Выспавшись и встав, как разбудили, я занялась насущной ерундой, за неимением срочных полезных дел, которые можно было бы успеть осуществить, надеясь выйти в половине третьего и заехать на Менделеевскую, где в переходе я присмотрела хорошие подарки хорошим людям – да и себе заодно. Хренушки – о времени мне никто не напоминал, надеясь даже, что я приеду на практику не к четырём, а к половине пятого, и уже в четвёртом часу я, собравшись, выскочила из дому. Хоть я вроде бы везде и опаздывала – и маршрутку долго ждала, и в метро, поглядывая на часы, считала минуты – опоздала всего минут на пять, меньше, чем вчера. Сегодня Антон меня бросил, и я, заняв кресло, работала в окружении Насти, Вали и – поначалу – администраторши, распространяющей ароматы сигарет и тяжёлых духов; больше никто в то время суток, каковое я застала, не забегал. Я быстренько расправилась с оставшимся конвертом с материалами по Авиньону и взялась за конверт по гастролям в Таллине в 2003м; решено было класть таллиннскую прессу в ту же папку, из авиньонской переквалифицировав её в общегастрольную. Туда же пошла пара статей из Гётеборга 98го года, а в качестве закладок-разделителей я приклеила скотчем надписанные бумажки. Закончив к седьмому часу, я достала свои блины, но девушки от них отказались, сославшись на то, что только что поели, а я наелась тремя блинами и начала сворачиваться на спектакль. Получила у администратора пригласительный, перетащила манатки в гардероб, потратила на программку уже не 50, а 60 рублей и устроилась всё на том же подоконнике, только на сей раз с предусмотрительно заряженным нетбуком, в интернете. Вскоре после второго звонка я прошествовала в партер и благополучно устроилась с книжкой в четвёртом ряду, почти у самого центрального прохода. Несмотря на свежесть спектакля, народу было немного, даже бельэтаж не открывали.
Возведённые на сцене классически двухэтажные апартаменты изящно сочетают в себе дом буржуа и сарай: на стенах с белёсыми потёками картины соседствуют с косами и вилами, подушечки на полу – с грудами сена, на одном из которых возлежит тромбон, и бидонами молока. Впрочем, деревенские мотивы не обоснованы ничем – действие пьесы «Идея господина Дома» происходит в некоем добропорядочном городке, где социальный статус определяется наличием или отсутствием (что почётно) рогов (рогоношение – вообще больная для Кроммелинка тема). Первая дама на селе – Леона (Верберг), супруга формально уважаемого городского богача Амадея Дома, совмещающая старческий маразм с неуёмным сексуальным голодом и светящая чёрным нижним бельём из-под прозрачного халатика. Иногда она заикается, в частности, любит трижды повторять слово «ты», обращаясь к кому-либо, поэтому наш спектакль называется «Прощай, ты, ты, ты». Непонятно, как её ужимки молодящейся примадонны привлекают мужчин, - но, тем не менее, она меняет их, как перчатки. Пышущая жизнью стерва Ида (Александрушкина) свободно заявляется, чтобы побить её за то, что та бросила её мужа, который после этого стал сам не свой. С букетиком прибегает дёрганый учитель Бельмас (Тараньжин), пытающийся выяснить очевидное – «изменяла» ли ему Леона, а её не то служанка, не то приживалка, не то бедная родственница Аликс (Мотева), типичная водевильная дурнушка, умело притворяясь непроходимой дурой, шантажом разводит его на поцелуи, чтобы дать хозяйке повод прогнать нелепого кавалера. Ведь у Леоны есть «настоящий» любовник – пылкий Одилон (Созыкин), мечтающий её увезти. Череду гостей – персонажи входят и выходят через разные двери, бестолково мельтеша, словно Леона обитает в проходной комнате коммуналки, – обрывает известие о непонятной болезни, сразившей внесценического господина Дома. Почтенный муж при смерти, и поздравить будущую вдову с освобождением собираются, съезжаясь на велосипедах, все окрестные мужчины с букетами цветов – и Бельмас, и Одилон, и тот самый брошенный муж Иды, Тьерри (Поймалов), и ещё на что-то надеющийся пожилой бургомистр (Бронников). Врывается и рыжеволосая незнакомка в платье в цветочек – Фели (Рыбинец), представившаяся родственницей умирающего, и сразу бежит рыдать над его холодеющим телом. Подслушивая по распоряжению Леоны, Аликс и Одилон выясняют, что на самом деле Фели – возлюбленная господина Дома; та и не скрывает этого и остаётся в его доме жить. На этом заканчивается первое действие, а во втором Леона облачается в чёрное платье с вырезами почти до талии, а её жилище торопливо закутывают в чёрные полотнища, увешивают и неряшливо забрасывают траурными венками, цветами и лентами. Фели охотно рассказывает вдове о её же муже, читает его письма, и выясняется, что «ленивый краб» Амадей Дома, вечерами сидевший в кресле, а