11.04.2011 Ах да, чуть не забыла. Когда я шла по Арбату после выставки, зашла в Lush – Дримфлэш всё-таки мыльный день, а моё ванильное мыло уже заканчивается. Там я приобрела кубик мыла Овсянка, запах которого давно вызывал во мне желание съесть его немедленно, и твёрдый шампунь из фирменной серии Карма с очень свежим ароматом со специальной металлической коробочкой - потому что жидкие шампуни не так прикольны. Жаль, сняли с производства твёрдые духи, которыми по каталогу-2010 едва успели заинтересоваться мы с мамой. Покончив с позавчерашним постом, я легла спать, спала как-то урывками, утром встала с трудом, слегка засиделась с ерундой насущной и вышла из дому впритык. По закону подлости, маршрутки пришлось ждать долго, и влезть я смогла только в третий по счёту поезд метро – и на добрые полчаса опоздала на инглиш. Влетела в самый разгар диктанта по лексике из текстов, диктовалось так быстро, что я просто не успевала включить мозги и опиралась преимущественно на принцип «что не знаю, то придумаю». Потом проверили диктант, с минимумом ошибок снова оказался минимум людей, а как и когда справляться со склерозом лично мне – понятия не имею. Потом был Ильин с продолжением лекции о литературе раннего Ренессанса – Данте, Петрарка, Боккаччо – и я немного подремала. Решив пожертвовать очередным кукольным спектаклем, я по окончании пары отправилась на Другую сцену Современника к трём – приехала на Чистые пруды и прошлась до театра, не найдя по пути ни одной кофейни, где можно было бы посидеть. Оказавшись на месте за полчаса, я уселась на перильцах с нетбуком и пряниками; вскоре подошли Антон и Вася, показавший нам с ноута кусочек смешного фильма, потом Лена, Аня… собралось достаточно много студентов, которые вкупе с бабушками заполонили всё фойе и частично вылились за двери холла. Наверное, стоило мне пробиться в первые ряды стоявших, а не торчать с народом на улице, и быть понаглее. Сначала администрация Маски говорила подождать, после второго звонка отказала, и я, вывалившись на улицу и дав отбой сокурсникам, уже полезла в интернет искать альтернативу… как тут начали пускать! Захлопнув бедный нетбук, я рванула следом, но не успела. Отрезанная от своих кучка таких же неудачников ещё долго канючила, но тут начали выходить обратно из зала прорвавшиеся счастливчики: дескать, мест нету. Так я не попала на «Фронтовичку» Коляды и поняла, что на следующий день нечего и пытаться. И поехала домой – разгребать накопившийся ком дел и просто приводить мозги в порядок после известия о том, что моя внучатая тётя Шура, сестра бабушки, которую я не видела уже лет пять, не меньше, неожиданно позвонила попрощаться. Ей уже за 80, она тяжело больна и уверена, что много не протянет. Я смогла сделать что-то механическое, в частности, выписать расписание театра на майские выходные и праздники – на носу ЧехФест, но туда на халяву уже не пустят, придётся выбирать, на что покупать билеты. Спать я легла необычно рано, часа в два, хотя не сказала бы, чтобы выспалась лучше, чем обычно.
12.04.2011 Не без труда проснувшись, я сподвигла себя без задержек позавтракать и собраться и вовремя прибыла на историю – вот только по привычке влезла в сапоги, а не кроссовки, а сменку забыла, и пришлось мне весь день сидеть босиком. История ознаменовалась долгожданной лекцией по Осени средневековья, хоть я и не всё успевала записывать; потом с чужой распечатки я перечитала Женину большую работу по «Триптиху», и мы стали её обсуждать на семинаре. После того, как все говорившие единодушно признали работу гениальной, я решила уже не высовываться со своими многочисленными к тексту претензиями и преимущественно молчала в тряпочку. Зато благополучно разрешился мой творческий кризис с попытками выбора пьесы – Наталья Сергеевна с моего всяческого согласия произвольно назначила мне пьесу Аро (не знаю, правильно ли пишу) «Смотрите, кто пришёл». Маска кончается, и я как раз успею написать работу если не к четвергу, то к понедельнику, плюс собираюсь редактировать свою рецензию на «(А)Поллонию» для конкурса «Театральная весна». На зарубежной литературе тема о вольтерьянстве плавно перетекла на масонов, на последней паре продолжился семинар. По окончании учебного дня я побежала в Шоколадницу съесть тыквенный пирог (я всё больше и больше делаю это на автостопе, буквально не замечая, как захожу и выхожу, успевая поесть и расплатиться), из Шоколадницы – поехала на Театральную. В фойе РАМТа, у окошка администратора, нашлась Варя; в окошке виднелось незнакомое лицо, но и от входа, и от кассы меня посылали туда, и я маячила там. Уже в восьмом часу, в районе второго часа, нам выдали проходки, и, сдавшись в гардероб, мы устремились в зал; свободных мест было полно несмотря на то, что сцену увеличили раза в два за счёт партера, и мы уютно устроились в середине четвёртого ряда – а после антракта публики стало и того меньше.
