Рассказ
Владимир Крупин
18.08.2022
И глиняные таблички древнего царства Урарту, и берестяные новгородские грамоты содержат одинаковый текст: «Что за молодёжь нынче пошла». Так и мы, нынешние старики, можем это сказать. Так и в будущем наши внуки скажут о своих внуках. То есть жизнь продолжается. Но так хочется, чтобы взяли потомки от нас то хорошее, что было в нашей жизни, училась бы от неё. Да вот как-то плохо получается, силён враг спасения. Не слушают стариков молодые, сами уже с усами...
Всё же решил я своим любимым наследникам дать какие-то советы, примеры из жизни. Что определяло мою жизнь, что было в ней главным?
И задумался. И много всего приходило в голову. Что-то радовало, от чего-то было стыдно. Вспомнил спасительное правило: кто себя судит, того Бог помилует. Как не ухватиться за это выражение. Так что, братишка, сказал я себе, сам видишь: годики мелькают, торопись отчитаться, а то как бы не застрять на пол-дороге в Царствие Небесное.
О, так ты ещё надеешься на милости Божии? После твоей-то грешнейшей жизни? Ну да, были и добрые дела, но не тебе же их помнить, за них цепляться, они учтены. Слава Богу, каешься, слава Богу, причащаешься, соборуешься, а все ли заповеди Божии выполняешь?
Нет, конечно. И это «конечно» уже грешнейшее. Сейчас шёл по Камергерскому и невольно, конечно, бес приворачивал поглядывать на девушек. А «каждый, кто взглянул на женщину, уже прелюбодействовал с ней в сердце своём». Но я же не с вожделением взглядывал, как на картинку. А, вот уже и новый грех – самооправдание.
А великие наши святые как? Святой Антоний возносился к небесам, говоря: «Я ещё не начинал каяться». И это не просто Антоний, этот столп Церкви, Антоний Великий. Часто его вспоминаю, его спасительное пожелание инокам, да и всем нам: «Не умножай слов, они умножают грехи, многословие удаляет от Бога», «Гордыня низвергает, смирение возносит, разрушает козни дьявола», «Бойся известности, старайся, чтоб люди тебя не хвалили», «Если даже безвинно укоряют тебя, прости».
Расскажу о его пещере в пустыне Египетской. Она на верху горы. Путь к ней по каменным плитам-ступеням. Справа и слева кресты, кресты, кресты. Выложенные камнями на земле, стоящие в сухой раскаленной почве, говорят они о кающихся и надеющихся на милость Божию, бывавших здесь. Поднялся – расщелина в горе. Вот место его молитвенных подвигов. Протиснулся в щель, продвигался далее боком. Что впереди, непонятно, я же собой заслонял свет. Мысли о змеях мелькали. Молился, конечно. Долго продирался. А он как? Проход расширился, впереди забрезжило слабое желтое свечение. Это была кем-то зажженная лампада в пещере. Над ней иконы, под ней коптский молитвослов. Ложе на камне покрыто циновкой. Стоит большая (и как только её втащили) бутыль с водою. Измученный и радостный, встал на колени. И было так тихо, что подумалось: а есть ли мир, оставленный мною, не исчез ли он. А потом показалось, что узкий тоннель, в который я протиснулся, за мной сомкнулся, и уже отсюда не выйти. Прочёл Трисвятое. А дай осмелюсь, прилягу на его ложе. Не дерзость ли это? Это же то ложе, которое Великий святой омывал слезами каждую ночь. Может, хоть капелюшечка, или как говорит молитва, «капли часть некая» его святости коснётся моей грешной души. Я перекрестился и прилёг. И вспомнил ещё одну пещеру на Синае, пещеру игумена Синайский горы Иоанна Лествичника. Но та была просторной и освещённой. Но тоже и там испытывал робость. Лежал, молился и вспоминал иные святые пещеры: святого Георгия Хозевита недалеко от Иерусалима, куда уходил святой Иоаким, отец Матери Божией Марии, вспоминал пещеры Илии Пророка недалеко от нынешней Хайфы и его же незабвенную пещеру на Синае, горе Моисея, в памяти воскресала Ветхозаветное место Хеврона, пещера близ Дуба Мамврийского, который умирал и воскрес в двух побегах, названных ростками Авраама и Сарры. Пещера на пол-дороге к вершине Сорокадневной горы Искушения, пещера в Иерусалиме, ручей из которой образует Силоамскую купель. И незабываемая пещера - Божия благодать источника Овчей купели – Вифезда.
Лежал и молчал, и думал о молчании. Никто не спасся словами, молчанием спасались. Молчание – золото. Но как исповедоваться без слов? И как же нам, писательской братии, нести выстраданное своё слово в защиту России? Молчать? Слово это надо вначале вымолчать, но ведь потом надо обязательно его высказать. «Слова, слова, слова» – говорит Гамлет, но слова все разные. И в шекспировской Англии запрещают поклоняться Кресту.
Сколько был в пещере, не знаю. В тишине и темноте время замедляет свой ход, иногда кажется, что и вовсе останавливается. Очнулся. Осознание, что я не один сюда приехал, что людей задерживаю, меня подняло. Правой рукой наклонил бутыль с водою, немного полил из неё в ладошку левой и умылся. Ещё наклонил, ещё полил, и напился.
У лампадки в каменной нише лежали тонкие свечи. Кончик одной из них я омочил в лампаде и крестообразно помазал свой лоб, вспоминая главный завет Антония Великого: ежедневно размышляй о смерти.
Приложившись к иконам, стал уходить. Сейчас протискиваться было легче: впереди светился не закончившийся день. А о смертном часе я ещё одного Великого святого вспоминал, Ефрема Сирина. «Когда каждый человек приходит в неминуемое судилище, о, сколько там ждёт нас обвинителей, сколько придётся вспомнить грехов юности и старости. Страх и трепет охватит душу».
