Легла я спать как обычно, даже чуть раньше обычного, утром, в общем, и опять непозволительно разоспалась до второго часу, так что когда разгреблась с насущным, опять стало не до полезных дел, к тому же жара продолжает добавлять ленивости. Управившись со всевозможными мелочами, после обеда я традиционно отправилась в путь – до Серпуховской, где не была так давно, что сдуру поехала туда с двумя пересадками по кольцу. Неспешно дойдя до Театриума и купив программку в дверях, я села в холле; пекло и духота там стояли, как в бане – видимо, кондиционеры, если таковые были, отключили, чтобы люди больше покупали мохито и мороженое. С первым звонком я не стала дёргаться, чтобы все успели войти, хотя народ не торопился тоже; даже со вторым звонком многие ещё стояли в очереди к буфету. Я подошла, но на вход в партер образовалась очередь, и я устроилась неподалёку, чтобы подождать, пока она рассосётся. Только когда объявили, что спектакль начинается, я подорвалась и убедилась, что очередь сбоку от входа – это такие же, как я, счастливые обладатели билетов на балкон, надеющиеся на свободные места в партере. Надо было мне подходить с первым же звонком: сначала, с давкой и руганью, пустили четверых, потом ещё двоих, потом тётеньку, оставшуюся впереди меня и заявлявшую, что она аккредитованная журналистка, и я осталась одна. Бабушки закрыли дверь, натянули перед ней красную ленту, злой дядька-администратор велел никого не пущать и подглядывал с лестницы в зеркало, но стоило ему отвернуться, сердобольные надсмотрщицы всё же приоткрыли дверь для настырной меня, и я просочилась в зал. Там уже было темно, играла музыка, спектакль начинался, меня посадили на крайнее место предпоследнего ряда – но всё было лучше, чем девятый ряд балкона, к тому же танец можно разглядеть и издалека. Да, я добрала этот билет на танцевальный спектакль ЧехФеста и уже жалею, что не взяла заранее на остальные – сейчас дешёвых уже, наверное, не достать. В следующем году буду брать билеты месяца за три – и на весь фестиваль без исключения. А пока…
Переливы северного сияния на экране видеозадника. На сцене – полотнище белой ткани, по которому проходят волны, как позёмка по снегу. Они становятся всё быстрее, рябь бежит от кулисы к кулисе, опережая сама себя, валы накатываются друг на друга, - ткань словно оживает, превращаясь в бурный водный поток на фоне палевой земли, окинутой взглядом с высоты птичьего полёта и зарастающей чёрными штрихами ёлочек. Одного этого зрелища уже достаточно, чтобы понять: спектакль Мозеса Пендлтона – то, что действительно достойно носить звание космического полотна и гимна жизни, а вовсе не фильм Терренса Малика, - и жизнь эта показана нам от начала творения, а идея человека присутствует в мире с самых его первых мгновений. Вот и из сухой воды начинают всё явственней проступать объёмные силуэты, рвущиеся против течения, стремящиеся вырваться, - но их уносит вода. Смена эпизодов не режет глаз, они перелистываются, как страницы, как монтаж кадров, сопровождаясь аплодисментами, - а в промежутках рождается только один вопрос: как это сделано – и технически, и физически? Вот на сцене вырастает зонтик анемона, его «шляпка», похожая на медузу, мерно «дышит», покачиваясь в невидимых подводных течениях, а вокруг него танцуют девушки в белом, как вокруг диковинной карусели или майского дерева с ленточками, и кажутся такими крошечными по сравнению с ним. Опускается чёрный занавес, и в темноте танцует в воздухе фосфоресцирующий зелёным планктон – расходятся и соединяются подвижные, юркие палочки и маленькие болотные огоньки, составляют фигуры, складываются то в сердце, то в улыбающуюся рожицу, то в пляшущее антропоморфное существо с четырьмя конечностями и глазами… не успеваешь понять и поверить, что за порхающим светящимся микромиром стоят руки ли, ноги ли танцоров, слаженность и точность действий которых, при том что двигаться приходится вслепую, уже потом, по размышлении, вызывают восхищение. Пендлтон с труппой легендарного Momix с каждым номером создают чудо – и не менее удивительно то, что все эти чудеса вдохновлены простейшими проявлениями бытия вокруг нас, апеллируют к ним напрямую, изображают их с предельной достоверностью и напоминают, что рождение мира происходит каждое мгновение в каждой капле воды, на малейшем участке почвы, в любой органической среде. Занавес раздвигается: новый цветовой фон, новая музыка, новая атмосфера и новый незабываемый образ – на сей раз всего лишь девушка, лежащая на наклонной зеркальной