О том, почему Александр II недолюбливал курсисток, как правительство боролось с женскими ВУЗами и чем Гумилев разочаровал Одоевцеву, а также об особой породе литературных поганок “подахматовках” – в новом выпуске факультатива по истории.

Александр Второй не любил ученых женщин. И правильно не любил. От ученых женщин не надо ждать ничего хорошего. Одного взгляда на их очки довольно, чтобы понять, что перед вами нигилистка и революционерка, прячущая в кармане револьвер.

Поэтому женское образование развивалось в стране сложно и со скрипом. Лекции читались на частных квартирах, в вечернее время, по выходным дням. Занятия проходили в домах и лабораториях небогатых, но сочувствующих профессоров.

В университеты барышень официально не пускали. Министерству народного просвещения было совершенно очевидно, что прекрасному полу надлежит варить суп и рожать детей, а не решать дифференциальные уравнения.

Однако бабы народ дурной, и если им не дать учебников дома, они поедут в Берлин, в Гейдельберг, в Цюрих и там найдут себе и профессоров, и докторов наук, и, главное, революционеров, которые научат их носить очки и прятать в кармане револьвер.

  Александр II не любил ученых женщин  

Нет уж, пусть лучше дома сидят. Скрепя сердце открыли им Высшие курсы.

Инициатива, в сущности, бесполезная, что превосходно демонстрирует статистика господина Мещерского:

«Высшие женские курсы дают следующие результаты: 25% анархисток, 30% женщин, идущих в разврат, 25% женщин, заболевших анемией мозга или острым помешательством от расстройства нервов, а остальные 20% куда-то деваются…».
'
«Дуры, — писал о них Голиков. — Бегут чего — учиться. Вот жених у нее, а она в Москву на Герьевские курсы; хороший парень, подходящий, — она на курсы. Дура!».

Однако же лед тронулся. И если еще в девятисотых женщинам учиться ничему нельзя, то после революции — всё можно. Записывайся куда хочешь, на какие хочешь курсы иди. В ноябре 1918 года на улицах Петербурга яркими буквами горит реклама «Института живого слова».

Ирине Одоевцевой 23 года. Она знает три иностранных языка и сочиняет стихи, а потому записывается на литературное отделение Института и идет на лекцию поэта Гумилева.

О Гумилеве она знает мало. Гумилев — это какой-то мутный чувак. Он дважды ездил в Африку, развелся с Ахматовой, был на войне, зачем-то уехал из Лондона и теперь читает лекции о поэзии почтенной и очень почтенной публике.

Чтобы занять место поближе, Одоевцева приходит за час, но товарищ Гумилев сперва опаздывает, а потом и вовсе оказывается непохожим на настоящего поэта. У него некрасивое лицо и дырявые подошвы, и всю лекцию Одоевцева разглядывает то это лицо, то эти подошвы, и уж конечно ни о чем другом думать не может.

Не лекция, а сплошное разочарование. Она идет на занятие к переводчику Лозинскому, но Лозинский совсем не похож на переводчика! Он большой, дородный, буржуазный и наверняка богатый, и смахивает, скорее, на немецкого банкира.

Переживая еще одно разочарование, Одоевцева приходит к выводу, что самое нормальное на литературном отделении института — это занятия гимнастикой и театральная студия.

  Гумилев называл подражательниц Ахматовой «подахматовками»  

Преподавательский состав, справедливости ради, от учениц тоже не в восторге. Гумилев обнаруживает, что они не читали Шопенгаруэра, Ницше и Канта, зато все как одна пишут под Ахматову.

«Я туфлю с левой ноги на правую ногу надела», — декламирует одна из девушек. «Ну и как? — спрашивает Гумилев. — Так и доковыляли домой? Или переобулись в ближайшей подворотне?».