10.05.2011 Встать на историю я, конечно, смогла и даже приехала в универ на добрые полчаса раньше, повалялась на лавочке под солнышком с книжкой. Из нашей аудитории режиссёры утащили все парты и возвращать не торопились, потому мы обустроились в соседней, и Харитонович порадовал душу лекцией об английской революции. Потом пришла Наталья Сергеевна, парты заставила нам вернуть, и мы стали обсуждать пьесу Петрушевской «Уроки музыки», по которой Настя написала работу; в следующий раз должны были обсуждать мою. На русской литературе говорили за Крылова, и завершился день историей русского театра – сиречь наконец-то взялись за Пушкина. Обидно, что вот тут-то меня и начало вырубать, хотя меня несколько оправдывает то, что я конспектировала не менее прекрасную лекцию на курсах. На обратном пути в метро я спала, но когда приехала домой, управилась с насущным и захотела осуществить одно полезное дело, мозг забастовал и стал вырубаться снова. Пришлось наслаждаться ленью, раз не удалось её побороть, а в процессе спать расхотелось, и я проотдыхала до третьего часа под Animal Planet.
11.05.2011 Подниматься утром было вломно, но пришлось. До Арбатской мы ехали с мамой, направлявшейся к бабушке в больнице, куда ту днём ранее снова отвезли, и на ИЗО я кармически опоздала, ибо перед спуском в подземку маме внезапно приспичило зайти в аптеку. А ввалившись на ИЗО, испытала дежа вю: в прошлый раз Елена Георгиевна говорила о росписях Микеланджело Сикстинской капеллы теми же словами и под тот же слайд; правда, потом поток информации продолжился в ещё не пройденные степи. Отпустили нас рано, я успела вылезти в сеть и поскучать, а когда наступил инглиш, народ стал сдавать долги, и мне оставалось только мирно спать. Сон плавно перетёк в перерыв, с едой и интернетом я управилась за полчаса и вышла на улицу погреться, хотя все скамейки заняли и пришлось притулиться на бордюре. Потом свершилась фактически последняя пара основ, мы просто слушали, как Сополёв распространяется о различных плохих спектаклях. Отпустил он нас даже раньше пяти, в метро я снова позорно задремала за ле Гоффом, но дома лень преодолеть удалось – во-первых, этом постом, а потом ещё энным количеством полезных дел часиков эдак до половины третьего. В тот же день выяснилось, что у народа случилась локальная паника – в интернете моей пьесы не было, а в библиотеке – одна книжка на курс, и у Натальи Сергеевны её тоже не было, хотя она же мне её и предложила для работы. Я с первого же дня, как начала давным-давно работу писать, сообщила всем, что этой пьесы нет в интернете и в библиотеке, и с тех пор повторила ещё раз десять, но никто меня не слушал в принципе. Решено было обсуждать не меня, а Наташу, но когда я вечером залезла в ящик, куда Саша милостиво скинула мне билеты Ильина, которые он «давно прислал», а на почту их никто не выложил, узнала, что и Наташиной пьесы нигде нет.
12.05.2011 Я героически встала на немецкий – конечно, с опозданием, но не позавтракала и опоздала не сильно. Флэшка моя по-прежнему гостила у Алины, посему я по-прежнему пользовалась чужим учебником. Мы повторили прошлую часть пьесы и взяли новую, в которой детектив в компании девушки утопленного актёра пришли в его номер караулить убийц, а те, естественно оказавшиеся его конкурентами по театру, успели ворваться, стырить ключи от машины покойного и запереть наших героев внутри. После такого в детективах обычно следует любовная сцена, но это мы узнаем в следующий раз. Затем состоялись три пары Натальи Сергеевны, и мы так никого и не обсуждали. На первой она договорила о Петрушевской, на второй – о «Борисе Годунове», на третьей был семинар по театроведению, где мы бодро обсуждали персонажей, их архетипы в целом и героя в частности. Дома, после здорового сна в метро над ле Гоффом, меня ждали дела насущные и полезные, матч Россия-Канада, Animal Planet и прочие радости жизни до трёх часов.
13.05.2011 Вставать после этого на философию было влом, и встала я с опозданием, да ещё и засиделась, но когда таки уже стояла на пороге и вспомнила про заряжающийся на кухне мобильник, обнаружила sms, что философии не будет. Это дало мне пару часов форы на всяческие полезные дела, например, составить себе кинопрограмму на ближайшие дни. Сперва я собиралась занять фильмами пятницу и воскресенье, а на понедельник ничего не нашлось, но потом планы на вчерашний вечер сорвались – мама должна была привезти на такси бабушку из больницы, и я была ей нужна. Итак, я неспешно приехала в универ на Силюнаса – слушать, записывать, дремать на лекции о маньеризме в испанской драме в целом и Кальдероне в частности. Отпустил он нас пораньше эдак на полчаса, я приехала домой и погрузилась с головой в полезные дела – успела, кажется, всё задуманное, даже начала составлять театральное расписание на июнь. Фоновый матч Россия-Финляндия кончился, пошёл какой-то знакомый фильм по Кингу, наконец, закончился и он, и я уползла спать никак не раньше четырёх.