Но как трудно вслед за святыми отцами считать себя хуже всех смертных. Терпение какое-никакое, чаще вынужденное, есть у нас, в большей или меньшей степени, по сути, это простая сила воли. Но вот как быть со смирением? То-то.
Ну вот, после вступительного отступления, задам себе от имени наследников вопрос:
Ты считаешь себя счастливым?
Милые мои, ещё бы! Родился я в самой дружной семье, учился в самой лучшей школе, у меня были самые лучшие друзья, в селе была самая лучшая библиотека. А наша красивейшая река, наши леса и луга, наши поля, через которые пролегали просёлочные дороги и самая главная из них – Великий Сибирский тракт. В сторону востока, рассвета, вёл он к Уралу, Сибири, Тихому океану, а в сторону запада – к Москве и Европе. А наше село их соединяло.
И всё это входило в моё сознание. Огромность мира влекла к познанию его. Тысячи страниц жадно читаемых книг утешали: постижение мира возможно.
Что выращивало моё существо? Конечно, прежде всего, семья, родители, родня, двор, улица , друзья, школа. А в моём случае больше всего – библиотека. Учился я не то, чтобы плохо, но кое-как. Я заполнял всё пространство бегущего времени книгами. Читал до того непрерывно, что мама боялась за мои глаза. И доселе читаю каждодневно. Но уже не подряд и уже не новое читаю, а перечитываю. Чего и вам советую, милые дети айфонного поколения. Не оглупляйте себя лайками, а садитесь к окну и раскрывайте КНИГУ!
Книги, книги уберегали меня от буден быта и от официальщины идеологии. Вместе с тем не был же я книжным червяком, да ни за что! А лес, сенокос, огород, река, дрова, воскресники, осенние выезды в колхозы на уборку, – разве это не живая жизнь человека на земле?
И вышел я из школы не маменькиным сынком, а парнем на все сто. Кстати, бегал сотку близко к десяти секундам, зимой на лыжах в старших классах ходил уже и на пять километров близко ко второму разряду. А военное дело? У нас его преподавали учителя – участники недавней Великой Отечественной. Разбирали и собирали винтовку Мосина образца 1891 года за считанные секунды. Поныне помню,, как это делается. И всё это помогло мне в армии собирать и разбирать незабвенный карабин СКС, карабин Симонова, доселе помню его номер 743. Об этой памяти хорошо у Юрия Кузнецова: «… придётся нам с тобою, брат, забывшись, номер карабина по телефону набирать». После карабина автомат ППШ, помню присловье о нём: автомат ППШа стреляет не спеша, бьёт метко, попадает редко. Тогда ещё АК, автомат Калашникова был засекречен.
Но вернёмся в школу. Школьный хор: «Вдаль годов глядеть уверенно школа учит неспроста. Мы идём путём отцов, дорогой Ленина, коммунизм – наша цель и мечта». Но пели же и «Люблю грозу в начале мая, когда весенний, первый гром, как бы резвятся и играя, грохочет в небе голубом». А танцевальное искусство. Танцы народов СССР: белорусская бульба, молдавский жок, украинский гопак. Пол сотрясался.
В люди меня во многом выводил и школьный театр. Кого только я не переиграл в его постановках. Инсценировки по Гоголю, Пушкину, Чехову. В шестом или даже в пятом сам написал пьесу «Двойка».
И всегда был редактором классных, общешкольных стенгазет. Напрасно утрачено это средство приобщения учеников к творчеству. Даже так было: кроме стенгазет было приложение к ним – классные «Колючки», то есть критика недостатков. Выпускали их по очереди, по партам. Каждый день появлялась новая «Колючка». С рисунками, со стихами.
Вот мои. От имени выдуманного героя: «Я Аритас (читать сзади наперёд) и мой язык критиковать всех тех привык, мешает кто идти вперёд на самый быстрый полный ход». И дома выпускал семейную газету. Но там простора для критики было мало. Свои обязанности мы выполняли без понуканий. Дрова пилить-колоть, хлев чистить, корове, телёнку, курицам, поросятам корм давать, разве можно это свершать из-под палки. Гениальная наша мама как-то так умела вести семью, что никого и понуждать не надо было, все сами видели что надо делать. Особенно любимый всеми сенокос. А ведь это жара, раннее вставание, дорога до сенокоса: до одного пять километров, до другого семь. А комары, тучи гнуса, мошки, пауты, а вот! Понимали, что надо.
Один сенокос был за рекой, и нужно было переправляться на пароме. А за паром надо платить. Мама собирала у нас одежонку, и мы плыли за паромом. Восторг!
Как я пришёл к Богу?
К Богу и не надо приходить, Он всегда с нами, от колыбели до перехода в жизнь вечную. Господь любит нас всех, а каждого из нас больше всех. Главный вопрос истории человечества в противостоянии Бога и дьявола, света и тьмы. И я как раз застал то время, которое вроде бы покончило с Богом. Отлично помню этот оголтелый атеизм: Бога нет! Но своим умишком я додумался до простейшей мысли: если Бога нет, то как бороться с пустым местом? Да ещё и не просто атеизм был, а научный атеизм, который в вузе мы никто и никогда не учили, зная, что всегда будет отметка не ниже четвёрки.
А меня, конечно, спасли родители. Мама: «Что вам говорят в школе, я не спорю, но чтобы вы в доме никогда ничего плохого о Боге не говорили». И икона всегда у нас была. На кухне, на шкафу. Мама, провожая куда-то, всегда говорила: «Идите с Богом», а когда возвращались: «Слава Богу». И это «С Богом» и «Слава Богу» навсегда вошло в меня и стало составной, а со временем главной частью моей души. Побывать в Святой Земле было сокровенным желанием.