В 1994 году Виктор Астафьев закончил во многом автобиографический роман «Прокляты и убиты». Анонсы спектакля по этой книге, точнее, по её инсценировке Привалова, «Прощание славянки» позиционируют её как неизвестную нам, заново открытую правду о войне. Однако после спектакля хочется прочитать книгу – не только потому, что подобные работы всегда интересны, но и для того, чтобы знать, к автору или к режиссёру предъявлять претензии. Потому что в «Прощании славянки» никакой новой правды нет, и, строго говоря, войны нет тоже – его условно можно разделить на лубочную страшилку об НКВД и лирическую драму о деревне. Герои спектакля – мальчишки-призывники 1942 года, попавшие в резервную часть где-то на Алтае или Урале, ещё необстрелянные, не нюхавшие пороху. Но разговаривают они, как старики, давно отвоевавшиеся, передвигаются, как доходяги, и порой производят впечатление детей, набранных из спец-интерната для умственно отсталых. Проще говоря, студенты АлтГАКИ в ролях солдатиков безбожно переигрывают, равно как и офицерский состав, похожий на «добрых» и «злых» учителей с разнящимся пониманием справедливости, с трудом справляющихся со своими питомцами. Получив рваные комплекты обмундирования и вырезанные из дерева винтовки с прикрученными железными прутами вместо штыков, солдаты умываются снегом, и их лица становятся одинаково чёрными. Так они и сольются в цельную массу, практически не распадающаяся на отдельных персонажей, – выделяются только особо яркие отличительные черты: мусульманин – Талгат (Гомзяков), юродивый – Мусиков (Савин) etc., – и будут на протяжении всего первого действия копошиться на нарах в глубине сцены, невнятно переговариваясь, драться, аплодировать аудиозаписи декламации страшных стихов «Так убей же хоть одного, Так убей же его скорей», да в промежутках между эпизодами маршировать на строевой подготовке (это оформлено как простейший хореографический номер под бодрую современную музыку). Офицеры же будут насаждать в казарме, прозванной «ямой», дисциплину и порядок – причём методами концлагеря, ассоциацию с которым усиливает и глухой высокий забор, со всех сторон огораживающий сценическое пространство, да фонари над ним. Когда солдат Булдаков (Коваль) отказался от сапог, не подошедших ему по размеру, и в знак протеста походил по снегу босиком, ему впаяли антипартийную агитацию, отдали под трибунал и присудили к 10 годам штрафбата. Потом два брата – Сергей (Нестеров) и Еремей (Перевалов) Снегирёвы – взяли да погостили по наивности душевной двое суток у родни; в спектакле они комичны до абсурдно неуместного и избыточного гротеска карикатур, словно Добчинский и Бобчинский – два идиота, перебивающих друг друга и вдохновенно рассказывающих о родившемся телёнке. Их обвинили в дезертирстве, и специально прибывший из города лейтенант (Бакуменко), не откладывая в долгий ящик, привёл приговор в исполнение на месте – бедолаг расстреляли прямо перед строем товарищей, что вызвало массовую истерику, от которой вряд ли кому-то в зале стало по-настоящему страшно. Социальное зло исходило от политрука капитана Мельникова (Граков) и комроты лейтенанта Пшённого (Захаров), до смерти запинавшего упавшего на пробежке солдата Попцова (Курцаев), но ни «отец родной» старшина Шпатор (Лагутин), ни также свой в доску лейтенант Щусь (Кошкарёв) ничего с этим поделать не могли и не особенно хотели, последний даже защитил Пшённого, когда солдаты бросились на него со штыками после смерти товарища. Лейтенант особого отдела Скорик (Сизиков), щёголь в чёрной кожанке, выгораживал самого Щуся, а братьев-Снегирей только пожалел, - беззубое, беспомощное попалось командование перед «глыбой» советской власти. Тем временем мертвецы возвращались немым укором с измазанными белым лицами: сначала Попцов с трубой, из которой то сыпался песок, то выходил табачный дым, потом к нему присоединились Снегирёвы с гитарой и литаврами, а в начале второго действия – и Булдаков с гармонью. Они составили небольшой оркестрик, везде сопровождающий живых, подыгрывающий им и наблюдающий за их жизнью. После расстрела молиться научились все – и солдаты, и офицеры кроме Мельникова – повторяя за дюжим старообрядцем Рындиным (Беляев) с посконным мироощущением, не стесняющимся рыдать над покойным товарищем или загубленным хлебом. Хлеб они увидят, когда зимой отправятся на обмолот в совхоз «Золотая заря» имени Ворошилова – набираться сил после казённых харчей и изнуряющего регламентированного быта; и дальнейшие события вплоть до самого финала исключительно смешны. Лёшка Шестаков (Хворонов) и Гриша Хохлак (Фриц) попали на постой к охочему до выпивки жизнерадостному старику Корнею Измоденовичу (Лисин) и его вздыхающей по ушедшим на фронт сыновьям жене Настасье Ефимовне (Корнева), и публика долго наблюдает за их трапезой с возлияниями и требованием Хохлаком баяна. Когда солдаты пошли в баню, стайка девушек в платках, ушанках и валенках повалила подглядывать, комично толкаясь, подсаживая друг друга, выдавая себя визгами – пока белая занавеска не оборвалась и голые парни, заорав, как красны девицы, не разбежались, прикрываясь бадейками, вениками и скамьями. Вторая встреча произойдёт в клубе: в один рядок рассядутся солдатики и за неимением других развлечений устроят чтения «Войны и мира», в другой – девки, обменяются покашливаниями и вздохами соответственно. Появление заведующей клуба Мануйловой (Хотиева) с баяном разрядило обстановку – но едва все разбились по парочкам, как Щусь разогнал солдат и остался наедине с соответствующей его возрасту дамой Валерией Мефодьевной (Чумакова). Для полного счастья приехала и мать ботаника Ашота Васконяна (Межов), Генриэтта (Таякина), предложила ему откосить от отправки на фронт, но тот, само собой, отказался и заодно сошёлся, выпив водки, с Шестаковым и Хохлаком. Но вот страда закончилась, солдаты трогательно попрощались с подругами, самая укутанная будет раздеваться так долго, что кавалер уснёт, и она сохранит его последний мирный сон… на этом бы и спектакль закончить, но солдаты ещё выйдут полковым оркестром в современной форме цвета хаки, вся дюжина, и под бой курантов захлопнут, уходя, крышки люков-гробов, намекая, быть может, на то, что никто не вернётся живым, а может – просто на то, что в современном мире мальчики точно так же уходят на войну. Астафьев в качестве эпиграфа цитирует Библию, питерский режиссёр Егоров – Башлачёва: «…Только вырастет новый мальчик За меня, гада, воевать». И спектакль с таким посылом мог бы быть прекрасным – но, к сожалению, не случился. Первое действие скучно, уныло, затянуто и ни о чём, второе – весёлое, и только; разрыв между ними фактически ничем не сглажен. Никакая актёрская игра дополнена однообразным музыкальным оформлением из интерпретаций мелодии, в честь которой спектакль был назван, перемежающимся язычески-шаманским воем метели и каких-то животных, а буквальное следование слову автора, склонного к былинности и пасторали, приводит к чрезмерному, лобовому дидактическому и религиозному пафосу, неестественности и дополнительной фальши изображённых персонажей. Конечно, технические недостатки можно списать на особенности студенческих спектаклей, но в «Прощании славянки» нет и души – хотя бы той атмосферы товарищества, которой именно студенческие работы и симпатичны. Коробит возникающая ассоциация со старыми военными фильмами, в которых фашисты изображались такими же глупыми и нелепыми, как солдаты в этом спектакле, и такими же бессмысленно жестокими, как отрицательные герои-офицеры в нём же. В итоге – ни трагизма, ни оптимизма, сплошное недоумение. Похоже, создатели спектакля понадеялись на самоиграбельность и непреходящую актуальность «военной темы», которой удобно прикрываться – не всякий кинет в неё камень. Тем, кто способен сквозь тюзятину пробиться к исторической действительности – рекомендуется.
Три с половиной часа спектакля пролетели, я поехала домой. Чудом повезло подойти к остановке одновременно с последним автобусом, в котором я встретила Инну – три года как не встречала никого из редакции, хотя многие живут в одном районе, и вот на тебе. Поговорили; она тоже давно не была в ДК «Зодчие», но знает, что Настя продолжает там работать; также Настя вышла замуж и родила сына. Не верится, что я помню Настю 16-летней – она всегда была старше меня, настолько, чтобы быть авторитетом и другом одновременно, и не менялась в моих глазах; а теперь вдруг: где 16 лет, а где семейная жизнь?.. Хотя я тоже меняюсь, а если со стороны посмотреть, то, наверное, это ещё заметнее. И вот я дома, пост дописан, пора баиньки – поспать несколько часов и постараться завтра на ИЗО не опаздывать. Завтра – последний спектакль Маски, на который я собираюсь. До скорых встреч!