ночами засыпавший так крепко, что не интересовался похождениями своей благоверной по другим мужчинам, мог быть лиричным, романтичным влюблённым. В своих историях Фели рисует пасторальные картины – они с Амадеем бегают наперегонки по зелёному лугу, забираются на деревья, едят вишни вдвоём и спорят, кому достанется косточка. На Леону обрушиваются открытия одно другого страшнее – во-первых, не она обманывала Амадея, а он её, потому что она изменяла только телом и всем подряд, а он изменял сердцем и только с любимой девушкой; во-вторых, она сама, дожив до бальзаковского возраста, ещё никогда никого не любила. Она пытается добиться того идеала, о котором узнала благодаря Фели (видимо, книжек она никогда в жизни не читала, о телевизоре, кино и театре также не догадывалась), в своих отношениях с Одилоном, но, естественно, безуспешно – он только и твердит о том, чтобы уехать, а тайно ходить за ней по улицам и любоваться её походкой как-то не догадывается. Тогда Леона потихоньку влюбляется в того Амадея, которого никогда не знала и который, быть может, существовал только в мечтах восторженной Фели, говорящей с ним и после его смерти, - влюбляется и ревнует. По городу распространяются слухи, что Фели была любовницей господина Дома, и от Леоны враз отворачиваются все её горе-воздыхатели; профсоюзы как раз объявили забастовку, могильщики отказались хоронить покойника, и бургомистр нанял в качестве похоронной процессии двух заключённых с носилками, которые по пути на кладбище напились, заблудились и, похоже, потеряли труп. Но Леону это не волнует – ведь её почивший супруг посмел завещать любовнице местечко рядом с собой в фамильном склепе, а Фели торопится его занять, собираясь последний день порадоваться жизни и покончить с собой. Наша медленно, но верно сходящая с ума героиня не может допустить воссоединения сладкой парочки на небесах, баррикадируется в своей квартире и, похоже, собирается опередить соперницу, но верная Аликс снова принимается приводить к ней гостей, чтобы отвлечь от суицидальных мыслей. Сначала это Ида, к товарке по несчастью – такой же рогоносице – незамедлительно проникшаяся умильной симпатией, но сбежавшая, едва ей напомнили, что её Тьерри таки спал с Леоной, что бы он ей ни говорил. Затем появляется Одилон, и Леона берёт с него страшную клятву соблазнить Фели, чтобы та раздумала умирать. Процесс происходит топорно, легко и просто, безэмоционально и антиэротично до крайности – Одилон сгребает Фели в охапку, механически повторяет, что любит её, та вяло сопротивляется, но миссию считают успешной. Одилон и Фели вместе уходят из погрузившегося в сумерки дома вдовы Дом навстречу светлому будущему, сияющему из дверей. Оставшись наедине с огромной фотографией молодого покойного мужа, Леона стаскивает с головы чёрный парик-каре и окончательно скатывается в тихое помешательство, пересказывая терпеливой Аликс сказки Фели так, если бы они произошли с ней самой и с Амадеем, причём буквально на днях. Непонятно, зачем Кроммелинку фантазировать на тему женских комплексов климактерического периода, но ещё более непонятно, зачем Генриетте Яновской превращать этот псевдопсихологический бред в комедию с элементами целомудренного бульварного кабаре (Леона машет подолом, демонстрируя подвязки чулок, чтобы зрительницы-пенсионерки потом с удовольствием обсуждали, как были «шокированы откровенностью»). Впрочем, даже для комедии на сцене слишком много грубого, жирного, показного комикования, что ни персонаж (кроме разве что Леоны и Одилона, и то отчасти) – то плоская шаблонная карикатура, что ни выход – то интермедия с пританцовыванием, клоунадой, но все потуги на юмор – исключительно избитые телодвижения, жесты, гримасы и интонации, ибо в тексте шутки отсутствуют в принципе. Лёгкий налёт наивности, напоминающий детские спектакли, придаёт зрелищу тревожную нотку абсурда, словно нам предлагают понаблюдать за буднями пациентов психиатрической клиники. В финале парад паяцев неожиданно начинает претендовать на (мело?)драму, но публике, встречавшей бурными аплодисментами и криками «браво!» отчаянное переигрывание Аликс в идиотку, уже наплевать на то, что кто-то там страдает. Да и убедительно Леона смотрится только тогда, когда задумчиво замирает под звуки прекрасной фортепьянной музыки – тогда исчезает озабоченная самка и появляется одинокая женщина. Тогда понимаешь, что и самой яростной фурии, ведьме-медее среди слабых мужчин в первую очередь необходимы любовь и тепло.
Закончился почти трёхчасовой спектакль, я добралась до дома. Бабушку в моё отсутствие снова положили в больницу. Впереди – три выходных (МТЮЗ не работает в понедельник), театр и, может быть, кино. Прощаюсь до завтра)