Милые мои деточки, внучаточки, крестники мои! Да как же вы думаете жить без Бога? Как? Даже не смогли с нами на кладбище поехать в поминальный день. Как же думаете душу спасти? Как же её не жалеете, она же не умрёт, она вечна и жизнь её бесконечна. Ой, смотрите! Сейчас пока мы за вас молимся, а уйдём? Как останетесь? С кем?
Три периода жизни, которые определили моё умонастроение: Великорецкий Крестный ход, преподавание в Московской Духовной академии, Святая Земля.
Да, особенно Святая Земля.
Найденные записи
У меня рукописи горели за милую душу. Утешало меня, что горели они и у Гоголя, а особенно у Тютчева. Один сознательно сжёг, другой ночью, при свечах, нечаянно. Меня восхищает запись Федора Ивановича об этом случае. Утром он обнаружил, что рукописи превратились в лёгкий пепел: «Я расстроился, но воспоминание о пожаре библиотеки Александрийской меня утешило».
Нам-то чего горевать? Главная находка утерянных Кумранских рукописей свершилась, что ещё надо? Ну, нет библиотеки Иоанна Грозного, и что? В той же библиотеке в Александрии я был, и что? Пусты читальные залы. Никто же ничего не читает. И у них, как у нас. Мы-то всё-таки ещё как-то держимся за литературу. Но какая сейчас идёт литература?
Так вот, рукописи у меня благополучно сгорали. И ничего, с ума не сошёл, не запил, думаю, на пользу пошло: пришлось заново напрягаться.
А рукописи пропадали не только в пожарах, я их просто терял. И блокнот, в котором были записи о первом посещении Святой Земли, потерял.
Так вот, сегодня, вслед за Маниловым восклицаю: «Майский день, именины сердца!», ибо нашёлся плоский блокнотик с записями времени преподавания в Духовной академии. И именно тогда, когда собирался впервые в жизни побывать в Святой Земле. Сейчас, когда много раз уже посещал Её, тем более радостно оживить то, уже давнее время. Хотя по возрасту был уже совсем в годах, было мне 57 лет. А про Святую Землю много и радостно читал. Это не слова, это музыка: Назарет, Вифлеем, Иерусалим, Иордан, Елеон, Гефсимания, Хеврон, Фавор,Тивериада, Кана Галилейская, Эммаус, Лидда, Яффа, Хайфа… Читал и представлял. От источника Благовещения в Назарете до страшного слова Голгофа. Читал расписание пребывания паломников. За неделю они проходят места всех Двунадесятых праздников, и Господских и Богородичных.
Должен сказать, что когда был в первый раз во Святой Земле, то не открывал её, как впервые, а в с п о м и н а л, как тут бывавший. Всё узнавал. Полное ощущение, что всё так и есть, как было.Что тут был и всё запомнил. Ну не во сне же приснилось. И только viaDolorose – скорбный путь представлял всё время идущим на подъём, а он горизонтальный, узкий, заполненный с обеих сторон лавочками, ларьками, киосками. Всё вперемешку: иконы, свечи, лампады, ангелочки, игрушки, еда, тряпки, побрякушки, сувениры, музыка и толкотня, разноязычие, толпы людей и оттуда, и туда. И только от Александровского подворья, от Кувуклии, часовни, последнего земного ложа Спасителя, от Камня Помазания надо подниматься по ступеням на Голгофу. Рядом с трещиной в скале. Она с тех пор, когда камни рассеклись в минуту Распятия.
Листал блокнотик.
Восточная стена
Раньше вот почему было легче выращивать детей: и они, и родители были на глазах друг у друга. Кто нас воспитывал? Да никто. Просто мы видели, что и как делают родители, и им подражали. Сказано же: Православие не в рассказе о нём, а в показе его. То есть пример важен. И так во всём. Надо воду носить, грядки полоть, дрова пилить-рубить, поленницу складывать, траву косить, сушить, сено грести, в стог метать. Зимой привозить, на сеновал забрасывать. Корм домашним животным готовить. Как же можно не встретить из стада нашу Милку, такую умную и добрую, не дать ей приготовленную мамой горбушку ржаного хлеба, сверху посоленную.
А в городе ушёл папа на весь день на работу, и нет его. И мамы нет. Вернулись уставшие, ещё и прикрикнут, где там до совместных чтений и разговоров. Поневоле улица перевесит.
Вот и я, наконец-то собрался рассказать, чем я занимался, когда меня дома не было.
«Восточная стена», так я хотел назвать свои записки о Духовной академии. В восточной стене были преподавательские кельи, в одной из которых мне отвели место. И вот, вспоминаю, как я в ней в конце 20-го века сижу и записываю то, что сейчас переписываю из тогдашнего блокнотика:
«Всю ночь дождь. Снег осаживается, темнеет, вытаивает у крыльца огромный камень, его к вечеру даже затапливает. Ночью просыпался под звуки дождя. Всё проходит, а дождь не пройдёт: так же он шёл в детстве, в армии так же стучал по железной крыше казармы, так же и сейчас.
Утренняя молитва в Покровском академическом храме. Студентов немного, у многих ещё до занятий послушания. Как всегда, к преподобному Сергию. У него чисто, опрятно. Вчера, уже поздно подошёл, старухи убирали, мели, мыли полы. Ещё позднее пришёл, всё открыто, ещё и ещё стараются убрать. Батюшка в рабочем халате.
