Мы обо всем договорились, и я стал заполнять бесчисленное количество анкет. Добросовестно отметил все пункты, однако, тот факт, что брат моей жены — политзаключенный, благоразумно опустил. Мы продолжали ютиться у Кропивницких. На лето, правда, перекочевали в построенный собственноручно сарай, но это никак не решало проблемы с жильем. Наступила осень, и, проснувшись однажды в нашем сарае, мы увидели, что подушки покрыты инеем. Надо было срочно переезжать, но куда? Особым преимуществом моей службы являлось то, что она давала право на получение жилплощади в ведомственном доме. Да только ведь одно дело — право и совсем другое — действительность. Жилплощади в нашем ведомстве ждали годами. И тут мне снова повезло. Дело в том, что находившийся в Лианозове (четыре километра от моей работы) лагерь куда-то перевели, а бараки, в которых жили заключенные, предоставили гражданским. Благодаря все тому же начальнику отдела кадров - любителю живописи - мы получили в этом бараке комнату, причем не такую, как у всех, с общим коридором и одной уборной и кухней, а находившуюся в отдельной квартирке.

И соседей у нас было не пять и не десять, а всего одна женщина-врач, которая переехала к себе не сразу, а лишь через несколько месяцев, так что мы какое-то время были обладателями отдельной квартиры. Девятнадцатиметровая вытянутая в длину комната с единственным окном по торцовой стене казалась непривычно огромной. Как раз посредине, соединяя пол с потолком, стоял толстый столб, к которому раньше крепились нары. Нам он только мешал, однако убирать его мы не хотели, боясь, что может обрушиться потолок. Был у нашего жилища еще один, и очень серьезный недостаток — сырость. Построенный без фундамента, прямо на земле, барак был настолько сырым, что стоявшая на полу обувь через несколько дней покрывалась плесенью. Но на такие мелочи мы не обращали внимания. Впервые в жизни у нас была с о б с т в е н н а я комната, и мы были счастливы.

Вначале, кроме матраса, двух стульев, столика, подаренного Евгением Леонидовичем и Ольгой Ананьевной, и зеркала в медной оправе у нас ничего не было. Постепенно я сам сколотил обеденный стол, несколько табуретов и полочек. На долгое время проблема с жильем была благополучно решена. Лев, который к тому времени вернулся из ссылки, жил гораздо хуже нас. Его жене, работавшей бухгалтером на нашем строительстве, выделили комнату в бараке на сорок семей с одной кухней, уборная находилась на улице. Привыкший ко всему Лев не унывал и, посмеиваясь, говорил, что это еще не самое плохое в жизни, а готовить они предпочитают на керосинке в комнате, так что снимается проблема кухонных ссор. Он зарабатывал иллюстрациями, бегал из издательства в издательство, выколачивал заказы.

Лев тогда увлекался всем западным и, несмотря на то, что сведение об искусстве Запада были очень скудными, восторженно принял идею абстрактной живописи. Он разыскивал репродукции с картин Мондриана, Клее, Миро, Дали и других и, не имея возможности их купить, — цены на черном рынке на такие вещи были большие — фотографировал их. Посмотреть фотографии, посидеть, поспорить к нему приезжало множество народу. Сам он писал большие абстрактные полотна, вызывавшие среди нас отчаянные споры. Внешне Лев выглядел тогда презабавно. Где-то купил пальто в клетку с широченными плечами, короткие узкие брючки и ярко-желтые туфли на толстой подошве. При небольшом росте и коренастой фигуре такая одежда ему совсем не шла, но он носил ее, как бы бросая вызов развернувшейся вовсю кампании против стиляг. Она длилась долго и кончилась тем, что узкие брюки и яркие галстуки постепенно вошли в моду.