14.05.2011 Проснулась я уже к полудню, неспешно раскачалась на полезные да насущные дела, да к вечеру засобиралась в театр под тёплым весенним дождичком. Путь лежал до Арбатской, но на сей раз туда, куда меня давненько не заносило – по бульвару с цветущими каштанами до театра на Малой Бронной. Ввалилась как раз с первым звонком, сдалась в гардероб, купила программку и вошла в партер, где начала кочевать по передним рядам. На балконе никого не было, а партер был полупуст, и хоть меня пару раз и согнали, я осталась в итоге в самой серёдке ряда эдак пятого, в самый раз для просмотра высокой сцены.
В качестве близкого задника – стена из табуретов, уложенных на полках каркаса так, что напоминали выигрыш в тетрис. В начале спектакля один из рядов разобрали, и табуретки стали единственным элементом изобретательной сценографии Никольской. Спектакль Ларченко, некогда бывший дипломной работой актёрского курса Голомазова, а с марта перешедший в репертуар его театра на Малой Бронной, заявлен как «сцены из жизни Николая Ставрогина», и между оными сценами из табуреток и фонарей строят город: то сложат устойчивую башню со светящимися окошками, то шаткую вышку, то полуарки разведённого моста, то фонари, то дверь, то косую черту напоминающей домино ёлочки, демонстрирующей цепную реакцию. Сами же сцены между собой связаны плохо и отменно скучны, в них минимум действия и максимум прочтения текста, который зачастую проговаривается так быстро, что не успеваешь разбирать слова, а чтобы чем-то себя занять во время особо долгих монологов, актёры могут разве что бегать из угла в угол. На статичных мизансценах поневоле задрёмываешь, после антракта части утомившейся публики уже не досчитаться, а кадры романа «Бесы» бегут и бегут от затемнения к затемнению в ускоренном монтаже, как пролистываемые страницы: инцидент в доме Ставрогиных, визиты Ставрогина к Кириллову, Шатову, Лебядкиным, встреча с Федькой, визиты к нему Верховенского, Дарьи, комическая революционная сходка, жена Шатова и его смерть, Лиза и самоубийство Кириллова… Многосерийный фильм, призванный кратко пересказать сюжет, но не создать атмосферу, не прорисовать чёткость, глубину и убедительность хотя бы одного образа. Без затей, с кинематографическим любованием пожар изображают красной подсветкой, расправу над Шатовым – задуванием по очереди фонарей до наступления темноты, кровожадность Верховенского, пришедшего поторопить Кириллова, - поеданием им варёной курицы, воняющей на весь зал. Женские персонажи здесь совершенно лишние – они появляются и исчезают, исполнив свою функцию по передаче доверенных реплик, кроме одного исключения, и настолько яркого, что вытягивает на себе всю первую половину спектакля: кроме хромой Марьи Лебядкиной (Тимакова). Играя сумасшедшую, так легко скатиться в избитые приёмы фарса или отстранённый натурализм, но эта Лебядкина в нелепой одежде, с всклокоченными волосами, смотрится естественно и не смешно в каждом жесте, интонациях, пластике, мимике. Пока она на сцене, она концентрирует на себе все конфликты, отвечает за динамику, но когда исчезает, Ставрогин (Николаев) не справляется с обязанностями главного героя. Он всё время спит на ходу, производя впечатление человека смертельно уставшего, старого или больного, при ходьбе опирается на трость, но чаще всего сидит с уроненной на грудь головой. Говорит он медленно, заторможенно, ни к кому не обращаясь, как бы с самим собой, срываясь на рыдающие истерические нотки, и иногда трясёт головой в безуспешной попытке прогнать этот тяжёлый сон разума, рождающий, как известно, чудовищ. Именно таким порождением помутнённого – Ставрогин ещё и принимает пару раз какой-то порошок из сложенной лодочкой бумажки – сознания кажется мелкий бес Верховенский (Сердюк), изящный, подвижный молодой человек с заискивающей фальшивой улыбочкой. Эта нечисть, в которой узнаются скорее сказочные, чем реальные человеческие черты, раскатывает на игрушечной лошадке, кроит из себя шута и со скуки забавляется властью над сборищем карикатурных невежд – все они должны стать его рабами, а идолом, иконой, на которую они будут молиться, станет кто-нибудь другой. Ни расчёта переложить ответственность на чужие плечи, ни неуверенности в собственных силах нет в том, как старательно Верховенский обхаживает Ставрогина: всё просто – бес служит хозяину, который давно не