Лекция вроде хорошо прошла. И прежняя мысль, что это не я студентов учу, а учусь у них. Ведь они, многие, были и служат ныне алтарниками, чтецами, пономарят, многие из священнических семей. Знание практической церковной службы у них куда выше моего. Легко ли: какую жизнь выбрали, как пред ними не преклоняться. Это сегодня высказал моему кафедралу, зав кафедрой практического Богословия архимандриту Матфею (Мормылю), когда подходил к нему под благословение. «Всё так, всё так, – отвечал он, – но сильно обольщаться не надо».
Звонил в Инкомиссию. Ура! Пришло приглашение! Союз Палестинских писателей приглашает. Плясал.
Плясал. Да рановато. Ещё выправить надо заграничный паспорт и получить визу.
Недавно, а именно после соборования ночью, вообразилась подползающая гадина, обползающая большую икону. Я силюсь схватить бутыль со святой водой и окропить змеюку. И, слава Богу, даже в этом наваждении, в этой тревоге и одури читаю Иисусову молитву. Змея съёжилась, исчезла. Вспомнил, что тоже здесь, после вечерней молитвы кралась змея к правому плечу. Отбился Крестом и молитвой. В келье как раз напрестольный Крест. Да, это и есть подтверждение правила: где святость, там и нечисть. А где более святости как не у центрального места православной России в Троице-Сергиевой лавре.
Молюсь о поездке, чтоб обязательно сбылась и прошла во благополучии и здравии. Дай Бог поклониться святыням. Пока всё не верится, что буду т а м. А потом будет не вериться, что т а м был. Возвращение в конце апреля. А первого мая первый экзамен. Всегда пишу у Преподобного памятку о здравии первого курса.
Поеду домой. Ещё зайду за водой и схожу в семинарию за хлебом. Так хорошо здесь! Выхожу утром на крыльцо - воздух сладкий. Вода, омывшая храм, бежит с него. Течёт и с крыши над нашими кельями. Умываюсь небесной водичкой. В келье маслом из лампады освящаю крестообразно свой лоб. Ах ты, упрямый мой! Хорошо, в келье есть икона «Прибавление ума».
Сейчас дорога. Замелькают Хотьково, Абрамцево, Радонеж, Софрино, Пушкино, Мытищи, Лосинка. Нынче, дай Бог пройти от Радонежа до Хотькова. Отсюда, из Посада до Хотькова ходил. Это же всё дороги Преподобного. Где-то, может, и попаду подошвой в его след. А весь пеший путь от Москвы до Сергиева Посада прошёл в несколько приёмов после расстрела Верховного Совета в 93-м году. Да, видит Иван Сергеевич Шмелев из Небесного Царствия наши беды и сопереживает. Описал он этот путь в своём «Богомолье», нам такого не испытать.
Ну, поехал! О плавающих, путешествующих, недугующих… летающих 301-м рейсом в Палестину! Вначале в Тель-Авив. Только вот взлечу ли?
Уже в Москве. Хлеб из Лавры в семье всегда ждут. А какие куличи пасхальные привозил!
По дороге в электричке прочесть Акафист Преподобному не удалось. Подсел знакомый преподаватель. Разговор не из лёгких – о профессоре, который выступил против канонизации Царской семьи. Профессора я уважаю и на лекциях у него бывал. Очень силён в обличениях католицизма. Стремительно вбегает в аудиторию: «Преприятнейшее известие! Новая святая! Читайте её письма Спасителю. Так могут писать только одержимые пламенной страстью, вожделением, снедаемые чувством телесной любви. Ну, друзья мои, католики как хотят, а мы начинаем лекцию».
– Но как же, – сказал я преподавателю, – как же снять с России грех за цареубийство?
– Но это же не при нас! – воскликнул он.
– А как же иудеи, как же их величайший грех за Распятие Христа? Тоже не при них? Сын за отца не отвечает?
– Но и это спорный вопрос.
– Какой же спорный. Два Богоизбранных народа навлекли на себя грехи, которые на них доселе: на евреев за Распятие Спасителя, а на русских за убийство Царской семьи.
Переживал, что долго будет оформление паспорта. Нет, три дня, и он у меня в руках. Теперь шлёпнуть печать в посольстве Израиля, визу двухнедельную.
Ездил в посольство на Ордынку, отстоял в плотном еврейском окружении два часа. Сдал документы. «А когда виза?» – «Вот телефон. Звоните».
Шёл по улице, впереди идёт семья, родители и две девочки. Младшая шалунья, дёргает сестру за руку, та несильно шлёпает её ниже спинки. Обе смеются. Отец поворачивается и гневно воздевает руки: «Сколько можно ор-рать?». Идёт дальше. Сестрички переглядывается, зажимают ладошкам рты, смеются. Потом младшая подскакивает к отцу, показывает ему свои пальчики правой руки, один из которых, мизинчик, оттопырен. Да, так и мы в детстве сцеплялись мизинцами, трясли согласно руками и приговаривали: «Мирись, мирись, мирись, и больше не дерись». Отец гладит дочку по головке.
Снова я в своей келье. Уже вечер, скоро на молитву. Дни в монастыре идут совсем иначе, чем в обычной жизни. Они здесь и длиннее и быстрее. Иду рано утром в Троицкий или Предтеченский храм, окна библиотеки уже светятся, студенты занимаются. У Преподобного молитва. Завтрак. Сочинения, проверка сочинений. Лекция, снова сочинения, обед. Пошёл сдавать книги, дверь захлопнул, ключ внутри. Это у меня, может, уже старческое. Выручил о.Всеволод Пассия до ужина. Владыка ректор выговорил инспектору за ужином: студенты опаздывают на службу. Для меня службы здешние спасительные, а каково, если бы они изо дня в день. Я-то приехал и уехал, а студенты пашут.