Приблизительно через полгода строительство водопроводной станции закончилось, и меня перебросили в отдел железнодорожного транспорта того же ведомства МВД. Мой ангел-хранитель, начальник отдела кадров и тут мне помог. Теперь я сутки работал и двое суток отдыхал. Таким образом освобождалось время для живописи. Я рисовал все, что видел вокруг — приземистые бараки, повисшие над крышей провода, отраженный в луже свет тусклой лампочки и роющихся на помойке котов. Эти картины я никому, кроме друзей, не показывал, и жизнь до поры, до времени текла тихо и спокойно. Работа была довольно тяжелой. Под моим началом работало сорок заключенных, посылаемых из лагеря на погрузку и выгрузку стройматериалов. Посылали их в любое время суток и при любых условиях — если надо, работали ночью, работали под проливным дождем и при сорока градусах мороза.

Главной заботой начальства было довести до минимума простой вагонов, ибо при нарушении сроков платились штрафы, горел план и снижалась зарплата. И за все это отвечал десятник. Пока разгружали кирпич или щебень, все шло более или менее нормально. Но как только приходилось разгружать негашеную известь или цемент россыпью, срок тут же летел ко всем чертям. Для работы с известью грузчикам по правилам безопасности полагаются респираторы. Но так как на стекла очков тут же садится плотная пыль, то мои грузчики предпочитали закрывать рот и нос простым носовым платком. Эту проклятую известь нельзя бросать лопатами, ее можно перевозить только на тачках. Вот и получалось, что обычный четырехосный вагон выгружали за несколько часов, а вагон с негашенкой — за двое суток. Как обычно, планы выполнялись и даже перевыполнялись... на бумаге. Сочинялись дутые цифры, приводились фальшивые отчеты.

Такой порядок не нами был придуман. Так поступают все. И в нашей организации в результате была вечная недостача, строительство не вылезало из дефицита, и банк то и дело отказывался платить. Зарплата задерживалась, подымался скандал, и время от времени кого-то из начальства увольняли. Моя работа начиналась в восемь утра. Я вставал в полседьмого, завтракал и шел пешком вдоль железнодорожного полотна. Иногда, если мимо шел состав, махал рукой машинисту, чтобы притормозил. Выгрузка вагонов шла безостановочно, и нужно было прийти вовремя, чтобы сменить напарника. Мы никогда не знали заранее ни числа прибываемых вагонов, ни какой в них находится груз. Объявляли только время прибытия состава. Узнав час, я немедленно звонил в лагерь, чтобы присылали ’’аварийную” бригаду. Так они у нас назывались. Доставал ломы, кирки и лопаты.

Хуже всего, когда приходилось звонить в лагерь ночью. Сколько раз, бывало, надзиратель, которому не хотелось выходить из теплой вахты и ругаться с сонными зеками, отвечал по телефону: ’’Тебе они, десятник, нужны, ты их и буди!” И приходилось идти в лагерь самому три километра пешком, в темноте, иногда в лютый мороз. Предупрежденный часовой пропускал в зону, я заходил в барак, где при свете постоянно горевшей лампочки спала сотня заключенных — три сменных бригады. Я будил бригадира и объяснял, что прибыли вагоны под разгрузку. Начинался торг. Чаще всего спорили о том, что еще лишнего можно приписать в нарядах, так как только благодаря этому заключенным начислялась зарплата. И еще то, что при перевыполнении плана были зачеты и лагерный срок, хоть и ненамного, но сокращался.

Наряды выписывал десятник, и заключенным представлялось, что от меня очень многое Зависит. На самом деле от меня не зависело почти ничего. Бухгалтер следил за моими бумагами и, зная про подтасовку цифр, постоянно их уменьшал. Это была система взаимного обмана, а десятник становился, по сути дела, буфером между начальством и заключенными. Он должен был вести себя очень умело — не раздражать вышестоящих и не вызывать злобу заключенных. Найдя, наконец, компромиссное решение, мы с бригадиром принимались будить заключенных. И начиналось... Со всех сторон неслись мат, вопли и проклятья. Иногда вдруг кому-то удавалось выключить свет, и в темноте раздавалось хриплое: ” А ну-ка, ребятки, давайте зарежем десятника!” Свет зажигался. На меня смотрели сотни любопытных глаз, каждый пытался поймать страх на моем лице. Однажды я решил, что с меня хватит безропотно глотать оскорбления, и я должен ответить грузчикам той же монетой. Выслушав привычную брань, я разразился потоком самого отборного мата. Ответом было молчание. Наконец, чей-то голос тихонько сказал: ”Не надо, десятник. Не для тебя это... Материться ты не умеешь и никогда не научишься... Да и ни к чему тебе это” . С тех пор я никогда больше в жизни не матерился.

