить на свободу. Он, потерявший всё, был счастливее если не всех, то, по крайней мере, многих на этой земле.
И его надежда на то, что его жизнь вспомнит про него, такого одинокого, и оставит свои неотложные дела и вернётся за ним, была столь сильна, что умерла, наверное, на несколько мгновений позже его самого.

В колонках играет - Алиса - Бродячий цирк
Настроение сейчас - кавай...

Ворон
IV
Прошло уже несколько десятков минут, но он этого не заметил, как и того, что жалящая метель улеглась и теперь с неба сыпалась и сразу таяла на асфальте мелкая снежная крупа. Ему было жарко, по лицу стекали капли пота, он стоял, вперив в ворона остановившийся взгляд, сжимая и разжимая кулаки. Постепенно он начал осознавать бесполезность своих усилий, но какая-то возникшая внутри него пружина жаждала разжаться, избавиться от непривычно мощного прилива энергии, и в его голове вновь экспрессом пронеслась шальная мысль сигануть с моста. Но в этот момент он услышал, как за его спиной притормозил автомобиль – отдалённый шум мотора приблизился, шины мягко прошуршали по мокрому асфальту. Но он не обернулся даже тогда, когда до него донёсся звук скрипуче опустившегося стекла; он весь внутренне съёжился, словно ожидая выстрела в спину, но этого выстрела не последовало.
- Это ваша птица? – спросил заинтересованный женский голос. Он и тогда не обернулся, словно стесняясь своего лица, и глухо ответил:
- Нет.
Он ожидал, что любопытная женщина – или девушка – поедет дальше, рассеянно размышляя о том, что бывают же на этом свете чудаки, гоняющиеся по мосту за воронами. Но авто осталось стоять, нетерпеливо и монотонно рыча, а голос продолжал задавать вопросы таким тоном, словно надеялся получить на них ответы чрезвычайной важности, которые ждал весь мир.
- Вы идёте в город пешком?
Он не шёл в город, он сам не знал, куда он шёл и шёл ли он вообще, но неожиданно для самого себя он ответил:
- Да.
- В такую погоду? – искренне ужаснулась она, тоже, по-видимому, не заметив, что метель закончилась, а так же и то, что до города было рукой подать. Он промолчал.
- Вас подвезти? Я тоже в город.
Он задумался, но ненадолго. С того момента, когда он и думать забыл о вороне, – а когда в точности был этот момент, сейчас уже не скажет никто, - словно кто-то руководил его действиями, и этот кто-то был гораздо старше и рассудительней того, кто руководил им во время вспышки гнева и частенько руководил им и раньше. Этот кто-то никогда не сидел на подоконнике, не стоял на перилах моста. У этого кого-то была почва под ногами, этот кто-то не умел опускать руки и поддаваться глупому самовнушению. Этот кто-то жил своей жизнью, и в этой жизни не было той тесной клетки, до которой с лёгкостью можно было дойти пешком. Он повернулся и, глядя куда-то поверх крыши автомобиля, сделал несколько шагов и отворил дверцу. Стекло так же скрипуче поползло вверх, когда он сел на мягкое заднее сиденье с серой обивкой и закрыл дверь за собой. Через несколько секунд автомобиль тронулся, быстро набирая ход, и он по инерции оглянулся посмотреть в заднее окно. Он увидел только ворона, взмахнувшего крыльями, взлетевшего на порядочную высоту и вскоре растаявшего в синем тумане дальнего конца моста.
Как уже было сказано, он забыл обо всём, что было связано с вороном, и потому не удивился этому. Он всецело углубился в изучение той обстановки, в которой оказался. В салоне приятно пахло кожей и тканью, слегка табаком и совсем чуть-чуть чем-то парфюмерным – шампунем для обивки, например. Перед его лицом замер её затылок – а он даже не видел её лица. Показавшаяся ему такой до навязчивости разговорчивой, она теперь молчала, и это молчание не висело в воздухе напряжённым тяжёлым комком, а обволакивало всё успокаивающей домашней субстанцией, похожей на ещё один аромат. Он расслабился и уселся поудобнее, прикрыв глаза и как будто оттаивая; она словно не замечала его или просто давала ему возможность отдохнуть, хотя они и не знали, кто из них проделал больший путь и устал больше. В окно он поглядывал только изредка, но точно знал, что мимо его дома они уже давно проехали; так же он знал, что была уже глубокая ночь. Просто знал, и всё. Авто быстро и плавно скользило по пустому шоссе, и ему было хорошо, так хорошо, как никогда в его жизни.
В жизни, в которой не было клеток с подоконниками, крыш и мостов с перилами. В жизни, начавшейся тогда, когда вместо чёрных перьев перед его глазами замаячили небрежно прибранные в хвост светло-каштановые волосы на серой обивке кресла. В жизни, которая по определению не могла продлиться долго. В жизни, похожей на жизнь неприметной стрекозы – поденки, которая несколько лет ютится на дне какого-нибудь заболоченного озера в тесном чехле из камней и раковин, а потом на несколько минут получает от Бога крылья, чтобы взвиться к ослепляющему солнцу и замертво упасть в воду. В жизни, в которой наконец-то появилось то, ради чего стоило жить этой жизнью…