Луна сияет во всё небо, во весь монастырь. А вечером из него уже и не выйдешь, ворота замыкаются в двадцать три ноль-ноль. Порядок. Да и правильно. Дисциплина всегда радовала меня, хоть я и не немец. Это и от семьи и от службы в армии.
Звонил по телефону о визе. «Повторите фамилию… Нет, пока нет. Звоните». Да, товарищи, эти девицы Виза и Муза явно не родня. Муза хоть иногда порадует, а Виза все нервы вытянет.
А эти дни вообще отвечает автомат. Это, думаю, дубликат девицы Визы. Поехал к ним вчера. Отстоял опять больше двух часов. Вначале сунулся: «Мне только спросить». – «Всем только спросить». И что спросил? Почему автомат отвечает? – «Всем автомат отвечает».
Как я люблю нашу академическую библиотеку, как много помогает она мне. И не только в подготовке лекций. Тут наугад можно взять с полки любую книгу, и она обязательно тебе пригодится.
Какие же молодцы наши студенты. Скажет мне кто, что легко монахам, студентам, семинаристам жить на всём готовом, наплевал бы тем в бесстыжие глаза. Либералы Академию нашу непрерывно подкусывают. Но от скалы не откусишь. А один того чище, ляпнул в статье (причём, наверное, был уверен, что говорит нам комплимент), что Духовная Академия – это русский Оксфорд. Вот как. Да Оксфорд это место, где сынки богатых обнюхиаются и снюхиваются на будущие обстряпывания бизнесов своих. И теннис там, и верховая езда. А поставить бы их в ряд с нашими студентами. И что?
Да, вспомнил, когда в начале 90-х были заигрывания с Западом, шестерили демократы ельцино-горбачёвые перед дядей Сэмом, тогда к нам постоянно навязывались посетители из Европы и из-за океана. Так вот, раз Владыка ректор меня благословил сопровождать одну делегацию. Идём по второму этажу. На стенах фотографии выпускников Академии, ставших архиереями. И меня специалист по России, спрашивает: «А почему они все с бородой»? Хоть стой, хоть падай. Он, естественно, гладко выбритый, дезодорантный. Приехал учить русских варваров. Дай ему волю, он бы и архиереев обрил. Бог ты мой, специалист по России!
Бесполезно с ними общаться. Толку никакого.
Запомню я эту Ордынку
Да уж, запомню. Опять звоню, отвечает живой человек, но результат тот же. Опять для меня всё безвизово.
И опять звонил. Видимо, надоел им. Пригласили для беседы. Хотя бы в очереди не пришлось стоять. «Цель поездки?» – «Увидеть Святую Землю». – «То есть паломничество?» – «Так точно». – «Но вы собираетесь писать о поездке?» – «Хорошо бы. Но уж как получится». – «Вы были редактором журнала, в нём затрагивались вопросы Ближнего Востока?» – «Не помню. Скорее всего, нет». – «Почему же они вас приглашают?» – «Думаю, им из Союза писателей посоветовали».– «А вы располагаете необходимой суммой для пребывания?» – «Но они берут на себя моё пребывание». – «А где гарантии?» – «Мне только билет купить?» – «И вы его уже купили?» – «Как же я куплю без визы?» – «Но у вас есть хотя бы тысяча долларов?» – «У меня и сотни нет». – «А как билет?» – «Так я его на русские рубли куплю». – «Значит, рубли есть?» – «Поднатужусь». Ещё задавал вопросы на общие темы. – «А вы занимались историей евреев?» – «Постольку поскольку». – «Ну не на уровне же еврейских анекдотов». – «Евреи впереди планеты всей».– «Издеваетесь?» – «Восхищаюсь. У них можно и нужно учиться». – «Например чему?» – «Сплочённости». – отвечал я и рассказал анекдот: «У евреев: у Зямы дача, у Абрама дача, а у Лёвы нет дачи, давайте поможем. У русских: Петька сидел, Васька сидел, а Витька не сидел. Давайте посадим».
Он изволил улыбнуться. Я продолжил: «Русские и евреи – два Богоизбранных народа. Разница в том, что евреи ждут своего Мессию, а для русских Он уже приходил, и они ждут Его второго пришествия».
То есть разговор ни о чём. Но вроде он всё-таки не робот. Но что они тянут с визой?
В преподавательской, где мы обедаем, готовит обеды моя землячка, с которой разговор один: надо выслушивать её рассказы о её любимом сыночке – детсаднике. Он, конечно, её Санечка, самый-самый. А сегодня она вся в расстройстве. Вчера был день рождения Санечки. Она напекла по этому случаю много прекрасных масленичных блинов. И нам, преподавателям, досталось. Так вот, она проводила Санечку в садик, отдала ему для раздачи ребятам тарелку с блинами. А он вернулся слезах. Всем бы хватило, но самые нетерпеливые стали хватать по два, по три блина. И несмелым не хватило. «Получается, кто смел, тот и съел. Так? И он же виноват. Почему сам не раздавал, а выставил тарелку на стол. Его же и обвинили».
Да, воистину, дети это маленькие взрослые.
Слава Богу, сегодня причастился. Больше у меня ничего не осталось, только надежда на Бога. Умрёт ли кто: помяни, Господи, заболеет ли кто: помоги, Господи, иду ли куда: Господи, благослови, вернусь: слава Тебе, Господи. Никак иначе. Это от мамы и от Церкви. И особенно укрепляемо Академией, студентами, Братскими молебнами у Преподобного.
И писать ничего не хочу и, если сажусь за стол, то больше по инерции – вожу рукой по бумаге, как вот сейчас, так уже пятьдесят лет вожу, вот рука и дёргается. Она и во сне дёргается. Но всё больше и чаще дёргается креститься – это главный итог жизни.