рад, что когда-то призвал его, но не может от него избавиться и сам становится его рабом. Этот всем и вся измученный Ставрогин так популярен не иначе как только благодаря стараниям своего харизматичного беса, ибо сам по себе не представляет из себя ничего – он ничтожен, жалок, слаб до невозможности, а со всех сторон только и слышит от самых разных людей: «Вы так много значите в моей судьбе!». Его, безвольного, может ударить Шатов (Тхагалегов) – и он падает и лежит долгие мгновения к вящему недоумению домочадцев. Когда он сам пытается отогнать зонтом гопника Федьку (Тележинский), сам себя задевает по ноге и позволяет вытащить у себя кошелёк из-за пазухи, а потом напивается вином, виня себя в гибели Лебядкиных. Верховенский при первой встрече его с лёгкостью выводит из себя и позволяет себя бросать, а при последней с такой же лёгкостью треплет его, как тряпичную куклу, выбивает трость из рук – и снова Ставрогин падает. Из всех тем Достоевского эта постановка особенно педалирует одну: атеист – в полшаге от Бога, а самый страшный человек – равнодушный. Тот, кто каждый день раздумывает, есть Бог или нет, не совершит того, что тот, кому всё равно. Верховенскому всё равно – он позволяет себе играть чужими жизнями, как разменной монетой, профанировать любые идеалы, извращать любые идеи; не всё равно Ставрогину, он пытается что-то изменить, исправить, предупредить, но всё без толку, пока он во власти беса, пока другие видят в нём не его, а волшебного «князя», «солнце», и летят, как мотыльки на огонь, на несуществующее печорински-демоническое, смертоносное обаяние. Достоевский писал не о той революции, где пролетарии всех стран объединялись и как один умирали в борьбе за это, а о той, которая перевернула, изломала души, потерявшие Бога, свергнутые в хаос и мрак, о той, в интересах которой, как в песне Агаты Кристи, только вседозволенность, упоение кровью ради крови. В финальной сцене, пройдя все круги этого ада, Ставрогин сидит на своей табуретке перед рядом тех, кто уже погиб, как на сеансе психологической помощи в реабилитационном центре. Остепенившаяся, успокоившаяся Лебядкина, наконец-то замолчавший Лебядкин (Сачков), некогда мерзкий фигляр и болтун, по прежнему суровый, простой мужик Шатов, запутавшийся мальчик Кириллов (Бобров), который любил жизнь, играл в мяч, но пустил себе пулю в лоб. Есть и ещё один персонаж, рядом со Ставрогиным – девушка в белой сорочке (Сагунова), постоянно присутствующая на сцене: она звонит в колокольчик, разделяя сцены, её закадровым детским голосом читают неизбежное стихотворение про бесов Пушкина, ей Лебядкина вплетает в косу алую ленту, а она убегает, прячется от Ставрогина. Со временем начинаешь догадываться, что это призрак повесившейся Матрёши, девочки, которую не простил Достоевский своему загадочному герою и которая преследует его всю жизнь. И в качестве вопиюще лобового, нелепого до комизма, излишнего до крайности финала эта Матрёша взбирается на табуретку, оставленную Ставрогиным, и с серьёзным лицом грозит залу кулаком. Если не считать этой обидно предсказуемой иллюстрации, спектакль оставляет впечатление муторно-тягостное – прекрасный режиссёр и прекрасные актёры будто подавились трудным материалом, он встал в горле куриной костью, и пропало дыхание театра, пропала лёгкость, развитие, течение мысли, пропали музыка и ритм, появилось натужное напряжение полуобморока. Быть может, в таком состоянии и приходят бесы, но чаще – головная боль.
После спектакля я пошагала обратно к Арбатской, приехала домой, удачно успев на последнюю маршрутку, и попробовала чай, купленный в кантате перед театром – «Ванильный крем», собственно зелёный чай с ванилью, который я предпочла «Восточной смеси с ванилью», где был лемонграсс, ибо не люблю цитрусовые. Запах и чая, и заварки был чертовски аппетитным, вызывающим желание немедленно его съесть, а вот вкус – достаточно пресный, с запаздываюшим сырым, склизлым послевкусием, хотя пьётся достаточно легко и непринуждённо; быть может, ещё распробую. А ещё дома я отвлеклась… и просидела до половины пятого. Впервые легла спать, не написав рецензии, ни единой строчки – вдохновение иногда слишком вдохновение! Пришлось поднимать себя пораньше, в двенадцать я была уже за компом и написала рецензию задним числом. Теперь мне пора в кино, и я прощаюсь совсем ненадолго, до вечерней рецензии)