поверхности, но вот секрет чуда: отражение сливается с ней, продолжает её контуры, и девушка перестаёт быть девушкой. На наших глазах в горизонтальной плоскости разворачиваются симметричные химеры, внутри их обнажённых организмов происходит нескончаемое движение, сворачиваются и разворачиваются пробующие самое себя формы в предельном эротизме целомудренного слияния и поглощения. Тело исполнительницы превращено в калейдоскоп, где какая его часть – снова не уследишь, воспринимая возникающую живую картинку как целое и не замечая разделяющей границы между миром и зеркалом. Пендлтон совершил то, к чему всегда стремились все апологеты contemporary dance: он вернул плоти её изначальную изменчивость, непостоянность, текучесть, способность принимать любые формы, не застывая раз и навсегда в однажды найденной жёсткой схеме. Человек по-прежнему, как и на рассвете своей эволюции, подобен глине, как мутируя, совершенствуясь или перверсируя методом проб и ошибок, так и осваивая себя как материал для творческого самовыражения, для создания самого себя. На наших же глазах плоть истончается в ничто, исчезает, растворяется, - и новые герои выходят на сцену: девушка восседает на вышагивающем скелете огромного трицератопса. Послушный наезднице, динозавр поднимается на дыбы и опускается, позволяя ей сойти; затем расхаживает вокруг, и пластика куклы невероятно идентична пластике «живого» животного. Он начинает приставать к хозяйке, всё напористей и агрессивнее, наступает, набрасывается снова и снова, пока она не исчезает в его насквозь видном теле-каркасе: снова эротика, но уже эротика по Vallejo, когда укрощённый могучий зверь, грубое чудовище, выходит из-под контроля; и снова слияние и поглощение – не то изнасиловал, не то сожрал, суть одинакова. С жертвой внутри динозавр падает безжизненной грудой костей, а на другом конце сцены просыпается другая девушка – но не успевает сделать и нескольких шагов, как её хватает другое чудовище, бесформенное, бугристое, но уже антропоморфное. Чтобы её спасти, второй человек, у которого масса бутафорской плоти наросла лишь в верхней части тела, как голова Минотавра, избавляется от неё, как статуя избавляется от «шубы» необработанного камня вокруг себя, - и вот ничего лишнего не остаётся: монстр, которого оттолкнула девушка, сплетается в комок с отторгнутой материей, присваивает её себе, наращивая на своё безобразное, но могучее тело иной ветви эволюции, ветви хаоса. Но не люди как таковые интересуют Пендлтона, а ритмы, циклы природы, которые культура человечества с первобытных времён и по наши дни повторяет, воспроизводит, иногда и не подозревая о том, - а природа, в свою очередь, приближается к человеческой культуре и подстраивается под неё. Вот они, люди, шествующие с надетыми на руки гибкими полукружиями под шаманские мелодии, - у одного из них вместо полукружия будет тянущийся за кулисы канал, как пуповина или побег. Копошатся они на фоне зелёных листьев: не то уподобляясь клеткам, производящим фотосинтез, не то муравьям и тле; падающие плоды-семена раскрываются, прорастают цветками, пушистые рыжие головки которых словно живут своей жизнью, сами по себе, пока танцуют их стебли, то есть гибкие тела танцовщиц, - по мере танца цветки опускаются всё ниже, к их ногам, из головных уборов превращаясь в нижние пышные оборки платьев: мы легко узнаём приметы мировой танцевальной моды, и одновременно – черты знакомых растений. Женскому танцу отвечает мужской: рой ос – воинственное племя на марше. Затем – снова перерыв на световое шоу: фосфоресцирующих элементов стало больше, их броуновское движение – стремительней и невероятней, предваряя нашу встречу с более сложными формами жизни. И верно: животный мир через призму человеческого восприятия и самоидентификации представлен под занавес первого действия стадом гарцующих кентавров, в котором царят нешуточные страсти – не иначе как брачные игры. Второй акт открывает объёмный розовый бутон, появляющийся на экране – и уже его встречают аплодисментами. Рядом с ним появляется ещё один: человеческая пирамида создаёт цветок, распускающийся и закрывающий лепестки. Розу на экране неожиданно сменяют глаза лягушки, перед которыми жучья мелочь пробегает многоногими коробочками, а лягушку – строгий профиль белого голубя: птицы в интерпретации танцоров передвигаются на роликах, комично изображая локтями крылья. А картинка голубого неба – подходящая декорация для ветров, облаков и туч: и их можно станцевать с помощью развевающихся, волнующихся полотнищ. Танцующая