И опять болел. И вроде тяжело болел, но как-то радостно и безропотно. Жить лишь бы никому не в тягость, самому бы доползать до плиты, до туалета, не опозориться бы ни в чём, умереть бы после покаяния, исповеди, Причастия, да упокоиться бы на родине – вот и все милости, которые прошу у Господа. И прошу, конечно, за родных и близких, за Россию.
Переживал состояние прощания не с жизнью своей, а с этим пространством: летит снег на яблони в саду, солнце посылает свет и тепло, дождь идёт, давно ожидаемый, цветы сменяют друг друга в цветении, река детства, море юности, друзья армии, института, взрослые дороги – вот с этим прощаюсь. Прощаться легко: благодатное одиночество приходит: мир писателей отторгает меня, к корпорации богословов опоздал, детям нужен очень иногда, осталась жена, нужная мне, но пекущаяся о стареющей матери, детях, отдающаяся вся работе. Одинокие дни, ночи и вечера не в тягость мне, спасибо Тебе, Господи.
Тяготит только, что быстро устаю, читаю и забываю, что прочёл. Теряю очки, ищу, а когда нахожу, думаю: зачем я их искал. Спасают святые Отцы, Евангелие, Послания, Псалтирь, Жития святых. Если бы не это, умер бы раньше смерти.
Ещё музыка. Вот сейчас лежал, на груди в приёмничке громада симфонического оркестра, дирижер, весь мокрый, машет на музыкантов, те старательно вырабатывают Пятую симфонию Чайковского. Жду и Бетховена, тоже Пятую. Снова снег.
Стою у окна. С запада на восток идут тучи. К Вятке идут. Вспоминаю всегда замечательное у Фета: «На родину тянется туча, чтоб только поплакать над ней». То есть над родиной. И за меня поплачь, прошу я тучу.
И чего взял ручку? Сижу, слава Богу, в своём Никольском, грядки полил, цветы в доме полил, птичек накормил. Нынче больше синичек, чем воробьёв, а бывает наоборот. Вишня цветёт, сирени вот-вот, яблони тоже готовятся, пионы набухают, георгины зашевелились, любимые мои флоксы ещё не спешат, но водички просят. Желуди из Оптиной не проросли, а каштаны уже с мизинец. Скворец петь перестал, таскает скворчихе еду, Ждут потомства. На кладбище поёт соловей. По радио аплодисменты. Выходил на крыльцо. Будет дождь. Зря поливал. Солнце прорвалось и тревожно посветлело. И оказывается, давным-давно на плите кипит чайник.
Как только ни называют точки общепита: ресторан, кафе, кафетерий, столовая, чайхана, чебуречная, хинкальная, чайная, макдональдс какой-то, но как ни ухищряйся, а получится одно и то же – забегаловка или обжорка-обжираловка. В просторечии и того проще: чепок, шайба, стоячка, пивнушка. Искусство еды и наслаждение ею мне неведомо. Хотя «сиживал за столом, не беспокойтесь, сиживал».
Всё то же, всё так же
А с чего записал? Да всё с того же – тоска, визы пока нет. Нервомотатели в консульском отделе посольства ещё те. Не нравится им, что приглашает меня Союз писателей Палестины. «А как они на вас вышли? А почему они именно вас приглашают?». Но не виновата же Палестина, что нет у неё посольства, она – якобы автономия Израиля. Какая автономия, она бесправна. Номера на машинах разного цвета. Утешаюсь тем, что много читал о Святой Земле, представляю её, и не надо расстраиваться. И чем я евреям не угодил?
И вот я уже полдня в Никольском. И ходил в Балашиху за хлебом и платил за дом. Ходил в валенках. Лежу и думаю: а ходил ли я? И тем же путём пройденным многократно? И это те же очки, которыми снабжаю устающие глаза? И та же машинка, которую понужаю, как уставшую лошадь, заставляя прокручивать страницы, которые никому не нужны? Увы мне! Оле страдания! Оле взыскание исчезающих сил!
Снег летит. Чудо какое – снег летит. Разгребаю дорожку, хожу по ней по пояс в снегу. Отхожу от дома. Сумерки, а окна желтые – свет зажег. Сердце тает от счастья – медовые окна таят уют, сейчас умоюсь снегом, вернусь в дом и буду читать о Святой Земле. И мысленно пойду там, «идеже стоясте нозе Его».
Ну не застрелюсь же я, если не поеду. О, не дай Бог не поехать.
Звонил в Вятку: солнце и мороз. Здесь распутица. Сто дней до Великорецкого Крестного хода. Вот счастье жизни – Великорецкий Вятский Крестный ход.
Утро. Всё ещё темень. А ночью вообще беспросветно. Электричество, тут это бывает постоянно, отключили. Непонятно, который час. И спички не нашарил. Вот урок – класть спички рядом со свечой. К окну наощупь. Таращусь сквозь черноту стекла – звёзд нет, неба нет. И ночи даже нет. Будто вообще всё такое, что вообще ничего нет.
Академия. День, как сказали бы писатели, не задался. Опоздал к парадному обеду юбиляра, одного из ведущих богословов, не прибавил голоса к Многолетию, где-то посеял очки, потащился за новыми по воде в «Оптику», очки есть, но не хватило денег, и снова пёрся обратно, чтобы занять, и возвращался, хлюпая ступнями в размокших ботинках, а куда я без очков? Да ещё и долго не было ключа от кельи – вечная история. Опять за ключами по жидкому снегу.
Вот уже и ужин подошёл и прошёл, и сижу на кровати, и будильник тикает. Был на дневном Богослужении, даст Бог, пойду на вечернюю молитву.