Работа не всегда бывала тяжелой. Иногда вагоны не прибывали и удавалось немного поспать в железнодорожной будке, которая стояла на запасных путях. Побольше поспишь на работе, больше времени останется днем на рисование. Но такое случалось, если не надо было чистить седьмой путь. Ох, уж этот знаменитый путь номер семь! Он обслуживал не большой камнедробильный заводик, на котором работали женщины из соседнего женского лагеря. Работать на этом пути для заключенного единственная радость, счастье и просвет в тусклом лагерном существовании. Работая рядом с женщиной, можно перекинуться с ней словом, сунуть записочку, назначить свидание. Здесь завязывались знакомства, вспыхивали интрижки, возникали порой настоящие большие чувства. Кто знает, сколько пар познакомилось, стало встречаться, а в дальнейшем, уже на свободе, может, поженились благодаря пути номер семь.

Надзор там был не очень строгий, конвоиры были и сами не прочь позабавиться. Только задремлешь - телефонный звонок: ”Але, десятник! Сегодня ночью на седьмой состав прибыл?” ’’Нет, — отвечаю, - не прибыл” . Солдат не унимается: ’ ’Может, пути надо почистить?..” ’’Нет, - отвечаю, — совершенно чистые пути, ничего делать не надо” . Конвойный и без меня об этом прекрасно знает, однако настаивает: ’’Послушай, десятник! Устрой это... Никто не спит. Ждут звонка...” Я подчиняюсь, потому что, если откажу, то в следующий раз вместо часа они будут разгружать вагон целый день. А начальство претензии ко мне — не умеет работать с людьми. Страшнее была уголовная ответственность десятника при несчастном случае. Техника безопасности существовала только на бумаге. Работа была очень опасной: участки между путями скользкие, слабо-освещенные, провода высокого напряжения протянуты невысоко.

Грузчики постоянно работают ночью и рядом с проводами. Их шатает от усталости, глаза слипаются. В темноте движется состав, человек зазевался - и нет человека. Судить будут десятника. Непреднамеренное, конечно, убийство, однако, пять лет как минимум дадут. Это была одна из причин моей постоянной мечты: как можно скорей уйти с этой работы. Однако перспективы не было никакой. Незадолго до рождения сына Саши в 1952 году к нам переехала жить валина бабушка, мать Евгения Леонидовича. Рано овдовев, она в течение долгих лет жила у своей сестры, жены служащего какого-то министерства, квартира которого находилась в самом центре Москвы. Но сестра умерла, чиновник женился вторично, выбрав на этот раз в жены собственную домработницу. Домработница приказала срочно выселить чужую, никому не нужную бабку.

Она жила у нас несколько лет, а последние два года медленно умирала от старости. Страшно было смотреть на иссохшее лицо и покрытое струпьями тело, от которого исходил зловонный запах. Мы меняли простыни каждый день, однако, всякий раз, переворачивая бабушку, вынуждены были закрывать платком нос. Разрешение на захоронение выдали, даже не засвидетельствовав акта о смерти. К тому же сказали, что мест на кладбище нет, но что в соседнем лесу находится дикий участок, где люди самовольно, без всякого разрешения роют могилы и хоронят родственников. За гробом пришлось ехать в Москву, но дать погребальный автобус там отказались, заявив, что живущие за городом на это права не имеют.

