Люди так часто говорят, что картины способны рассказывать истории, и что фильмы похожи на живые картины, однако оживить картины при помощи кинематографа под силу не каждому. Но Лех Маевский заставил компьютерную графику, обычно создающую яркие спецэффекты, работать в стиле Северного Возрождения, чтобы пофантазировать: а что если события, изображённые на масштабном полотне библейского содержания, происходили на самом деле?.. Нет, здесь не пойдёт речь о том, насколько Библия исторически достоверна. Всё гораздо сложнее, если главный герой фильма – Питер Брейгель (Хауэр), равно как и его шедевр «Путь на Голгофу». Режиссёр помещает художника в один городок с персонажами его картины и в её же декорации – куда ни пойдёшь, над пейзажем довлеет высокая скала с мельницей на вершине. Дали теряются в тумане – дымке сфумато, бытовые сценки внутри домов – как фламандские жанровые картины с караваджистской светотенью и окошками, напоминающими «картину в картине». История шедевра начинается утром, когда городок – конечно же, не столичный Антверпен – просыпается и приступает к повседневным делам. Просыпается мельница – скала внутри полая и наполнена сложными и огромными деревянными механизмами, приводимыми в движение лопастями и перемалывающими муку; мельник с женой живут прямо рядом с шумными шестерёнками, складывать которые, кажется, смертным не под силу. Просыпаются мужички и идут в лес рубить дерево, чтобы привезти на телеге в город длинные брёвна. Какой-то чудак нашёл колесо и катит его через весь лес. Муж и жена волокут телёнка на продажу и покупают каравай у торговца хлебом. Вся жизнь сосредотачивается на поле перед скалой – приплясывают музыканты-скоморохи, играют дети… Брейгель тоже покидает свой дом – дети, как мышата из матраса, скопом вываливаются из постели, едва отец, захватив толстую папку с эскизами, отправляется туда же, куда и все остальные. На его глазах верховой отряд испанских наёмников в красном травит с кнутами хозяина телёнка, избивает и, привязав к тому самому колесу, без суда и следствия водружает колесо на высокий шест, куда на пир слетаются вороны. Вскоре так же безнаказанно солдаты заживо похоронят женщину. Под испанским владычеством южные Нидерланды – Фландрия – узнали, что такое инквизиция: протестантские «еретики» повсеместно уничтожались. Купец Николас Йонгелинк на фоне «Вавилонской башни» и «Охотников на снегу» произносит перед своей супругой пафосные речи о том, что именно не уважают и попирают испанцы; он – несомненно состоятельный и влиятельный человек, но ничего не желает изменить и только наблюдает. Для него Брейгель пишет новую картину, в которую хочет вместить всё, - пишет по принципу паука, плетущего паутину: взгляд зрителя, по какой бы линии не следовал, приходит к смысловому центру, не теряясь в обилии фигур, хотя центр этот и невелик, и поначалу незаметен. В этом центре, конечно, Спаситель – свой, фламандский проповедник, и в то же время всё тот же. Ведь художники прошлого не от невежества изображали библейских персонажей в одеждах современных им людей: средневековое мировосприятие, и поныне не изжитое до конца, видит пространство и время не линейными, а цикличными. Всё повторяется – каждый год на Рождество Спаситель родится заново, каждый год на Пасху христианский мир заново сострадает страстям Христовым, свершающимся здесь и сейчас. Лицо фламандского Христа всегда скрыто за длинными волосами, как будто этого лица нет вовсе, - это собирательный образ всех жертв испанской колонизации: каждой эпохе – своя жертва. Как и полагается, его увенчивают терновым венцом, бичуют, и свой крест, сколоченный из тех самых берёзовых брёвен из ближайшего леса, он тащит вслед за повозкой с двумя другими осуждёнными, давно, похоже, потерявшими после пыток остатки рассудка. К процессии, тянущейся через весь город, присоединяются зеваки, дети, - все жители, не отрывающиеся при этом от своих привычных занятий. Симона, несущего на плечах овцу, видимо, на продажу, солдаты отрывают от жены и заставляют помогать осуждённому нести крест, - и у Брейгеля лица всей толпы обращены в его сторону: подлинно значимые события всегда остаются незамеченными. На место Бога Брейгель ставит мельника, наблюдающего с высоты за происходящим, и вертикальная ось увенчанной мельницей скалы делит горизонтальное пространство на две половины. Справа вид города образует «круг жизни» и окаймляется зелёным «древом жизни», слева в «круг смерти» собрались зеваки вокруг места казни и высится «древо смерти» - шест с колесом наверху, под которым Брейгель изображает себя и Йонгелинка. Но Маевский не только делает своего Брейгеля свидетелем запечатлённых им событий, но и предоставляет ему возможность передать их с документальной точностью: художник подаёт сигнал мельнику, тот – мельнице, жернова останавливаются, и вместе с ними останавливается время. Массовка замирает без движения, застыв в выбранных мастером позах, только ветер колышет складки одежд да лошади нетерпеливо переминаются на месте, помахивая хвостами. Несколько мгновений – и закончен набросок к грандиозному свидетельству исторического преступления: испанцы в красном ведут на Голгофу мученика за Фландрию. Время снова трогается с места, группа из доброй сотни фигур приходит в движение, три креста воздвигают на лобном месте, солдаты бросают кости, нам показывают лица евангелистов и повешение местечкового предателя-Иуды… Затем разразилась гроза, но наутро течение жизни возобновилось, как ни в чём ни бывало. Воскрешений не будет – только поклёванные воронами трупы, оплакиваемые родными и близкими. От Босха и Брейгеля до Рубенса и далее фламандская живописная традиция будет избегать пафоса и украшательств, воспевая натуру такой, какая она есть, - от средневековой аскетической жёсткости до буйного пиршества плоти и даров земли. Фильм «Мельница и крест», быть может, слишком претенциозен, хотя у Польши тоже есть свои счёты с католиками, - зато чертовски красив. Каждый кадр можно останавливать и любоваться историческими костюмами, антуражем, скромной, но величественной природой и прочей достоверностью (разве что интимное бритьё у женщин вряд ли тогда было в моде, но это мелочи). Здесь почти не говорят, а если говорят, то за кадром, не открывая рта, как бы мысленно, но это случается редко – и можно наслаждаться ещё и музыкой или гармонией звуков, из которых складывается жизнь в том фантастическом мире, где замыслы гения воплощаются в реальность. Лёгкое, воздушное, почти волшебное (причём эстетичное даже в своей жестокости) зрелище – пожалуй, лучшего гимна Брейгелю и придумать нельзя, после такой изысканной сказки его невозможно не полюбить. В финале горожане водят хороводы там, где ещё вчера состоялась страшная казнь, танцуют так, словно их только что создали, вылепили из сырой грубой плоти, словно они ещё не научились управлять собой, - несгибаемая, жизнелюбивая, не нуждающаяся в мессиях языческая стихия и пугает, и притягивает. А потом – пустота в музейном зале, где на стене висит мало кому известный шедевр Брейгеля. Остаётся надеяться, что стараниями Леха Маевски посетителей к нему станет больше.