В колонках играет - Алиса - Умереть молодым
Настроение сейчас - жива как видите...

Крепитесь, братья и сёстры, осталось ещё две главы, вряд ли больше. Обещаю неожиданный развяз и - спешл for Гамбит - даже намёк на любоффЪ! =)

Ворон
III
И вот однажды вечером, в самый разгар зимы, он, наспех накинув на себя что-то, выскочил на улицу и резко остановился посреди тротуара. Его мгновенно ослепила злая, колкая метель, которая путалась под ногами, ударяла в грудь и в спину, выхолаживая до блеска весь этот утонувший в сугробах мир, безлюдный мир… вернее, мир, населённый людьми, спрятавшимися друг от друга и от этой безжалостной стихии в своих тесных клетках. Безлюдный мир, далёкий от широких, залитых светом проспектов с бутиками, салонами, витринами новогодних подарков. Некоторое время он стоял неподвижно, пытаясь сориентироваться, часто моргая на свирепом ветру, но потом вспомнил дорогу и решительно направился к мосту. Мост был пуст – ни одного прохожего, ни одного проезжающего автомобиля. Противоположного его конца не было видно из-за снежной канители, отчего казалось, что он нависает над бездной.
Дойдя до самого верха каменной хребтины моста, изогнувшейся плавной дугой над замёрзшей рекой, он кряхтя влез на широкие, в полтора фута каменные перила; расставив руки для баланса, медленно выпрямился во весь рост и пошёл вперёд, заставляя себя смотреть вниз, чтобы преодолеть страх. Но страха и не было: в хорошую погоду даже дети забирались на перила, - настолько безопасными считались прогулки по ним, - а он когда-то был таким же ребёнком. Но дети никогда не оступались; ему же сейчас надо было оступиться, и даже метель толкала его, стараясь сбросить вниз. Внезапно он увидел размашистую тень, скользящую надо льдом сквозь плотную снежную завесу. Казалось, тень пряталась от кого-то, но не заметить чёрное на белом фоне мог только слепой, и он начал с интересом следить за ней, не отдавая себе в том отчёта.
Вскоре не оставалось сомнений, что это был ворон; летел он низко и тяжело, то и дело садясь на лёд и поднимаясь вновь, но со странным упорством целенаправленно приближаясь к мосту. Вот и мой ангел смерти, подумал он и в первый раз за несколько месяцев ощутил что-то вроде радости. От неё на душе стало легче, словно свалился камень, столько бесполезных лет прижимавший его к этой грязной грешной земле, тыкавший его носом, как слепого щенка, в чужое дерьмо. Он глубоко вдохнул морозный воздух, заполнивший и обжёгший всё пространство его лёгких, и осознал всем своим существом, что готов без всяких задних мыслей сделать свой шаг в никуда. Сделать свой шаг не для того, чтобы кому-то стало хуже или чтобы ему стало лучше. Просто сделать свой шаг… с улыбкой на лице.