Пришлось договориться с шофером мебельного фургона, который согласился не только перевезти гроб, но и отвезти тело на кладбище. Я дал ему 300 рублей старыми, почти половину моей тогдашней зарплаты, и попросил помочь вырыть могилу. Шофер долбить с нами мерзлую землю отказался, зато показал, как уложить тело в гроб и как опустить гроб в яму. Он оказался очень сведущим в делах погребения, так как, очевидно, не впервые использовал мебельный фургон в качестве погребального катафалка. Наконец, работа была закончена. Лев сколотил деревянный крест и установил его над могилой. Мы возвращались домой поздно ночью, совершенно разбитые, измученные и очень печальные. Лесное кладбище существует до сих пор. Оно разрослось, расширилось и отхватило у леса новый порядочный кусок. Там стало теперь столько могил, что, принося цветы на бабушкину могилу, мы с трудом ее находили.

Людям начальство, должно быть, по-прежнему говорит: ’’Наше дело маленькое. Если хотите, хороните на неохраняемом. Там все хоронят” . Но если однажды тому же начальству для чего-нибудь понадобится этот участок, оно тут же его займет и уничтожит все могилы. Начальству на всякие сентиментальные чувства наплевать. Гораздо позже — мы тогда уже жили в Москве — почти так же, но уже от болезни умирала Ольга Ананьевна. У нее был неизлечимый рак печени, в больницу ее не брали. От ужасных болей спасал только морфий. Однако, в поликлинике его выдавали в ничтожных количествах и надо было долго ждать разрешения главврача, единственного, имевшего право на выписывание наркотиков. Не знаю, как бы мы все это пережили, если бы я не сумел доставать морфий на черном рынке. Вот уж воистину — не имей сто рублей, а имей сто друзей, хотя в данном случае и рубли имели громадное значение.

Ольга Ананьевна умерла на наших руках в ночь с 8-го на 9-е мая, как раз накануне празднования Дня победы. Когда я пошел в ЗАГС, чтобы оформить акт о смерти и попросить разрешение на захоронение, все уже было закрыто. Без этих документов тело отказывались забрать в морг. Как назло, весна в этом году выдалась очень теплая, и уже через некоторое время трупный запах заполнил всю квартиру. После праздников служащий из морга все-таки появился и объявил, что уже слишком поздно и он отказывается замораживать. Я дал ему порядочную сумму, и все немедленно устроилось. Купили гроб, прибыл автобус, и мы поехали в крематорий. Таково было желание Евгения Леонидовича - сжечь тело жены в крематории, сама же Ольга Ананьевна никаких пожеланий по этому поводу не высказывала.

Наша жизнь в Лианозове была счастливой, но материально тяжелой. Я зарабатывал 680 рублей старыми деньгами в месяц. Валя некоторое время работала на заводе, но когда мы окончательно устроились на новом месте и забрали Катю от бабушки с дедушкой, работу пришлось бросить, потому что в яслях Катя часто болела. Дети там часто болели, потому что на сорок ребятишек в группе полагалось всего две няни. Мы рассудили, что чем то и дело брать бюллетень, будет лучше, если Валя останется дома. Как-нибудь проживем на одну зарплату. Однако,прожить на одну зарплату, да еще на такую мизерную, было трудно. Питались,в основном, картошкой, кислой капустой, килькой, по три рубля килограмм, (ее мы закупали сразу по килограмму) и мелкой рыбешкой хамсой, которая теперь почему-то исчезла из продажи. С картошкой и постным маслом эта хамса была довольно вкусной! Для детей покупали на неделю сто граммов сливочного масла и поллитра молока на два дня. Чай пили слабый, чуть подслащенный, колбасу покупали ’’собачью радость”.

Однажды мы с Валей решили поджарить ’’собачью радость” на сковородке, чтобы хоть немножко улучшить вкус. Когда колбаса эта нагрелась, то вдруг растаяла, и мы увидели вместо кусков красноватую воняющую жидкость. На работе три рубля уходило у меня на обед, причем в столовой я покупал суп без мяса за сорок копеек (с мясом стоил в два раза дороже), второе стоило два пятьдесят, но я брал полпорции — по рубль пятьдесят, а на третье — чай. Иногда, если оставалось несколько лишних копеек, покупал маргарин, чтобы намазать на хлеб. Без чего я уже совершенно не мог обходиться, так это без папирос. В то время самыми дешевыми были ’’гвоздики”. У них название было другое, но все называли их так за внешний вид — тоненькие, как гвозди и сделаны из самого дрянного табака. Бумага у ’’гвоздиков” всегда рвалась, а табак рассыпался, как пыль. Чуть лучше был ’’Прибой” , а ’’Беломор” , который теперь курят все, считался шиком. О ’’Казбеке” и не говорю — его курило только большое начальство.