девушка дублируется дважды собственным видеоизображением на заднике, снятым в режиме реального времени, сквозь движущиеся копии просверкивают вспышки молний, - и вот ты без дополнительных эффектов слышишь раскаты грома и запах озона в своём воображении, когда на сцене и на экране уже два лёгких, невесомых облака-флага порхают, беснуются, вьются один вокруг другого и никак не столкнутся друг с другом. Роняя, как капли, девушек, флаги в мужских руках наконец закручиваются бешеными вихрями-торнадо, заключивших молнии в своих сердцевинах. А дождь не окончен: девушка в окружении спускающихся до пола нитей, свисающих с её шляпы, похожа на богиню дождя, она начинает вращаться – и сверкающие, как вода, струи летят вслед за ней всё быстрее. Кажется, сам воздух, пойманный в сеть этих нитей, непостижимым образом обретает плотность и упругость, обретает форму, о которой так часто приходится говорить применительно к спектаклю в самых неожиданных контекстах; воздух превращается в крылья, бесплотные, но сильные, как у бабочки, затем – в ровный диск, на котором могут появляться узоры, на который может откинуться танцовщица. Да, волшебство творится именно здесь, никакая компьютерная графика не обладает достаточной магией для него, - отступают законы физики, пространство моделируется по законам и во имя красоты. После этой кульминации расцветут цветы – золотистые бархатные календулы с коричневыми глазками, притворяющиеся большими, тяжёлыми пернатыми веерами бразильского карнавала. По мере развёртывания жизненного разнообразия, карнавал тел завершается парадом форм, с кажущейся непринуждённостью складывающихся из них, - так естественно, гармонично и изящно причудливые трансформеры образуются из двух, трёх человек, действующих как один организм; отчасти это приоткрывает завесу над вопросом «как?»: эти танцоры поистине способны на любые, самые головокружительные и уникальные и при этом с неизменным вкусом исполненные акробатические трюки. Каждую фигуру, каждого исполнителя из десяти хочется рассматривать отдельно, любовно встраивая их образы в галерею-бестиарий флоры и фауны, написанный их хореографом как прекрасный жизнеутверждающий миф, но время не терпит, а спектакль не заканчивается. Он доказывает, что и в деревьях нет статики: Пендлтон заставляет их, подобно всем другим существам, не только танцевать, но и враждовать, и находить свои пары, ведь миром правит любовь. В финале оживёт, взовьётся полотно-парус, ничем не поддерживаемое на неискушённый взгляд, - лёгкое, как пёрышко, и могучее, как волна, - и его двумерная плоскость обретёт глубину: двигаясь вверх и вниз внешне, оно будет двигаться и внутри себя, став экраном, принимающим форму проецируемого на него изображения цветка. Под прощальные овации у Момикса – конечно же, не традиционный поклон, а номер с дрожащими, пульсирующими красными усиками-щупальцами в руках, которых достаточно, чтобы очередное существо, многоногий морской моллюск или что-то совсем невиданное, ожило и синхронно зашевелилось. На протяжении двух с лишним часов «Ботаника» заставляет восхищаться, удивляться, улыбаться и задерживать дыхание – но также и задумываться, искать ассоциации, логические связи и смыслы. Современный танец, лишённый слов и выражающийся языком тела – пластикой и жестами – и художественным оформлением, всё чаще становится содержательней самых многословных драматических спектаклей: в визуализации стихий и глубинных процессов жизни больше концепции, чем в любых частных историях. И в этом отношении творение Пендлтона совершенно по всем категориям: эстетически, профессионально и интеллектуально. Это не просто качественное зрелище – это высказывание философа, медитирующего на красоту бытия и наделённого к тому же фантастическим воображением, позволяющим сочинить и воплотить то, что невозможно описать, а нужно только видеть. И пусть то, что мы видим, будет оптической иллюзией, мистификацией, фокусом: в этом – суть театра, и «Ботаника», основываясь на этой сути, преобразовывает окружающий мир, чтобы подарить нам мир немножко другой. Ради такого драгоценного подарка её необходимо посетить.
Выйдя со спектакля, я бодро пошагала обратно к метро и до дома ехала уже как белый человек, с одной пересадкой на Боровицкой. Приехала, поотвлекалась заполночь, взялась за рецензию, опять-таки с перерывом на отвлечься. Впрочем, заканчиваю всё равно чуть раньше обычного, надеюсь и выспаться, и встать пораньше, и успеть побольше, - завтра театра у меня нет, так что можно будет сходить в кино. До встречи!