Но вот ворон поравнялся с мостом и почти упал на перила, судорожно хватаясь за их обвисший сосульками край. Он обвёл взглядом ледяное поле, огоньки оставшегося позади города, тёмное небо и столб снега, соединявший небо и землю, - словно прощаясь с этим негостеприимным рубежом на своём пути, - и наткнулся на внимательный взгляд ворона. Птица беззастенчиво разглядывала его, чуть наклонив голову набок, казалось, не снизу вверх, а сверху вниз, как учитель – провинившегося ученика. И тут его осенило. Только что он пытался убежать от судьбы, обмануть её, а на самом деле опять шёл у неё на поводу, исполнял её жестокую прихоть с рабским покорством, - в общем, наступал на всё те же грабли. Только что он чуть не совершил ошибку, которую уже не смог бы исправить, - и кто виноват? Он бросил на ворона ответный взгляд, полный такой ненависти, что если бы не холод, на нём вспыхнули бы перья.
Разве похоже это помоечное создание на посланника высших сил, спрашивал он себя, всё больше и больше закипая от гнева, это же обычный голодный падальщик, видящий во всём живом потенциально мёртвое и сейчас терпеливо выжидающий, когда сможет полакомиться плотью очередного слабохарактерного простака. Ну нет! Сегодня он останется голодным… а лучше – сам попадёт на обед к своим пернатым собратьям в качестве первого блюда. У него же повреждено крыло, разве нет? И он, хрустя онемевшими суставами пальцев, спрыгнул с перил и двинулся к ворону походкой хищника, наметившего новую жертву – обманчиво мягкой, осторожной походкой, чтобы не спугнуть. Человек, недавно хотевший убить себя, избрал более привычную для его природы тактику – убить другого. Убить ради убийства. Убить и вернуться домой, запереть дверь, снова сесть у окна… убить, чтобы потом терзаться угрызениями совести.
Он приближался к ворону и всё больше злорадно убеждался, что тот словно примёрз к перилам. Но стоило ему протянуть руку, как ворон неуклюже перелетел на другое место, что-то сварливо прохрипев, словно ему помешали в занятии первой важности. Так продолжалось несколько раз: он подкрадывался, замирая при малейшем скрипе снега под сапогом, он лицемерно улыбался своей добыче, демонстрируя свою дружелюбность, - и тщетно: ворон в последнюю секунду передугадывал его выпад и отлетал на несколько метров, чтобы вновь сесть на перила. Он уже устал от этой погони, тяжело дышал, испуская клубы пара, но ворона не тревожило постороннее вмешательство: казалось, он глубоко задумался о чём-то, и только природная чуткость и бдительность всякий раз спасали его от гибели.
Казалось, ему было всё равно.

В колонках играет - Крематорий - Катманду
Настроение сейчас - трушное

Хеви маст гоу он! Ту би континьед!! =)