Из посольства приглашают на беседу. «Когда?» – «В удобное для вас время». Миленькая сказочка. Удобное! Это же надо приехать, записаться, отстоять очередь, которая обязательно заканчивается каждый раз на мне. Вчера дождался. Опять выспрашивали о журнале. Печатал ли я палестинских писателей. – «Пока не успел. Вот поеду, договорюсь».– «А вы знаете, что они могут искажать действительность?». Странный, однако, вопрос. Про визу ответили, что идёт проверка, а это не скоро. – «Но разве я похож на шпиона?».
Под Сергиевским храмом кормят странников и бездомных, и просто бедных. Ещё приятное событие – нашёл в кармане гвоздик, а то не на чем было укрепить привезённую икону.
И вот – ходил цельный день по распутице, а ноги сухие.
На вечерних службах проповеди читают и семинаристы, и студенты Академии. Это всегда замечательно. Они очень готовятся. Читают наизусть. Волнуются. Великая школа – выступать перед друзьями и преподавателями. И как всего протряхивает и прочищает, когда и хор вверху и молящиеся возглашают: «Господи, помилуй», «алиллуйя», «Аминь».
Незабываемый еженедельный Акафист среды. Иногда три хора. Да, когда записывал о визите иностранцев, о вопросе ко мне специалиста по России, почему архиереи с бородами, забыл записать, как они стояли на Акафисте. Они же важные вип-гости, велели к ним уважение показать. Правый хор потеснили, провели их на его место. Акафист час-полтора. Но разве они, такие умные выстоят такую вечность. Как они, бедняжки, маялись. С тех пор стали гостей ставить слева. Почему? Потому что там они стоят у выхода и быстро уходят.
Надо терпеть
Ну, вроде что-то с визой сдвинулось. Несколько раз даже не верилось, что будет. Но велика цель! Надо терпеть это издевательство. А как же наши паломники? Шли месяцами, плыли неделями. Благоговение было такое, что некоторые от пристани в Яффе ползли до Иерусалима на коленях. А это, если не ошибаюсь, 60 километров. А мне всего на метро доехать до Третьяковской, да пройти по Ордынке до храма святой Великомученицы Екатерины.
Беседа была тягостной и не очень для меня понятной. «А почему не пригласили и вашу жену?» – «Не знаю. Видимо, для них дорого». – «За них не беспокойтесь, деньги у них есть. А с кем вы будете там встречаться?» – «С теми, кто приглашал». – «Фамилии не помните?». – «Нет. Но это же есть в приглашении, оно у вас. Но вы скажите, какие ко мне претензии, это же поездка в полном смысле миротворческая» – «Так, да не очень. Вы знаете, что у израильтян и палестинцев непростые отношения?» – «Но я и тех, и других уважаю».– «Тут вы лукавите». – «Да в чём же?» – «Вы явно берёте в рассуждение одну сторону.» – «Из чего такое заключение?» – «А вот! Что вы на это скажете?».
И он выложил на стол приготовленный, значит, заранее номер журнала, который я редактировал в начале 90-х. И открыл на странице, где были напечатаны материалы экспертизы союза независимых врачей. Об использовании израильтянами химического оружия против палестинцев. Вот оно что.
Мы посмотрели друг на друга. За его спиной была большая карта Израиля, она же и карта Палестины. Я смотрел на продолговатый овал моря, у которого три названия: Гениссаретское, Тивериадское и Галилейское и про себя молился.
– Послезавтра, – сказал он. И протянул руку. И тоже оглянулся на карту.
Не умею, не владею научной терминологией. «Онтологичность философии» – шо це таке?
Всё же проще: молитва и слёзы. Сегодня опять среда Акафиста. «Разделиша риза моя себе и меташа жребий» – камни плачут.
Лекция в девять. Читаю дохристианскую педагогику. Индия, Китай, Египет, конечно, Иудея. Русская чётко читается в устном периоде литературы, в записанных позднее былинах, сказках, особенно, в обрядовой поэзии.
Неужели уже скоро войду в воды сразу трёх морей?
Луна ночью над монастырём ослепительно серебряная, а пошёл за стены к источнику, она бледно-желтая, обессиленной сваливается в голые речные кусты. С востока солнце. Пока можно смотреть. Играет, отторгает от себя кольца света, сжимается, разжимается, отскакивают от него вспыхивающие красноватые вулканчики. Вскипают и испаряются. И так быстро несётся к нему земля, что даже пошатывает.
А сейчас вернулся в келью, уже на восток на солнце, в стене через бойницу, и не глянешь – ослепляет. Сверкают кресты церкви свв Зосимы и Савватия, нашей Покровской.
На колокольню, Крест над которой вижу, вчера было моё восхождение. Глянул сверху окрест себя и душа моя восхищена стала, взгляд улетал в запредельные пределы. Глядел и в Вятскую сторону, видя дороги и тропинки Крестного хода, смотрел и в сторону Святой Земли, всю её легко представляя и уже считая своей.
С отцом Георгием ходили по дорожкам садика перед учебным корпусом. Как так понимать, спрашиваю: «Истина сделает вас свободными?» – «Да, но только если есть любовь. И любовь и истина постоянны, у них нет никакого прогресса. Прогресс – это главный обман сатаны. В сути человеке нет никакого прогресса. Как был Адам, так и все мужчины Адамы, как была Ева, так и все женщины Евы». – «А идеология, русская идея?». – « Также и идеология – это прикраса неправды. Русская идея – следование Заповедям Христа».
