Вчера я твёрдо решила управиться с давно откладываемой ерундой и просидела до часу, а потом внезапно вспомнила о домашке по инглишу и ещё полчаса искала в сети рассказ покороче и без прямой речи, пока не нашла что-то из Марка Твена. С трудом проснувшись утром, я в первый и последний раз прочитала распечатку с этим текстом в метро, худо-бедно его поняла. На первой паре Пивоварова начала разбирать наши работы по мизансценам и спросила, кто будет писать большую курсовую рецензию на «Идиота»; поскольку больше желающих не оказалось, писать на него решила я. В большом перерыве я успела перекусить, выбраться в сеть и почитать, а на инглише мой рассказ нифига не понадобился – англичанка раздала всем тексты про преступность, и мы его читали и переводили. Ввиду простуды у неё не было голоса, и она поменялась со мной местами, потому что я не могла удержаться, чтобы не суфлировать переводящим, задерживающим процесс. После пар большинство собралось на «Триптих», который мне тоже очень надо посмотреть, но у меня на сегодня уже был билет на «Отелло», который я ни на что бы не променяла. Со мной пошла Саша, у которой не было билета; до спектакля оставался час, я собиралась выпить чего-нибудь в Кофе Хаосе, но Саша, хотя Антон договорился встретиться с нами у администраторской в без 15-ти и посодействовать, волновалась, что её не пропустят, и мы отправились сначала в театр Вахтангова. Окошко администратора было ещё закрыто; мы поискали кофейню поближе к театру, нашли Кофеин, но пока постояли в очереди, свободное время почти закончилось, да и я рассудила, что негоже пить кофе на голодный желудок. Когда мы вернулись к окошку, нас послали в фойе театра – там уже выстроилась длиннющая очередь, в хвосте которой были и другие люди с нашего факультета. Минут за 20 оставив там Сашу, я прошла по своему билету в партер; место моё было на крайней откидушке четвёртого ряда, но, памятуя позавчерашнее, я сразу села на крайнее к центральному проходу кресло этого ряда. Не третьего, потому что решила не так сильно задирать голову на субтитры, чтобы шея не болела – а потом девушек, севших передо мной, в самый последний момент согнали. Вскоре рядом со мной появились Лена и Саша; вообще, даже после третьего звонка передняя половина партера вся была пустая, её заняли сплошь студенты и бабушки. Как вы уже поняли, это снова был театр Някрошюса Meno Fortas…
На авансцене – тёмная морская пучина, куда многие заглядывают со страхом. Почти всё время спектакля звучит шум и рокот волн, лишь изредка уступая потрясающей музыке Латенаса или живого пианиста (Кизелис) – а иногда, что свойственно Някрошюсу, звучит (именно звучит!) тишина. Но это скорее палуба корабля, нежели суша – где-то позади всегда виднеются пассажиры, трясущиеся от качки, с тюками пожиток в руках, на заднике – ярусы матросских гамаков, похожих на собранные паруса, вместо мачты – высокая линейка, воткнутая в табуретку. Жители затерянного блуждающего островка всё время чего-то ждут – машут гудящим проплывающим пароходам, подают им знаки, зовут к себе, но тщетно: ничего нового не происходит. Приходится развлекаться доступными средствами – например, два впавших в детство брата-старичка, смотрящихся близнецами (Викторас и Ионас Баублис), играют в песочнице, где Эмилия (Жемелите) и находит обронённый платок. А Яго (Казлас) любит смотреть сквозь дырочку в донышке пустого цветочного горшка – так весь мир сужается до точки, всё выглядит маленьким и незначительным, даже Отелло (Багдонас). Этот белокожий, белобородый мавр в белом плаще всегда где-то рядом и серьёзней всех: он – капитан, тянущий за собой целую флотилию корытец, с повадками хемингуэевского старого рыбака, то играет на губной гармошке, отбивая ритм босой ногой, то подогревает жестяную кружку на костре. Он внешне спокоен, но в нём дышит скрытая агрессия – не порывистая, а столь же спокойная, львиная, осознающая свою несокрушимую мощь, и время от времени она проявляет себя: так он хватает за руку Дездемону (Шпокайте), внимательно и долго заглядывает в глаза. Яго не терпится стать выше своего генерала – Отелло стоит у линейки, а хорунжий пытается