Ворон
II
Он просыпался всегда рано, когда было ещё темно; он не помнил, чем он завтракал и что ещё делал, - только у окна к нему возвращалось чувство реальности. Город ещё спал, недвижимый и беззащитный, и лишь несколько окон соседнего дома оранжево горели сквозь сырой туман. Он привык бодрствовать в такое время в одиночестве, но сегодня заметил ещё одно неспящее существо. По крыше соседнего дома бродил туда-сюда вчерашний ворон, – его нельзя было не узнать, - словно забыв, что может летать, и что он, кочевая птица, должен был быть уже далеко отсюда. Он попытался отвести взгляд, но ворон, как единственная движущаяся точка, притягивал его внимание, как магнитом, заставляя следить воспалёнными глазами за своей бесцельной прогулкой и будто удивляясь, чего ещё ждёт этот человек, дошедший до отчаяния, приглашая присоединиться к себе.
Так ворон прохаживался почти до обеда, а затем опять внезапно улетел, оставив ему настойчивую, грызущую головную боль, которую он не пытался прогнать, мрачно наслаждаясь её яростными атаками на его мозг, от которых кружилась голова, а постылый заоконный пейзаж на мгновение застилало муторным розоватым туманом. Нет, я не составлю тебе компанию, думал он лениво, обращаясь к ворону и глядя на издевательски невысокие перильца, опоясывающие крышу по периметру и созданные отнюдь не для того, чтобы помешать кому-то осуществить свой преступный замысел. Он не был фанатиком смерти. И публичным человеком не был. Он любил всё делать красиво… и незаметно. Я жду зимы, оправдывал он перед вороном свою нерешительность, я жду, когда замёрзнет река. Но ворон не появлялся. Казалось, ему, ворону, было всё равно.
С деревьев облетели последние листья, и сквозь тёмную ажурную сетку голых ветвей, словно выкованную из металла, ещё лучше были видны люди, на которых он по-прежнему не смотрел и к которым уже себя не причислял. Воробьёв он теперь видел гораздо чаще, чем ворона, да и то не был на все сто уверен, что очередная парящая в небе фигура с распластанными крыльями и есть та самая птица, которой он дал столь серьезное обещание и не мог теперь его не исполнить. Слово он держал всегда – и как оказалось, это было всего лишь одной из многочисленных его проблем, не больше не меньше. Воробьи же, удумавшие у него на балконе вить гнездо и таскавшие в свою дырку пух, щепки и прочий мусор, начали раздражать его своим мышиным писком, своей деловитой суетливостью. Чёрные силуэты людей, иногда чётко вырисовывавшиеся на фоне светового пятна очередного окна, были куда медлительней и флегматичней этих миниатюрных созданий. У них не было стольких забот, у них всё протекало куда легче и проще… и скучней.
Итак, он сердился на воробьёв за то, что они устраивали своё будущее, и будущее их лежало в другой плоскости, нежели его. Когда они, осмелев, садились на подоконник перевести дух, он вяло замахивался на них исхудалой рукой, на которой маняще вздувалось, натягивая пожелтевшую кожу, переплетение зелёных и синих вен. Но он терпеливо ждал, ждал зимы, ждал настоящих холодов, ждал, никуда не торопясь, когда они просочатся в щели его окна. И они начали просачиваться, когда дождь сменился пушистой снежной крупой, выбелившей весь маленький мир, который он мог видеть: асфальт, прохожих, деревья, злосчастную крышу соседнего дома. Траурно-серым, как табачный дым, оставалось только небо, по-прежнему неприятно-разбухшее на вид. Снежинки липли к окну, как некогда капли дождя, и от его дыхания на стекле запотевал крохотный кружок.
Этот холод заморозил его головную боль, и сверх того, вернулась даже маленькая частичка сознания и напомнила, что от одиночества можно страдать. Это было глупо, он понимал это и злился на себя, на зиму, на весь свет, но страдал всё равно, не мог сидеть часами не шевелясь, как прежде, и метался по комнате из угла в угол, как дикий зверь в клетке. Клетка была тесной, он то и дело резко разворачивался, и от этого скорбно скрипел паркет. Он жаждал поскорее прекратить это всё, стремился к этому морально и физически, это превратилось в животный инстинкт, в первейшую потребность, в ломку. Но он сдерживал себя, он был всё ещё властен над собой и не желал миловать себя, он ждал, когда лёд стянет реку, а на самом деле, в чём не хотел себе признаваться, - когда прилетит ворон. Но ворон не прилетал.
Казалось, ему было всё равно.

В колонках играет - Ария - Без тебя
Настроение сейчас - стрёмное

Большая и страшная и на редкость глючная эпопея про Него и Ворона началась! Я дошла до состояния, необходимого для сочинения, понимания и напечатывания подобной вещи, и к данному моменту из этого состояния уже благополучно выбралась и могу выложить сиё творение на ваш суд =)