Когда я приносил домой получку, мы с Валей садились и подсчитывали расходы. Однако при самой строжайшей экономии все равно еле-еле дотягивали до следующей получки. Но иногда случалось, что кто-нибудь заказывал нарисовать картину, и я в сотый раз делал копию шишкинских ’’Медведей в еловом лесу” . И тогда устраивался пир. Мы уезжали в Москву, покупали там 200 граммов дорогой колбасы (тогда полно было в продаже всяких копченых колбас, ветчин, осетрины, севрюги, икры — были бы только деньги), граммов 50 красной икры и бутылку портвейна. Потом мы гуляли в парке, чуть захмелевшие, болтали, смеялись, мечтали о невозможном — к примеру, о том времени, когда я смогу уйти с работы и зарабатывать на жизнь только живописью или о том, как вдруг получится, что мы сумеем получить комнату в Москве.

В начале марта 1953 года газеты и радио сообщили, что Сталин тяжело болен. К нам, помню, пришел Сапгир, и мы подняли тост за то, чтобы Сталин умер. Через день, когда я был на дежурстве, услышал по радио о его смерти. В течение нескольких дней в Москву нахлынуло такое количество народа, что поезда перестали останавливаться на пригородных станциях. Те, кто были на похоронах, рассказывали, что похороны вождя вылились в грандиозную Ходынку. Люди притихли — все ждали, что будет дальше. Сначала власть перешла в руки Маленкова. Он казался более респектабельным, чем Берия с его устоявшейся репутацией палача. Маленков в своей речи объявил, что приложит все усилия к тому, чтобы народу жилось лучше. ’’Каждый советский гражданин, — сказал он, — получит поросенка к воскресному обеду” . Маленков сам был похож на свинью, и над ним исподтишка посмеивались - мол, пускай сам собой и обеспечивает каждую советскую семью. Но вскоре Маленков исчез с горизонта, и все страшно удивились, что его не расстреляли, не посадили в лагерь, а отправили начальником на какую-то сибирскую стройку. Воистину, над страной повеяли новые ветры.

У нас на работе тоже произошли перемены. Лагеря уничтожались один за другим, рабочих стали брать вольных, а нашу организацию перевели в Министерство путей сообщения. Работать по двадцать четыре часа в сутки запретили из опасения несчастных случаев, и мне пришлось перейти на новое, совершенно не устраивающее меня расписание. Теперь я почти совсем не мог заниматься живописью. Зарплата не увеличилась, никаких шансов на продвижение у меня не предвиделось, работал я спустя рукава, и начальство открыто мне говорило: ’’Твое место не здесь, десятник... Может, имеет смысл подыскать другую работу?” И в 1956 году я решил — была не была — уйти с осточертевшей работы. Как раз незадолго до того вышел закон, закреплявший жилплощадь за теми, кого уволили по сокращению штатов. Нарисовав очередную картинку и подарив ее очередному начальнику, я упросил его, чтобы меня уволили по сокращению штатов.

Именно в это время у Евгения Леонидовича я познакомился с художником Колей Вечтомовым, который работал на Декоративно-оформительском комбинате. Время от времени от отдавал мне свои заказы, что позволяло зарабатывать в месяц приблизительно половину моей зарплаты. Продолжая рисовать портреты и делать копии, я мог заработать вторую половину. Разница состояла лишь в том, что прежний заработок был постоянным и регулярным, что давало ощущение стабильности, а нынешний зависел от самых неожиданных вещей и заставлял жить с чувством постоянной тревоги и неуверенности в завтрашнем дне. Но другого выбора не было.