13.10.2010 Я подтянулась на БЖД. Полковник забыл USB-проводок для своего розового жёсткого диска и поэтому рассказывал о ЧП последних дней, травил байки, хвалил фашистов и подарил нам по прошлогоднему выпуску газеты МЧС «Спасатель». На ИЗО были показаны оставшиеся картины – Алиной с моего ноута и Антоном с выставочного каталога – и Елена Георгиевна закончила повествование о Древнем Египте и начала Крито-Микенскую цивилизацию. В перерыве я увязалась с Сашей и Алиной в Дом книги, где Саше надо было упаковать подарок в коробку, а потом посидела с ними в буфете, схомячив собственную провизию. На инглише, поскольку я опять не успела подготовить пересказ, мне снова пришлось обеспечивать синхронный перевод остальным.
14.10.2010 Наконец-то вернулась Чуйкова, что не может не радовать, и на литературе поведала нам о сказаниях о древнерусских князьях, включая «Слово». На театральной критике Пивоварова разобрала оставшиеся работы по сценографии, даже мою, не существующую в электронном виде. В этот день внезапно начались Сезоны Станиславского, и мы собрались в РАМТ на «Ничья длится мгновение» Карбаускиса, договорившись с администрацией, что мы за полчаса до спектакля пораздаём афишки, а нас за это пустят бесплатно. До семи по окончании пар оставалось два часа, народ разбрёлся кто куда, мне не хотелось идти до театра в одиночестве, и я увязалась с Сашей и Антоном во всё тот же Дом Книги, где Саша забыла перевязать коробку ленточкой. Пока Саша долго и мучительно выбирала ленточку подходящего цвета, Антон нечаянно перевернул подставку с мини-открытками, и пока мы их собирали с пола, я купила за 20 рублей мини-открытку с очаровательным ежом. Потом Саша пошла в Ленком, а Антон решил до РАМТа поехать как простуженный человек; мы приехали в шесть, и полчаса я читала, сидя в предбаннике на полу. Вовремя появилась Аня, раздала всем по стопке афиш, и мы отправились их раздавать; я заняла позицию напротив выхода из метро, где люди брали эти афиши худо-бедно охотно. Но вскоре Аня дала отбой: выяснилось, что на спектакль нас пускать не собираются, потому что-де мы у них не записаны. Пытаться получить входные у администратора по студенческим было делом гиблым, и мы несолоно хлебавши разъехались по домам.
15.10.2010 Русичка опоздала минут на 20, но появилась, едва мы уже собрались валить. Забыв о никем не сделанной домашке, она разделила нас на две команды подбирать синонимы к заимствованным словам. На философии я снова с трудом выносила бред об искусстве, а в перерыве в третий раз пошла в Дом Книги – потому что забыла там пакет со сменкой. После месяца отсутствия вернулся Трубочкин, что также отрадно, и продолжил лекцию о происхождении театра из дионисийской мифологемы.
16.10.2010 Почитав перед сном до половины второго, проснулась я в районе половины одиннадцатого, но провалялась до часу, делать что-либо общественно полезное было влом, и я страдала ерундой, пока не заметила, что пора выходить – в театр к пяти. Дойдя от Смоленки до Вахтанговки, я приобрела за 100 рублей единую программку на все спектакли Сезонов на русском и английском, сдалась в гардероб и возле буфета столкнулась с Лизой; вдали светлым пятном мелькала Наталья Сергеевна, показались Наташа и Настя. Со вторым звонком я поднялась к партеру и вошла туда на всех основаниях – билет у меня был в середине четвёртого ряда. Ну и что, что на откидушке, зато в самой середине. Но партер был полупуст, и я сразу села на крайнее к центральному проходу место третьего ряда, усадила рядом Лену, которая тоже рано купила билет на откидушку, а вскоре многие наши люди пришли в партер с бельэтажа и балкона. С некоторой задержкой долгожданный спектакль начался.