Ворон
I
Он сидел на подоконнике с ногами, обняв руками колени и прислонившись к стеклу, и безучастно смотрел в окно. За окном бесшумно шёл холодный мелкий дождь, как всегда в такое время года, казавшийся бесконечным. Его узкие, быстрые струи невозможно было уловить взглядом в воздухе, и видны были только круги, пляшущие в лужах и нанизывающиеся один на другой, да случайно упавшие на стекло блёклые водяные капли, напоминающие стежки. Где-то внизу, как обычно, направо и налево по потемневшему асфальту спешили плоские фигурки прохожих, но он не смотрел вниз. Для него этой плоскости не существовало. Он воспринимал внешний мир как соседнюю комнату, за жизнью в которой он бесстыдно подглядывал – он, всего лишь любопытный незнакомец. Много раз ему снилось, как он, случайно надавив на хрупкое стекло, сквозь звон брызнувших осколков падает на паркет этой комнаты и замирает от ужаса в какой-нибудь нелепой позе.
Просыпался он всегда в липком, обжигающе горячем поту, а днём даже мысль о том, чтобы нажать на кривую ручку оконной рамы и совершить спасительный шаг вперёд и вниз, вызывала в нём панический страх. Итак, он смотрел только прямо, туда, где должен был быть горизонт, самый важный из всех четырёх горизонтов, потому что из его бездны каждое утро появлялось солнце. Но ни горизонта, ни низкого, беспросветно серого неба он не видел и не мог видеть, ведь он был в городе, а точнее, жил в городе, всё равно в каком, ведь города с самого начала своего имели странную склонность быть – или казаться – совершенно одинаковыми. Он видел только соседний дом, его симметричные квадратики окон, его глупые ржавые столбы на крыше, от которых тянулись провода. Изредка в поле его зрения возникали бурые пятнышки осенних листьев, сорванных ветром с тощих ветвей деревьев и теперь отчаянно крутящихся в воздухе. Даже они ещё цеплялись за жизнь. Он – уже нет.
Внезапно напротив его добровольного поста появилось двое воробьёв, неизвестно откуда взявшихся на такой верхотуре. Выскочив из-за левого края оконной рамы и прочертив перед его глазами ровную линию на внушительной скорости и, по-видимому, на последнем издыхании, они юркнули в дыру, образовавшуюся в углу балкона его квартиры. Он никак не отреагировал на это происшествие: в его душе давно поселилось тупое непонимание жизни. Исчезло даже возмущение её несправедливостью – за что она так поступила с ним, по своему обыкновению вознеся до небес и цинично столкнув оттуда; ощущение времени остановилось, и сам факт существования стремительно терял свой смысл, и оставалось только инстинктивно прижиматься к окну как к последнему и всё более ненадёжному источнику света, поскольку пыльные потолок и стены давили, как крышка и стенки гроба, мешая дышать.
Но вслед за воробьями появился их преследователь – крупный чёрный ворон; он уселся на подоконник передохнуть от напряжённой погони, словно не замечая присутствия человека по другую сторону стекла от себя. Он не шевелился и не пытался спугнуть ворона, а тот не торопился улетать, предоставив ему возможность рассмотреть себя. Его блестящие перья лежали плотными ровными рядами, острые крылья были сложены на спине крест-накрест, как у херувима, большие когти на сухих серых ногах, загнутые внутрь, цепко держались за покатую поверхность. Как бы невзначай ворон повернул голову и почти коснулся стекла длинным крепким клювом. В округлых, выпуклых и влажных птичьих глазах, бездонно поблёскивавших двумя карими бусинами, читались ум и любопытство, но ни капли добродушия. И ещё в них отражалось его лицо, которое он давно не видел и почти забыл, - худое, мятое и заросшее, как будто он много и долго пил.
Так человек и ворон изучали друг друга, словно никогда не видели прежде ничего подобного, пока второй не взмахнул крыльями и не улетел. Он проследил за ним взглядом, а потом уставился в то место, где он сидел, кропотливо вспоминая совершенный, как ему казалось, облик птицы. Но анатомически верного портрета не получалось, перед глазами вставал символ, сбросивший лишние оболочки силуэт, абрис из каллиграфически точных линий. Символ чего? Символ откуда, из каких неуспокоившихся, неутешившихся времён? Впервые за много дней он осмелился задать себе вопрос, но ответа так и не дождался. Небо не прояснялось, но по сгустившимся чернильно-синим сумеркам он понял, что должны были уже высыпать звёзды, и, тяжело спрыгнув с подоконника, пошёл спать.