забраться к нему на плечи, но из этой затеи ничего не выходит: соперник должен быть повержен. И мы уже знаем, что слабая лодка протаранит флагман, не осознавая, что поднятая волна сметёт и её саму. Для удара Яго выбрал самое слабое место мавра: жена – единственное существо, которое может диктовать свою волю Отелло. В невинности этой Дездемоны не приходится усомниться, это капризный ребёнок, бегающий с другими девушками – Эмилией и Бьянкой (Жижайте), искренне увлёкшийся затеей помочь увальню Кассио (Якштас), канючащий, топающий ножкой, бьющий тарелки. Но есть у Отелло на неё управа – он с лёгкостью поднимает её в охапку и подносит к краю бездны, та вырывается, кричит от ужаса. И он всё-таки верит в клевету, и слабеет, и сдаёт, и теперь-то Яго может пнуть льва: «не поднимайся!»: взгляд сверху вниз – вожделенный признак доминирования. Загнанный зверь ещё бросится на него, но он готов стерпеть что угодно, лишь бы дождаться финала своей затеи: смерти Дездемоны. Это не убийство: в отличие от Гамлета, хотевшего отправить душу врага в ад, без покаяния, Отелло заботится о том, чтобы его любимая отмолила грехи и попала в рай. Это исполнение титаном мифологического масштаба своего неотвратимого долга перед подвластным ему миром – он жертвует самым дорогим ради искоренения порока, могущего разъесть корабль изнутри. И эта неизбежность, предопределённость осознаётся им как будто с самого начала – и материализуется тиканьем множества будильников, разрешающимся их оглушительным одновременным звоном: время пришло. К последнему действию четырёхчасового спектакля, в которое Отелло входит уже не с обнажённой саблей, а с чем-то больше напоминающим костыль, страшное оружие Яго – платок – возымел свой разрушительный эффект: недаром от падения на пол этого невесомого лоскутка ткани раздавался громовой раскат или треск, словно от пробоины. По крепким створкам ворот по бокам сцены потекли, засочились, журча, струйки воды: скоро флагман будет затоплен и пойдёт ко дну. «Я её люблю, а если разлюблю, случится хаос» - эти слова были пророческими. Напрасно Отелло полагал воду покорной ему стихией, пил её вместо вина – Эмилия скажет ему, что если воде подобна Дездемона, то сам он подобен пламени, на котором вместе с коварным предателем приносил клятву мести. Они слишком разные, несовместимые, взаимоуничтожающие – нежность и страсть, хрупкость и сила, юность и зрелость, беспечность и тяжкие заботы. Великолепны все последние сцены: мавр целует край свадебной простыни, выбранной Дездемоной своим саваном, – у этой простыни тот же узор, что и у рокового платка. Он приближается к ней на четвереньках, как и положено зверю, душит её, а она, падая, поднимается снова и снова и бросается целовать своего палача. Смотреть на преступление собираются все, но никто не в силах остановить его: трубу затыкают платком, заглушают траурный звук, Отелло вырывает его, публика аплодирует великолепному звуковому приёму. И не Родриго (Трепулис), а Отелло ранит Яго в ногу, понимая, что для честолюбца увечье хуже смерти; костылём тот выбирает ту самую линейку, уже не символ собственного величия, а обломок чужого. Умирать капитан ложится в выдолбленный в виде узкой лодки гроб, напоследок поцеловав и спихнув в бездну свои корытца – потом туда же, за ними, опустят и его самого. Флотилия затонула, но на смену прежнему капитану-«варвару», оказавшемуся слишком легковерным и суеверным, приходит новый – нет, конечно, не Яго: управлять Кипром вправе только тот, кто способен общаться на «ты» с водной стихией. Это Кассио – он неожиданно обнаружит богатырскую стать и крикнет под занавес, как прежде кричал Отелло, опасным волнам: «Прочь!», чтобы они не захлестнули его корабль.
После спектакля – сразу несколько плачущих лиц. Отстояв очередь в гардероб, я буквально бегом сначала дошла от театра до Арбатской, а потом от Молодёги до дома, ибо автобуса уже было не дождаться, и оказалась дома только в половине первого. Спать ухожу, как после «Идиота», а просыпаться придётся не к обеду, а к первой паре, для чего есть непрошибаемый стимул в лице Харитоновича. Пойду спать. До скорого, родные)