Ещё говорили на тему политики. О. Георгий улыбается: «Выдумывают, что Церковь вне политики. А как прикажешь батюшкам поступать? Перед выборами их все прихожане одолевают: «Батюшка, за кого голосовать?» А Иосиф Волоцкий, Нил Сорский, Иоанн Кронштадтский, а Серафим Саровский, как он прогнал декабриста? Это не политика? Архимандрит Платон, а? Великий ум. Благодаря ему изгнали из России нехристей Дидро и Аламбера». – Но зараза от них, микробы их безбожия заразили потом Толстого, носил медальон с головой Дидро вместо крестика». – «Бог ему судья». – «Очень точно у Юрия Кузнецова: «Третья мировая началась до Первой мировой». – «Конец 19-го века. Победоносцев: «Сейчас любая шпана за деньги может открыть газету и командовать». – «Да, у Лермонтова: «Наша публика привыкла верить печатному слову». – « Вот и верят. Отец Георгий, я в «Огоньке» печатался, и что скажу. Был в журнале редактор Сафронов, журнал был красный, а пришёл Коротич, журнал стал желтым, это Василий Белов заметил. Но что важно: коллектив журнала не изменился, один и тот же коллектив, что при Сафронове, что при Коротиче. А измена курса на 180 градусов. Это порода такая, журналисты? Что угодно будут впаривать, лишь бы самим жить хорошо».
Звонил друг Анатолий. «Записывай: Да мы бедны, но крепки нашим духом. И ты меня хоть расстреляй, хоть режь, не променяю русскую разруху на сытый охамевший зарубеж». Ещё. Сейчас что-то стало прихватывать сердечко, прямо мотает. Вот ещё экспромт: «Хоть мне далеко до могилы, мой вид предмогилен вполне. На лестницах ближе к перилам, на улице ближе к стене».
С грустью уезжаю из Лавры, оглядываюсь на неё с Блинной горки – сияет! Возвращаюсь, бегу от электрички, открывается после поворота – сияет!
Шлагбаум поднят
Есть Бог, есть виза! Но виза, смешно сказать, полицейская. «А что это такое?» – «Вы на особом контроле». – «Вот спасибо. За что такая честь?».
Никто мне не ответил. Шлёпнули штамп в паспорт – лети своим 301-м рейсом! Того чиновника, с которым встретился взглядом, к сожалению, больше не видел. А ведь он мог и тормознуть меня. Что-то же шевельнулось в нём.
И только сейчас (это запись после возвращения из Святой Земли) разъяснили мне уже наши службы, что тянули мне оформление с визой именно по причине публикации статьи об использовании израильтянами химического оружия против палестинцев. Это была наглухо закрытая информация, а я статью напечатал. Это же правда, почему её скрывать, думал я. Принёс мне документы экспертизы независимых от политики врачей, английских и французских, неизвестный мне мужчина. Конечно, из КГБ. Ну и хорошо. Если есть государство, должна быть и служба его безопасности.
А что касается полицейской визы – милое дело. Все идут на выход с самолёта, теснятся, я никуда не тороплюсь, гляжу на окрестности. Иду отдельно, полиция навытяжку, берёт под козырёк.
Да, тогда я (98-й год) увидел, как евреи, сходя с трапа самолёта, кидались на колени и целовали пока не землю Палестины, а асфальт аэродрома Бен Гурион. Я их понимаю.
Как ничтожны мои благодарности Господу за великую милость Его, разрешившему мне прикоснуться к местам Его земных подвигов. Я же потом ещё и в Египте был, куда уходило от царя Ирода Святое Семейство. Везде, везде искал стопы Его.
О, мой любимый, незабвенный Вифлеем! Храм Рождества! Как много раз был я в нём один-одинёшенек у Вифлеемской звезды, у места Рождения Царя Вселенной! Мне ли, грешнейшему из грешных, позволил Ты, Господи, следовать по следам Твоим! Видеть черепочки Вифлеемских младенцев, населивших рай и встречавших Тебя в Страстную пятницу Распятия. Восходить на Фавор, подниматься на Елеон к месту Вознесения, и на Хеврон к дубу Мамврийскому. Который я застал в последние годы его умирания, скованного металлическими полосами. А потом – счастье – увидеть молодые листья двух дубочков, названных именами Авраама и Сарры. И поднять на горе царя Ирода ветку с колючками. Как раз из таких веток сплели для Спасителя терновый венец.
Погружаться в источники Святой Земли – это чудо из чудес. Конечно, Иордан. И у Кинерета, и у храма 12-ти апостолов. И напротив храма Иоанна Предтечи, где Иордан узок, метров 15-20. Со стороны Иордании. У подножия горы Искушения матушка Иустиния попросила знакомого араба допустить нас погрузиться в поток, бегущий по его частному владению. Незабвенно навсегда погружение в источник Овчая купель. Она закрыта. Но мне, по секрету, показали, как можно в неё попасть. Надо оторваться от группы, которая, войдя на территорию источника, сворачивает направо. А я вперёд и налево. Там, подальше развалины, в них ступени. Вниз и вниз. Металлический забор, калитка закрытая цепью, а цепь замкнута замком. Надо набраться смелости и смело перелезать через ограду. Там ещё ступени и вот – вода. Один раз было по грудь, в следующий приезд было по пояс, было и по щиколотку. Погружался лёжа. Как и в купель Силоамскую.
Причтём сюда Средиземное море, заплывы в него в Яффе, Хайфе, Акко.
Ликующее купание души в просторах Святой Земли, в её голубых небесах, в крестах православных храмов, в очередях перед святынями, в церковных службах и Причастиях в Горненском монастыре, в церкви Русской миссии, в подъёме на Сорокадневную гору. На Фавор. На Елеон. За две недели пройти места всех православных праздников.
Ну вот, милые мои, родные, как мог, так и рассказал о начале моих паломничеств в Святую Землю. Очень надеюсь, что и вы побываете Там, и вспомните отца кровного и крестного, дедушку и просто раба Божия Владимира. И затеплите свечечку у икон...
Владимир Крупин – известный писатель, первый лауреат Патриаршей литературной премии
Специально для «Столетия»