Я не наизусть, но хорошо знаю «Идиота», но во время спектакля мне казалось, что я никогда прежде и не слышала о романе Достоевского и не догадываюсь обо всех поворотах событий. Быть может, потому, что передо мной было не литературное и даже вовсе не прозаическое пространство, а, скорее, поэтическое, хотя разговаривали все актёры исключительно репликами первоисточника. Начало «Идиота» Някрошюса оторвано от земли, высоко парит над всем бренным, как самая лёгкая и лирика, но с каждым часом – их пять с половиной – действие тяжелеет, опускается всё ниже, приобретает всё большую вещественность, пока под грузом жизненной правды мечта не разбивается об землю и не уходит в неё по мере того, как идеал Мышкина (Цюнис) – Настасья Филипповна (Латенайте) – нисходит от «гения чистой красоты» до банального трупа под американской клеёнкой. Происходящее мы словно видим его, князя, глазами; в его мире скрытые эмоции и чувства видны так же хорошо, как внешняя оболочка каждого, к такому «психологическому обнажению» привыкаешь не сразу, но, приняв эту точку зрения, войдя внутрь разыгрывающихся драм, вырваться из спектакля уже невозможно до самого финала. Так и позволяешь увлечь себя в сложную интеллектуальную игру, поначалу кажущуюся упрощением Достоевского до его извечной темы «блудницы», спасающей «нищего духом», но постепенно превращающегося в самостоятельный текст апокрифического масштаба. Но главным для режиссёра стал вопрос не о «святости» Мышкина, а о его взаимодействии со всеми окружающими: сам того не желая, он наследил во многих судьбах, ведь непохожесть способна не только отталкивать, но и притягивать к себе. Он появляется на сцене как ребёнок – обаятельный юноша с открытым лицом, доверчивый и вызывающий доверие, плачущий от обиды, но прощающий всех за всё, не умеющий притворяться и отказывать. А ещё он не умеет любить и быть ответственным за чужую любовь к себе: он любит всех, а следовательно, никого, всех жалеет – и никому не делает добра. Как от ребёнка, от него бесполезно ожидать принятия серьёзных самостоятельных решений, но этого не понимали другие дети – те, которые теснее других соприкоснулись с ним и больше других пострадали. Это Настасья Филипповна и Аглая (Ганцевскайте) – в их поведении немало детского: капризы, причуды… но в центре – зрелый женский, человеческий стержень желания любить и быть любимыми. Вокруг Мышкина, стерильного и бесстрастного, как иконописный ангел, они жертвуют собой, безнадёжно надеются, ревнуют и выглядят в итоге ещё более детьми, нежели он сам – читай, ещё более «идиотами». Недаром ещё Гиппократ рассматривал любовь как одну из форм психического расстройства! Три антракта разделяют три истории любви – Мышкина к Настасье Филипповне, Аглаи к Мышкину и Настасьи Филипповны к Аглае – и одну историю катастрофы, крушения всех этих «любовей», опасных патологий, в которых нет ничего привлекательного. Ничего – на первый взгляд: одиночество оставшихся страшнее небытия убитой, и преступление Рогожина (Трепулис) видится поступком Человека со шрамом – он слишком её любил и потому избавил её от страданий, а страдания взял на себя. У каждого действия своя композиция – четыре маленьких спектакля, начинающихся «говорящей» тишиной и оканчивающихся яркими, цепляющими, запоминающимися режиссёрскими находками, эстетически изящными, но зрелищными, с ненавязчивой символикой. Ганя Иволгин (Вилюс) мечется перед «горящим» пакетом с деньгами в красных очках, словно в его глазах отражается огонь, а столпившиеся зеваки осыпают его пригоршнями монет, сверкающих в свете софитов, как искры, отлетающие с авансцены в зал. Говоря о Родине, Мышкин размахивает мокрой пелёнкой из детской кроватки, забирается на стул, теряет равновесие и падает. Стучат молоточки, мяучит кошка, воет собака, вдруг раздаются торжественные песнопения православной церковной службы, раскачиваются подвешенные к колосникам дверные створки, деталей немного, но они повторяются по нескольку раз, как загадки и отгадки, предчувствия и догадки: если нож куплен в первом акте, в последнем он непременно должен нанести удар – по верёвке, удерживающей круглое зеркало, как солнечный диск. И – музыка, эта потрясающая музыка Латенаса, создающая необходимую атмосферу, чётко и верно расставляющая эмоциональные акценты, то отступающая на задний план, то заявляющая о себе как о полноправном действующем лице!.. Хотя особенно резво мурашки пробегают вдоль хребта, когда звучит «живое» пение на литовском языке. Эта музыка, да ещё выразительная светотень, лаконичная сценография и глубина сцены напоминали о предыдущем шедевре, виденном мною на Вахтанговской сцене – «Мере за меру». И что-то общее есть в умении двух этих спектаклей безжалостно развенчивать радужный ореол праведников: вечные дети обречены. И в первую очередь потому, что сами уничтожат друг друга. Об этом писал ещё Голдинг в «Повелителе мух».
После пяти с половиной часов шея и глаза меня прокляли: сидя так близко, надо было постоянно держать голову запрокинутой, чтобы видеть верхний экран с русскими субтитрами, и одним глазом косить на них, другим – на актёров; сперва сложно, потом привыкаешь. Но оно, безусловно, стоило того!.. Выходя из театра, я попрощалась с сокурсниками, раздававшими афишки и всучившими мне одну, и дошагала до Арбатской, откуда доехала до дома. И вот уже половина четвёртого, больше даже, мне баиньки пора. Сегодня у меня все разом бросились болеть, и я подумала было, что если к завтрему никто не выздоровеет, я вечером увяжусь с народом пытаться попасть нахаляву на «Обрыв» Шапиро в рамках Сезонов, но, скорее всего, мне этого делать не придётся и удастся сходить в кино. В любом случае, до завтрашней рецензии прощаюсь, не скучайте)